Текст книги "На диком бреге (С иллюстрациями)"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
Вот об этих-то беспокойных мыслях и хотелось поскорее рассказать Ганне, рассказать обстоятельно, неторопливо, заново переживая, уже вместе, все, что сначала его обидело, затем озадачило, а теперь вот увлекло. Так уж у них было заведено. И именно так – обстоятельно, представляя всех в лицах и даже изображая эти лица, рассказывала ему жена о том, что она сегодня пережила.
– Постой трошки, Гануся, – в который уж раз пытался он остановить ее и, видя, что это не получается, выпалил: – Я решил от своих хлопцев к «негативам» уйти. Понятно тебе это?
Ганну будто остановили на бегу – такое у нее на лице появилось выражение.
– Шуткуешь ты? Як це можлыво? – воскликнула ока, как всегда в минуту крайнего волнения переходя на родной язык. – Да почему?
Почему? Этого Олесь и сам в ту минуту не знал. Решение пришло само собой, в сумбуре чувств. Но, еще не отдав себе отчета, почему он на это идет, Поперечный уже знал, что сделает именно так и уже никому не удастся его от этого отговорить.
– Олесь, Олесь же, – трясла его жена за руку. – Ведь шутишь? Ну, скажи: шучу... Хлопцам-то какая обида. У них только и разговору: вот Трифоныч вернется. Ну зачем тебе это, зачем?
– А разве людям помогать не надо? – задумчиво ответил Олесь.
– Да на кой бис сдались тебе эти «негативы»? Хлопцы – своя семья. Ты их поднял, а эти? Что тебе до них? И еще: не молодые уж годы! О себе подумай. – Женщина чуть не плакала.
– Не надо, Гануся, – сказал Олесь, ища по карманам сигареты. И добавил, вздохнув: – Это уже решено.
Он вышел из землянки. Лишь с третьей спички удалось ему закурить. «Ну вот и жинка уже знает. Теперь самое тяжкое – известить хлопцев», – думал он. Во тьме, сотрясая землю, грохотал поток. То, что давеча мелькнуло лишь как некое предположение, как тема для обдумывания, для разговора с женой, уже отвердело. Хлопцы выгребли на стремнину, управляются без него. А «негативы», они весь забой назад тянут, им нипочем одним не подняться, изверились, крылья опустили. Грохот потока не заглушал и малых весенних звуков. В зарослях тихо журчал ручеек, пробивавшийся к большой воде. В кронах деревьев в темноте продолжал жить неумолчный, по-весеннему тревожный шум. Сквозь ветви просвечивало несколько бледных огней, двигавшихся в одном направлении. Это обитатели Зеленого городка ехали заселять новые дома на улице Дивный Яр. Хлопнула дверца автомашины. Послышались знакомые голоса. Среди них выделялся голос Бориса. По обыкновению своему, он на весь лес рассказывал что-то, что казалось ему интересным. Олесь торопливо притушил о ноготь сигарету: в таких делах лучше рубить одним взмахом. Он втоптал окурок в грязь и решительно двинулся на свет фонарика, опускавшегося по тропинке.
2
Разные люди по-разному отнеслись к странному известию о том, что Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев, приехавших вместе с ним, и ушел в экипаж, который собирались распускать.
Когда сами хлопцы услышали это в тот весенний вечер от Олеся, они попросту не поверили:
– Разыгрываешь, Александр Трифонович? К «негативам»... Скажет тоже!
– Сегодня получка. Они вместе в забегаловку потопали. Ступай, Трифонович, у них шестого не хватает. Негатив-то не пьет: у него язва в кармане.
А дюжий Борис сгреб брата в охапку, поднял в воздух:
– Чем людям голову морочить, сказали бы лучше, когда на работу выйдете... Деньки считаем...
Начальник землеройных работ на этом участке, Макароныч, получил официальное заявление Олеся, вскинул на Поперечного глаза и раза два хлопнул медными ресницами:
– Не вижу логики. То, что они недодают, Александр Трифонович, вы перекрываете сторицей. Да и неудобно: в газетах то и дело – Поперечный, Поперечный. И вдруг – нате, Поперечный исчез. Если вы настаиваете, я уведомлю, конечно, товарища Надточиева, но советую подумать, крепко подумать.
Надточиев, по обыкновению разгуливая по кабинету, заложив руки за спину, с папироской, приклеившейся к нижней губе, слушал Олеся с любопытством. «Что им движет? – старался отгадать инженер. – Материальный интерес? Исключается. Честолюбие, слава? Да может ли быть слава больше, чем у него с хлопцами?.. Так что же?» Оставалось одно предположение: брата выводит на большую дорогу.
– Но Борис Поперечный и так силен. Вот смонтируем третий «Уралец» – дадим ему. Это я вам обещаю. А тот экипаж мы распустим...
– Думаете, брата тащу? – угадал Олесь мысли инженера – Зря. Я о них, о «негативах» этих, Сакко Иванович. Это ведь легче всего: идите, мол, с богом ко всем чертям. Так всегда и делают, отсталого-то ведь и собаки рвут. Нет, ты, хай его грец, разбуди. Пусть он поймет: глубже пашешь – веселей пляшешь, как у нас на Украине говорят.
Инженер на миг остановил свое движение по кабинету, зажег потухшую папиросу. Вот уже на третьей стройке работали они вместе. Надточиев знал, что в этой русой, уже седеющей голове порой рождаются такие технические идеи, что и инженер снимет перед ним шляпу. Кое-что из придуманного хлопцами Поперечного уже принято конструкторами, модернизирующими «Уралец». Но то, с чем пришел этот человек сейчас, таило что-то непонятное, выглядело, пожалуй, даже нелепым. Надточиеву хотелось предостеречь старого знакомого от ложного шага.
– Я знаю этих «негативов». В экипаже распространился какой-то скверный грибок взаимного недоверия, неприязни. В маленьком коллективе это болезнь страшная...
Поперечный сидел, сбычив лобастую голову, пощипывал пшеничные усики, играл острыми скулами.
– Грибок. Верно, грибок. А только как же, люди и в коммунизм с этим грибком поковыляют? Или там возле ворот какой-нибудь свой апостол Петр с ключом встанет: здоровые проходи, а которые с грибком – вертай назад, в вошебойку. А вот мой батька говорил: «Человек неученый – что топор неточеный». Неточеный топор не выкидывают, его точат. Разве не так?
– Но бывает, что точить бесполезно. Рентабельнее выбросить. И люди бывают, с которыми возиться – все равно как учить попугая говорить еще одно слово. Подумай, Александр Трифонович, еще раз подумай. Все взвесишь – и потолкуем.
Вечером Надточиев рассказывал о замысле экскаваторщика Вячеславу Ананьевичу Петину. Тот слушал задумчиво, оттягивая и отпуская резинки своих нарукавников. Они издавали резкие щелчки.
– Нет, это не надо разрешать, – сказал он. – Такие люди, как Поперечный, себе не принадлежат. Это золотой фонд строительства, его нельзя разменивать на медяки. Поперечный – имя. Маяк! И вдруг, ударившись в какие-то психологические эксперименты, маяк гаснет... Ведь не с него – с вас спросят: кто разрешил, почему не удержали? Наоборот, мы должны создавать ему условия для новых и новых рекордов. Он, как пишут журналисты, правофланговый, по нему все равняются.
И даже Капанадзе, всегда живо подхватывающий любое доброе начинание, встретил затею Поперечного настороженно.
– Вот что, друг, – сказал парторг, поглаживая свои седеющие усики. – Хороший и добрый ты человек, но... Не делаю секрета: буду советоваться со Стариком. Заходи завтра в четыре ноль-ноль в партком, сообщу результаты.
Но заходить в партком вторично Олесю не пришлось. Поздно вечером, когда Поперечные-младшие уже заняли оба этажа своей мудреной кровати, а старшие тоже готовились укладываться, послышались голоса и в дверь громко постучали.
– Кто тут? – спросила Ганна, накидывая халатик.
– Свои, свои, – раздался тонкий, хрипловатый голос– Мышка-норушка да лягушка-квакушка.
– Никак Старик! – вскрикнула Ганна и скрылась за занавеской, отгораживающей в заднем конце землянки родительскую кровать.
Шлепая босыми ногами, Олесь бросился открывать. И в самом деле, вместе с бражным лесным воздухом, вместе с шумом потока в землянку ввалился, именно ввалился, Литвинов. И от этого она сразу стала тесной. За ним, держа в руках кепку, стоял Капанадзе.
– Друг, ты извини, что мы так поздно, – начал было он.
– Нечего извиняться, – перебил Литвинов. – У нас на Верхней Волге говорят: кто вместе на печи посидел, тот не гость, а свой. Ну, Олесь, куда ты свою опытно-показательную жену дел? Я тут вроде ее голос слышал.
– Туточки я, Федор Григорьевич, – пропела Ганна, выходя из-за занавески и одергивая на себе джемпер...
– Ух ты, какая пышная! Гляди, Олесь, как жинка-то расцвела.
– Редко мы ее видим теперь, мамку-то нашу, – ответил Олесь. – Без нас расцветает. – Он уже сунул ноги в валенки и набросил на плечи старую шинель.
– А, взревновал. Ну, это на пользу. Любовь без ревности как щи без соли.
Олесь с нетерпением смотрел то на Литвинова, то на Капанадзе. Парторг утвердительно кивнул головой.
– Так вы уже знаете? – тихо спросил Олесь Литвинова.
– Ты, земляк, в будущее заглянул, – ответил тот и спросил задумчиво: – А назад не попятишься? Ведь в незнакомую дверь шагаешь. Не струсишь?
– Не струшу, Федор Григорьевич, – ответил Олесь, стараясь согнать с лица счастливую улыбку.
– Точно?
– Точно, Федор Григорьевич.
– Добрая курица тебя высидела... Тебе, Ладо, совет: займись этим делом вовсю. Плюнешь на искру – погаснет, а раздуешь – большой огонь будет... Раздувай. А тебе мы, Олесь, верим, не подведешь...
...Перед праздником в «Огнях тайги» появилась статья. «Росток коммунизма» называлась она. Было в ней и о семилетке, и о всеобщем подъеме наших дней, и об энтузиазме советских людей, возбужденном гигантскими планами. Но главное в этой статье было то, о чем на следующий день заговорили и в общежитиях, и в котлованах, и в карьерах, и в автобусах, везущих людей на работу, и в магазинных очередях: Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев и ушел к неумехам. Автор статьи называл это благородным почином, ростком коммунизма, призывал следовать примеру Поперечного. Читая, люди задумывались, и – что греха таить! – начинались догадки:
– С братом не поладил. Тот его во время болезни обошел, вот и поругались.
– Ничего он не поругался, в Герои рвется.
Те же, кто знал Олеся, кто работал с ним рядом, кто привык его видеть человеком, не умеющим ходить путями неправедными, только разводили руками. И когда вскоре в сводке землеройных работ хлопцы Бориса Поперечного оказались на одном из первых на строительстве мест, а новая бригада Олеся не была в ней даже упомянута, это прозвучало как гром в ясный полдень...
– Еще не привык, не окреп после болезни, – сочувственно объясняли одни.
– Зарвался, – злорадствовали другие.
Но большинство молчало, ждало, как оно будет дальше.
3
В разгар лета на Онь пала тяжелая жара.
Где-то недалеко от Оньстроя загорелась тайга. В знойном безветрии дым не рассеивался, льнул к земле, полз по улицам строящегося города, заполнял карьеры, котлованы, медленно клубясь, вис над рекой. Солнце выкатывалось по утрам из-за утеса Бычий Лоб огромное, багровое, будто налитое кровью. Ровным тусклым шаром оно поднималось в зенит. К полудню гарь становилась душной, ела глаза, першила в горле.
От этой дымной духоты особенно доставалось тем экскаваторщикам, бульдозеристам, бетонщикам, шоферам, что начинали дамбу перекрытия и готовились к строительству моста, с которого предстояло отсыпать банкет, чтобы заставить Онь свернуть с извечного пути, взять вправо, в пролеты уже поднимающейся плотины, в турбины будущей электростанции. Именно сюда, на этот участок, находившийся у подножия утеса Дивный Яр, воздушные течения и выносили дым, такой густой, что людям порою приходилось дышать через влажную ткань.
Прорабом на этот ответственный участок, по представлению Петина, недавно был выдвинут инженер комсомолец Марк Аронович Бершадский. Свою контору он разместил в снятом с колес дощатом вагончике, в каких трактористы кочуют по полям в горячие уборочные дни. Здесь теснился весь его аппарат. Сам же инженер в альпинистских ботинках на толстой подошве, в шортах, прикрыв свою буйную рыжую шевелюру носовым платком с завязанными уголками, с полевой сумкой, в которой он держал нужные ему бумаги, весь день лазил по диабазовым и песчаным карьерам, торчал на дамбе. Здесь на ходу решал он дела и вносил в это столько страсти, что его возбужденный голос, казалось, доносился одновременно из разных мест.
Когда таежный пожар начал утихать и дым поредел настолько, что днем стало можно ездить, не включая фар, на лохматую голову молодого прораба обрушилась новая беда – начался летний паводок. Было, конечно, известно, что на сибирских реках, которые берут истоки в снегах Саян, летом вода бурно поднимается. В расчетах производства работ это, разумеется, предусматривалось. Но Бершадскому, уроженцу мест, где летом реки мелели, а то и пересыхали вовсе, было удивительно, а как механику было и страшно увидеть, что в густой зной Онь начала убыстрять и без того стремительное движение воды и уровень ее стал повышаться.
Несясь со скоростью более шести метров в секунду, река налетала на дамбу, мысом врезавшуюся в речную гладь, с урчанием разбивалась о диабазовую облицовку и неохотно поворачивала, играя, как спичками, бревнами разбитых плотов.
Стоя на острие дамбы, Марк Бершадский растерянно глядел на это речное буйство. Он лучше, чем кто-нибудь, знал, что покрытие, сложенное из огромных кусков диабаза, выдержит и не такой напор. И все-таки, когда поток гудел, бурлил, а земля дрожала под ногами, было жутко. И странно было видеть, как какой-то бородатый рыбак, фигура которого все время маячила в дымной полумгле, сидит на острие дамбы, у клокочущей воды, то и дело вырывая из нее сверкающую рыбу.
Не сама дамба беспокоила прораба. За дамбой, в проране, предстояло построить мост на стальных опорах, с которого на будущий год и будет вестись перекрытие реки. Для этого нужно соорудить и опустить под воду кессоны. И инженер думал: какая же это будет нечеловечески трудная работа, какая медленная, дорогая и какая опасная! Не учти что-нибудь, прозевай какую-нибудь мелочь – и в такое вот половодье поплатишься.
– И какая все-таки силища! – произнес он вслух, невольно любуясь буйством воды.
Рыбак, сидевший у его ног, не обернулся, он только повел удилищем и снова застыл в каменной неподвижности, в которой угадывалась, однако, охотничья настороженность.
– Ну и реки у вас тут, дядя! – продолжал инженер. – И сколько же дней эта петрушка займет?
Рыбак подсек. Рыба размером с ладонь затрепетала на конце лески. Бородач взял удочку под мышку, неторопливо поймал трепещущую рыбу, отцепил ее и, наклонившись, пустил в клубящийся поток.
– Зачем? – не вытерпел инженер.
– Пусть подрастет, – ответил рыбак. Обернулся, неторопливо осмотрел собеседника, начав с альпинистских ботинок на голых тощих ногах до красного, распаренного лица, и, явно пряча где-то в зарослях бороды улыбку, добавил: – А петрушка эта, племянничек, будет продолжаться до тех пор, пока в Саянах не прекратится таяние снегов и дебит в истоках не понизится до нормального.
Затем бородач надел на крючок козявку, поплевал на нее и забросил удилище за кромку пены. Но инженер успел заметить, что голубые глаза собеседника мутноваты, набрякшие веки красны, что большие руки его дрожат и что от него несет водкой. «Свалится еще, завертит его, и поминай как звали».
– А между прочим, гражданин, ловить здесь рыбу запрещено, – не очень уверенно произнес Бершадский.
– Кем? По какому закону? – Бородач даже не повернулся. – Любительское ужение удочкой разрешается всюду: как в проточных, так и в непроточных водоемах, за исключением заповедников, установленных решением местных Советов. Вот что говорит закон, молодой человек. – И, вытащив удилище, он как ни в чем не бывало стал неторопливо менять наживку.
Молодой человек! Это было уже слишком.
– Послушайте, гражданин! Я инженер, я прораб этого участка. Я приказываю вам немедленно уходить с дамбы. Понимаете? Здесь идут важные работы. – Рыбак даже не оглянулся. Бершадский вспылил: – Уходите немедленно, или я прикажу охране...
– Это вон той даме, что ли? – спросил бородач, поведя головой в сторону вагончика, на ступеньках которого сидела пожилая женщина с каким-то шитьем. Возле нее, в сторонке, прислоненная к стене, стояла берданка. – Это вы ей прикажете меня гнать? Ну что же, поглядим. Любопытно.
Теперь рыбак стоял рядом с инженером и глядел на него с высоты своего роста. И пока Марк Бершадский подбирал в уме фразу похлестче, чтобы осадить бородатого нахала, тот вдруг спокойно и даже с каким-то кротким снисхождением в голосе спросил:
– Вы скажите-ка лучше, как вы реку перекрывать думаете? Неужели пионерным способом? Так это же сколько времени уйдет! Да и не перекроешь Онь пионерным. Вон она какая!
Он спросил это так просто, деловито, обыденно, что Бершадскому не показалось даже странным, откуда этому бородачу известны гидротехнические термины.
– Ну зачем же пионерным? – снисходительно сказал он. – Еще метров двадцать потянем дамбу, а там банкетный мост.
– С кессонами ставить собираетесь?
– Ну а как же еще?
– Кессоны... А вы прикинули, как она пойдет, работа в кессонах, на такой глубине? Два часа спускаются, два работают, два поднимаются... Двухчасовой рабочий день. И при огромном давлении. И река видите какая? Она за час на полтора метра подскакивает... – Незнакомец говорил неторопливо, аккуратно сматывая удилище.
– Все это я и сам знаю, но другого-то выхода техника пока не знает, – ответил Бершадский, сам не понимая, почему человек, от которого несло рыбой, потом и водочным перегаром, внушает ему невольное уважение.
– Техника-то знает, а вот вы, к сожалению, не знаете, – сказал бородач, присаживаясь на большой камень и указывая место возле себя. Бершадский сел. – Листок бумаги и карандаш в вашей полевой сумке есть? – Инженер достал ученическую тетрадку, самописку и протянул собеседнику. И хотя руки у того заметно дрожали, он стал уверенно и точно набрасывать техническую схему...
– Макароныча к телефону! – закричали из вагончика.
– Марк Аронович, разве не слышите? Вас, – повторила девушка с флажком, с помощью которого она командовала шоферами, подвозившими грунт.
– Макароныч – это вы же, наверное, – сказал, не отрывая глаз от схемы, бородач. – Чего же не отвечаете?
– Моя фамилия Бершадский. Инженер Марк Аронович Бершадский, – как можно солиднее отрекомендовался прораб и, сложив ладони рупором, крикнул в сторону вагончика: – Меня нет, я поехал в управление, вернусь ориентировочно через полчаса.
– «Макароныч», изобретут же! – усмешливо продолжал бородач, и инженер, с нетерпением заглядывавший ему через плечо, пропустил это замечание. – Кессоны не лучший выход. Когда в Старосибирске строили мост, сколько времени ушло? Ну? И вы с кессонами поспеете, как говорят здешние люди, к морковкину заговению...
– Я, признаюсь, вот только сейчас об этом думал. Но выход...
– А выход... – Незнакомец вырвал из тетради лист и показал схему. – Выход вот, смотрите: ставите на мертвый якорь баржи или плоты. С них в воду опускаете бетонные трубы, можно сваривать в стыках или на болтах. Диаметр – метр. Опускаете до дна. – Бородач, показывая схему, говорил все это уверенным тоном, каким читает лекцию профессор, убежденный, что его слушают со вниманием. – Вот здесь сильные вибраторы – два или три. Они синхронны. С помощью их трубы загоняются в грунт до скалы. Потом вниз опускается сверло, высверливает диабаз. Туда льют бетон. Вот вам бетонная колонна-опора, никаких кессонов, никаких ряжей. Ну?
Все было ясно, просто. Настолько просто, что Бершадский даже поразился, как ему самому все это раньше не пришло в голову. Грандиозное предложение! Миллионы! А главное, время! Время!
– Законно! – Этим словечком, пришедшим вдруг из школьного лексикона, инженер выразил предел восхищения.
– Макароныча опять к телефону.
– Марк Аронович! Ну что же, опять не слышите? – крикнула девушка с флажком.
– Всех к чертям собачьим! – откликнулся инженер, сложив руки рупором. – Я вас слушаю, слушаю. – Стоя возле бородача, он с нетерпением переступал с ноги на ногу.
– Всё. Разберетесь по схеме, – ответил тот и, передав тетрадный листочек, стал торопливо засовывать расчлененные удочки в брезентовый чехол. Потом достал из воды тяжелый кукан рыбы, протянул Бершадскому: – Нате, это для знакомства.
Приняв сверкающую и еще трепещущую рыбу, Бершадский свободной рукой хлопал себя по тем местам, где полагалось быть карманам.
– Рыба – это чудесно! После каши-блондинки, которой нас потчуют в столовой... Но у меня, кажется... нет с собой денег.
– Ничего, потерплю... За вами пятачок.
– Марк Аронович, «к чертям собачьим» не выходит, это начальство, это товарищ Надточиев. Он сердится.
– Извините, пожалуйста. Я сейчас, одну минуточку. – И с чертежиком в одной руке и с рыбой в другой Бершадский, прыгая с камня на камень, ловко маневрируя меж самосвалами, бросился в свою контору. Он влетел в вагончик, схватил трубку и, даже не поприветствовав Надточиева, принялся сбивчиво передавать предложение незнакомца. Он объявил его гениальным.
– Слушайте, Макароныч, это уже художественный свист, – прозвучал из трубки насмешливый голос – Улавливаю лишь основную мелодию, и то нечетко. Вот что, сын мой: забирайте вашего гения, и оба ко мне. Есть и еще дела.
Зимняя история не оставила заметных следов на отношениях этих двух людей, и Надточиев, хотя выговор еще и украшал его дело, по-прежнему относился к шумному, восторженному Бершадскому с шутливой симпатией.
Прямо из вагончика, минуя лесенку, Бершадский спрыгнул на землю. От толчка веревка оборвалась, и толстые веретенообразные рыбы рассыпались в пыли. Мыс, урчащие самосвалы нечетко вырисовывались в дыму. Но рыбака не было видно. Он как-то незаметно исчез, и ни шоферы, ни караульная с рукоделием, ни девушка с флажком не могли сказать, куда он ушел. Исчез, как появился, странно, неожиданно, как люди появляются и исчезают лишь в снах. И действительно, все походило на сон, хотя рыба корчилась в пыли и эскиз был в руках.
Предложение незнакомца было настолько ясным, что, взглянув на схему, Надточиев смог сразу оценить его значение.
– Остроумно, – сказал он, выбираясь из-за стола на средину кабинета и начиная свое обычное хождение. – Сугубо остроумно, как говорит наш Старик. Нет, Макароныч, это же просто здорово!.. И смотрите, какая твердая рука, как грамотно! Конечно же гидротехник, и притом опытнейший мостовик. А главное, отдал и исчез. Даже не подписал... Странно... Просто мистика какая-то! Вы хоть бы фамилию его узнали, что ли?
– Я, видите ли, даже за рыбу с ним не расплатился. Он мне сунул рыбу...
– За пятачок?! – воскликнул Надточиев, останавливая свое движение по комнате. – Такой большой, голубоглазый, весь в бородище?
– Вы его знаете?
– С вас бутылка коньяку и пельмени. Слышите? Их тут в «Индии» какая-то чалдонка здорово сооружает... Это Дюжев, механик из «Красного пахаря»... Водкой от него несло? Ну конечно он! Вы помилованы. Считайте, что дешево отделались. – Надточиев опять зашагал по кабинету. – Грамотная рука... Эти чертежные цифры. Откуда?.. Я с ним охотился. Замечательно стреляет, но если с ружьем или удочкой – значит, находится в пике, в запое, а добычу отдает за пятачок тем, кто ему понравится... Ишь, даже векторы вывел! – Надточиев повернул бумажку и с удивлением прочел вслух: – «Мой милый, дорогой лохматый Викусик! Я так...»
Пятнистое лицо Бершадского вспыхнуло, он выхватил листок, бешено разорвал его на мелкие куски и бросил на пол.
– Не стыдно вам читать чужие письма...
– А вам, Макароныч, рвать чужие и очень важные эскизы?
На миг они оба замерли над клочками бумаги. Бершадский бросился на пол, стал собирать.
– Не трудитесь, здесь все ясно и без эскиза. Но милому лохматому Викусику придется провести вечер одному. Разделение труда такое: вы восстанавливаете чертеж, а я разыскиваю Дюжева. Устраивает? Договорились. А под выходной отправимся в «Индию». Пельмени за вами...
Но разыскать Дюжева оказалось не так-то просто. Связь с Ново-Кряжовом – так называлось молодое село, возникшее совсем недавно на крутом берегу, над рекой Ясной, – была временной. Только к ночи дозвонившись до «Красного пахаря», Надточиев попросил к телефону механика.
– Кто его спрашивает-та? – прозвучал в трубке мальчишеский голос.
– Со строительства, из Дивноярска. Надточиев спрашивает. – В трубке задышали. Потом Надточиев услышал торопливое: «Пал Василича кличут, – что говорить? Ладно».
– Эй вы, все еще на трубке сидите? Так вот, говорят, товарищ Дюжев в командировке.
– А где? – спросил Надточиев и снова услышал шепот: «Спрашивает, где? Такой настырный».
– Эй вы, слышите, он в дальней командировке, Дюжев-та, за моторами поехал...
Надточиев понял: бедняга еще не вышел из пике – и поразился, с какой заботой колхозники прячут от посторонних порок своего механика.
Впрочем, идея Дюжева была так ясна, что ее можно ставить на обсуждение и без присутствия автора. На следующее утро Бершадский и Надточиев знакомили с ней Петина. Тот взял чертеж, старательно выполненный за ночь Бершадский, тоже прочел его без объяснений и, как показалось Надточиеву, чему-то поразился.
– Любопытно, очень любопытно! – как бы про себя произнес он. – Сыровато, конечно, но в идее... – И, покосившись в сторону Надточиева, подчеркнуто произнес: – Я всегда говорил, что Марк Аронович – способнейший, растущий инженер. На этот раз, кажется, и вы, Сакко Иванович, с этим согласны?
– Автор не я, – отозвался Бершадский, краснея так, что все его крупнокалиберные веснушки стали вдруг невидимыми. – Я только перечертил чужой эскиз.
– Ах вот как! – бесцветным голосом произнес Петин, но Надточиеву, настороженно следившему за каждым его движением, за его интонацией, почудилось, что он весь внутренне насторожен и старается скрыть это. – Так кто же автор? – спросил Петин равнодушно.
– Тут один, просто-таки гениальный мужик... – начал с энтузиазмом Бершадский. – Сидит на дамбе с удочкой... Такая мысль, и даже не назвал себя...
– Не назвал себя?
– Его фамилия Дюжев, – произнес Надточиев, смотря в упор в черные глаза Петина. Неодолимая ненависть к этому спокойному, непроницаемому человеку подсказывала, что тот чем-то поражен, взволнован и что это как-то связано с проектом или с его автором. – Его зовут Дюжев, – повторил он и с торжеством увидел, как едва заметно дергается темное веко на спокойном лице собеседника.
– Дюжев? – переспросил Петин. Голос у него был обычный, бесцветный. – Ну и кто же он, этот, как вы сказали, Дюжев? Что он здесь делает?..
– Он здешний. Механик в колхозе... Вы понимаете, сидит на дамбе человек с удочками... Вы не поверите, все это за пять минут на моей полевой сумке набросал...
– А как его зовут, этого механика? – быстро спросил Петин, но, точно бы спохватившись, погасшим голосом сам снял этот вопрос. – Впрочем, какое это имеет значение, оставьте это у меня, я подумаю, посоветуюсь с товарищами.
– Да чего тут советоваться! – воскликнул было молодой инженер.
– Дорогой Марк Аронович, я человек советской инженерной школы. Я коммунист, – исполненным терпеливого доброжелательства голосом произнес Петин. – Я ничего ни отклонять, – взгляд в сторону Надточиева, – ни принимать, – взгляд в сторону Бершадского, – не обдумав, не взвесив, не посоветовавшись, не имею права. – Он решительно отложил свернувшийся в трубку чертеж и повернулся к Надточиеву: – А я, Сакко Иванович, к сожалению, оказался еще раз прав. Поперечный-старший не вырабатывает даже обычной нормы, не говоря уже об обязательствах! Срам! Тут у меня один московский корреспондент брал интервью, и, конечно, первый вопрос: как знаменитый Поперечный? Хорошо, что у нас два Поперечных, и один из них не фантазер, а умный человек. Видите, что получается, когда эмоции побеждают расчет. В век ракет кавалерист с саблей выглядит даже не смешно, а жалко... Расчет, только расчет! – Петин встал. – Оставьте эскиз, я его изучу.
