Текст книги "Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума"

Автор книги: Борис Сичкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Неожиданно встал подвыпивший Шаинский:

– Нечего у нас летать! Будете летать – будем сбивать!

Генерал слегка оторопел от этого неожиданного заявления, но спокойно сказал:

– Мы не выбираем. Согласно присяге, мы подчиняемся приказу...

– Нас, – перебил Шаинский, подчеркивая слово "нас" – ваш приказ не интересует. Летайте где хотите, но к нам мы лезть не позволим.

– Мы – военные люди, – пытался объяснить летчик, – и летим туда, куда нас посылает командование, – но Шаинский гнул свое:

– У нас вы не разлетаетесь – будем сбивать. Мы отобьем охоту воевать против нашего государства! А еще раз полезете – будем уничтожать прямо на советских аэродромах.

Мы с Зубковым слушали нашего обычно тихого очаровательного, а тут вдруг разгулявшегося, Шаинского одновременно с восхищением и ужасом. В душе мы были с ним согласны, но, как говорят одесситы – нашел время и место. Он наговорил примерно на 25 лет каторги, а наш срок, как слушавших и не возражавших, тянул лет на десять.

Что самое удивительное, ни один из присутствующих не поспешил выступить с фальшиво-патриотическим заявлением, доказывающим его любовь к советской власти; наоборот, они даже как бы сочувственно отнеслись к сказанному Шаинским.

– Я прекрасно понимаю вашу позицию, – сказал Команин, – но меня немного удивляет тот факт, что вы написали такое количество прекрасных русских песен, а живете мыслями и чувствами Израиля.

– Все мои песни – еврейские, – заявил Шаинский. – Это переделанные под якобы русские песни кадиши. Смотрите, – сел за рояль и начал играть сначала свои песни, а потом соответствующие им еврейские молитвы, подробно объясняя, как он их подгонял под русский колорит.

Вечер закончился всеобщим повальным хохотом.

Александр Лонгин

Саша Лонгин уехал в 1975 году, вызвав всеобщее недоумение: никто его не притеснял, он был ведущим конферансье в оркестре Олега Лундстрема, успешно работал диктором на радио и актером в театре, но, тем не менее, решил одним из первых вдохнуть воздух свободы. Оказавшись в Америке, Саша первым делом позвонил в Москву и попросил выслать ему гречневой крупы. Я сделал вывод, что в Америке нет круп. Потом он попросил черного хлеба. Забегая вперед, в 1997 году я привез ему батон черного хлеба, но он сказал, что этот хлеб крашеный (не зная, что хлеб красят везде, т.к. черной муки не существует), он это американское дерьмо не ест и тут же сожрал его до последней крошки. Из последующих его звонков и писем мы вынесли впечатление, что в Америке давно наступил голод, ничего нет, а то, что есть – не то: Короче, Лонгин плавно влился в категорию тех эмигрантов, которые бросили страну, чтобы не видеть этого кошмара, но нравится им только то, что было. Таких, к сожалению, много, и с этим ничего не поделаешь – на всех мышьяка не напасешься. Саша обладает импозантной внешностью типа Саввы Морозова, Шаляпина или крупного американского миллионера-фермера. Одет он тоже под миллионера – висящие тряпки и мятые сникерсы. Поначалу Саша обосновался в Вашингтоне, где работал таксистом. Он был вечно голоден, поэтому в кармане у него лежала булочка, а во рту всегда торчала большая сарделька, которую его пассажиры принимали за сигару. Это его : спасало с его английским: учитывая, что понять выходца с юга невозможно, пассажиры, слыша . бессмысленный набор звуков, издаваемых Лонгиным и видя сигару-сардельку, думали, что перед ними – техасец и не задавали лишних вопросов.

Я не знаю, каким был Саша в молодости, но в старости – это самец с мертвой хваткой. Вечно в поиске новых баб, и находит. Предпочитает моложе себя лет на 80, но не оставляет вниманием и остальные возрастные категории. Специально распустил о себе слух, что он импотент и под видом импотента перетрахал жен всех своих друзей и знакомых. При этом, однако, великодушен. Саша привез из Союза молоденькую жену, которая его здесь бросила. Я при встрече хотел было выразить свое сожаление, но Саша меня удивил:

– Что ты, Борис! Она сейчас живет с замечательным человеком, и он, говорят, ее прекрасно трахает – дай ей Бог!

И так каждый раз. Когда его бросают, он не о мести думает, а о том, чтобы ее качественно трахал хороший человек. И надо сказать, что у него легкий... ну, скажем, рука – все его бывшие возлюбленные прекрасно устроены. Саша сугубо городской житель – Москва, Ленинград, затем Вашингтон, но он вдруг бросил Вашингтон и переехал в Катскильские горы. Летом там неплохо, а зимой – филиал Колымы. Однажды он затащил меня к себе, чтобы показать свое хозяйство. Посадил меня в джип, и мы поехали сначала по дороге, а когда дорога кончилась, по полю – грязь, ухабы и ямы размером с Большой Каньон. При этом Саша счастливым голосом приговаривал: "Посмотри, какая прелесть". Посмотреть мне ничего не удавалось – после попытки пробить головой крышу джипа на очередном ухабе мы тут же провалились в яму, и я должен был хвататься за переднюю панель, чтобы не разбить о нее голову – и так минут 20.

Хозяйство оказалось большим и состояло из двух огромных собак, двух лошадей, большого козла, голубятни, крысы Зайки, мышонка Арончика и большого полуразвалившегося и невероятно грязного дома, в котором необходимо было повесить плакат "Выходя, вытирайте ноги". Весь этот зверинец, за исключением мышонка и крысы, достался Лонгину от предыдущих хозяев, каждый из которых говорил на своем языке. Животные, в свою очередь, также понимали каждый свой язык. Лошади знали английский. Собаки понимали только идиш. Козел понимал и, кажется, пытался говорить по-польски. Мышонок и крыса в совершенстве овладели русским с большой примесью мата. Иногда, выпивая, Саша путал с кем надо говорить на каком языке, что было очень смешно и вызывало смятение в зоопарке: козел, например, никак не мог понять, каким образом он должен охранять дом.

Саша накормил собак, лошадей, козла и отправился к голубям. Открыл голубятню, просунулся туда по пояс и секунд через 10 вылез – весь от макушки до пояса белый, ни одного черного пятнышка, это ж надо так обосрать человека и в такие кратчайшие сроки! Саша тоже был удивлен и сказал, что у голубей, вероятно, что-то случилось: так его еще никогда не обсирали. Снова, уже полностью, залез в голубятню, через некоторое время весь белый, превратившийся в древнегреческую скульптуру, вылез, держа в руках окровавленного голубя, и резюмировал:

– Зайка – сволочь, и она еще об этом пожалеет. Грозный как Зевс во гневе, зашел в дом и громовым голосом крикнул:

– Зайка, сука!

Откуда-то появилась здоровая рыжевато-серая крыса.

– Ну ты что ж, блядь, я тебя предупреждал? Зайка виновато скребла лапкой, опустила глазки, и всем своим видом пыталась выразить полное раскаяние, что плохо сочеталось с довольной наглой мордой.

– Предупреждал. Три дня на голодном пайке! Пошла на хуй отсюда! Крыса скрылась.

– Арончик! – уже игриво, с ласковыми нотками крикнул Саша. Из дырки в плинтусе вылез мышонок с торчащими ушками; глазки веселые осмысленные и ждущие подарков. Саша направился к холодильнику и, приговаривая:

"Сейчас, Арончик, сейчас, малыш, папочка все приготовит, вот только играть сегодня не будем: у меня гости, поиграем завтра", – вытащил кусочек колбасы, кусочек сыра, сухарик и разложил для Арончика все эти лакомства. Закончив сюсюкать с мышонком, Саша, по-прежнему весь в говне, с сияющим лицом повернулся ко мне и произнес:

– Ну, ты понял, почему надо жить здесь? Понял, как это прекрасно?! Гете сказал, что самое большое несчастье для человека – потерять разум. В отношении Лонгина я категорически не согласен с Гете. Для Саши самое большое несчастье – сохранить его. Это же какое-то чудо: советский человек в глуши, в грязи, с мышами и крысами, в полном говне – и отнюдь не в фигуральном смысле – и счастлив! Саша влюбился в Катскильские горы и решил всех нас приобщить к деревенской жизни. В горах продавался большой участок земли, и он загорелся идеей построить для артистов дачный кооператив. Обзвонил и пригласил на собрание всех потенциальных пайщиков, и, поскольку в числе приглашенных им артистов был Эмиль Горовец, который в то время находился в натянутых отношениях с Александровичем, на меня была возложена задача убедить Александровича принять в этом участие. Я красочно описал Михаилу Давидовичу преимущества жизни на свежем воздухе, прелести рыбалки и сбора грибов, объяснил, что наконец-то у нас появится культурный центр и в конце концов убедил, что это то, о чем Александрович мечтал всю свою жизнь.

Открыл собрание Лонгин, до этого крепко врезавший стопоря, что не могло не сказаться на стилистике его речи.

– Все городские жители укорачивают свою жизнь минимум на тридцать процентов. Есть возможность купить землю и построить артистам дачи. Имея такой кооператив, мы на всех хуй положили.

Александрович, никогда не слышавший таких игривых оборотов, наклонился ко мне:

– Борис, что он имеет в виду?

Я: – Он говорит, что живя в кооперативе мы будем получать удовольствие.

Лонгин: – Но надо торопиться, землю могут перекупить. Не успеем – в жопе.

Александрович: – А это как понять?

– Он говорит о срочности покупки.

Лонгин: – Участок большой, и купить его, а затем застроить мы можем только все вместе. По отдельности нам – пиздец.

– А это о чем?

– В единстве сила.

– Ведь если говорить по-честному, – продолжал к Лонгин, – то пока мы все в глубокой жопе, и нам, как говорится, хуй цена в базарный день.

Вконец сбитый с толку обилием незнакомых слов, непонятным образом связанных с ценой в базарный день, Александрович вопросительно посмотрел на меня:

– Инфляция может резко подскочить, и нам надо успеть купить по стабильной цене до наступления паники на бирже.

Тем не менее, несмотря на объяснения, на лице Александровича появилось некоторое сомнение. Слово взял муж племянницы Лонгина.

– Чтобы окупить участок, нам надо будет развести кур, свиней и коров. Хорошие бабки могут дать норки – они прекрасно в неволе размножаются, а клетки стоят гроши.

– Постойте, – подал реплику кто-то из сидящих, – но это же будет страшная вонь на участке. Кроме того, за всеми этими животными надо ухаживать; мы что, должны превратиться в пастухов и свинарок – это же круглосуточная работа. Где же свежий воздух, безмятежный отдых на природе?

– А вы что, хотите с печки упасть и жопу не разбить? Да, будет вонять и придется повкалывать, но зато нам ничего не будет стоить кооператив.

– Боря, – взволнованно зашептал Александрович, – я не хочу работать пастухом, и вообще, зачем мне этот зверинец?

Лонгин перехватил инициативу:

– Давайте посмотрим на дело с другой стороны. Благодаря курам, свиньям, коровам и норкам у нас будут деньги, и, следовательно, открываются широкие перспективы. Для начала мы можем построить наш собственный дом для престарелых. Вот, скажем, Александровича хватил инсульт, лицо перекошено, ходит под себя, сам пальцем пошевелить не может. Казалось бы ему пиздец – в полном говне, ан нет: вывозят его в инвалидной коляске, а навстречу в такой же коляске Горовца катят – разбил паралич, отнята вся правая сторона. Смотрят они друг на друга, и на душе становится теплее.

Александровича явно не вдохновило радостное будущее, столь красочно обрисованное Лонгиным.

– Борис, я не хочу встречаться с Горовцем, тем более в инвалидной коляске, я хочу выйти из кооператива.

– Ну и, конечно, кладбище, – продолжал соблазнять пайщиков Саша. – Все мы далеко не молоды, и не сегодня-завтра придет Кондрат, а нам не страшно, у нас есть место, которое нас ждет. Вот, скажем, загнется завтра Александрович, и все в порядке – его закопали, и он лежит среди своих. Я справа, Горовец слева, а временно оставшиеся раскупоривают на наших могилках бутылочку, и мы все вместе.

В конце речи Лонгина Александрович уже ничего не говорил, только тихо подергивался.

Несмотря на блистательную речь убедить пайщиков Лонгину не удалось, и кооператив не состоялся.

Я не хочу, чтобы вас ввела в заблуждение ирония, с которой я пишу о Саше – такая книга. Саша Лонгин – добрый, отзывчивый и щедрый, всегда готовый помочь. Во время подготовки к моему юбилею он мне всемерно помогал, был в моем распоряжении с машиной в любое время дня и ночи, и самый щедрый подарок был сделан им. Другое дело, что его искреннее желание помочь не всегда бывает облечено в форму, нужную для данного конкретного случая.

Мне был нужен матрас, и Саша нашел дешевую и хорошую базу. Мы приехали, Саша представился сам, и потом представил меня:

– Вы все, конечно, помчите Бориса Сичкина по роли Бубы Касторского в фильме "Неуловимые мстители". Борис Михайлович объездил с концертами пол света – Израиль, Россия, Европа, Австралия – всюду битковые аншлаги. Снимался у ведущих режиссеров, таких, как Оливер Стоун в Голливуде. В числе его партнеров по фильмам звезды мирового кино – Энтони Хопкинс, Джо Пеши и другие. Также отснялся во множестве рекламных роликах для телевидения... Сколько стоит этот матрас? Директор: – 50 долларов.

– Я вас очень прошу – для такого артиста, актера с мировым именем сделайте дешевле.

Я расхохотался:

– Саша, после такого представления я должен, как минимум, выписать чек на 100 тысяч для расширения бизнеса.

Однажды в компании мне довелось услышать рассказ о еще одной покупке Лонгиным матраса. По словам рассказывающего эту историю, Саша поехал на край света – только потому, что на той базе матрасы стоили чуть дешевле, перерыл тысячу тяжеленных матрасов, ложился на них, прыгал, чтобы выбрать лучший и не нарваться на бракованный, а потом торговался до хрипоты, чтобы скинуть еще несколько долларов. Слушатели осуждающе качали головами – какая мелочность и крохоборство. Единственное, о чем забыл упомянуть рассказчик, это то, что поехал за тридевять земель, потерял весь день, наработался, как Фузчик и торговался Саша для того, чтобы купить матрас не себе, а ему. Правильно говорят на Востоке -ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Эдди Рознер

Знаменитый трубач Эдди Рознер родился в Германии и долгое время жил и работал в Польше. Говорили, что он был 3-й трубой в мире. Луи Армстронг, послушав его, пришел в восторг и сказал:

– Можете смело говорить, что вы белый Луи Армстронг. Рознер ответил:

– Спасибо. Можете смело говорить, что вы черный Эдди Рознер.

Рознер со своим оркестром приехал в Советский Союз и пользовался огромным успехом: ему даже дали звание заслуженного артиста Белоруссии, но со временем он разочаровался в системе и, когда началась война, вместе с польской армией Андерсена решил покинуть Союз. Его арестовали и отправили в ссылку на 10 лет. В ссылке Рознер продолжал работать, и, когда кошмар кончился, вернулся в Москву снова организовал эстрадный оркестр. Партийное руководство требовало от него идейных программ, посвященных революции. Будучи умным человеком, Рознер понимал, что в одиночку советскую власть победить невозможно и удовлетворял запросы начальства, добавляя от себя капельку издевки: вся сцена утрированно была в красных знаменах и революционных атрибутах, на заднике – Красная площадь, и повсюду к месту и не к месту шлялся Ленин. Тупые партийные работники издевательства не понимали и были в восторге. При этом Рознер выторговал для себя третье отделение. В первых двух звучали Туликов, Мурадели и другие классики патриотической советской песни. На капустнике я говорил: "Святой Эдди Игнатьевич! Кто ж тебя так замураделил?" Но третье отделение Рознер составил из шлягеров американских композиторов, и оно шло под стон зрительного зала.

Он был типичным западным деловым человеком, без зависти, и старался, чтобы люди зарабатывали приличные деньги. Для программы Утесова "30 лет спустя" я поставил номер "Эволюция западного танца" – от неандертальцев до рок-н-ролла. Номер | получился великолепный, весь оркестр в различных | париках принимал в нем участие, и на этом фоне Утесов читал смешной фельетон, тот номер шел | приблизительно 30 минут под сплошные аплодисменты, и им заканчивалось первое отделение программы. Утесов пришел к директору ансамбля, чтобы тот подписал договор о выплате мне 400 рублей.

– Очень много, – сказал директор. – Нельзя ли ему дать меньше?

– Это массовый номер, – объяснил Утесов, – и по тарифу мы Сичкину, как режиссеру и балетмейстеру должны были бы уплатить 3 тысячи. 400 рублей – это абсолютный минимум.

Долго еще говорил директор, что это большие деньги и со скрипом подписал договор.

Рознер, который по совместительству был еще и директором ансамбля, попросил меня поставить номер его жене, очаровательной танцовщице Гале Ходес. Я придумал красочный номер "Карнавал" с потрясающими костюмами, но, к сожалению, он не получился. Номер, который я мечтал сделать великолепным, оказался так себе – серенький. Я был в ужасе, подошел к Рознеру и сказал, что отказываюсь от получения гонорара.

– Боренька, золотце мое, – сказал Рознер, – то, что номер не получился, это мы знаем, а Москонцерт должен платить по высшей ставке, – и подписал договор на 1200 рублей.

– У Утесова за шлягер я с трудом получил 400 рублей, а у Рознера за проваленный номер 1200.

В Советском Союзе, если у еврея спрашивали его национальность, он отвечал так тихо, что сам себя услышать не мог. Нигде – ни на улице, ни в трамвае, ни в автобусе я ни разу не слышал еврейской речи.

Рознер гордился, что он еврей. Все в оркестре у него были евреи, за исключением одного русского по фамилии Цейтлин. В связи с тем, что его оркестр принимал участие в тематических концертах, посвященных октябрьским праздникам, в оркестре часто проводились открытые партийные собрания, на которых присутствовали представители горкома партии. Рознер ненавидел партийную номенклатуру, почти сплошь состоявшую из антисемитов и не упускал случая над ними поиздеваться.

Начинается собрание. Представитель горкома партии начинает говорить о революционной идее, о важности исторического момента...

– Извините, – прерывает его Рознер и на еврейском языке обращается к музыканту оркестра Марковичу:

– Как ты спал? Что ел? Куда поедешь в отпуск? Какое-то время они обсуждают эти темы, и потом Рознер поворачивается к представителю горкома:

– Да, так что вы там говорили?

Тот продолжает идейную часть, но долго веселиться ему Эдди Игнатьевич не дает:

– Минуточку, – и по-еврейски к музыканту Павлу

Гофману:

– Так что, Паша, кто вчера выиграл в преферанс? Герман – очень выразительный актер, прекрасно понимает, зачем Рознер его спрашивает и, отвечая, изображает со всеми ужимками старого местечкового еврея.

Партийное начальство скрежещет зубами, но ничего не может поделать. Я не пропускал ни одного из этих собраний.

Рассказ Эдди Рознера

Каждый год перед Новым годом собиралась интернациональная концертная программа из звезд. К продюсеру этих концертов обратился великолепный скрипач с просьбой дать ему возможность выступить. Продюсер объяснил, что скрипка не монтируется в этих концертах. Скрипач обещал играть доходчивую музыку. Он не претендует на гонорар. Продюсер согласился и предупредил его, что если он не понравится зрителям, то в него могут запустить сырое яйцо, гнилое яблоко или помидор, и актер без обиды должен покинуть сцену. Такие правила.

Скрипач вышел на сцену в элегантном фраке, лакированных туфлях, в накрахмаленной рубахе с бантиком. Играл великолепно, но какому-то зрителю он наскучил, и тот запустил в него гнилое яблоко и попал скрипачу в лоб. Меткость зрителя вызвала одобрение публики. Скрипач элегантно смычком сбросил со лба яблоко и продолжал играть, как ни в чем не бывало. Зал, состоявший из опытных "ворошиловских стрелков", начал его обстреливать со всех мест. Скрипач увертывался от выпущенных по нему снарядов, то пригибался, то делал всевозможные выпады влево, вправо, поворачивался спиной, но ни на секунду не прекращал играть. Снаряды, несмотря на его ловкость, все же иногда попадали в цель. Фрак и лицо были в сырых яйцах, помидорах, и гнилых яблоках. Зал разыгрался, расхохотался, и когда он закончил выступление, устроил ему фурор. Он выходил на поклон до двадцати раз. Его встречали градом снарядов и веселились, как дети. После этого номера выступавшие "звезды" не пользовались успехом. Продюсер был в восторге от номера, и в следующем концерте было объявлено о его выступлении первым номером второго отделения.

Зрители пришли ко второму отделению с полными корзинами яблок, яиц и помидоров. Продюсер у входа в театр продавал зрителям снаряды по повышенным ценам.

Сцена была украшена колоннами, креслами, ширмами и занавесками. Скрипач прятался, но как только он появлялся на сцене, летели все эти продукты. Стрельба шла по живой мишени. Скрипач оказался гениальным эксцентриком. Он играл, сидя в кресле, за креслом, то пригибаясь за колонной, то становясь на стул. Он путал снайперов, и эта игра всем доставляла огромное удовольствие. Кончилось тем, что продюсер понял, что зрителям нужен только этот аттракцион. Вот так неожиданно появился такой шлягер на концерте. Такой номер никто не мог бы придумать. Я спросил у Эдди Рознера, почему он не приезжает в Советский союз на гастроли? Рознер улыбнулся и ответил: "Где вы видели в Союзе перед Новым годом помидоры?" "Да, но яблоки и яйца, можно было достать?" "Наверно. Но какой советский человек, достав яблоки и яйца, будет их бросать на сцену, когда его ждет дома голодная семья".

Семейный Альбом

Мой сын Емельян

Это, должен вам сказать, весьма своеобразная личность. Емельян не переносит города, скопление людей (под чем, как я понял, подразумевается наличие более двух человек в радиусе 10-ти километров) и, по большому счету, все, так или иначе относящееся к цивилизации 20-го века. Когда я ему как-то сказал, что по мироощущению он человек 19-го века, он меня тут же поправил – даже не 15-го, поскольку, как мне любезно объяснил Емельян, к 15-му веку городская инфраструктура, во всяком случае в Европе, уже была вполне развита, и количество людей на планете – с точки зрения Емельяна – превысило все разумные пределы; так что ему лично подошел бы, максимум, 9 век.

Телефон в доме – его личный враг, каждый звонок, как удар обухом по голове. В ту же секунду, как я выхожу за порог квартиры, все телефоны отключаются. Иногда, в порядке исключения, работает автоответчик (без звука, естественно), накрытый двумя подушками, чтобы не был слышен крошечный щелчок во время его включения. Однако, бывает, что Емельян сам ждет важный звонок (выражение его лица в этот момент вдохновило бы Шекспира на самую мрачную из его трагедий). В этом случае происходит следующая процедура: раздается звонок, Емельян без обычного "алло" молча снимает трубку и прикладывает ее к уху. Выяснив, что звонящий не тот, кого он ждет. Емельян монотонным голосом произносит: "Хэлло, вы набрали номер 718... В настоящее время никто не может вам ответить. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала", – и голосом изображает сигнал: "Би-и-и". Любит природу, лес, рыбалку, собирать грибы, в хорошей физической форме – может ходить 3 часа по лесу, потом 3 часа грести на озере и потом без всяких признаков усталости садится за компьютер и 6-8 часов занимается кропотливой музыкальной работой, но если ему надо истратить 10 минут, чтобы заполнить анкету... Несколько дней он, мрачный, ходит вокруг письменного стола, где эта анкета лежит – готовится. В эти дни все у него валится из рук. Наконец он собирается с духом, садится, заполняет анкету – и без сил падает на кровать, как если бы он в одиночку построил Беломорканал. Когда Емельян выпивает грамм 150 коньячка, он преображается: шутит, болтает, смеется – видимо, забывает в каком веке живет и мысленно возвращается в милый ему 9 век– если не в ранний мезозой. К сожалению, учитывая генетику, 150 граммами дело не ограничивается, и Емельян потом мучается похмельем, которое постоянно сопровождается одним и тем же кошмарным сном: к нам в гости зашли две женщины и разговаривают между собой на кухне. Так что выпивает Емельян редко. После выпуска "Ромео и Джульетты" Емельяну пришлось зарегистрировать бизнес, чтобы иметь право ее продавать, и это его доконало. У него развилась сильнейшая аллергия (как он говорит – такое ощущение, как будто тебя кусают тысячи блох и муравьев) не только на занятие бизнесом или вообще любой обычной для современного человека деятельностью, но даже просто на упоминание об этой деятельности (в числе слов, которые нельзя произносить в его присутствии: бухгалтер, отчет, надо позвонить, Манхэттен – предмет особой ненависти, анкета, аппойтмент и многие, многие другие).

Емельян быстро понял свою ошибку, плюнул на бизнес и уехал лечиться в лес. Как он впоследствии рассказал: приехал, пошел ночью в лес, забрался глубоко в чашу, людей нет – вокруг свои, вздохнул лолной грудью, почувствовал себя дома – и все как рукой сняло.

Емельян знает о существовании денег, но относится к ним как к абстрактному понятию. Вот образец типичной беседы. Я приношу домой свежую лососину (Емельян тщательно следит за своим питанием и ест ее через день).

Емельян смотрит на нее и спрашивает:

– Сколько она стоила?

– 8,99 за фунт.

– А что, дороже не было?

– Это самая дорогая.

– Мне удавалось находить дороже.

– А зачем?

– Чем дороже, тем лучше.

– Хорошо, а если не хватает денег?

– Должны быть. Сколько надо, столько должно быть.

– Ну, а если тем не менее таких денег нет? Емельян (назидательно). – Денег должно быть столько, чтобы о них не думать.

– Я согласен. Деньги должны быть и столько, чтобы о них не думать, но что делать, если их все-таки нет?

Некоторое время Емельян смотрит на меня, как на полного идиота, не понимающего очевидных вещей и наконец внятно, как говорят с 3-х летним ребенком, когда хотят ему что-то втолковать, чтобы он запомнил, произносит:

– Значит, надо сделать так, чтобы они были, – и уходит, не сомневаясь, что он доступно и исчерпывающе все мне объяснил. Я пытаюсь остановить его вопросом:

– Ну, и почему бы тебе не попробовать самому этим заняться? – но он, не оборачиваясь, бросает: – это не моя профессия, – и, что самое смешное, абсолютно прав. Емельян пишет гениальную классическую музыку, слушая которую люди приходят в восторг, но народ покупает "Зайка моя, я твой тазик", а "тазик" Емельян писать не хочет и не умеет.

Вы не можете удивить Емельяна, похваставшись, что купили рубашку, скажем, за 500 долларов – Емельян цен не знает, и они его не интересуют (сколько надо, столько должно быть). Признаки слабого интереса появляются при назывании сумм от 3-4-х миллионов – с этих цифр начинается стоимость острова, на котором Емельян мечтает укрыться от людей и цивилизации. Емельян никогда не покупает лотерейный билет, если сумма розыгрыша меньше 20-ти миллионов, да и 20 миллионов его особенно не вдохновляют – так, как говорится, на булавки. Я поначалу не понимал:

– Тебе что, не хватит 20-ти миллионов на остров и прочее?

– Какие 20 миллионов?! – презрительно скривился Емельян. – Если хочешь получить всю сумму сразу, а не в течении 26-ти лет, тебе дадут около 40 процентов, а потом еще 50 процентов, а то и больше, учитывая, что ты живешь в этом вонючем городе, заберут в виде налогов.

– Ну, а чистыми 20 миллионов тебе бы хватило? Емельян надолго задумался, производя в уме какие-то подсчеты и очень неуверенно, с сомнением в голосе, сказал:

– Ну, при тщательном планировании, в режиме жесткой экономии...

Я тут же понял, что 20 миллионов ему хватить не может, поскольку ни жесткая, ни какая прочая экономия с Емельяном несовместимы. Емельян никогда не торгуется, больше того, он обычно даже не спрашивает цену. Когда я его спрашиваю, сколько стоит та или иная его покупка (обычно при помощи кредитной карточки), как правило следует прямой и ясный ответ: "Не знаю". В Одессе на Привозе его бы возненавидели – весь смысл в торговле:

– Что вы просите, за пиджак?

– Прошу 40, назовите вашу цену.

– Уже сейчас даю любую половину.

– Если дадите 35, можете считать, что вы в нем ушли.

– Могу уйти в нем за 25, – и т.д. в этом плане – люди отдыхают. Емельян, если дело происходит в магазине, максимум может поинтересоваться, нет ли чего-нибудь подороже. Иногда это, впрочем, приносит весьма неожиданные результаты.

Емельян поехал в Пенсильванию покупать машину, выбрал, осмотрел, прокатился и заходит в кабинет к дилеру.

Дилер: – А, бьюик Ле Сэйбр кастом? Ну что ж, поздравляю, прекрасный выбор. Я тебе на нее дам хорошую цену – шесть с половиной тысяч.

Емельян: – О кей.

Дилер: – Ну ладно, шесть с половиной, конечно, многовато, но шесть, я думаю, в самый раз, как думаешь?

Емельян: – Ну, шесть, конечно лучше, чем шесть с половиной.

Дилер: – О кей, о кей, я понимаю – ты парень еще молодой, и даже шесть кусаются. Вот что я тебе скажу – пять семьсот... да ладно уж, бери за пять с половиной.

Емельян: – Хорошо.

Дилер: – Слушай, это хорошая машина, ты ж сам видел: полная автоматика, сиденья – голубой бархат, 8 цилиндров – бегает как зверь. Ну что, такая машина не стоит пять двести, возьмешь за пять?

Емельян: – Да она больше стоит, ты же сам сначала сказал шесть с половиной.

Дилер: – Н-да... Знаешь что, ты у меня сегодня первый покупатель, я тебе даю самую большую скидку в моей практике – четыре пятьсот, и она твоя! Берешь?

Емельян: – Конечно, беру.

Дилер сокрушенно вздыхает, картинно, с видом полного непонимания такого пренебрежения к его благородству, разводит руками и снимает телефонную трубку:

– Джон, зайди – тут у нас возникла одна проблема... (Начинается стандартная идиотская игра "хороший дилер – плохой дилер", в которой плохой дилер играет роль босса хорошего).

Заходит плохой и строго осведомляется:

– В чем проблема?

– Да вот, помнишь Ле Сэйбр?

– Конечно. Пожалуй, лучшая наша машина. Ну?

– Ну понимаешь – я знаю, ты мне говорил ни в коем случае меньше, чем за пять не продавать, но, не знаю как получилось – с языка сорвалось, – тут дилер с видом заговорщика подмигивает Емельяну, – короче я ее предложил за четыре двести. Плохой недовольно хмурится:

– Ну это ты хватил. Как ты мог – я ж тебе ясно сказал пять. Ну что ж, раз сказал – ничего не поделаешь, придется отдавать за четыре двести, но учти, чтобы это было в последний раз, – и с недовольным видом уходит. Дилер вопросительно смотрит на Емельяна.

Емельян: – Я все понял, все оценил – ты скинул еще 300 долларов.

Дилер вынимает из стола сигареты и нервно закуривает:

– Неделю назад бросил, – доверительно сообщает он Емельяну, – да, видно, не судьба. Ладно, чтобы покончить с этим – четыре тысячи, ну?

Емельян: – Ну что говорить – прекрасная цена, к тому же круглая – считать удобно.

На лбу у дилера выступают мелкие бисеринки пота: