Текст книги "А мы служили на крейсерах"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Тесть.

...Никогда не говорил о войне...

Даже когда просили собственные дети.

Только серьезнел и замыкался надолго – "Да как – нибудь потом..." Невысокий, плотный, с простецким "вяцким" лицом

И всю жизнь, ту, которую я знал – заботился о семье.

Любил ходить на рынок..

Его в троллейбусе однажды обозвали "спекулянтом" – когда он с Центрального рынка вез домой две полные авоськи...

Он не обиделся.

Улыбнулся как-то виновато...

Проработал еще двадцать лет после увольнения. И был душой любого коллектива.

А как он бегал по Питеру – Ленинграду тогда еще, когда приехал к нам в гости...

Казалось, что он хочет оббежать весь город, чтобы снова вобрать в себя его красоту...

Он будто чувствовал, что осталось мало, ...

Совсем мало...

Медали..."Отечественная"... две "Звездочки"... "Знамя"... "Невский"...

"Невский".. их было всего сорок две тысячи, за всю войну...

..."награждаются командиры Красной Армии, проявившие в боях за Родину в Отечественной войне личную отвагу, мужество и храбрость и умелым командованием обеспечившие успешные действия своих частей" ...

Мы уже не узнаем, за что...

Мой сын, его внук, приезжая из далеких своих Африк и Америк любит открыть эту заветную шкатулку – и перебрать ордена ...

Но он не поднимет архивы.

Он еще помнит деда.

Может быть правнук... может быть...

...Не сдавался до последнего. И когда я приезжал в отпуск, с какой – то тогда не понятой мною болью интересовался: А не принял ли я присягу украине...и как там флот... и Город...

И что вообще в вооруженных силах?

Наверное я обижал его, когда отмахивался, да мол все нормально, служим..

Мы всегда думаем, что родители – вечны...

А он плевал в телевизор, когда выступали "перестройщики"

Мы смеялись.

А не смешно. Горько.

И только за сутки до смерти

В бреду

С отрезанной – привыкшими кромсать привезенных с этой уже, чеченской войны раненных – хирургами Ростовского госпиталя, израненной в той, Великой войне ногой -

Он воевал.

Всю ночь, что я сидел в полусне в его палате -

Он брал рощу. Отбивался на высоте

Форсировал какую – то речку...

Всю ночь.

А утром – новая операция. И остановка сердца.

Сорванного войной -

С 41 по 45 – сердца.

"Ванька – взводный", принявший войну в лицо на Украине, и шедший с ней на восток – а потом на запад, до Кенигсберга,

Кому жить – то на войне отпущено пол дня -

И отмеривший все ее дни до донышка

И пришедший к Победе начштабом полка...

И еще долго служивший...

И закончивший заочно школу...

И академию

Что он не говорил...

Что не сказал...

И чем измерить меру нашей вины ...какой – то душевной черствости...

Остался военный альбом, где он веселый, молодой, с друзьями...

И ордена.

И память.

Не хочу, чтобы она стиралась...

Помнить...

Шутка.

«Не служил бы я на флоте, если б не было смешно». Цитата. Я это в 74 году услышал, когда меня с «Железного» на «Юрьев» перевели, от того, которого менял. А сняли его прямо перед боевой, просто потому, что евреем он был. Так вот, по пятому пункту.

Вспомнил эту поговорку к тому, что смеются на флоте, и шутят, и подшучивают. И иногда зло очень.

Ну вот, а Ивана Ивановича Иванова нам тоже перед походом назначили. То есть командира БЧ-4 сняли – уж и не упомню за что – а без связиста в море идти вокруг Европы тоскливо – и прикомандировали начальника берегового узла связи бригады Иванова И. И.

В связи он конечно как бог, не без того, и не только в связи... А в остальном – что возьмешь с прикомандированного, да тем более офицера вышележащего штаба. Так что как бы на отдельном положении "Иван в кубе" у нас оказался.

Вышли мы из Кронштадта, и в Лиепаю. Дошли, встали – задачи перед походом отрабатывать.

Тут как раз старпома нового назначили, приехал из Севастополя. Офицер крейсерский, ну и порядки стал крейсерские вводить. В принципе все ничего, на пользу, народ в рамки быстро загнал, одно только: "Блядство – говорит – среди офицеров и мичманов плодить не будем. Сход на берег – до часу ночи."

Чтоб, значит, в кабаке где отдохнуть – пожалуйста, но чтоб заночевать где на стороне – ни-ни. Нравственность соблюдал. А сам, гад такой, на берег вообще не ходил. Ну, разве часа на два – три в воскресенье, жене позвонить, да пива попить.

Выворачивались конечно, решали вопросы – когда в "Журнале боевого заместительства" друг отметит, что, мол прибыл, на борту где – то, а когда еще как.

А "Ваня кубический", со своим особым статусом, штабным, на берег каждый вечер – и до утра, тетку завел, жизни радуется.

Ну да ладно, дело житейское – каплейское. "Кто из вас без греха – пусть первым бросит камень". Все бы ничего, да вот делился он, Ваня то есть, всеми своими переживаниями. И сколько раз, и как, и что он ей, и как она ему. Кому – то вроде и ладно, а кому – поперек горла рассказы его. Не у всех психика одинаковая, да и способности у всех разные. Задевало в общем.

А народ в основном молодой, до тридцати еще. Играет гормон.

Зама естественно это больше всего заводило. К слову сказать, зам правильный был, строевым некоторым сто очков вперед давал. Какие бы проповеди о политике партии и правительства не читал, а заканчивал всегда одинаково:

" Матроса надо драть, драть, и еще раз драть. Только до конца задранный матрос не думает о пьянках и самоволках. И если матрос ходит в самоволку, или пьет – грош цена его начальнику". И надо сказать, слова у него с делом не расходились, воспитательную работу среди личного состава он четко по уставу внутренней службы, вкупе с дисциплинарным строил. Жаловаться на начальников к нему бесполезно ходить было. Разве что дополнительное взыскание заработать можно.

Да и что касается остального – тоже не чужд был. Так что Ванины рассказы его доставали основательно.

Но суть да дело, задачи отработали "сдались" успешно штабу – и в Балтийск, под штаб флота, на проверку готовности к межфлотскому переходу.

Вот когда в Балтийск шли, зам ко мне приходит и говорит:

– Все. Задрал меня "кубический" своими повестями. Давай его от блядства отучим. Хоть ненадолго. Хоть на время, пока он у нас. Да хоть бы он язык, сука за зубами держал.

– Согласен. Какие предложения?

Тут зам идею свою объявляет.

Напечатать письмо, якобы баба Ванина в политотдел Лиепайской бригады обратилась, оформить его как надо, и по приходу в Балтийск – Ваню напугать.

Нет вопросов.

Взяли машинку, натюкали одним пальцем, что мол в политотдел обратилась гражданка такая – то, с вопросом, куда пропал ее любимый Иванов И. И., который два месяца назад вступил с ней в половую связь, и обещал жениться.

И просит она всей силой партии вернуть его, дорогого к ней, любимой.

Только так.

На угловом штампе парохода номер в/ч заклеили, тиснули на бумагу косо, дата, номер. Зам закорючку – за НачПО поставил. Потом – конверт, адрес прямой – наш, обратный – политотдела Лиепайского, "письмо солдата, бесплатно" – все.

Но командира конечно посвятили. Тот – а Ванины рассказы тоже поперек горла – поддержал.

Пришли в Балтийск. Зам в политотдел сбегал, о полморсосе доложил, возвращается – черный.

К командиру. Меня тоже пригласили. Взывает кэп Ваню. Прибывает. "Прибыл, мой командир"

Тот:

– Что делать будем?

– А что?

– А письмо вот получили, фельдъегерской связью доставлено.

И читает. У Вани – челюсть на пол, коленки подогнулись, на диванчик рухнул...

– Дайте посмотреть...

Дали. В стрессе на "мелочи" оформления он внимания не обратил. Челюсть кое – как вправил

– Мужики, у меня же жена, дети, помогите, что – ни будь, хоть как, куда мне...я...ну...

Командир серьезно так:

– Ладно. Зам, напиши письмо, что в силу служебных обстоятельств Иван Иваныч на ТОФ (Тихоокеанский флот) откомандирован. Укажи в/ч какую ни будь...

Ваня:

– Не надо в/ч, найдет сука такая...

Командир на него посмотрел, и со своим непередаваемым кавказским акцентом говорит:

– Ладно. Толко еслы еще раз в кают-компаныи рот откроиш пра баб сваих – всэ данныи в палытатдел дам.

Ваня конечно клясться, что ни-ни...

Еще бы, из – под гильотины можно сказать выскочил. Думаю у него в те секунды, что он в трансе был – все промелькнуло. И лишение партбилета, и снятие с понижением, и развод, с выселением из Севастопольской квартиры...Поклянешься тут.

Затих он после этого.

И только уже когда в Бискае были, недели через три, зам ему правду открыл.

Соседи говорили, что минут пятнадцать в замовской каюте грохот стоял. А приборщик потом все бурчал, что стекла то графина и стаканов по всей каюте собирать приходится...

О национальной гордости чувашей.

"Шизофрения, как и было сказано»

(кажется, Булгаков)

«Ленин был чуваш»

( М. Иванов)

Все-таки народ поизмельчал нынче.

Это, может, и бурчание стариковское – но, кажется, доля правды в нем все-таки есть.

А к чему я это – да вон, недавно сообщение проскочило, что, мол, матрос с Российского корабля в иностранном порту пропал. Естественно, сразу – измена Родине, предательство... Разобрались, правда, потом – напился, оказывается, попросту в хлам, и отсыпался где-то, за углом валяючись.

Не интересно, в общем.

А что интересно, спросите? А попробую рассказать.

На корабль, в экипаж иногда фигуры попадают прямо-таки странные. У меня, например, был и мастер спорта по карате, и повар из какого-то киевского ресторана – но больше всего, конечно, художники запомнились. То есть нормальные художники, учились после художественной школы в институте заочно, – ну и призвали их. Их – потому что два их было, и оба – чуваши, Иванов и Ильин.

Пришли они ко мне перед боевой незадолго, причем штаб сразу сказал – мол, одного заберем, на боевую не пойдет.

А тут, как не грех, жена, когда сдуру ей ляпнул, что, мол, художники у меня объявились – чуть не с ножом к горлу.

Она в то время в детской неврологии воспитательницей работала – помоги, мол, раз дело такое, у нас там стенка пустая в холле, может, нарисуют чего. В конце концов – чего не помочь? Отправил я их туда, на так сказать принудительные работы... Проходит дней пять – выполнили они социальный заказ, о чем жена и проинформировала.

Только когда информировала – как-то странно на меня поглядывала – будто еще что сказать хочет – и в то же время... опасается вроде чего. Раз такое дело – решил сам посмотреть. Зашел к супруге на работу. Ну-ну. Нарисовали. То есть вроде бы все по-хорошему – птички там разные, бабочки цветные... мишка-медведь опять же с бочонком меда. Нда-а-а-а. Не то что-то с медведем. Вроде все исправно – а не то.

Чувство какое-то странное, при взгляде на роспись эту стенную возникает. Тревога какая-то.

Жена – рядом. Ну и как, мол?.. Да ничего вроде... Только вот -

А она.: «Вот-вот» – и – рассказывает, что, мол, когда заведующая этим самым нервным отделением результаты творчества увидела – тоже так себе, похмыкала, и говорит, что, мол, мужу вы (жена то есть) скажите, на всякий случай. Не все у художников этих его ладно. С головой то есть. То есть, если б они помладше были, в детском совсем возрасте, так диагноз «шизофрения» – в самый раз был бы.

Ну а так – люди взрослые, комиссию перед призывом прошли, может, и ошибка...

Ну мне – что делать, похмыкал тоже, в памяти галочку себе поставил – припомнить если что.

...А тем временем – пароход мой к боевой подготовился, вышли на пять с половиной месяцев, а перед выходом – одного художника – Иванова – забрали у меня.

На боевой мой художник, Ильин – ничем особым себя не проявил, служил как все, то есть не лучше и ни хуже. Вернулись мы, через пятнадцать суток – в ремонт в Болгарию ушли. Единственно, что запомнилось – так действительно в бригаде наглядная агитация на недосягаемую высоту поднялась. Крепко оставшийся Иванов поработал.

Из Болгарии я в отпуск ушел, потом в академию поступать уехал – в общем, попал на любимую бригаду месяцев через шесть.

Мне – рассчитываться, а бригада – я, конечно, штаб имею ввиду – вся как пришибленная ходит. Стал пытать, что да как.

А так, отвечают. Художника-то своего, Иванова, помнишь? – Как не помнить – (и сразу медведь этот безумный на стенке в неврологии вспомнился) – ну так вот...

...Разрисовал этот самый художник бригаду «в петухи»... служба идет... А его погодки – уже в море сходили, колониальными товарами привезенными из-за бугра хвалятся. Ему завидно. Пошел он к любимому непосредственному начальнику – НачПо(начальник политотдела, кто не помнит) в море проситься. Мол, все как люди, моряки, можно сказать, загранзагрёба, боны получают, подарки домой везут. А я, бедный – кроме как «волна выше сельсовета» – и рассказать-то ничего не смогу.

Тот прикинул – а ведь и можно моряка в море пустить. До ближайшего съезда или пленума, когда агитки переоформлять придется – не скоро. Да хай с ним. Пускай в Тунис в док на пару месяцев сходит.

Посадили, конечно, болезного на плавмастерскую – и пошли они, солнцем средиземноморским палимы, в славный город Мензель-Бургибу, родину главы Туниса, президента Бургибы.

...В общем, событие достаточно рядовое, но как верно заметил один флотский остряк-самоучка, всякая флотская беда, как правило, с рядовых дел начинается. Ну например, решили вы просто попить пива после напряженного трудового дня...попили... И проснувшись на следующее утро с жутчайшей головной болью и общей развинченностью организма в совершенно неизвестном месте, лихорадочно пытаетесь вспомнить, что же было после пива... и трехсот водки... и шампанского... и... – в общем, что рассказывать, думаю, что подобное чувство знакомо многим.

Так вот, возвращаясь к нашим героям – в один из дней, когда желание попить пива еще не созрело, начпо нашего безжалостно выдернули из обстановки благоденствия на фоне неуклонно растущей коммунистической сознательности в народных массах бригады и поставили перед очами главного флотского политбойца.

Надо здесь отметить, что уж не знаю в силу каких обстоятельств, но главный политбоец на флоте(и в войсках) – Членом назывался. То есть были командиры, начальники, флагмана, прочая разная нужная флоту сущность – а этот – Член. И все тут. Это как бы вся суть существовавшего политинститута, сконцентрированная в названии. Ни убавить – ни прибавить.

И вот, начинает этот самый Член – как начпо наш на пороге кабинета появился – исполнять действия, заложенные в собственном своем названии. При этом, учитывая наличие весьма солидного служебного опыта, делал он свое дело весьма виртуозно, и как принято в последнее время говорить – в особо извращенных формах, граничащих – да что там – прямо показывающих на знакомство с высшими степенями посвящения в разделы извращений в этой самой области.

Процесс продолжался весьма продолжительно, и к концу его начпо наш узнал, что с занимаемой должности он снят, назначен с понижением на береговую, а также очень много нового о сексуальной ориентации и наклонностях своих ближайших и далеких родственников.

Когда Член наконец слегка обмяк, кроме изложенного выше начпо уяснил, что известный ему матрос Иванов сделал попытку измены Родине.

...Док, да еще в забугорье, в те далекие времена был явлением весьма желанным. Дело все в том, что в технологию докового ремонта этих самых забугорцев входило обязательное «выведение камбуза». То есть отключалось все на несколько дней, питание экипажа предполагалось в береговой столовой, для чего каждому члену экипажа выдавались ежесуточные пайковые – «всего-навсего» сорок американских рублей в туземной валюте, каковые, как предполагалось, каждый член экипажа и тратит на собственный прокорм.

Думаю, что всем понятно, чем питался экипаж эти десять дней, и на что он тратил валюту.

Но дело-то даже не в этом, а в том, что в эти десять дней от корабля действительно отключают все, на нем нет воды, пожарная магистраль кидается с берега, не пользуются ни умывальниками, ни гальюнами.

То есть, надо тебе справить нужду – пожалуйте в береговой гальюн.

Конечно, в целях недопущения и сохранения, моряки ходили в этот самый береговой гальюн по трое. Но ведь не всегда среди ночи наберется трое желающих...

Что и подвело всю стройную организацию.

Как уболтал Иванов среди ночи отпустить его в гальюн – не ведаю. Но пошел он совершено не в гальюн.

Пошел он – что советскому матросу забор, да еще и без колючей проволоки – прямиком в консульство немецкое...

Это ведь говорится, что города разные, а от Мензель этой самой Бургибы до Бизерты – по нашим, русским понятием – как до околицы деревенской.

Так вот. Двинул он в ФээРГэшное консульство. Пришел, стучит. Там люди вежливые – дипломаты, что возьмешь – открыли ему калитку.

Нашли толмача, тот спрашивает, мол, что привело в наши пенаты, заблудился может, болезный, еще какая помощь нужна? – А он им излагает последовательно, что мол помощь нужна в плане предоставления политического убежища. Я, мол, совершенно не согласный с политикой партии и правительства, и вот, решил... Те – опешив слегка – а мол кто ты по специальности будешь, дорогой ты наш – А – художник я, говорит. Хочу внести вклад в развитие сумеречного немецкого гения...Те совсем обалдели – но – случай не каждый раз бывает – посовещались – и – отказывают. Ты, говорят, друг, со своими художествами нам не нужен совершенно. Вы, художники – люди подозрительные, вон, мы одного художника к власти допустили в 33-м году – вся планета потом долго икала... Вот если б к примеру ты связист был. Или еще какой полезной специальности – другой разговор, а так обойдемся мы без тебя... Ступай-ка во-о-н тамочки – французское консульство. Они там всяких художников собирают.

Тому делать нечего. Пошел к французам. Та же история: он им – Монпарнас, Этуаль – а они ему – да нет. У нас таких монпарнасцев – пруд пруди, как-нибудь без вас, дорогой товарищ... Не будем мы босоту в Париже плодить...

Конечно, не без того, чтобы побаивались ребята консульские, было бы из-за такого ценного кадра отношения с СССРом портить...

Так что разговоры разговорами, а сами нашим позвонили. Мол, ходит тут один. Политического убежища просит. Заберите его, что ли, от греха подальше.

Наших долго убеждать не пришлось. Прискакали, побрали... и, как водится, давай вопросы задавать... Почему, да зачем... Почему-почему... по кочану.

Конечно, это понимать надо – в консульстве нашем тоже всякие спецы были. И советники всякие. В том числе – по разным наводящим вопросам – типа «А почему и зачем?» Может дело до иголок под ногти и не доходило – а вот яйца в дверь – и медленно кремальеру поворачивать – думаю, вполне могло, учитывая флотскую спицифику города Бизерты. Не зря там наши флот топили...

Так вот, больше всего народ, задававший художнику этому вопросы, смущало то, что нес он на все вопросы одно и то же – несмотря ни на какие ухищрения спрашивающих:

«Все в стране неправильно. Ленин мечтал не об этом. Ленин – великий сын великого чувашского народа. Я тоже чуваш – и этим горжусь безмерно. Надо делать революцию по-новой. По Ленину».

То есть текст до боли «спецам» знакомый – и спрашивающим и медицинским, что смею думать при консульстве были.

Оно конечно. И перестройка уже началась. И все такое, но послушали его, и – готово дело. Диагноз то есть. Шизофрения.

Как уж там дальше события развивались – история умалчивает. Только на пароход бойца нашего не вернули, другим путем в Союз переправили.

Больше мы про судьбу его, да в общем-то, и начпо нашего, не слышали.

Лет пять.

А лет эдак через пять или больше – за временем не помню точно – кладет мне начальник кадров бригады на стол письмо. Мол, обратился к нам и т.д и т.п. господин (уж 90-е на дворе были) Иванов с просьбой... В связи с чем просим направить на него характеристику...

Начальник кадров не виноват, конечно. Но убегал он от меня быстро. А характеристику я сам написал. Постарался пообразнее, впрочем, без особого фанатизма в употреблении ненормативной лексики.

На этом наши взаимоотношения закончились, ... я надеюсь. Только вот когда вести по телевизору из Чувашии – у меня напрягается все... Вдруг знакомую фамилию услышу? В роли борца за светлое капиталистическое будущее, пострадавшего от гнусных сатрапов коммунизма... не дай бог такого.

Шизофрения... Как и было сказано.

Не вызовут...

Не вызовут...

Нет.

Не так.

Сначала – как будто кто-то там, наверху, веселый и улыбающийся – конечно улыбающийся – макает кисточку в желтую краску и слегка проводит по ней пальцем.

А здесь -

Здесь – мелкие желтые брызги вдруг вспыхивают в ярко-зеленой еще листве.

И – будто кипятком по нервам – каждое новое желтое пятно... шорох первых опавших вдоль бордюра... первые порывы ветра...

Ветер.

Он будет дуть теперь и дуть, раскачивая ветви и обрывая золото...

И с каждым его порывом, с каждой метнувшейся за окном изломанной тенью ветки, снова и снова в сердце будет нарастать мутная глухая тоска.

Но -

Не вызовут...

А по ночам все труднее и труднее будет успокоить этот глупый комок слева в груди.

Он не понимает, что -

Не вызовут.

Он – там.

Он слышит в шорохах за окном городской квартиры – Посвистывание ветра в неплотно задраенном иллюминаторе...

Стук – отдающийся вдруг дрожью в корпусе корабля – якорь-цепи по палубе...

Не ты.

Он,

Он не понимает, что -

Все кончилось

Десять лет назад кончилось.

Он все еще сомневается -

Не сорвет ли? Держит ли якорь?

Свист ветра – стук якорь-цепи -... нет.

Сегодня не сорвет.

Мостик.

Надо позвонить на мостик.

К телефону -

Нет.

Это не ты.

Это он.

А телефон – молчит... Уже столько лет.

По главной базе не объявлена штормовая готовность.

Ветер.

Нет.

Не так.

Не вызовут. Не вызовут по штормовой.

А этот глупый.

Он привык за почти двадцать лет -

Если ветер – надо идти.

Там, где-то там рвет с якоря корабли. Надо штормовать

Где-то – бьет с размаху об стенку и рвет швартовы.

Он привык – надо штормовать.

Это не страшно, если рвется сорокамиллиметровый стальной, он не убьет...

Хуже, когда рвется капрон – он как резина – и если не уйти – как резинка может смять, сбить, порвать и железо – и человека.

Это страшно.. Людей надо убрать...

Нет.

Не вызовут.

Просто -

Опять, хоть раз в году, но -

Опять – нет сна.

Чай, сигарета.

И -

Мечущиеся за окном ветви...

И -

Свист и завывание ветра...

И -

Нет сна.

Хотя бы раз в году. Хоть и прошло десять лет.

Потом – все же сон.

Все равно придет, заставит забыться...

Но – и там, во сне – надо штормовать когда – ветер.

Шторм.

И ползущий якорь.

И ветер.

Ветер.

Штормовать...

Нет.

Не вызовут...