Текст книги "Дом в Пасси"
Автор книги: Борис Зайцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
ПОВЕДЕНИЕ ДОРЫ
– Ай, какие пустяки! Если тебе Фанни говорит, что берет твоего святошу в Ниццу, так уж она зря не скажет!
Дора сделала несколько заключительных пассов по округлым, с жирком и начинающим сбиваться, как кисель, ляжкам Фанни – отошла от постели.
– Я нисколько и не сомневаюсь, что ему будет хорошо у тебя. Все-таки жаль расставаться.
Под струею воды в умывальнике она мыла руки.
– Ну, да, да, что за сентиментальности. Я же ему двоюродная тетка. Он меня обожает. Какой-нибудь месяц-полтора на Кот д'Азюр. Подумаешь, велика радость одному целый день сидеть и с этим твоим генералом об орденах и архиереях разглагольствовать…
Фанни лежала на постели совершенно голая, в голубом чепчике, с намазанным кремом лицом. Крем клался для того, чтобы предотвратить морщины, но живые глаза, нервность и подвижность Фанни портила все. Да и годы мешали. Она соскочила с постели, подошла к весам. Неважно сложена Фанни – с полным бюстом, низким тазом, не совсем правильными ногами, – кое-где синели на них узлы вен. Но бодрое, неунывающее не покидало ее никогда.
– Дора, ты великая массажистка. До тебя я приняла полкило, а теперь убавляю.
– Очень рада. А насчет Рафы – конечно, ему очень полезно пожить в новых условиях, и на солнце. Я не совсем знаю, как он сам относится…
Зазвонил телефон. Фанни накинула халатик, подошла к аппарату.
– Софья Соломоновна? Да, я. Ну, как вчера сошло? А Иезекииль Лазаревич? Выиграл? Ну, ему всегда везет. В пятницу? Я, кажется, занята. Если не ошибаюсь, бридж у Дубовских.
Дора, слегка улыбаясь, вытирала руки о мохнатое полотенце. Все это знала она наизусть: вечные перекрещивания примерок с дневными синема, бриджей с покерами, благотворительных балов с вечерами писателей. Да, телефон Фанни работал. По финансовому положению мужа и по доброте характера состояла она в черном списке всех союзов, комитетов, землячеств. Все присылали ей билеты. Если бы ходила аккуратно, то и ног не хватило бы.
Но сейчас это лишь мелькнуло перед Дорой. Занята она была другим.
– Ну, так имей в виду, в среду я уезжаю. Решай не позже понедельника. И позвони. Советую попросту спросить молодца. Он умный. Поймет, что у тети Фанни скучно не будет.
Дора Львовна оделась и вышла. Начинался ее трудовой день – от грудей к животам, от спин к ляжкам, – если бы внезапно остановились весы и замолкли доктора, отправляющие здоровенных дам на отдых, тотчас лишилась бы она и скромной квартирки в Пасси. Но весы действовали. Доктора не унывали. И материальное пока Дору не угнетало. Душа же не была покойна. Во-первых, Рафа. Конечно, сидеть с генералом, слоняться по дому и по квартирам русских не такое уж замечательное занятие. Учится он мало и случайно; действительно набирается от генерала всякой старомодной премудрости. Теперь не то, вовсе не то нужно! Этаких генералов поставляли барские усадьбы. А в эмиграции, при борьбе за существование… Нет, скорее в лицей – надо было еще осенью отдать. Будет он бегать в беретике, пойдут всякие compositions, башо [41]41
контрольные работы, экзамены (фр.).
[Закрыть]… – и незаметно станет инженером, уедет в колонии. Дальше думать не хотелось. Дальше опять начинались какие-то печальные вещи – вроде одинокой старости на непрерывных чужих животах и ляжках. Дора Львовна вздыхала, помалкивала. «Об этом незачем думать. Природа так создала, значит, и надо жить».
А вот сейчас: отпустить, все-таки, Рафу на юг или отказаться? Тоже вопрос – это второе, что ее занимает.
Конечно, ему любопытно. Но весь дух Фанниной жизни… «Бестолковщина, роскошь, карты, шум, синема…» В будущем видела она Рафу юношей серьезным, трудолюбивым, никак не снобом в широких штанах. «Эти замашки легко прививаются, а изволь-ка от них отвыкнуть».
Здравый смысл говорил, что, скорее, пускать не следует. И весь день, передвигаясь с авеню Анри Мартэн на Малаков, с Малакова на Токио и Кур ля Рэн, от больших животов к малым, от одних вен к другим, ощущала она какую-то занозу – к вечеру надо принять решение. Оно будто бы и вполне ясно, но не так легко дается. «Надуваю как-то себя…» – подумала, садясь в автобус, с которым всегда возвращалась.
Сошла с него и медленно брела про улице Помп.
Порошил снежок, таял, делая пестрыми тротуары: следы печатались черным в белесой мгле, кое-где прерываемой проталинами. Машины скользили. Пешеходы тесней жались к домам, и желтый свет кондитерских, бистро, книжных магазинов косым столбом выхватывал культурно-европейские снежинки неба парижского. Здесь, свернув в переулочек, можно было увидеть за невысокой стеной каштаны дома Жанен. Может быть, одно окно светится – то, настоящее, которое как раз и нужно. А может быть, только что оно погасло, и некий худощавый и высокий человек, так удачно тогда помогший купить вино, подняв скунсовый воротник, с пустым желудком вышел за добычей и вот-вот с ним встретишься, хоть бы у той лавчонки.
А можно ли, встретившись, не взволноваться? Рафино рожденье… Как все неожиданно случилось! Ну, конечно, слабость… От волнения, смущения не спала ночь. «Рафа ведь раздевался у себя в комнате, мог войти». «Как последняя…» «Да, но с другой стороны… Не маленькая, свободный человек, захотела и полюбила. Тело тоже имеет свои права» – и шли естественнонаучные размышления.
А он, сам-то он? Случайность? Может, завтра будет стыдиться, не узнает на улице? На другой день никуда не годилась согрешившая Дора – все массажи ее чуть дышали, животы и груди удивлялись, как небрежно, слабо, неумело обращались с ними крепкие прежде руки. «Ну да, ну все это чепуха, мало ли что бывает с одинокой женщиной…» «Да и он не подумает обо мне вспомнить…» Но как раз тем же вечером, как решила это и частью даже успокоилась – эпизод, пустяк– он и явился, около десяти. Рафа уже спал. Сидели вдвоем. И все эти мысли ушли. Опять он улыбался, был тих, очень нежен, настолько нежен… Стыда она не чувствовала. Подозревала ли Капа, что он тут же, чуть ли не за стеной? Что ушел в третьем часу ночи и вновь Дора не спала, теперь уже вовсе ослабевшая, в блаженной усталости, в ощущении жизни, любви, силы?
Уходя, Анатолий Иваныч сказал, что придет на другой день вечером. Дора купила бутылку Brane Cantenac, спрятала его, спрятала и угощение, расставила все, лишь когда Рафа заснул. Чтобы не будить его, входную дверь не заперла.
Сыр честер, заварной черный хлеб, ветчина и шпроты так и простояли до полуночи – никто их не тронул. Подогрелся и Brane Cantenac – никто не откупорил его. Неприятное чувство хозяйки… Дора одно лишь подумала – что-нибудь вовсе особенное его задержало? Но прошло еще два-три дня, и еще семь дней. «Это уж совсем странно…» А он не нашел нисколько странным. В некий момент встретил ее, выходя от Капы, так же любезно и мило, как тогда в виноторговле – на недоуменный взор улыбнулся, взял под руку и повел по улице Помп, объясняя, что тогда никак не мог, неожиданно его вызвали по делам. «Отчего же потом не зашли?» А вот все разные пустяки. Но он всегда и с великим удовольствием зайдет, например завтра. Дора смотрела на него сбоку, видела, как он слегка нагибал вперед голову, точно близорукий – кто он ей, свой, чужой, любовник, учтивый сосед? Нужно бы сразу решить: или идти по-другому, или совсем не идти. Но она именно шла и смотрела и не совсем по-разумному шла. А назавтра он действительно явился и действительно так, что и Рафа спал, и честер опять был. И Brane Cantenac не пропал понапрасну. Когда уходил, она спросила:
– Вы часто у Капы бываете?
– Да, бываю. Она прекрасная девушка, но с тяжелым характером.
Дора смотрела пристально.
– Она вновь ваша любовница?
– Я служил одно время шофером у Стаэле. Она жила там лектрисой. Мы очень дружили.
– Конечно, любовница…
– Я иногда захожу к ней. Она прекрасная девушка.
– Я не ревнивая, – сказала Дора покойно. – И не имею на вас никаких прав. Но мне хотелось бы все-таки… ну, например, как держаться с Капитолиной Александровной? Она знает… что вы ко мне заходите?
– Это неважно. Лучше ей, разумеется, не знать… – Он говорил рассеянно, как о неинтересном. – У нее тяжелый характер.
«Хорошо, – думала Дора, оставшись одна. – Конечно, она болезненная девушка, меланхоличка и, должно быть, истеричка. А я здоровая массажистка сорока трех лет. И так легко сблизилась с ним, что, понятно, никаких на него прав не имею. Таких, как я, у него были десятки. И мы, здоровые и случайные, должны оберегать этих Достоевских девушек, которые, впрочем, тоже довольно легко отдаются, но потом разводят бесконечные истории». Дора долго чистила зубы, мылась, причесывалась, все старалась делать медленнее и покойнее, чтобы несмотря ни на что получше заснуть и вообще не терять сил понапрасну: завтра ведь трудовой день. Действительно, улеглась очень покойно. Чтобы лучше спать, приняла таблетку диаля и в конце концов правда спала. А на другой день работала, все шло разумно и философично, но нельзя сказать, чтобы в глубине покой. Что-то должно прийти, как-то окончательно выясниться. Тогда-то, собственно, настоящее и начнется. Дора все эти дни ждала. И когда Фанни предложила взять Рафу на февраль в Ниццу, ее именно то и смутило, что хоть это и неправильно, а все же что-то есть… Рафы не будет, все иное, она свободная и помолодевшая, Становилось даже стыдно – точно Рафа мешает? Он чудный мальчик, единственное, что прочно привязывает ее к жизни… – раньше Дора покойнее к нему относилась, но сейчас вдруг предстал он в особо пронзительном, сентиментальном роде. Стало казаться, что только в нем все – вместе с тем так же сильно хотелось, чтобы сейчас он уехал.
Так подходила она к своему дому в мокром, летящем снеге. Окно у Жанен не светилось… Скунсовый воротник стрелял уже где-то по Парижу.
* * *
Почти у подъезда встретила Капу. Та шла, наклонив голову в небольшой шляпке, угловато, не совсем складными шагами. Держала в руке сумочку и как будто на нее внимательно смотрела. Оттого лишь в последний момент и заметила Дору – когда та взялась за медную шишку – особый прибор в их доме: надо потянуть, и немолодая, нелегкая дверь с резьбою медленно приотворится. Дора не оказала на нее никакого действия: Капины серые глаза равнодушно глядели из пещер – на Дору ли, на дверь, на тротуар, кому какое дело?
Дора первая протянула руку – белую, сильную свою руку, и взглянула спокойным, медицински основательным взором: с истеричками иначе нельзя.
– Сыро сегодня. У меня ноги промокли.
– У меня тоже, – ответила Капа.
Они в скудном освещении поднимались по лестнице.
– Сейчас же снимите чулки, разотрите ноги спиртом. Самое время гриппа.
Небогатый свет скользнул по липу Капы, усталому, с большими кругами под глазами. Глаза на этот раз, встретившись с Дориными, чуть пристальней на них остановились. Она слегка улыбнулась.
– Хорошо. Так и сделаю.
Вкладывая ключ, Дора еще раз обернулась.
– Наверное, у вас холодно. Рафа вам мгновенно затопит. У нас и растопки есть, и булетки. Прислать его?
– Нет, благодарю вас. Я сама.
– Как хотите.
Дора вошла к себе, зажгла свет в передней. Рафа был дома. Она не видела его в эту минуту – он занимался чем-то у себя, но, как всегда, безошибочно определила его присутствие: квартирка была живая, в глубине ее маленький человек занимался какими-то своими нехитрыми делами, наполняя собою все.
Раздевшись, Дора через столовую прошла к нему, в их общую комнату – больше походила эта комната на Рафу впрочем. Его стол, кровать, игрушки, книги, архиереи в изголовье. Дора все это знала и любила. Но сейчас чувствовала себя не блестяще. «Почему это я о ней вдруг так забеспокоилась?» Показался натянутым самый тон. «Фальшь, неправда…» Ее смущало, почти раздражало что-то. «Еще я же и виновата выйду? И буду извиняться?»
– Я знаю, что это мама пришла. Я твои шаги еще на лестнице узнаю.
Лампа с темным абажуром, бросавшая резкий свет на стол и бумагу, оставляла несколько в тени лицо Рафы с черными локонами над черными глазами. Но белая, изящная рука ярко была освещена. При входе матери он встал, держа эту бумагу, подошел, прислонился головой к теплой материнской груди. Дора его поцеловала.
– Что это у тебя?
– Подписной лист. Я должен собирать со знакомых, кто сколько может.
Дора взяла бумагу. «Комитет помощи Свято-Андреевскому скиту близ города Бовэ»… «Архимандрит Никифор»… И на первом месте в списке пожертвований: «Рафаил Лузин, 5 франков».
«Пожалуй, что Фанни права. У него здесь действительно слишком однообразные впечатления».
– Откуда ты это получил?
– Листы принес генералу иеромонах Мельхиседек. Я там присутствовал.
– И тебе дали лист?
– Pas exact [42]42
Не совсем (фр.)
[Закрыть]. Отец Мельхиседек сначала стал смеяться. Но потом, когда я настаивал, сделался более серьезный и в конце согласился. Генерал также одобрил. Он сказал, что если я и мало соберу, все-таки это будет хорошо.
У Рафы был очень значительный, почти важный вид – человека, уверенного в своей правоте и готового отразить нападение. Дора Львовна, впрочем, и не собиралась нападать. По ее педагогическим взглядам, не надо оказывать давления на ребенка: кроме свободы, которую всегда защищала, помнила она и закон обратного действия: стоит лишь приказать, как раз вызовешь чувство противоположное – сопротивления, вражды. И она стала развивать обходный маневр.
– Значит, ты теперь мытарь? Рафа не знал, что такое мытарь.
Она объяснила, но он не согласился: те взимали налоги, а он собирает пожертвования. Дора спорить не стала. Велела ему накрывать на стол. Сама живо поджарила свиные котлетки с капустой, и за обедом спросила, помнит ли он, как они три года назад были под Ниццей, в Cagnes. Рафа отлично помнил. И удивился, почему его об этом спрашивают.
– Тебе там ведь нравилось?
– Да, хорошее место.
– Тетя Фанни приглашает тебя в Ниццу, на месяц.
Он неопределенно поболтал головой. Докончив обгладывать ножку котлеты – с лоснящимися разводами на щеках – сказал:
– А она позволит мне собирать подписку?
– Тетя Фанни тебя очень любит.
Рафа спокойно и несколько равнодушно смотрел на мать черными своими прекрасными глазами. То, что тетя Фанни любит его, Рафу не удивляло. Он привык к любви. Странно было бы его не любить! Разумеется, тетя Фанни сделала ему на рождение хорошие подарки.
И он милостиво согласился.
– Пусть подарит мне хорошее ю-ю…
– А ты будешь по мне скучать? – вдруг спросила Дора. Он улыбнулся, встал, обнял ее.
– Да. Так себе. Если будет весело, то соскучаюсь не очень.
– Соскучусь, – поправила Дора и вдруг нежно его поцеловала. – Хорошо, что тут нет генерала твоего…
Сидя у нее на коленях, он рассказал, как гуляли они сегодня с генералом в парке Мюэтт. «Там, знаешь, одна девчонка, Симони, все меня дразнила. Она мне кричала ain si: chameau, chameau! [43]43
так: верблюд, верблюд! (фр.)
[Закрыть]. Я хотел тоже ее обругать, но вспомнил, генерал говорит, что с девчонками нельзя ругаться. И я удержался».
Дора Львовна порадовалась. «Ну, видишь, какой умник». – «Да, и не обругал ее. Но потом, знаешь ли, все-таки немного побил».
«В этой неустроенной жизни он довольно сильно от меня отвык…» – думала Дора позже, когда Рафа уже спал, и нежные детские его черты стали еще нежней, трогательней на белизне подушки. Этот маленький человек будто бы был предложен в беззащитном своем сне, как агнец – таинственной бездне… Он дышал ровно, легкая тень лежала вокруг глаз, придавала невыразимую грусть лицу с прозрачной кожей, синими кое-где жилками – в них стучало вечным, неумолкаемым стуком сердце.
– Они считают, что в человеке живет бессмертная душа и продолжает жить после смерти. Это было бы очень хорошо… Но это непонятно!
Под «они» разумела она странных людей, вроде генерала, Мельхиседека и еще других – их появилось в последнее время много в интеллигенции. Дора Львовна в юности считала религию признаком реакции, но теперь относилась несколько иначе. Все-таки это для нее чуждый мир. И сейчас, глядя на Рафу, она даже вздохнула: ей бы очень хотелось, чтобы у него была бессмертная душа. Но она уверена была, что этого нет и не может быть.
– И ведь я в первый раз расстаюсь с ним.
* * *
На Лионском вокзале под огромным стеклянным навесом клокотали и дымили паровозы. Линия пригородов тащила маленькие старомодные вагончики. На путях дальнего следования стояли пульмановские составы гармонией, со спальными и вагоном-рестораном. По временам паровозы прочищали себе внутренности – пускали из поршней облака пара со свистом и шипом, наводя оцепенение. Пар клубами валил к железо-стеклянной крыше – на минуту становилось похоже на баню. Носильщики катили вагонетки с вещами. У третьего класса гоготали солдаты в голубом – вечным гоготом молодых жеребцов. Пожилые дамы марсельского происхождения, с усиками, в черных платьях, с дешевенькими чемоданчиками и кульками, расправляя юбки, чинно усаживались в купе. Виднелось несколько смуглых марокканских рож – сухой, противный говор.
Фанни катила по перрону к первому классу, едва поспевая за носильщиком, стараясь не потерять ныряющую его ладью на колесиках. Суета, многословие, волнение расходилось от нее кругами, как от камня, брошенного в пруд.
– А, вот и путешественник! Таки уж он здесь, пора, сейчас займем компартиман [44]44
Купе (фр.)
[Закрыть], у тебя все с собой, ничего не забыл? Здравствуй, Дора, устроим его отлично… Все хорошо.
Рафа и Дора Львовна ждали уже у синего вагона, где африканцам быть не полагалось. Только что вошла худенькая англичанка, потом сытая французская дама с мужем. Рафа в каскетке, новом пальто, спортивных штанах ниже колен – дальше пестрые чулки, желтые башмаки: хоть бы и не из русского дома в Пасси. В руке очень приличный чемодан.
Проволновавшись сколько полагается, раза три пересчитав вещи, Фанни уселась с видом довольной изнеможенности на бархатном диване с белой кружевной накидкой – P. L. М. Обмахнула лицо платком.
– Дора, ты можешь быть совершенно покойна. У тети Фанни твоему молодцу плохо не будет. Привезу жирного, веселого…
Рафа не очень ее слушал. С видом знатока осматривал купе, вышел в коридор, потрогал оконное стекло.
– Это старый вагон. На P. L. М. все вообще плохое. И постоянные крушения.
– Ты слышишь, как он рассуждает? Откуда ты это знаешь? Рафа пожал плечами с таким видом, что стоит ли, мол, разглагольствовать с теткой о вещах самоочевидных?
Дора Львовна держалась покойно. Собою владела, считала, что распускаться не следует. Но было у нее не совсем приятное чувство: точно перед Рафой она в чем-то виновата. Сплавляет? Нет, пустяки, конечно. «Очень глупо было бы не дать ему возможности провести месяц на юге…»
Когда подошел час последних поцелуев и веером стали захлопываться двери, Рафа тоже присмирел. Дора крепко и нежно, слегка побледнев, его поцеловала.
– Если соску… чусь, сейчас же к тебе приеду.
– Непременно. Пиши!
Фанни кивала из окна. Он вспрыгнул на площадку. Дверь захлопнулась, содрогание прошло по телу поезда, он качнулся и тронулся. Личико Рафы с темными локонами было видно за стеклом. Дора шла за поездом. Потом тяжкая змея все сильней стала наддавать, обращаясь в стрелу, пущенную из лука – ей лететь в вечереющей мгле полей французских, громыхая и блестя огнями – к дальнему морю. Буржуа и марокканцы, Рафа, Фанни и солдаты в голубых шинелях – все уравнено в некоем небытии.
Странно как-то: был мальчик и вот нет его.
ПАРОХОД «КАПИТОЛИНА»
– Редко-Конопленко, Редко-Конопленко, Редко-Редко… – напевал генерал, – Редко-Конопленко…
В ветхом пиджачке, в мягких туфлях, но выбритый, он ходил по диагонали комнаты. Обстановка определялась так: полдень предвесеннего парижского дня, теплого и погожего, с высокими облачками на небе нежно-голубом. В окне расчерчено оно тонкими ветвями каштанов жаненовских. Нет еще почек, но скоро будут – бледный свет, реющий, с летящим в нем голубем, обещает неплохое. Каждый год спускается весна на город этот, одевает зеленью каштаны, синеватым дымом дали.
Таков пейзаж генеральский. Внутреннее же положение: газета, которую подсовывает по утрам Валентина Григорьевна, прочитана. Кофе выпит. Есть кусочек черного хлеба и луковица, но лук он ест на ночь, заедая жареным черным хлебом: днем неловко, запах…
– Редко-Конопленко, Редко-Конопленко… Редко-Редко… Под фамилию из объявлений легче ходить, при напеве, похожем на барабан. Если бы Рафа присутствовал, это доставило бы ему истинное удовольствие. Он сказал бы, что генерал «шутится». Но Рафа далеко.
Черный хлеб очень пригодится. Кроме него ничего нет. Угля для печурки не съешь, да и его дала Дора Львовна. Из Олимпиадиной рекомендации ничего не вышло: нанялся уж художник-француз. Набежала за эти дни работишка – раздавать рекламы на улице. Роздал, за три часа десять франков в карман. Служба не предосудительная, но случайная. В тот же день ночной шофер, капитан Бехтерев, завел в бистро и за стойкою рассказал, как можно заработать: бродить у подъезда знаменитого публичного дома и ждать, когда русский шофер привезет кого-нибудь. «Мы, русские, – сказал капитан, – не звоним для ночного клиента – брезгуем. Французы звонят, получают от дома франков по тридцати. Есть же особые типы, которые ждут именно нашего брата, и как он остановится – раз, позвонил. Ему и перепадает».
Капитан рассказал этот «так вообще», но генералу показалось, что не ему ли рекомендует он…
– Колоннами и массами! Трах-тарарах-тах-тах… И снова:
– Редко-Конопленко, Редко-Конопленко… – чудно маршируешь под такую фамилию.
Генерал именно и маршировал, когда в дверь постучали.
Дора Львовна заглянула осторожно. Генерал любезно поклонился. Дора вошла, деловито окинула кухонку: уголь кончился, на плите готовки не видать. На столе чашка допитого черного кофе. «Молока нет!».
– Мне раз в неделю доктор велел сидеть дома, чтобы сердце не переутомлять. Сегодня именно такой день. Я хозяйничаю, сварила борщ. Рафаила нет, одна я терпеть не могу завтракать. Заходите ко мне, Михаил Михайлыч…
Она смотрела на него черными глазами внимательно, серьезно и благожелательно. «Я прекрасно понимаю, что ты горд и не захочешь показывать своего нищенства, но ведь и я зову тебя совсем просто, как равный равного».
Дора была осторожна: разумеется, генерал не такой, как Капа, все же опыт показывает, что когда даже со здоровыми обращаешься, как с дефективными, выходит лучше.
Она приготовилась к возражениям. Но генерал сразу согласился.
Через несколько минут он сидел уже у нее. Перед ним тарелка борща со сметаной, в борще плавают шкварки. Нашлась даже пузатенькая бутылочка с травинкой – остаток зубровки от Рафина рождения. Генерал повеселел. Он уговорил и Дору выпить за здоровье «будущего колониального деятеля».
– Ну как он там, на юге, а? Веселится? Смотрите, не оглянетесь, за дамами начнет ухаживать.
Дора засмеялась. Рюмка зубровки прошлась теплым туманом. Какой приятный день – весенний! В три придет Анатолий, может быть, они вместе уедут в Фонтенбло, на неделю… и вообще, все должно же выясниться. Но во всяком случае отлично. Он сказал – нужно искать вместе квартиру. Разумеется. Хотя он и не ходит теперь к Капитолине, все-таки она на той же лестнице.
– Мой Рафаил все под вашим влиянием, Михаил Михайлыч. Знаете, он и в Ницце, среди разных еврейских дам собирает на вашу церковь…
– Не церковь-с, а скит, это Мельхиседекова затея. Я и сам не знаю, что из всего этого выйдет. Если такие сборщики будут, как я, то Никифор с Мельхиседеком далеко не уедут. Разве вот Рафаил выручит. С еврейских, говорите, дам на православных монахов? Молодчинище!
Генерал откровенно захохотал. Дора тоже улыбнулась.
– А вы, кажется, дочь свою сюда ждете, из России? Генерал перестал смеяться.
– Да, жду. Да, жду. Пока еще не выпустили. Семь раз отказали. Но она упорная, упорная. В восьмой добивается. И нужны деньги. А вы думаете, их легко мне достать?
Дора знала о генеральской бутылке с полтинниками. Но сейчас не заикнулась: опытным глазом видела, как он жадно ел – какие уж там полтинники… Впрочем, она ошибалась в одном: сбережения были целы. Генерал их не тратил, но решил: пока нет работы, копить нельзя. И насколько упорен был в одном, столько же и в другом. Новенькие монетки, попадавшиеся при сдаче, несколько жгли руку. В бутылку он их все же не клал. «Безработный, не имею права-с… должен держаться. В стрелки не пойду-с…»
Завтрак кончился. Генерал собирался уходить, подошел к ручке Доры. На лестнице послышались голоса. Дора отворила дверь. Генерал вышел на площадку, высунулся в пролет – быстро побежал вниз. Дора нагнулась над перилами. Кого-то медленно, поддерживая, вели вверх. Показалась фуражка шофера, Людмила. Генерал поддерживал Капу с другой стороны.
Ноги Доры похолодели. Неприятно было бы двигать ими. Капа бесцветными, несколько осоловелыми глазами провела по всему окружающему, пока Людмила вставляла дверной ключ. Запахло Людмилиными духами.
Через несколько минут, уложив Капу, Людмила мыла в кухне руки. Ее худое, изящное тело было в некоем волнении. Брызги из-под крана попадали на рукава.
– Вечные с ней истории. В двенадцать часов съела в ресторанчике мерлана. И, конечно, именно ей и попался несвежий. Тошнота, рвота… хорошо, что и я нынче случайно там завтракала…
Дора стояла лицом к свету. Была несколько бледна, черная выбившаяся прядь, как и древние глаза, придавали ей оттенок Рахили.
– А какой у нее пульс?
– Я того же самого мерлана ела – мерлан как мерлан, ничего не случилось… Ну, впрочем, ведь это Капка. У нас в Севастополе пароход один такой был. То пожар на нем, то взрыв большевики устроили. Выйдет в море – сейчас буря. Просто двадцать два несчастья. Назывался он как раз «Капитолина».
– У нее сердце слабое, – сказала Дора. – Я еще по гриппу помню. У меня есть дигиталис. А вы пульс пока посчитайте.
Генерал поднялся наверх – «если что нужно, пусть постучат в потолок». Дора прошла к себе, принялась разбирать на полке скляночки. «Я снова при ней… Сейчас придет Анатолий, а я тут». Все получается как-то странно. «Пароход «Капитолина…» Эта угловатая девушка со своими глазищами и невропатологической конституцией просто входит в ее жизнь. Дора знала себя. Теперь уж не может она не найти дигиталиса – да и вот он как раз с беленькой наклейкой, капельницей при склянке. Доктора никакого не надо. Эта Людмила посидит десять минут, оставит след дорогих духов и уедет в maison [45]45
фирма (фр.)
[Закрыть]. Но кормить и лечить будет она, Дора, полудоктор, полумассажист, полублагодетель человечества. «Это всегда так было. Деньги, помощь, лекарство, это я. Тот самый Бог, в которого верят генерал с Рафаилом и все Рафаиловы архиереи, выбрал для разных христианских дел меня, еврейку, а не христианку». По добросовестности своей Дора тотчас же поправилась: «Впрочем, я не возражаю. И не отказываюсь. Тем более, что и Бог, если он существует, конечно, один и для христиан и для евреев».
Все это так – и все же… что-то связывало ее с этой «Капитолиной». И не спрашивали ее, хочет она того или нет. Когда Дора вернулась, Людмила грела на кухне воду. Пульс оказался, конечно, слабый. Капа покорно приняла дигиталис. Лежала на постели, укрытая старой шубкой, остроугольная, ставшая совсем небольшой. Дора сидела с ней рядом, будто здоровье и судьбу ее взвешивала на медицинских весах белыми своими руками.
– Теперь вам будет лучше. Сердце правильней заработает. Организм легче одолеет яды.
Дора говорила ровно, твердо, как с больными. Но собственное ее сердце, хоть без дигиталиса, билось довольно сильно – несколько больше, чем бы полагалось. «Все равно надо молчать, сохранять спокойствие». Она не потеряла его и когда раздался стук в дверь ее квартиры.
– Ко мне прачка. Я потом зайду еще…
– Людмила, – сказала Капа, когда она ушла. – Как ты думаешь, справедливость существует на свете?
– А на что она тебе?
– Ну, да так это я говорю, вообще…
– Нет. Не существует.
– И я так думаю.
Людмила не весьма одобряла философствования. И промолчала. Но полежав немного, Капа опять заговорила.
– Эта Дора ко мне всегда очень добра. Я ничего кроме хорошего от нее не видела. И все-таки ее не люблю. Разве это справедливо?
Она перевела на Людмилу серые, пещерные глаза и вдруг холодно доложила:
– Просто не люблю! Она сиделка из больницы. Людмила усмехнулась.
– Твое дело. И твое право. А в жизни, милая моя, существует только сила, ловкость да удача.
– А у кого нет удачи?
– Нет, Капка, я не стану с тобой разглагольствовать. На-ка вот тебе грелку.
И положила ей к ногам горячие бутылки.
– Я эту Дору вовсе и не хочу видеть, а она тут. Если бы Анатолий зашел… но его именно и нет. Совсем пропал. Все дела, дела. В Фонтенбло надо картины американцу предлагать…
«Все врет, разумеется, какие там американцы» (Людмила вслух этого не сказала).
– Говорит, если хорошо заработает, повезет меня летом на юг.
На месте Доры сидела Людмила. Глаза ее действительно были сини и холодноваты. Но Капа с любовью взяла ее длинную руку с тонкими, такими изящными пальцами, погладила.
– Я думаю, он никуда меня не повезет.
Теперь Людмилину руку поднесла к глазам, погладила, поцеловала.
– Как мне тепло от твоей грелки. Я скоро оправляюсь. Очень тебя люблю.
Людмила докурила, решительно затушила окурок, нагнулась к Капе. В глазах ее что-то дрогнуло. Она поцеловала Капу.
– Ну, если у меня одно дельце удастся, то тебе действительно перепадет. Тогда везу тебя в Жуан-лэ-Пэн.
* * *
Анатолий Иваныч сидел на сомье, слегка расставив ноги. Пестрые носочки выглядывали из-под брюк – чудно разглаженных. Блестели ботинки. Голубые глаза его ласково улыбались, седоватые волосы разобраны на боковой пробор. Увидев Дору, он встал, все улыбаясь, поцеловал ей руку.
– Дорочка, я страшно рад вас вдеть.
Дора Львовна, слегка смутившись, поцеловала его в лоб.
– Ну и я тоже… Да видите какая история. Она рассказала про Капу.
– У нее сердце слабое. Сами по себе явления отравления несильны, все-таки я дала дигиталис.
– Ах, Капочка… да, бедная Капочка.
– Понимаете, ведь она лежит тут совсем рядом, чуть не за стеной.
– Да, за стеной…
– Опасности нет, но… да.
Дора Львовна не совсем могла выразить, что-то ее смущало. Надо бы ехать в Фонтенбло…
Анатолий Иваныч рассеянно, не совсем покойно пробежал глазами по комнате.
– Дорочка, вы знаете, у меня такие дела… Но на ближайших днях должно выясниться. Мы с Олимпиадой Николаевной одну перуанку обрабатываем, если удастся – а уже на девяносто процентов удалось, она в принципе покупает… то не менее тридцати тысяч. Все это требует расходов… ах, ужасно трудно, Дорочка…
Дора Львовна сидела, слегка потирая крепкие свои руки. Ей определенно теперь казалось, что река, довольно быстрая, с неким головокружением в водоворотах, несет ее…
– Только бы мне сейчас перевернуться, эти несколько дней. А там мы могли бы уехать.
– Будем говорить прямо, – голос Доры был покоен, лишь слегка глуше. – Нужны деньги? Сколько?
