Текст книги "Дом в Пасси"

Автор книги: Борис Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Котик, – говорит дама сыну, – что ты все по-французски. Скажи просто по-русски: «папа прибудет в полшестого».

Генерал к этому привык. Да и всех мамаш не переучишь. Одесса, Киев останутся. Он сидел на скамейке, опираясь на палку, глядел на вечный водоворот этой жизни – молодой и старой, французской и русской. Найдет ли он работу или нет, умрет ли в своей квартирке на руках Машеньки, или полуголодным стариком в госпитале Кошен – все будет так же пестро, весело и грустно на этой лужайке. Такие же дети, дамы, старики с красными бутоньерками, автомобили преуспевающих. И все так же будут спускаться и подыматься жильцы по лестнице дома в Пасси. «Ничего, ничего, все как полагается. Не удивляюсь. Законы мироздания. И не удивлюсь, когда Рафаил вырастет, примет французское подданство, будет служить в колониях, окончательно забудет русский язык».

Будущий колониальный деятель как раз подбежал к нему. Он раскраснелся, слегка вспотел, черная прядь волос локоном выбилась из-под шапочки.

– Там такой паршивый мальчишка один… все неправильно играет.

– Рафаил, – сказал генерал, – ты когда большой вырастешь, будешь меня помнить, или нет?

– Да… Да я и довольно скоро вырасту. Вы знаете, в понедельник мое рождение! Ах, да, забыл! Мама просила вас непременно к нам. Будут гости. Я ожидаю довольно много подарков.

О том, что генерал потерял работу, в доме узнали быстро. Все – за исключением Женевьевы. Та жила в другом мире, ни с кем, ни с чем не сливавшемся. Женевьева знала, что всюду дела теперь идут хуже – в том числе и ее собственные. Некоторые товарки уехали в деревню, менять промысел. Вообще же ей ничто не интересно. И в самом доме пассийским существует лишь лестница, по которой аккуратно спускается и подымается она ежедневно.

Лёву тоже не очень занимал генерал. Он вел свою серую и тяжелую жизнь за рулем. Но с дружелюбием взглянул на Валентину Григорьевну, на лестнице сообщившую ему новость. «Со взбитыми сливками», – определил про себя блондинку, сочувственно и почти завистливо. «Эх, проклятая жизнь!»

Шалдеев сам сидел без работы: кончилось даже рисование порнографических открыток для таинственного издательства.

Капа задумалась.

– Дуся, – говорила ей Валентина Григорьевна. – Михаилу Михайлычу ведь будет трудно. Ах, знаете, со всех сторон такое слышишь… Та дамочка кутюр закрыла, эта ищет где бы фамм де менаж заменять. А ведь он, в общем, старенький… знаете, куда ж ему…

– Трудно, конечно. Спрошу на службе, может, что по счетоводству.

Наиболее серьезно отнеслась Дора Львовна.

– Нет, надо искать. Так он пропадет. Надо искать. Ее честная голова заработала.

ПРАЗДНИК

Из всех квартир пассийских Дорина содержалась наилучше, и сама Дора Львовна считалась жилицею солидной. То, что снимает она меблированное помещение, объяснялось, среди лавочников и консьержек, надеждой на скорое возвращение в Россию. «Oh, c'est une femme de bien, – говорили в околотке. – Elle sait vivre» [21]21
  О, это добродетельная женщина… Она умеет жить (фр.)


[Закрыть]. В комнатах у нее порядок и чистота («как у французов»), ковры хорошо выбиваются и on fait ties bien l'aeration de draps [22]22
  хорошо освежаются простыни (фр.)


[Закрыть]. Фамм де менаж [23]23
  приходящая прислуга, экономка (фр.).


[Закрыть] каждый день, по четыре часа. Madame хорошо зарабатывает, за квартиру платит минута в минуту, и у ней текущий счет в Лионском кредите. «Oh, elle est brave, celle dame-ci» [24]24
  О, она честна, эта дама (фр.).


[Закрыть]. Это мнение было довольно справедливо – от шума революционной молодости, богемского бытия прежних лет мало что уцелело у Доры Львовны. Теперь она любила порядок, культуру, буржуазность.

И Рафино рождение решила отпраздновать попараднее, кстати, и ответить некоторым клиенткам, «поддержать отношения».

Несмотря на всегдашнюю чистоту, пол лишний раз натерли. У Валентины Григорьевны пришлось подзанять чашек, стульев, у Капы табуретку – получалось пестровато, но ничего не поделаешь, «на чем-нибудь сидеть надо». Мадам Мари, высокая, веселая прачка с красным лицом, всегда в подпитии, принесла огромную ослепительную скатерть, парадную, для раздвигаемого стола. Узнав, что Рафа рожденник, хриповатым баритоном поздравила его.

Завтракали в кухне. К двум часам столовая приняла боевой вид, готовая для отражения атак: два букета на камине, бело-крахмальная скатерть до полу – под ней ножки стола связаны накрест, чтобы не расползался. Торты, варенья, конфеты. На небольшом столике у окна ровный строй чашек.

Недоставало только вина. Дора сама не пила, но для такого случая вино необходимо. Захватив клеенчатый черный сак, отправилась в виноторговлю. «Чего-нибудь сладкого возьму», – думала, входя в просторное и светлое помещение с зеркальными стеклами, со сложным набором винных бутылок по полкам – точно это выпивательная библиотека.

Заведующий разговаривал с посетителем. Дора подходит. Анатолий Иваныч обернулся, кланяется. На нем просторное пальто. С худощавого, тщательно-выбритого лица глядят ласково-зеленые глаза. Галстух бабочкой, складка брюк безупречна.

– Пожалуйста. Я… я успею!

Дора Львовна мало его знала – изредка встречала на лестнице.

– Vous desirez, madame? [25]25
  Чего желаете, мадам? (фр.)


[Закрыть]

– Deux bouteilles de Grave [26]26
  Две бутылки белого… (фр.


[Закрыть]… – Дора запнулась. Дальше «грава» женская фантазия ее не шла.

– Если вы хотите белого бордо, то у них тут есть отличное… и на ту же цену.

Анатолий Иваныч оживился, глаза его блеснули.

– «Chateau Loupiac» [27]27
  «Замок Лупиак» (фр.) – сорт вина


[Закрыть]. Дора усмехнулась.

– Извольте. Я ничего в этом не понимаю. Анатолий Иваныч как будто немного смутился.

– Я ведь тоже… я не то чтобы какой-нибудь знаток. Но, все-таки, беру здесь вино нередко.

– Тогда помогите мне выбрать.

Дора Львовна считала все, связанное с вином, несерьезным – вроде картежной игры. Но раз нынче праздник и пьющие существуют, мудрить нечего.

Красавец-заведующий дважды спускался в погреб. Дора дала стофранковку и получила немного сдачи.

– Вы будете довольны, – говорил Анатолий Иваныч, придерживая клеенчатый сак, пока заведующий укладывал в него бутылки.

– Лупиачек не выдаст. И анжу тут хорошее. А вот эту бутылочку, Brane Cantenac… зря не пускайте в ход. Да? – Он засмеялся. – Придерживайте ее! И только понимающему.

Сак оказался переполнен.

– Позвольте, я помогу… донесу.

Он довел Дору до дому, поднялся по лестнице.

– Большое спасибо, вы так добры. Сегодня день рождения сына, заходите… Кстати, и попробуете сами… Как это вы назвали? Бран, бран…

Дора совсем весело рассмеялась. Сложные названия вин, дегустаторы, о которых успел рассказать Анатолий Иваныч… совсем несерьезно. «Но во всяком случае он очень любезен. И вообще приличен».

* * *

Атаки развивались нормально. Первые гости обнаружены были часа в три. «Манера рано приходить! Только что успела убраться». Но, отворяя на звонок, Дора уже приветливо улыбалась. Да и правда, теперь беспокоиться нечего: все на своих местах, машина заработала. Ранний же гость настроен скромно, сам немножко смущен – не слишком ли ретиво разбежался? – и спешит отыгрываться на подарках.

– Тут вот тебе, Рафочка, маленькая забава…

Рафа подарки принимал любезно, но и сдержанно: не виноват, мол, что нынче рождение. К сластям относился и вовсе равнодушно. Змей, заводной поезд, альбом для марок занимали больше.

– Рафа, ты даже не поблагодарил Розу Марковну…

– Ах, что вы, Дорочка, такие пустяки!

В кухне – мадам Бельяр, худая, черноволосая католическая менажка, к каждому слову прибавляет: «Жезю, Мари!» [28]28
  Иисус Христос, Мария (фр.)


[Закрыть]. Дора не ослабляет внимания: тому торта, этому пирога, подлить чаю. Главное, чтобы хватало посуды. Рафа в чистенькой курточке, с безукоризненным отложным воротничком – не так особенно охотно, все же повинуется: носит отработанные чашки, блюдца из-под варенья в кухню. А мать пускает уже в ход баньюльс, разливая по рюмкам: у дам он успех имеет.

В пятом часу народу понабралось. Стульев еще хватало. Основные же позиции заняты. Становилось ясно, что дальнейших гостей придется или сажать на сомье, или сплавлять к Рафе. Но его комната – вроде игрушечной лавки.

Разговоры разнообразны. Веселая и нарядная барышня говорит соседу:

– Моя специальность редкая: мою, стригу собак.

– Никогда не сказал бы…

– Занятие не из блестящих, но надо тоже уметь. Брала уроки, на таких собачьих курсах. Клиентки у меня больше иностранки.

Лева наливает вторую рюмку баньюльсу Валентине Григорьевне, слегка раскрасневшейся.

– Вы, Лев Николаевич, и представить себе не можете, какие эти дамочки капризные. Я никогда не буду говорить о женщине, пока не увижу, как она примеряет платье.

– …Когда мы пуделей моем, то опустишь его в воду, только нос и лоб чтобы наружи остались. И все насекомые, которые на нем – сюда на сухенькое и собираются… ха-ха-ха… тут с ними разговор короткий.

– Да, видно, что вы своим делом как следует заняты.

– Я сегодня в хорошем настроении. Видела во сне, что купаюсь в море.

– ?

– Уж так знаю. Если сон, что в море купаюсь, значит, не сегодня завтра будет хорошая собака для мытья.

– …Сложена, знаете, такими колбасами, прямо опара. Анш у нее сто два, это еще ничего, но, извиняюсь, груди… и шея… в общем, требует, чтобы к шее все воротничок прилаживать, и им були прикрывать на этих местах – показывает на плечи. Не женщина, а пробка.

Лева катает шарик.

– Да, разумеется, у каждой профессии свои энконвениан [29]29
  Неудобства (фр.)


[Закрыть]. У нас тоже, смотря какого клиента шаржнешь [30]30
  От фр. charger – грузить, загружать, нагружать


[Закрыть].

– Дора, Дора! – кричала из Рафиной комнаты тетя Фанни, только что подарившая племяннику маленькую рулетку. – Поди сюда, объясни мне, сделай милость, что это за портреты у него понавешены?

Тетя Фанни, полная нервная брюнетка на коротких ножках, говорила вообще без умолку. Торопилась, волновалась, сама себя перебивала и вечно была в возбуждении.

– Ну, он у тебя очаровательный. Но скажи, пожалуйста, ты его в монахи готовишь?

Дора Львовна находила, что Фанни слишком истерична. По лицу ее прошла тень.

– В какие монахи? Что ты такое говоришь?

– Ну, посмотри, что у него над кроваткой развешано… тут всякие игумены и митрополиты.

Рафа, действительно, вырезал из газет и вообще откуда попадется изображения духовных лиц и пришпиливал у себя над постелью. Кроме патриарха Тихона тут висели митрополиты Владимир Петербургский, Евлогий, даже Сербский Патриарх… Дора Львовна не особенно это одобряла, но мер не принимала: стояла за свободу в воспитании.

– Ему так нравится, – сказала с холодком.

– Нет, да ты посмотри, сколько их тут!

– Ему дает уроки один бывший генерал, наш сосед. Это, конечно, его влияние. Вот и теперь он познакомился там с одним монахом. Я забыла имя. Такое известное, но странное.

Рафа имел несколько недовольный вид. Он не любил, чтобы мешались в его дела.

– Его зовут Мельхиседек.

Фанни хлопнула себя по толстым ляжкам.

– Мельхиседек! Да это прямо откуда-то из Святого писания! Рафа мрачно посмотрел на нее.

– Мельхиседек был царь Салимский, или иначе Иерусалимский…

– Ну, так я же и говорила, что ты его в семинарию готовишь.

В это время на пороге показался Анатолий Иваныч. Он улыбался всем длинным, изящным своим ртом. Глаза блестели и отсвечивали. В руках держал он мачтовый корабль, очень тщательно сделанный. Увидев Рафу, протянул ему его.

– На память. Моего собственного изделия. Из бортов глядят пушки. Английский фрегат восемнадцатого столетия.

Первая партия гостей схлынула. Появилось даже несколько свободных мест. И наступал час, когда хозяйка не без ужаса думает: «Ну вот, кто теперь подойдет, наверно останется ужинать».

В это именно время к подъезду подкатила коричневая машина с серо-серебристыми дисками колес. Из нее легко выпрыгнула Людмила. Не так легко Олимпиада Николаевна и совсем трудно, переваливаясь ожиревшим телом, Стаэле.

– У Доры подъемника нет, мы с вами попыхтим, – сказала Олимпиада Николаевна. – Да может быть, это и полезно. Вы знаете, нас Дора массирует, а в сущности, если б поменьше денег – это у вас, у вас! – мне всегда не хватает, да побольше пешком бы ходить, так мы и Доре доходов бы не доставляли.

– Если… пешком х-ходить, я бы просто… погибла бы… Говорила «мы» Олимпиада из любезности. Ее никак нельзя сравнить со Стаэле. Высокая и белотелая, несколько полная, она стройна и могущественна. Надеть корону, дать в руку меч, облокотить на щит – была б «Россия» дореволюционной иллюстрации. Правда, несколько ленивая. Правда, слишком любила сласти. И некую часть жизни проводила в борьбе между опасением располнеть окончательно и искушениями еды. В этой борьбе и помогала ей Дора.

Появление граций, сразу заполнивших собою и подарками прихожую, Дору не испугало. Напротив. Очень мило с их стороны, что несмотря на разницу средств и общественных положений, все же заехали. Прямо мило.

Стаэле краснела и кивала приветливо – направо, налево. Ей дали стул из квартиры Валентины Григорьевны, особенно прочный, и засадили за торт. Она покорно ела. Все это – русское, значит, необыкновенное. Рядом с ней оказался генерал. «Бывший командующий армией», – шепнула Дора – тоже необыкновенное. Олимпиада Николаевна задержалась в дверях с Анатолием Иванычем. Людмила подсела к Капе, мрачно допивавшей чай.

Дора же Львовна, сквозь шум гостей, стрекот Фанни, подхохатыванье Валентины, засевшей с Левой в Рафину комнату, не теряла мыслью генерала. Вот он сидит, со своими белыми усами, в бедно-приличном костюме… А есть-то ему, собственно, нечего. Что-то надо для него сделать.

– Давно не видать вас, – говорила Олимпиада Николаевна Анатолию Иванычу. – Верно, разбогатели. Ни картин не несете, ни жемчугов.

– Как-то все не приходится, я собираюсь…

– А ведь дело может выйти.

Глаза Анатолия Иваныча приняли нервно-вопросительное выражение. Но как раз тут попался он взору Стаэле.

– Мсье Анатоль! Мсье Анатоль!

Стаэле благодушно сияла. Двинувшись к ней, перехватывая сумрачный взгляд Капы, вдруг ощутил он беспокойство. Но – лишь минутное. Не впервые находился в смутном положении.

– Вы уже, уже з-здесь? – спросила Стаэле, когда он подошел.

– Д-да.

– Он недавно с юга вернулся, – громко сказала через стол Капа.

Анатолий Иваныч обернулся, посмотрел на нее внимательно. Капа нагнулась к Людмиле.

– Я ей тогда наврала, что он болен, что ему надо поправляться в санатории под Ниццей… Он даже не собрался к ней зайти поблагодарить за деньги.

Людмила усмехнулась.

– Ну, теперь наговорит сколько угодно.

Она не так далека была от истины. Анатолий Иваныч быстро ориентировался. Явно, он больной, нервное переутомление, жил под Ниццей, у одного доктора… он и врача назвал, не запнувшись. Оглядев участок стола вблизи, заметил бутылку лупиака. Легким жестом налил стаканчик для Стаэле. Себе – рюмку коньяку – и совсем укрепился.

– Санатория эта над городом, знаете, в Cimiez…,– о такой санатории он слыхал раньше – сейчас ему стало почти казаться, что и он там был. У меня окно прямо выходило на Корсику. Я вам бесконечно благодарен, madamе, вы меня так выручили…

Он вдруг взял, тем же привычным жестом, как бутылку, ее руку и поцеловал. Стаэле не ожидала – слегка смутилась. Он не выпускал руки, все улыбался.

– Когда был у вас шофером, никогда в Ниццу мы не ездили. Прекрасный город. В нем такая широта, разверстость… Недели через две как поселился в санатории, я уж спускался вниз, в старый город. Очаровательна смесь Италии, Прованса, Франции… и древней Греции, а может быть, и Финикии.

– Фи-Финикии… – Стаэле с удивлением подняла на него глаза.

– Все побережье было некогда греческой и финикийской колонией.

Людмила вынула дорогую папиросу, закурила.

– Далеко заедет. Ну, а ты, скажи, пожалуйста… – она придвинулась к Капе, – как с ним? Все прежнее?

Капа опустила глаза.

– Ты же его видишь, знаешь…

– Я нахожу в особенности отголосок древности в типе ниццской женщины. Уверен, что это греко-финикийское. А какая прелесть платаны, зеленая темнота улиц, маленькие ресторанчики. Если бы мы заехали в Ниццу, я повел бы вас в такую удивительную rotisserie… [31]31
  харчевня, закусочная (фр.)


[Закрыть]в закоулках старого города.

Стаэле обратилась к генералу.

– Р-русские всегда любят по-этическую сторону ж-жизни. Не правда ли? И еще: где бы они ни путешествовали, всегда по-омнят, где какое вино.

Генерал пришел к Доре не в особенно веселом настроении. Скорее даже был мрачен. Рафе подарил старинную гравюру – вид Кремля. Тот сейчас же прикрепил ее над постелью, рядом с митрополитами. Но потом шум, оживление, вино несколько его развлекли. И теперь он даже с известным доброжелательством разглядывал свою многотелесную соседку.

– Совершенно правильно насчет вина. Что же касается поэтической стороны, то, конечно, многие русские к этому склонны – если позволяют обстоятельства. А ежели в кармане один свист, то, извините, тут и не очень до поэзии. Больше думаешь, как бы с голоду не подохнуть.

Стаэле изобразила на раскрасневшемся лице сочувствие тому, как неприятно подыхать с голоду.

Нагнувшись к Олимпиаде, Дора шепнула:

– Видите старика рядом со Стаэле? Это генерал один, над нами живет, приятель Рафы и кое-чему его учит.

Олимпиада взяла лорнет, и волоокими, несколько выпуклыми глазами стала рассматривать генерала – спокойно, почти бесцеремонно.

Дора же Львовна толково, как все вообще делала, объяснила ей, что генерал безработный и его надо куда-нибудь приткнуть. При ее знакомствах, связях…

– Человек он прошлого времени, но почтенный. Рафаил мой его обожает.

Олимпиада опустила лорнет.

– Представьте его мне. А там посмотрим.

* * *

Лева провел время около Валентины Григорьевны неплохо. Они переговорили о разных интересных вещах, главное же было интересно то, что у Левы красивые серые глаза, несмотря на грубоватую профессию он сохранил оттенок изящества и «чистенько одет». Валентина Григорьевна полновата, приятна. В бодрой, веселой ее натуре заложены уже некие ответы… Лева, несколько бледный, с напряженными глазами, проводил ее до площадки, поцеловал руку.

– В общем, будем видаться? – сказала Валентина Григорьевна. Он слегка задохнулся.

– С великим удовольствием.

«Настоящий мужчина», – не без некоторой внутренней дрожи подумала Валентина, входя к себе.

Внизу же, у Доры, все протекало нормально. Мадам Бельяр мыла чашки исправно, тортов хватило, их хвалили. Вина тоже достаточно. В восьмом часу главные силы противника отступили. Неожиданных атак не оказалось.

Людмила не поехала с Олимпиадой Николаевной – зашла к Капе.

Без четверти восемь столовая представляла такой вид: неубранные чашки, кое-где пепел на могучей скатерти, объедки сладкого на блюдечках, несколько недопитых бутылок, усталый синеватый от папирос воздух и разнокалиберные стулья в беспорядке. Среди всего этого прочно засел у вина Анатолий Иваныч.

– Вы довольны? – спросил он Дору. – Сегодняшним днем? Дора собирала блюдца. Рафа, у себя в комнате, приводил в порядок сокровища.

– Кажется, было оживленно.

Она остановилась, подняла руку, пальцами другой руки стала застегивать на рукаве пуговку. Лицо ее разрумянилось. Черная прядь выбилась на виске, темные, как у Рафы, глаза внимательно следили за движениями пальцев. Грудь сильно выдавалась вперед. И как всегда, здоровьем, свежестью, безукоризненной чистотой от нее веяло.

Анатолий Иваныч пристально смотрел на нее.

– Выпейте со мной рюмку порто.

– Я не пью.

Он все-таки налил. Дора застегнула, наконец, непокорную петлю.

– Я думаю, что такая, как вы, должна все делать разумно и удачно.

– Вот как!

– Если прием, так уж прием… у вас непременно удастся.

– Пить неразумно, а нынче уж выпью. Ладно! Они чокнулись.

Дора сама удивилась, почему это выпила? Но вино приятно подействовало. Дора неожиданно улыбнулась. Анатолий Иваныч ответил, с несколько странным, иным выражением глаз. «Глаза-то у него во всяком случае красивые…»

И она некоторое время смотрела прямо на него, упорно.

Тем же легким, точным движением, как со Стаэле, не отводя от нее взора, взял он ее руку и поцеловал. Потом поднял свой стакан вина.

– За вас пью, и вас целую.

Он опять, действительно, целовал ее руку, со странным и абсолютным упорством, точно это его собственность. Она мутно на него смотрела. Она попыталась было отдернуть руку. Но он слишком хорошо знал этот молчаливый, бессмысленный женский взгляд.

И обнял ее.

* * *

В это время Людмила сидела у Капы и курила. Капа лежала на постели.

– Я считаю возмутительным, что он опять с тобой волынку разводит.

– Отстань, – глухо сказала Капа.

– Ну да, опять Константинополь. Как угодно. Нет, больше не переношу сердечных историй. Да и некогда! Работаешь как чорт, а дела все хуже. Знаешь, наш кутюр вот-вот и закроется.

Она вытянула стройные ноги в шелковых чулках.

– Американки ничего не заказывают. А кто закажет, норовит не платить. Да, кончено дело: бросаю. На содержание идти не хочу… – она вдруг рассмеялась холодноватым смехом, – да и трудно. Конкуренция велика. Тут одно занятие себе присмотрела.

– Людмила, помнишь, мы с тобой раз в Босфор броситься собирались, связавшись…

– Помню, и вспоминать не хочу.

– Да, конечно…

Капа ничего больше не сказала. Продолжала лежать. И Людмила молчала. Потом встала, нагнулась к ней, обняла.

– Сумасшедшая ты. Всегда была сумасшедшая. Капа заплакала.