Текст книги "Горацио (Письма О Д Исаева)"

Автор книги: Борис Фальков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Вот этот хутор – и есть Здоймы, – сказал Бурлюк. – Они там все под этой фамилией: Здоймы.

– Наверное, не местное племя, – предположил Исаев. – Наверное, семья переселилась когда-то с Запада, да поселилась в сторонке, да размножилась... Верно?

– Не спрашивал, – отрезал Бурлюк.

Он был давно не брит и, на свежий глаз приезжего, так же давно не мыт. Пальцы Исаева механически нащупали рваную дырочку на том месте, где ещё недавно на рубашке была пуговица. Аналогии напрашивались сами. Исаев отрицательно качнул головой: нет, распускаться он не собирался.

– Нравится? – лениво спросил Бурлюк.

– Похоже на высохшее море.

– Это так и есть. Мы – на берегу древнего, так называемого "скифского моря". В этом не приходится сомневаться, достаточно побывать по ту сторону холмов.

– И что там?

– Там – не спуск, как ты ожидаешь, поднимаясь на холм, не очередная долина, а ровная до горизонта степь на уровне вершин того, что отсюда кажется холмами. Получается, наша равнина лежит на другом уровне, чем степь наверху, и тоже – тянется до горизонта, но в свою сторону. Наверное, до Крымских гор, замыкающих её с Юга, то есть, южный берег бывшего моря – Крымские горы. Значит, эти холмы – не холмы, а тоже берег этого моря, но противоположный. Вернее, берег залива на его западной границе.

– Отлично, – одобрил Исаев. – Я всегда мечтал поселиться на берегу моря. И не важно, что его уже кто-то выпил. Сойдёт и так. Всё уложится в мой бурдюк.

Он похлопал по животу.

– Не лопнул бы... – абстрактно заметил Бурлюк.

Что-то в этом диалоге напоминало другой, с бабкой Здоймихой. Заразился братец, подумал Исаев, мимикрирует. Артист. Впрочем, из этого можно извлечь пользу: кто-то же должен взять на себя общение с туземцами, с аборигенами дна морского, с этими жуткими скифами.

Вода оказалась железистой. Исаев не допил кружку, хотя и не вполне утолил жажду. Потом он обошёл дом, зачем-то пощупав его стены. Бурлюк хмуро следил за его действиями. Успел войти в роль хозяина, подумал Исаев.

– Ставни, – резче, чем собирался, сказал он. – Непременно нужно поставить ставни! Что это за дом – без ставен!..

Вот и всё на сегодня. Уф. Скажи-ка, в

чём, ПО-ТВОЕМУ, причины всего этого?

За верность изложения ручаюсь, как

если бы оно записывалось на магнито

фон. Пока. Теперь понесу на почту:

это больше трёх километров. Живот,

конечно, протестует. Но выйду побе

дителем в нашем споре я: он уже за

метно уменьшился и, клянусь, скоро

исчезнет совсем! Целую. О.

20 августа Здоймы.

10. Н. А. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.

Любезный Ник. Ал.!

Работа моя продвигается на редкость тяжело. Хотя обстановка не оставляет желать лучшего. И вообще, как-то гаснет интерес ко всему прежнему. Вот и кафедральные новости... Вы их мне любезно присылаете, а я – как чурбан: вроде бы это не на нашей кафедре происходит, не с Вами, не со мной. Ну, да я справлюсь с этим своим унынием, назовём это настроение так. Уверен, что причина всему – обыкновеннейшая лень.

Уверен также, что уже через месяц привезу Вам первый печатный лист, хотя бы для отчёта. И Вы сможете помахать им перед вражьим носом, пусть успокоятся. Доклад можно поставить на конец сентября, день любой. Мои испанские впечатления ещё свежи, есть слайды – а остальное приложится на ходу.

Официальный отчёт о командировке жена перепечатывает начисто. И сразу доставит, куда следует. Она, бедняжка, жалуется, что Софье Андреевне не в пример легче было "Войну и мир" переписывать. Потому как разобрать плохой почерк – дело одно, а вот изложить в правильном порядке то, что в полном беспорядке происходит со мною и во мне – это дело совсем, совсем иное. Она удивлена, просто-таки поражена хаотичностью этого происходящего. Я же удивляюсь только одному: как это люди умудряются зарабатывать на загранкомандировках? Ума не приложу.

В общем, хочу немного отключиться, как Вы поняли, от будней, чтобы собраться с силами. Я имею в виду – не тратьте Вы время на письма мне, на собирание для меня новостей. Я всё равно их не воспринимаю. Сообщите только, как идёт операция "Ревич".

Кстати, Ваш брат, консул в Мадриде, замечательный парень! Поздравляю. Интересно, удержится ли он на своём месте при нынешних переменах... Да и мы все – тоже.

О. Д. Исаев. 22 августа Здоймы.

11. ДЖ. Т. РЕВЕРСУ В МАДРИД.

Вот тебе, друг, сведения о наших местных кельтах. Я их зову берберами, так мне ближе. Не обижайся.

Некая берберская барышня, подружка моего мажордома, утверждает: к ней в постель по ночам наладился ходить домовой. При этом лицезреть его она не имеет возможности, ибо трепещет повернуться к нему лицом, и потому всегда лежит к гостю задом. Ну, а тот не спорит, прикладывается и сзади охотно. Барышня, однако, точно знает, что домовой вельми тучен и волосат. Она его исподтишка ощупывает, пользуясь темнотой и занятостью гостя. Из преувеличенной его волосатости она также делает вывод, что домовой – брюнет. К тому же он сопит, как кавказец. Или вот как я.

Мой мажордом имеет с барышней роман в светлые часы суток. Потому как молодые берберы тщательно бдят, и могут набить морду. Днём же бить морду нехорошо, и работающий именно днём сельский милиционер это всеми силами подтверждает. Естественно, мой мажордом ревнует подругу к ночным часам. В эти ночные часы он ходит барышню караулить, стараясь, чтобы его самого не откараулили туземцы. Иногда он решается подкрасться к ставням, чтобы сквозь щели в них схватить за руку преступников на горячем. Ну, вот как это делал твой рыцарь Одре. И так же, как сей несчастный рыцарь, мой мажордом не обнаружил ничего. Ровным счётом – ничего.

А барышня утверждать продолжает. А домовой продолжает, по её утверждению же, сопеть.

Я присоветовал мажордому оставить наблюдения, приводящие к грустному концу, как известно, и не таких, как он. Я присоветовал оставить древние способы и применить достижения новейшей европейской цивилизации. Но поскольку эти достижения у нас пока ещё нельзя просто так пойти в деревенскую лавку и купить, я предложил мажордому не впадать в разочарование частное и затем в неизбежное диссидентство всестороннее. Я предложил заменить серийный товар штучным, доморощенным, одомашненным. И что же? Нынче, когда барышня, по её же словам, ложится ночью в постель не одна, а с тщательно вымытой морковкой и шнуром, домовой больше не сопит!

Однако, утверждает барышня, он всё же продолжает прикладываться. И по-прежнему сзади. Каково?

Пишу поспешно, заели заботы. Ты не нервничай. Твоя книга завертелась в издательской машине. И не бойся, процесс пошёл и назад уже не покатится, подобно композиции твоего сочинения. Просто кое-кого смущает натурализм подробностей: ну, там, увечный глаз, состав и действие напитка, и все прочие морковки... Но не бойся и их, смущённые вот-вот отойдут в Лету. На их место уже приходят новые люди, смелые и решительные. То есть, хамьё уже не косное и грубое, топором тёсаное, а лощёное, улыбающееся. Эти не выдадут, на них можно положиться. Положимся и мы. В крайнем случае доверь мне провести маленькую, совсем крошечную кастрацию текста. Обещаю обращаться с ним, как опытный педераст с законом. Или как опытный наследник с бабушкиным фарфором. Доверишь?

Хочу сказать тебе напоследок комплимент: о, лукавый единомышленник мой, я понял тебя окончательно! Ты притворился писателем, чтобы тебя попросту не сочли буйным помешанным. Знаю это теперь по себе, ведь после возни с твоим романом я и сам попробовал писать худо-о-ожественное, и с теми же целями. Ибо если бы авторы романов говорили в обществе то, что пишут в своих книгах, и говорили бы так, не миновать им камеры с решёткой в дурдоме. Не смейся, я серьёзно. И даже несколько огорчённо. Кажется, у меня проза не выходит. Я уже понял – почему, но пока ничем не могу себе помочь. Дело в том, что настоящая проза должна обладать известной неумолимостью. Ещё лучше: неукоснительной обязательностью быть. Ты поймёшь, что я имею в виду. А я сам пока что этого качества лишён. Меня самого могло бы и не быть.

Я также, кажется, до конца понял, как ты делал "Тристана". Эта сферическая форма, с её "дефектом" на последней табличке – неточным повторением первой страницы, с этой ошибкой эха, отразившегося от противоположного берега, перестаёт быть формой, а становится сутью, содержанием, как бы это ни было банально, пошло сказано. Почему? Вот, это-то я и понял: ты это сделал, чтобы фабула вертелась бесконечно, постоянно возвращаясь к началу, а сам автор бы, ты – такой опасности не подвергался. То есть, чтобы сам автор мог отстраниться от писания этой вещи, сказав: "Я дело сделал, это хорошо. Пусть оно дальше САМО вертится." Я понял, зачем вообще идеальной форме необходим изъян. Чтобы она перестала быть формой пустой, и наполнилась бы жизнью. Изъяны, эти язвы формы – для того же, для чего существуют язвы души: чтоб жила. Через язвы в пустоту формы и души вливается жизнь. Как соки дерева вливаются через изъян почти идеальной формы плода, через впадинку, язвочку, к которой крепится ножка. Этот "дефект", это нарушение идеальности сферы превращает искусственный ёлочный шарик в натуральный плод, подобный... сливе. Попробуй, закругли её, лиши ножки, сорви её – и нет жизни. Кстати, у меня тут в этом году прекрасный урожай чернослива. Рву корзинами.

Короче: "Тристан" твой не заканчивается, а закатывается за горизонт. Чтобы назавтра, после бешеного ночного бега к началу пути, бега не видимого нами, ибо он – за границами Круга Дневного и Текста Земного, снова восстать оттуда. А его автор преспокойно всю ночь спит. У меня это вызывает, кроме восхищения, и грусть. Как подумаю о своей жизни... Как гляну на то, как и она закатывается за горизонт... А восстанет ли ещё? От того и сплю плохо. Так вот сижу частенько, и гляжу на здешний закат, на крылатое закатное солнышко моей жизни, то есть, гляжу в твою, Джон, сторону света... И вою на луну, совсем иное тело, восходящее на противоположном его конце.

О. И. 22 августа Здоймы.

12. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.

Взгляни, луна бесстыднейшая: вот

как смертный человек внизу живёт.

Дж. Леопарди.

Да, ничто не ново под луной. А под землёй? А на самой луне?

Сразу становится понятной серьёзность моих намерений, не правда ли? Ты, конечно, знаешь этого Леопарди. Как-никак, а это твоя профессия. Но задавались ли вы с Леопарди вопросом, можно ли сожалеть о том, что человек смертен, то есть, что жизнь его длится один миг? То есть, вообще не длится в собственном значении слова. Можно ли вообще жить где-нибудь и когда-нибудь, кроме этого мига, причём – мига только настоящего, отнюдь не прошедшего или будущего? Подчёркиваю, речь идёт о подлинной жизни, не о вымыслах. О существовании, выраженном словом: есть. Что же вы так все заботитесь о будущем, в таком случае? Впрочем, этот упрёк я могу отнести и к себе самому. Верно, все мы, без исключения, верим в существование вечное. Кто бы как ни врал на этот счёт. Вывернем тогда вопрос наизнанку: ну – верим, а что в этом дурного? Более того: верим или не верим, а может ли его не быть? Если есть понятие вечности, откуда же оно взялось, если самой вечности нет? И тогда – что в ней дурного? Подчёркиваю, что речь идёт о подлинной вечности, которая не складывается из отрезков времени, пусть и бесконечного их количества. Речь идёт о вечности неделимой на отрезки, несравнимой ни с каким их рядом, какой угодно длины. Само понятие длины выводит нас из вечности, мы уже не о ней говорим. А речь идёт именно о вечности, стало быть, очень отличимой от длины вещи, зато совершенно неотличимой от простого, также неделимого на отрезки мига. И коли вечность от мига неотличима по качеству, неотличима от единственной, лишённой с чем-нибудь иным сравнения данности, а с другой стороны и вечность и миг совершенно отличны от всего абсолютно иного, то как вообще может применяться к ним обоим это слово: дурное? Если нельзя сравнить, то – как?

Человек более всего не желает умирать. Все мы желаем жить вечно, давайте сознаемся. Мы желаем вечно утверждать, самим фактом своего существования: я есть. В этом желании – основа всех наших страхов, и конфликтов между нами. Я утверждаю: я есть. Ты утверждаешь то же самое: я есть. По видимости – мы настаиваем на одном и том же, и оба говорим чистую правду. Но посмотри внимательней, понюхай лучше: не видишь, разве, что в этом повседневном диалоге заложен главный парадокс бытия, заложена бомба? Не слышишь, как она тикает? Мой друг, тогда тебе следует спешно оставить твои тренировки икр и зада на американский манер, и начать развивать по-нашенски слух. Или нюх, есть ведь такие собаки с нюхом, тренированным для обнаружения бомб... Тренируй и ты его, или присоединишься к тем, кто никаких уже запахов не различает, чует только запах жареного. Так вот, бомба тикает отчаянно, а разрядить её нельзя, некому, ибо нельзя снять противоречие, заложенное в сам факт существования бомбы, в само наличие диалога. Никакая бомба не разряжает сама себя, вернее – её саморазряжение есть смертоносный взрыв. Ты спросишь, что же делать? Пока не знаю. Другие спросят: а что обычно делается при таких обстоятельствах? Отвечаю: обычно кто-то из участников диалога первым хватает оружие. Выстрел. Нет диалога – нет и противоречия.

То же происходит, если в диалоге участвуют толпы. Только после первого выстрела противоречия не замиряются, а начинается война, национальная или гражданская, или, так сказать, – конвенциональная, согласно предварительному договору. Что же, в этом случае противоречие остаётся неразрешимым? Ну нет! Когда кончается война, что такое теперь эти бывшие участники дискуссии? Трупы. У трупов нет гражданской принадлежности, нет и национальности. У них иная конвенция: молчание. Противоречие, стало быть, снова преодолено, преодолена пропасть между живыми, одинаково утверждавшими одно и то же, множественные тождественные Я. Смерть, по всей видимости, опять сняла это фундаментальное противоречие, мёртвые одним прыжком преодолели пропасть парадокса. Стремление преодолеть пропасть, снять противоречия жизни, есть стремление умереть? Похоже. Однако, осуществимо ли такое стремление в самом деле, не только по видимости? Нет ли тут очередного противоречия, не низвергнулись ли на деле и мёртвые в пропасть, которую посчитали преодолённой? И на этот вопрос можно ответить, однако – чуть позже.

Тут снова я слышу общий крик: но мы не хотим умирать, вернее: но я не хочу умирать! Тише-тише, чего вы так всполошились, не надо бояться, хватайте оружие первым, а если не успели, что ж: у смерти – если это правда – "кроткие глаза"... Ты и это читал, без сомнения. А читал ли ты "Круг Земной"? Эту книгу о круговороте не только в географическом смысле, но и о круговороте мигов, тьфу, о вечном круговороте ОДНОГО мига существования! Нет? Тогда подожди, скоро выйдет "Тристан" и лучше начать с него. В этой "хронике", как и в действительности, у событий нет концов и начал. Собственно, вся хроника – одно событие, неразделённое на происшествия, то есть, вся хроника описывает один миг. Но одно происшествие заметно перетекает в другое, свободно оказывается иным. Что же это значит? Это значит, что их разделение – это работа нашего читающего хронику ума, а не объективное состояние дел. Чтобы нам можно было сказать: вот это оно, а это уже другое. Чтобы как-то ориентироваться. Уже и ещё, но когда же именно? По отношению к чему такому – это "когда"? А если происшествия совсем разные, то как одно может породить другое, не заключая его уже в себе?

Э, нет. Сравнения тут, то есть – разделения, штуки самые сомнительные. Сравнивать совершенно разное, обращаться за правдой к иному – как же это возможно, коли оно совсем иное, если разности совсем разны, и между ними невозможно сравнение и нет, по существу, между ними других связей, кроме абсолютного несходства? Нет, за действительной правдой следует обращаться лишь к тождественному той же правде, к самой действительности, тождественной лишь себе. Выход, стало быть, один: счесть все происшествия скопом – одним большим событием, заключённым в тождественном, вовсе не ином по отношению к ним. НЕИНОЕ, вот разгадка ЭТОМУ. И его источник, Творец, автор и действительности, и хроники.

Неизменность Творца – источник всегда соответствующей Ему действительности, поскольку у Него нет ничего иного, кроме себя. Вся хроника, всё это действо – Он сам. Он и есть единственное событие хроники и действительности. Он – тот, кто на все наши: я есть, прикрикнет: нет, это Я есть. Утверждая – я есть, мы на самом деле утверждаем – Он есть. Потому что только в этом случае утверждение "я есть" лишено фундаментального противоречия между ограниченным Я и ничем не ограниченным ЕСТЬ. Только в этом случае мы находим неограниченному ЕСТЬ тождественное ему, также ничем не ограниченное Я. Вот почему противоречие, заключённое в факте существования наших Я, неразрешимо нашими же усилиями. А Ему и усилий не требуется. Ибо Он и без них всеобъемлющ, Ему некуда перетекать, только в тождественное себе же, в себя же. Ему некем оказываться, а значит и некогда. То есть, не имеет Он расписанного времени, когда это делать, и вообще во времени и расписании его не нуждается. Стало быть, о чём мы тут говорим, и всегда говорим, когда произносим: я? Мы о Вечности говорим.

Но всё это ты сможешь извлечь и из "Тристана", если поразмыслишь, а сейчас – короче: все наши страхи оттого, что мы знаем парадоксальность "я есть", и верим в существование вечности, ведь само слово "есть" соответствует вечному Я, не прошлому его, не будущему, не времени вообще, – но мы же отнюдь не уверены в собственном вечном существовании, в личном бессмертии. Потому и придумываем "воскресение". Между тем, тут и верить незачем, достаточно здраво помыслить, и... уничтожить все противоречия одним махом. Вот я сейчас изложу тебе тезисно, как это может происходить. И попробуй найди теперь в этом дурное.

В вечности вечно всё наличное в ней, всё наличное в ней есть, или мы не о вечности говорим.

Ничто не может исчезнуть из вечности, умереть в ней, или мы не о вечности говорим.

Ничто не может в вечности родиться или воскреснуть, или мы не о вечности говорим.

Ничто не может начаться или кончиться в вечности, или мы не о вечности говорим.

В вечности нет начал и концов вещей, нет причин и следствий, или мы не о вечности говорим.

В вечности нет завтра и вчера, нет сегодня, нет уже или ещё, есть наличное, или мы не о вечности говорим.

Всё подпадающее под определение "есть", в том числе и я, наличествует в вечности, или мы не о вечности говорим.

Ничто наличное не может исчезнуть, не может этого и никто из нас, или мы не о вечности говорим.

Всё наличное есть, поскольку оно даётся мне, или его нет, или меня нет, или мы не о вечности говорим.

Но я есть, поскольку я дан себе, поскольку мы о вечности говорим.

Данность это дар, это дар навечно, его не отбирают назад, ибо в вечности нет ни назад, ни вперёд, есть только есть. Или мы не о вечности говорим.

Вечность существует, пока существует это "есть", то есть, само существование, или мы не о вечности говорим.

"Есть" длится ровно столько, сколько длится вечность: один миг, или мы не о вечности и существовании говорим.

С точки зрения вечности любое время протекает ровно миг, неотличимый от того, что называется "точка", или мы не о вечности говорим.

Никто не может выйти из вечности, как выходят из какой-нибудь партии, с ней нельзя покончить, как с какой-нибудь хроникой, её круг – совершенно круглый, потому что граница её круга недостижима и центр её круга везде, или мы не о вечности говорим.

Я всё равно вечен, хочу я того или нет, или мы не о вечности и не обо мне говорим.

Ты всё равно вечен, сопротивляешься ты тому или нет, или мы не о вечности и тебе говорим.

Желание не быть вечным, сопротивление тому, чтобы быть вечным, это сопротивление тому, чтобы быть, это изъян вечности, или мы не о вечности говорим.

Но я, но ты – есть, и наши желание и сопротивление не приведут нас даже к смерти, о бессмертии же и вовсе умолчу... Изъяны не мешают вечности быть вечной. Ведь мы всё же о вечности говорим.

Желание и сопротивление приведут нас лишь к тому, что мы вечно станем желать смерти, и вечно сопротивляться неизбежному бессмертию, к страданию вечному, и ни к чему больше, ибо мы о вечности говорим.

Итак, мы свободно избираем себе вечное наказание, ведь мы желаем и сопротивляемся свободно, и можем сопротивляться вечно, поскольку мы о вечности и говорим.

Многие полагают, что свобода – данность или дар вообще сомнительный. Какое же это печальное зрелище! Упрекающий Творца в том, что Он придумал для нас столь изысканное наказание, упрекает Его в том, что он придумал, собственно, человека! Упрекающий требует, чтобы вместо человека Творец создал раба или хряка, то есть, чтобы Творец ограничился при Сотворении Мира самим упрекающим. И больше не смел создавать никого.

Многие полагают, что нет более принудительной вещи, чем свобода, но я боюсь, что они путают свободу со свободой хамить. Никто не понуждает тебя быть хряком-хамом, ты сам усматриваешь в хамстве смысл жизни, по своей собственной воле. Ты используешь дарёную свободу по собственному усмотрению, значит, ты очень предусмотрительный хам. Спросишь, а в чём же по-моему этот смысл? Отвечаю словесно: отстань, глупый. При этом я всё же отвечаю на вопрос и молча: я тычу пальцем традиционно в себя. Но если бы у Иисуса не были связаны руки, Он мог бы ткнуть пальцем в кого угодно, хоть и в Пилата. У меня также связаны руки расстоянием, иначе бы я ткнул в тебя.

Теперь самое главное... Будь спокоен, ты не умрёшь.

Если, конечно, ты предусмотрительно же прекратишь измываться над дарёной тебе свободой и бросишь якшаться с Катькой. Не то таки подохнешь, ведь Катька может довести до гибели кого угодно, стерва. И никакие предусмотрительности тебе тогда уже не помогут. Будь готов, будь готов, парень! Учись у меня школе жизни! А то ведь... объелся разок бараниной, колики, затор, общие судороги, и того: выпускной экзамен. А ты и шпаргалок не заготовил.

Не забывай, однако, что не в знаниях дело, когда сдаёшь экзамен, а в нюхе. Во-первых, экзаменатор может по запаху обнаружить твои шпаргалки, даже если ты их и успел накатать. А во-вторых, мудрый человек для успешных ответов на отлично в знаниях вообще не нуждается. На то она и мудрость, чтобы делать выводы на почти пустом месте. Можно ведь и глядя на насморк лишь, установить, что всё течёт. А если ты сначала осмотрел всё кругом, узнал и запомнил, что всё течёт, а после просто объявил о том, что увидел – то какая же это мудрость!

Вот, теперь и сделай выводы сам: дурно это или нет. Я имею в виду всё, что тут понаписано.

Олег. 27 августа Здоймы.

Да, я обещал дорассказать про синьориту Росарию... Собственно, рассказывать-то и нечего. Ну, зашёл я тогда в Мадриде в одно заведение по делу. Гляжу – сидит, вся в чёрном. Глаза масляные. Спрашивает: "Повлиртуем?" Это она так букву "ф" выговаривает. Что же мне – сопротивляться, если она не просто Росария какая-то, а Роза Борисовна Беленькая, нашего консула в Мадриде секретарша и серенький кардинал?

Ты спрашиваешь, ждать ли моего появления в столице в сентябре. Не знаю. Но ждать не следует, в любом случае. А будет ли ещё тот сентябрь, или нет – кто его знает...

Эх, пойду теперь ловить кроликов. Я, понимаешь, настоял, чтобы их больше не было. Шутник-Володичка их и выпусти на волю... А обедать-то нам всё равно нужно, или как?

13. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.

Привет, папуля!

Приношу тебе поразительную весть: все жители хутора, то есть, клан Здоймов, либо Абрамовичи, либо Моисеевичи. При этом, конечно, к евреям они никакого отношения не имеют, уж скорее к берберам. Вождь клана, главный бербер – Пылып Абрамович Здойма. А? Двадцать пять лет северного стажа при стальном вожде. Две мировые войны. Он единственный не увечный в своём клане. И вот я думаю: может быть, именно возраст и такая биография тому причиной? То есть, что Пылып Абрамович по существу редко бывал на своём хуторе, а другие – не вылезали из него, ни разу за всю жизнь. Говоря о других Здоймах "а", я имею в виду тот печальный факт, что все они в той или иной степени увечны. Кто без ноги, кто без руки, кто с увечной шеей, и если кто-то без глаза, то сосед его просто-таки исполосован шрамами... Впечатление, что кто-то проехался по хутору бульдозером, не удаляя его население из хат. То же можно сказать о домашней живности хуторян, и даже о растительности. Деревья у затоки таких форм, словно их ещё во чреве матушки-земли изнасиловали: перетянули это беременное чрево обручами, дабы придать её здешним чадам балаганный вид. Говорят, всё дело в местной воде. Не знаю...

По мне, уж если искать объяснений, то менее фантастических. К примеру, известно, что рост есть преодоление силы тяжести. Он – встречное ей, напрямую, движение живого. Значит, если формы растительности непрямы, извилисты, то у неё нет сил для прямого преодоления в лоб встречной мощи, и она лавирует. Как корабли против слишком сильного ветра. И, значит, в этих местах сила тяжести сгущена больше, чем в других, она тут мощнее по каким-то там причинам... Вот, и такое объяснение будет наверняка ближе к реальности, чем кожевенный заводишко.

Балакають Здоймы на никем ещё не зафиксированном диалекте. Разве что – в Красной Книге он отмечен, надо бы глянуть. Все они весьма зажиточны, однако, на рынок излишков не вывозят. Откуда же у них деньга? А деньга есть. Лень в город таскаться? Тогда почему они мне, который тут же рядом, отказываются что-либо продавать? Загадка...

Во время прогулок по окрестностям часто встречаю путников, одетых в полосатые пижамы, но и в сапоги! Когда я их впервые увидел, понял – всё, пора на психиатрическую экспертизу. Мне, конечно, вообще-то пора. Но в конкретном случае – нет. Ведь я после узнал, что не призраки это, не продукт моих галлюцинаций, но и не местная берберская мода: здесь в лесу санаторий ТБЦэшников, вот они и гуляют в казённом... Меня во время командировок за кордон часто спрашивали европейские интеллектуалы, неужели у вас такой высокий уровень жизни, что каждый ваш подданный имеет возможность купить специальный отпускной костюм? Я только пожимал плечами: а как же, мол, у нас всё для человека – и всё человеку. А сам отчаянно не понимал, о чём там они толдычут. И приписывал всё ихнему специфическому интеллектуализму. А теперь – я понял, о чём они спрашивали! Ведь они, европейцы, путешествовали в нашей стране в основном по курортам. И со свойственной им склонностью всё понимать они и...

Меня же всё это настраивает на поэтический лад, хорошо думается о бессмертии. Пришёл я к мысли, что бессмертие заключается в собственной вечной памяти о себе. Не чьей-то там чужой, а своей. Как полагаться на чужую, если не токмо что личности, а и целые народы исчезают из истории, а то и при жизни пребывают в безвестности?

Итак, я гуляю много. Но отчего-то устал. Может, это от ежедневной ходьбы по склонам? Или от того, что и сам дом стоит на склоне, и постоянное ощущение сползания просто-таки преследует? Нервы, сон тоже того... Кто-то шастает во дворе ночами, кажется, что бросает камни в мою крышу. В смысле, в крышу дома. Поймаю, так думается всю ночь, прикончу. Что в этом хорошего? Может быть, и не высижу тут до сентября, не знаю.

Вот. А ты пишешь: не могу ли я присмотреть поблизости домик и для твоей дочери Людмилы! Которую ты упорно называешь моей сестрой. Бог мой, при таких соседях, пусть нас и разделяет речка, не хватает мне ещё её иметь по соседству! Что же, ради неё ты согласен и меня вытеснить отсюда? Мне приискать ей домик, да это же, чтобы я своими собственными руками вытеснился отсюда сам! Пожалуйста, хватит так о ней заботиться, позаботься о себе. А дочь твоя, она же сестра моя, сегодня и сама о ком угодно позаботиться может. И дачку не то что в степной глубинке, а и на море купить в состоянии. На настоящем море, мокром, не пересохшем. Пожалуйста, не втягивай меня в её, в ваши эти хлопоты. У меня своих достаточно. И пиши мне о чём-нибудь другом, не только о ней. Или не пиши, пардон, вовсе. Это я шучу... Ведь если о ней, о Людмиле, не писать, то она сама напишет. А это уж совсем, па-анимаешь... землетрясение.

Пока. Если выполнишь мою просьбу относительно сюжетов нашей переписки, то со своей стороны и я обещаю впредь сполнять долг. Эпистолярный.

Олег. 29 августа Здоймы.

14. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.

Спешу сказать тебе, Катюша, что я тоскую. И представь себе, чего никак не ожидал, по Испании. Особенно тяжко мне теперь вспоминать, сознавать, что для того глухонемого парня в Падроне – помнишь, я писал о нём оттуда? – я и моя родина не существуем и по сей день. Ибо – с чего бы это? О, Испания, шепчу я теперь по ночам, так как стал плохо спать. О, Испания! О, ты, моя милая девочка, со смуглыми грудками, со школьными тетрадками, и в очках. Где ты? Можешь принять, Катя, всё сказанное и на свой счёт, как обычно.

И прошлой ночью я спал плохо. И шептал то же самое... Но по порядку.

Собственно, у меня тут два домика. В одном – кухня и столовая, в другом спальня и кабинет. Тут готовят в стороне от жилья, иначе мухи заедят. Сплю я, если сплю, в кабинете. А Володичка с вашим пацаном в спальне. Мальчишка, если тебе интересно, вполне здоров, даже чересчур, на мой вкус. Оба помещения как бы соединяет огромная печь очень милой конструкции, как у средневекового замка: башенки, балкончики, зубчики. Есть и донжон: громадная труба. Кабинет к моему приезду Володичка расстарался выкрасить в цвет крови, даже балки на потолке кровавые. Остались только два беленьких квадратика, вроде лунных, на потолке и на печке сбоку. Кровяной краски не хватило, или Володичка оставил для меня место, где б и я потрудиться мог доступными мне средствами. То есть, он уготовил камеру мне как уже приговорённому к смертной казни через тот или иной вид кровопускания.

Поначалу мы ночевали все втроём в спальне, она достаточно велика для этого. Окна спальни выходят на восток, на склон и равнину. Солнце встаёт очень рано, когда я только начинаю засыпать. И чувство в той комнате такое, словно всё время сползаешь, падаешь куда-то... Потому-то я там и отказался ночевать, если не считать второй причины: вынужденной ночной работы из-за бессонницы. Итак, ночью с их, Володички и мальчишки, стороны – всю ночь горят огонёчки на равнине, гуляет ветер, луна встаёт, облака набегают... С моей же стороны, из кабинетного окна видно только смородину и тополь, поскольку тут продолжается подъём холма, приглядеться – сквозь тополиные ветки угадывается его волосатая вершина. Переехав в кабинет, я думал: вот, теперь стану спать получше. И ошибся.