Текст книги "Позвони мне (СИ)"

Автор книги: Борис Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

  Я всё думаю: что означает намерение перестроить или улучшить полноценный памятник культуры? Почему никому не приходит в голову подрисовать в известной картине четвёртого богатыря? Или, предположим, подмалевать Сикстинской мадонне балалайку – пущай развлекается барышня. Но вот переиначить древний памятник архитектуры, чего-то там достроить для красоты или отпилить за ненадобностью, в Киеве считается очень хорошим тоном.

  Памятники архитектуры, в особенности времен раннего христианства, были выполнены в таком экстремальном эстетическом режиме, что любое вмешательство, любое прикосновение к их художественной фактуре немедленно разрушает высочайшую гармонию этих гениальных творений. Надо хорошо понимать, что изуродованные памятники культуры отнюдь не безмолвствуют. Они, сделавшись нашим отражением, с лихвой возвращают свой срам и уродуют, необратимым образом деформируют духовный облик людей.

  Вмешательство Петра Могилы в конструкцию великих храмов древнего Киева было настолько бесцеремонным и разрушительным, что я иногда задаюсь вопросом: неужели посетители Киевской Софии, без устали щелкающие затворами фотокамер, не подозревают, что перед ними не уникальный архитектурный шедевр времён Ярослава Мудрого, а его искажённая, глумливая пародия?

  Со мною, конечно, кто-то не пожелает согласиться, но я утверждаю, что эти примитивные, абсолютно непластичные, с широкими, грубыми, балаганными гранями, формы куполов, венчающие нынешнюю Софию, никакой эстетической ценности не имеют. И весь соборный ансамбль в данном выражении существует дробно, откровенно неинтересно. Буквально любой его внешний элемент носит случайный, и как следствие, вульгарный характер. По едкому лермонтовскому замечанию, напоминает «помесь черкесского с нижегородским».

  Поэтому, когда я стану говорить о Софии Киевской, я всё-таки буду иметь в виду тот подлинный, первозданный храм Божий, являвшийся действительно одним из чудес света, столпом нашей национальной культуры. Убеждён, пройдёт не очень много времени и Премудрость Божия отряхнёт со своих священных стен чужеродные облачения и предстанет пред миром во всём своём непорочном великолепии. Как только в общественном сознании возобладает исконная национальная идея, обязательно придёт понимание, что Украине негоже метаться между востоком и западом, а настал час продемонстрировать свою самодостаточность, своё христианское первородство. Вот тогда и восстанет София в своём первозданном облике.

  Уже очень скоро заголосят умученного сердца февронские колокола, затрубят недремлющие вестовые волшебного града Китежа. И возвернётся на призывный звон благовеста из северных широт, и водворится в своём материнском лоне животворная благодать крещенской мистерии. А у моего народа будет ещё большая и благородная судьба.

  Нынешняя София Киевская, по внешнему своему облику, не имеет никакого отношения к тому грандиозному храму, который был задуман и воздвигнут нашими предками на днепровских высотах во времена Ярослава Мудрого. Внешне тот, настоящий, памятник монументальным своим силуэтом приближался к египетским пирамидам. Начиная от охватывавшей его одноэтажной галереи, храм постепенно нарастал и возвышался с каждым новым ярусом своих куполов и закомар, ритмично устремляясь по наклонной к вершине центрального купола. Этим приёмом зодчие обеспечивали трёхмерность геометрического восприятия всего сооружения, чем в максимальной степени достигалось впечатление его цельности и грандиозности. Сегодняшняя София, вследствие позднейших надстроек, с любой точки просматривается плоскостно, практически в двух измерениях. В результате чего полностью уничтожается гениальный замысел древних зодчих, стремившихся достигнуть перспективной цельности восприятия Божьего храма.

  Концептуально, внешняя эстетика Софии Киевской спроецировала на себя культуру скифского Приднепровья. Весь её внешний облик был предназначен не для демонстрации своей наружной красоты, что характерно для традиционных западноевропейских культовых сооружений, но для подчёркивания великой тайны, хранящейся в её заветных недрах. Так строили египетские пирамиды, так сооружались скифские курганы – как таинственные сокровищницы и стражи вселенских мистерий, обитающих внутри них. Крытая тяжёлым свинцовым листом, курганообразная София имела вид неприступного мавзолея, хранящего вечный покой его обитателей. Таким образом, каждому человеку, прежде, нежели он проникал в храм, внешним его обликом сообщалось колоссальное напряжение ожидаемого чуда, заключённого в его недрах.

  Войдём и мы в храм Божий, внутренне повторяя удивительные слова из херувимской песни: «Всякое ныне, ныне житейское, отложим попечение, отложим попечение». Наверное, у всех это по-разному, меня же, однако, невероятно волнуют запахи старинных православных церквей. Эти запахи создавались на протяжении многих веков. Они вобрали в себя неисчислимые слёзы и радости неисчислимых прихожан, запахи венчальных свечей и погребальных каждений. Вдохнём в себя этот благодатный, ничем не истребимый запах священной Софии Киевской!

  Когда, после сдержанных настроений внешнего облика храма, человек оказывался под его сводами, перед взором совершенно неожиданно открывалось непостижимо яркое по своей палитре и освещённости, набранное разноцветной смальтой изображение святых. Этот перепад тонов и настроений был настолько фантастически резок, что паломник, оказавшись под сводами собора, невольно испытывал потрясение огромной силы. Контраст между внешней монументальной сдержанностью памятника и внутренней его роскошью действовал неотразимо – он повергал человека в неописуемый восторг. Именно в этом состоял стержневой эстетический принцип воздействия древнерусского шедевра.

  В те благословенные времена гениальные зодчие были ещё и мудрыми психологами, они начинали работать со зрителем уже на подступах к своим бессмертным творениям. Загодя готовили эмоциональный настрой, чтобы в решающий момент нанести сокрушительный удар, поразить в самое сердце. Ничего этого не знал, не понимал, не мог прочувствовать в чужой для себя культурологической среде неутомимый реформатор Петро Могила. Все работы по возрождению киевских святынь проводились наспех, второпях, руководствуясь заимствованными с римского запада требованиями внешней красивости. Так часто за красивой, размалёванной внешностью иного человека скрывается абсолютно пустая, бездарная личность.

  О внутреннем убранстве многострадальной Софии Киевской – Премудрости Божией написана большая литература, в том числе и толковая. Я не стану описывать всё великолепие её благородных интерьеров, остановлюсь лишь на главной святыне, во имя которой, собственно говоря, и сооружался сей великолепный храм.

  Вот не могу удержаться, чтобы не привести свидетельство духовного писателя девятнадцатого века Андрея Муравьёва, посетившего Софию: «Переступи порог и дохнёшь иной жизнью; пусть замкнутся за тобою медные врата западные, и за ними мир: иди всё к востоку, к той Нерушимой стене, которая осенила собою Церковь и Русь; и когда в алтаре соборном, на сводах горнего места, встретит тебя, с воздетыми к небу руками, Молитвенница земли Русской, которой ещё молился великий Ярославль, – тогда пади пред нею в безмолвном восторге, и выскажи своё сердце, если есть ещё слова в такие минуты!».

  Центральной персоной Софии Киевской является мозаичное изображение Богоматери Оранты, расположенное над горним местом главного алтаря собора. С незапамятных времен это изображение именуется христианами Нерушимой стеной. Во всей искусствоведческой и религиозной литературе установившееся наименование трактуется как свидетельство нерушимости святого храма, прошедшего через вековые испытания и, соответственно, как порука нерушимости города Киева. Дескать, доколе стоит в Софии Нерушимая стена, быть и Киеву.

  Ещё считалось, что всякому, кто хоть раз в жизни взглянул на Чудотворную Оранту, провидением сообщалось Небесное заступничество. Я же, однако, сомневаюсь, что создатели этого уникального образа были так уж озабочены судьбой города Киева, ибо все их творческие устремления обращались всё-таки к прекрасному Небу. Согласитесь, никакие земные радения не способны мобилизовать человека на создание шедевра подобного уровня.

  И вот открываю тайное. Изображение Богоматери на центральной алтарной стене, с ограждающе поднятыми руками, есть не что иное, как нерушимая преграда, стоящая между нами и Царствием Божиим. Приходите в Софию, мобилизуйте своё воображение, постарайтесь проникнуть за образ Оранты – и перед вами отворятся чертоги Небесные. Дело в том, что Пресвятая Богородица, даровавшая миру в непорочном зачатии Иисуса, пребывает как бы на рубеже – между Богом и человеком. Она связывает наше земное бытие с предвечностью Божией. Однако заглянуть в Царство Небесное из этого грешного мира весьма затруднительно, подчас невозможно. Здесь требуются усилия высочайшего духовного напряжения, по плечу только избранникам Божиим – праведникам, религиозным святителям. Вот и названа была Софиевская Оранта Нерушимой стеной.

  Если хорошенько поразмышлять, фактически все великие памятники цивилизации являются своеобразной нерушимой стеной. Ибо все они пребывают на сопредельности с потусторонним миром. Не только гробницы фараонов и скифские захоронения, но и улыбка Джоконды – это ведь тоже своеобразная нерушимая стена, которую возвёл гений Леонардо между тайной бытия и небытия. И я рискну утверждать, что из всех памятников мировой культуры, по своей эмоциональной и эстетической напряженности, Софиевская Оранта не имеет себе равных. Говорю об этом вовсе не под влиянием местечкового, квасного патриотизма, но исключительно по здравой оценке художественных достоинств мозаичного изображения Софиевской Оранты.

  В сердце храню надежду, что мой рассказ о Премудрости Божией пригласит к размышлению всех, кому действительно дороги историческая память и судьба нашего народа. Ведь надо же когда-нибудь разобраться, какие злые силы смутили и вынудили миллионы людей отказаться от истинного почитания своей главной Заступницы. Даже трудно вообразить, до чего же немилосердно распорядилась жизнь, если из памяти народной напрочь вышибло духовное и смысловое значение даже самых первых его святынь.

  1955 год

  Между тем жизнь идет своим чередом. Река времени стремительно влечёт в водовороты новых, подчас нечаянных, событий, плещется ещё неизведанными радостями, лукаво манит, дурманит предчувствием грядущих восторгов и разочарований. У древних греков, наших духовно-религиозных наставников, на самом деле существовала река времени, и называлась она «Лета». В языковой транскрипции славян периода Киевской Руси, как мне представляется, это наименование слышится благозвучней. «Альта» – говаривали наши предки. Река с таким чарующим названием была и у нас; она протекала в предместьях Киева, по территории нынешнего города Борисполя, и считалась любимым местом уединения многих русских князей. Там, под сенью ракит, в тиши неспешных вод, они погружались в раздумья о своей непростой доле, о грядущих путях процветания дорогого сердцу Отечества.

  Там же, в Борисполе, на берегах самой милой сердцу реки, принял смерть от предательских рук святой князь Борис, любимый сын благоверного Владимира, которому он завещал золотой киевский престол. Здесь же, при Альте, великий русский князь Ярослав, поддерживаемый новгородскими дружинами, сразился с печенегами. То была величайшая по масштабам и кровопролитию битва. Ярослав овладел стольным градом Киевом и положил конец бессмысленной братоубийственной войне. Позже, на этом трагическом, должно быть, священном для нашего народа месте поставили храм Божий во славу убиенного князя Бориса.

  Когда киевский владыка Владимир Мономах почуял близкий час своей кончины, он велел отвезти себя на берега реки Альты и представил Господу душу на месте убиения обожаемого князя Бориса, прямо под стенами церкви на крови. А ещё позже люди повергнут, уничтожат сей знаменательный храм, вытравят из памяти народа само местонахождение этой величайшей национальной святыни. Вот такие мы, скажем прямо, очень интересные, оригинальные ребята. Стоит ли после этого скулить, негодовать по поводу неуважительного отношения к себе иноземцев, если и себя-то толком ни ценить, ни беречь не умеем?

  Летом одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года родился меньший брат мой, Сергей. Как только стало известно о рождении брата, папа на радостях помчался в ювелирный магазин и купил для мамы золотые, с золотым же браслетом, часы. По тем временам, прошу заметить, воистину королевский подарок. В этот же день, с необъятным букетом любимых маминых роз и дюжиной шампанского для медперсонала, папа поехал в родильный дом, чтобы поздравить супругу и вручить золотые дары.

  Об этом не очень приятно говорить, но и молчать не хочется. Через некоторое время родильный дом, в котором появился на свет Божий мой брат, зачем-то переиначили в дурдом, то есть открыли там психушку. Теперь многие из моих земляков, луганчан, говоря о месте своего рождения, должны предостерегать собеседника: дескать, это случилось еще до того, как помещение окрасили в желтый, специфический, цвет. Вот такое хамское, такое паскудное отношение к судьбам, к памяти людей, возможно, было только в нашей стране, где на каждом заборе висел здоровенный транспарант с напоминанием: «Всё для тебя, советский человек!».

  Наступил долгожданный день, мы уселись в легковой автомобиль и отправились за семейным пополнением. Бабушка Ксения, загодя, разостлала на большой кровати свою старинную лисью шубу, в которую первым делом полагалось завернуть младенца, для счастья. Братишка удался на славу. Весом более пяти килограмм, симпатичный, подвижный, смешливый, с хорошим пищеварением и богатырским сном. У мамы оказалось так много молока, что она имела возможность делиться с соседкой, не имевшей грудного питания для своей малышки. Фактически, мама выкармливала сразу двоих детей. Ходить к соседке с бутылочкой маминого молока считалось для нас, детей, хорошей удачей, потому что без пары шоколадных конфет никто домой не возвращался.

  В мою постоянную обязанность входило кормление младшего брата фруктовым соком. Папа пробуравил напильником в стеклянном пузырьке небольшую дырочку, чтобы не залипала соска, и я терпеливо поил родного карапуза. Помню, каких усилий стоило удержаться от соблазна отведать вкусного свежедавленного сока, но я держался изо всех сил. В девятилетнем возрасте для меня не оставалось секретом, откуда появляются на свет Божий дети. Видел маму в положении, живот у неё был очень велик. Когда смотрел на сосущего яблочный сок брата, сердце сжималось от жалости. Потому что я постоянно соображал: ну как же он находился в мамином животе? Мне всё казалось, что брату в темноте было очень страшно, и жалко становилось его до слез.

  Брат вырос. В советские годы работал зубным техником, теперь занимается бизнесом, весьма успешно. Настолько успешно, что в середине девяностых обокрал мою семью до последней нитки. Великим нефтедауном он, по счастью, не сделался, может быть, рылом не вышел, но автозапчастями на Питерских рынках торгует довольно бойко. Вот, право, не знаю – не в потёмках ли?

  В последние времена обыкновенная процедура деторождения принимает подозрительно уродливые формы. Возникают какие-то, доселе не слыханные, фигуранты в этом, в общем-то незамысловатом, действии. Чего стоит одно только название «суррогатная мама», за которым, в соответствии со здравым смыслом, неминуемо следуют «суррогатные дети». Нормальное зачатие человеческой жизни является актом божественным, хотя бы потому, что освящается любовью, высочайшим эмоциональным всплеском, апофеозом чувственного естества. Если мы всерьёз полагаем, что человек сотворён по образу и подобию Божию и что Бог есть любовь, то залог нашего богоподобия закладывается в годину зачатия, именно под знаком любви.

  Об этом не худо было бы помнить будущим родителям, которые иногда торопятся пройтись по всем кругам земного ада, а потом ищут панацею в суррогатных упражнениях. Невозможно без внутреннего содрогания видеть на телеэкране различные медицинские агрегаты для искусственного сохранения недоношенных, недоразвитых, неполноценных малюток. Подается вся эта чудо-техника как высочайшее достижение цивилизации. В связи с этим вспоминается забавный анекдот, по которому «армянская молодежь сама себе создает разные трудности, чтобы потом мужественно их преодолевать».

  Между тем в пору языческого прошлого наши пращуры относились к рождению детей предельно ответственно. Когда молодые люди вознамеривались обзаводиться ребёнком, они брали меховые полости, полагали их на свежевскрытую пашню и всю ночь, под звёздами, занимались любовью. Великое таинство зачатия новой жизни происходило в соитии с плодородием матушки-земли, да ещё под звездным благословением. Нельзя не склонить голову перед мудростью и деликатностью наших предков в ответственнейшем деле продолжения рода человеческого. Они оформили, сохранили и передали нам уникальный генетический фонд, с невероятной жизнестойкостью. Этот драгоценнейший их дар мы варварски разбазарили фактически за три-четыре последних десятилетия, и похоже, что невосполнимо. Как тут не посокрушаться о диких нравах наших далёких пращуров!

  На тысяча девятьсот пятьдесят пятый год приходился десятилетний юбилей Дня Победы. Вероятно, самый необычайный юбилей в ряду следующих круглых дат от девятого мая. Дело в том, что отношения с Великой Отечественной у Никиты Хрущёва не сложились роковым образом. Война не оставила в его биографии яркого, героического следа. Как главный рулевой республики, кукурузный Никита нёс негласную ответственность за позорные провалы на украинских фронтах. Воякой-то он был известным. В академиях, как повелось с чапаевских времён, штаны не протирал, но членом Военного совета был и генеральскими погонами забавлялся. Отстоять Украину, в первые месяцы войны, у руководства Страны Советов объективных шансов не было, однако преступные просчеты с окружениями на собственной территории, унизительные сдачи пленными сотен тысяч боеспособных людей – это всё результат «мудрой» стратегии партийного руководства. Немало оставленных на произвол бойцов той страшной поры вольются впоследствии в ряды власовской вражеской армии. В итоге Никита окончил войну без дежурной звезды героя, что, по его положению, равносильно наказанию.

  По этой-то причине очередной ленинец недолюбливал соратников в галифе и на всяких торжества по случаю Дня Победы чувствовал себя как татарин на чужом пиру. Вот где-нибудь на скотоферме или на колхозном поле в соломенной шляпе да с початком лохматой кукурузы в руках Никитка смотрелся исключительно органично. Ему бы, по-хорошему, приладить свое рыло где-нибудь кладовщиком при колхозном амбаре – щупать в потёмках баб, обвешивать под шумок мукой зазевавшихся просителей и благополучно дожидаться старости, не гневя по-крупному Всевышнего. Так нет же, понесла дуралея нелегкая в умопомрачительно-звёздный кремлёвский залёт.

  Хрущёв, более чем кто-либо другой, хорошо знал настоящую цену праздника Победы. Как и во все времена, отсутствие цены на человеческую жизнь сделалось главной трагедией для нашего народа в этой страшной мировой бойне. Дайте срок, он припомнит генералам весь их победоносный кураж, восстановит статус-кво. Доберётся до самого Жукова, исполнит ему «куцен-бацен», невзирая на все его четырежды геройства, – это вам не какой-нибудь танец с оглоблями под звон щитов камуфляжных гладиаторов.

  Кроме прочего, в массовом сознании понятия Сталин и Победа слились нераздельно, фактически они сделались синонимами, весьма раздражавшими строптивого Хрущёва. Он-то предвидел безошибочно, что генералиссимусу недолго красоваться в мраморной неприступности мавзолея – надо же и честь знать. Акция по изъятию мумии вождя была предопределена, но провести её требовалось деликатно, очень мягко, не возбуждая ревности фронтовиков и, разумеется, не пороча девственной чистоты, сами догадайтесь, какой целомудренной партии.

  Нечто подобное происходит сегодня с другой, самой главной, мумией. Вроде бы пора и ей честь знать, но явно не хватает энтузиазма, недостает у застрельщиков пороху. Грозен, опасен, непредсказуемо своенравен Ильич даже в своем одиноком затворничестве. И уж будьте уверены, предрекаю: хлопот ещё предстоит с этим парнем не на одно поколение. Потому что слишком уж сладок, заманчив призыв для ничтожества, для посредственности – быть равным, как все.

  Принято думать, что самые интересные события происходят в столицах, при больших каменных дворцах. Ничуть не бывало, поведаю вам. Вся эта чехарда со сталинскими перезахоронениями не идёт ни в какое сравнение с манипуляциями покойниками на местах. Во времена становления Советской власти в Абхазии был отравлен, по высочайшему распоряжению, один популярный политический деятель, Лакоба Нестор Аполлонович, славно потрудившийся за правое дело. Ему закатили роскошное прощание с захоронением в центральном городском парке Сухума.

  По прошествии недолгого времени выяснилось, что усопший товарищ не очень верно ориентировался по линии партии, за что был изъят из шикарной могилы и немедленно переведён в более прозаические ландшафты. Этим кампания не ограничилась, надо же знать Кавказ – там всё привыкли делать с размахом. Прямо на месте бывшего погребения соорудили капитальный общественный сортир, для облегчения гуляющей публики. Вот это было настоящее, деловое решение. А в Москве всё чего-то там возятся у Кремлёвской стены, перетаскивают за уши с места на место, ведь явно недостает фантазии для чего-нибудь экстравагантного. Тогда возникает вопрос: чего кобениться? Не проще ли обратиться к недавнему революционному опыту. Людям на пользу и вождю приятно убедиться, что дело его по-прежнему живо.

  Как бы там ни было, но властная вертикаль в Стране Советов работала безупречно, официальное отношение к десятилетнему юбилею Дня Победы было сконфуженно сдержанным. То есть вроде бы и праздник, однако без лишнего шухера. В нашей школе, разумеется, организовали торжественную линейку. Пионеров, под кряканье горнистов, выстроили в ряд. Потом, для пущей важности, тарахтели в барабаны и отдавали салют выпучившим остекленевшие глаза ветеранам. Каждый из нас при этом на строгий призыв пионервожатых: «Будь готов!» – звонко с восторгом выкрикивал: «Всегда готов!» К чему готов? Зачем готов? До сей поры одолевают сомнения. А ну как не всегда был готов и вдруг не полностью, всего лишь наполовину?

  Орденоносные дяденьки делились со школьниками тяжёлым опытом грозных военных лет. С вдохновением рассказывали, какими мерзавцами бывают тупорылые немцы. Стращали их кровожадностью и подлостью. И, конечно, с гордостью вспоминали о своей боевой отваге, о ратных подвигах погибших товарищей.

  В недалеком прошлом светлейшие предводители ленинской компартии недоумённо сокрушались: да как же так, почему могучим советским писателям никак не удается состряпать гениальный роман о Второй мировой войне, подобный тому, что проворно соорудил Лев Николаевич? Бойкого пера секретари союза всех величайших писателей, понукаемые Центральным Комитетом, отчаянно шевелили короткой мозговой извилиной и пыжились сотворить нечто толстовскообразное, чтобы всем недоброжелателям в пику и, главное, на века. Им было невдомёк, что хорошую книгу о прошедшей войне написать никак невозможно. Потому что у советских людей невероятно куцые, до костей обглоданные, абсолютно не книгоформатные судьбы. Князь Андрей Болконский сделался классическим персонажем вовсе не потому, что доблестно воевал, а более всего и в связи с тем, что за ним стояла великолепная фамильная история, могучая российская культура, с прародительскими традициями и глубинным житейским укладом.

  Даже самые известные биографии важных советских деятелей сляпаны как детский мат в три хода: быдло, кожанка, расстрел. Жизнь их бессмысленна и скоротечна, сродни пузырям, подпрыгивающим в дождевой луже. Ведь кого ни возьми из когорты наших достославных вождей или военачальников, никогда не поймёшь, откуда свалились на нашу голову все эти ретивые парни. За ними никого и ничего, упираешься, как в задницу биндюжника, и толку-то, что он Хрущёв или Жуков. Тут, брат, как в трёх соснах шибко не нафантазируешь, не распишешься. Если, конечно, не принимать в расчёт неиссякаемую любовь к трудовому народу.

  Частенько мне припоминается одна забавная военная комедия. Однажды ночью меня, взрослого уже мужчину, подняли по учебной тревоге в городе Луганске и потребовали явиться в клуб Маяковского, который был определён как место сбора для срочной мобилизации. В актовом зале собралась пара сотен таких же вояк, как и я, – некоторым образом боевой оплот нашего Ленинского района. Вдруг на сцену выскочил очень волнующийся, в портупеях, человек и принялся стращать почтенную публику. Первое, что он сделал, предупредил всех: если, в случае войны, кто-нибудь хоть на минуту опоздает к месту сбора, немедленно будет поставлен к стенке, и даже указал рукой в сторону краснокирпичного забора.

  Между тем в рядах запасников поднялся один чудак и как заорёт на весь зал: «Точно такое же мне пообещали вчера на работе. Такой же шустряк посулил: если в начале войны хоть на минуту опоздаю в цех, то буду поставлен к стенке – и тоже показал к какой. Так что же мне делать, какой избежать стенки, самому застрелиться, что ли?» Народ не сдержался и покатился от хохота, а красавец на сцене как взбесился: «Я бы такую гадость, как ты, пристрелил бы и войны не дожидаясь». На том и разошлись, удовлетворённые, по домам. В отчётном рапорте всё вместе называлось «плановая учебная военная подготовка».

  Когда я старательно кропаю эти строки, народы отметили шестидесятилетие Дня Победы. Прошло уже немало лет, о войне написаны горы книг, которые, за небольшим исключением, носят поверхностный, и как следствие, развлекательный, а то и откровенно примитивный характер. Естественно, что каждая страна, да и каждый человек, принимавший участие в беспощадной мировой бойне, видят её по-своему. Однако общая направленность освещения военной проблематики строится преимущественно по правилам беседы мудрого папаши с незатейливым крошкой сыном на предмет, что такое хорошо и что такое плохо.

  Скажем так, Курская дуга – это хорошо, очень здорово, Бабий Яр – это плохо, совсем отвратительно. И так по всему кровавому сценарию, по всем страницам военной истории. Хотя по сроку давности пора бы уже обратиться к правде о той страшной войне не в системе хорошо или плохо, но, в первую очередь, с позиции зачем и почему.

  Наивно рассчитывать, что человеческая природа может как-то радикально измениться за шесть десятков лет. Немцы, тотально изводившие еврейское население в середине прошлого века, остались тем же самым народом по определению. Жизнь никогда, никого, ничему не учит – это же элементарная истина. Если мы не найдем в себе мудрости рассуждать о мировой войне спокойно, без эмоционального флёра, всё, с большой вероятностью, может повториться.

  Ответственный разговор о Второй мировой войне невозможно выстроить с помощью политических соплей, наматываемых вокруг пакта Молотова – Риббентропа. Неужели кто-то всерьёз полагает, что заплечных дел мастера, нёсшие вахту у печей Бухенвальда, держали в нагрудном кармане копии дипломатических документов, подписанных министрами. Или кто-то наивно допускает, что люди, оказываясь в окопах под смертоносным огнём, не важно, с какой стороны, могли вести захватывающие идеологические дебаты о затейливых политических раскладах.

  Для меня, например, так же как и для будущих поколений, гораздо важнее попытаться выяснить: почему просвещённые немцы беспощадно уничтожали не менее просвещённых евреев? Зачем варварски сгноили миллионы абсолютно беззащитных людей – женщин, детей, стариков? Не для того, чтобы трепетать от радости или задыхаться от горя, но по возможности предотвратить эти «прелести» в будущем.

  С подачи Владимира Семёновича Высоцкого мы благополучно разобрались, почему аборигены съели Кука. Оказывается, они решали таким остроумным способом вопросы общественного питания. Но немцы-то, явившие миру Канта, Бетховена, Гёте, они что, вот так же запросто, кровожадности ради, принялись истреблять целые народы? Понятно, что эти кошмарные преступления сопровождались эффективной пропагандой, позволившей опустить цивилизованных людей до готовности совершать несусветные гнусности. Должно быть так же понятно, что никакая пропаганда, никакое теоретическое обоснование не может иметь успеха в образованном обществе без привлечения очень убедительных аргументов, имеющих благодатные исторические корни. И тут нечего скрывать – истоки зла должны быть публично обнаружены, опять же таки во имя грядущего.

  Об этом никто и нигде не желает серьезно говорить. Евреи не подымают этот вопрос вследствие неподдающихся осмыслению масштабов потерь. Остальные молчат из ложного страха, чтобы каким-нибудь нечаянным образом не обидеть евреев и не вызвать на себя шквал всегда имеющихся наготове обвинений в антисемитизме. Вот так и живем – торжествуем, рыдаем, рвём на себе волосы и не утруждаем себя разобраться, что же происходило в действительности в середине двадцатого века, что не поделили между собой цивилизованные люди, зачем немцы подвергали истреблению древний библейский народ.

  В основе фашистской идеологии – любой, не только германской – лежит упование на национальную исключительность, так сказать, на расовое превосходство избранных. Когда Адольф Гитлер пришел к власти и окончательно уверовал, что в жилах его однопартийцев течёт несказанно голубая арийская кровь, он с удивлением обнаружил целую череду претендентов на национальную исключительность, которые также пребывают в иллюзиях относительно особых достоинств своей благородной крови.

  Беда, однако, в том, что никакая исключительность в принципе не может мириться с конкурентами, ибо не предполагает наличия ещё каких-либо соискателей. Иначе это уже не исключительность, а обыкновенная коммунальная тусовка. Стало быть, все другие исключительности, окромя немецкой, оказались в годы Второй мировой войны обречены.

  Нравится это кому-то или нет, но первыми в ряду претендентов на национальную избранность всегда оказываются евреи. Так уж повелось. Во-первых, о богоизбранности этого народа предостаточно наговорено в Библии. Это не удивительно, ведь книгу составляли сами евреи. Другая, несомненно боговдохновенная, книга, Коран, о еврейской богоизбранности безнадежно умалчивает. Во-вторых, и это самое главное, у каждого еврея припасен в памяти длиннющий список представителей его национальности, которые сделались украшением рода человеческого. Этот список – сущее искушение для желающих раздуть свое национальное превосходство до масштабов кровной, биологической исключительности.