Текст книги "Позвони мне (СИ)"

Автор книги: Борис Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

  Представьте себе, из телефонной трубки немедленно последовал комментарий Всевышнего. Складывалось впечатление, что он лично присутствует при этом бородинском, с жабьим уклоном сражении.

  – Ну что ты с ней, дуралей, по полю без толку носишься. Взял бы, как умные люди, супец заварил с задними филейными лапками. Какой же из тебя, скажи мне на милость, писатель, если ты с французской кухней не очень в ладу. Доля писателя совсем не из лёгких, прежде чем сделаться хорошим Бальзаком, не одну жабу придётся сожрать. И учти, самая главная книга без устали пишется на небесах. Крайне желательно, чтобы написанная кем-то словесная книга хотя бы местами совпала с большой главной летописью, иначе усилия автора окажутся пустой авантюрой, а за это могут и в угол, как ребёнка, на коленки поставить. Заставят потом до скончания веков читать с выражением собственный бред перед зеркалом. Не возрадуешься, что с кириллицей подружился. Так что желаю успеха в твоём литературном и театральном теперь уже творчестве. Не забывай про Меня, не ленись позванивать изредка.

  Разговор хотя и оборвался довольно неожиданно, но в целом Василий Иванович остался удовлетворённым его положительным результатом. Он лихо соскочил с ольховой коряги, подошёл к кромке плескавшегося озера, поколдовал над пуговицами командирских парадных штанов и шумно, с хорошим напором облагодетельствовал студёные воды Разлива излишками своей мятежной стихии. И опять же не отказал себе в удовольствии живо представить, как бы кстати в этот момент вынырнуть под тугую струю ненавистной клыкастой жабе. Чудодейственного душа Шарко на сей раз не случилось, и комдив без должного энтузиазма приступил к выполнению обязательных после сна физкультурных нагрузок.

  Против обыкновения, за отсутствием душевного энтузиазма, он лениво подрыгал ногами, как это делают конвульсирующие под электрическим проводом жабы. Потом совершил череду не очень добросовестных по глубине приседаний, под утешительный скрип генеральских сапог, и, передумав оголять для джигитовки беспощадно разящую шашку, направился вверх по откосу к командирскому шалашу.

  За центральным пеньком наблюдалось заметное оживление. Прежде всего, в Разливе появилась долгожданная пулемётчица Анка, которая столичной штучкой порхала вокруг очарованных её волнующими формами физически здоровых самцов. Она хлопотливо раскладывала на дубовой столешнице походные закуски, расставляла стаканчики и прочую столовую утварь для празднования долгожданной встречи. Здесь как нельзя более кстати оказался привезённый ординарцем чумайсовский сидор. Петька, словно фокусник в цирке, опускал руку в защитного цвета волшебный вещмешок и поочередно извлекал, удивляя публику, то заморскую банку с консервами, то прозрачный с наклейкой пузырь настоящей смирновской водочки.

  Обыкновенно Чапай не склонен был поощрять, когда без его командирского распоряжения начинали организовывать застолье. Однако на сей раз, в связи с присутствием высокого гостя да ещё ввиду благополучного прибытия зазнобушки Анки, комдив отнёсся к самодеятельности своих подчинённых на редкость снисходительно. Он благосклонно выслушал рапорт пулемётчицы о героически выполненном секретном задании и принял в сургучных печатях пакет от самой Надежды Константиновны, в котором якобы содержались последние заветы самого Ильича и ещё кое-какие чрезвычайные документы. За всё вместе командир объявил отличившейся боевой подруге персональную благодарность и пообещал сделать представление к награде, может, даже с вручением именного бинокля и отреза материи на вечернее платье.

  Ну что же, делу время, а потехе час, – на правах хозяина положения напомнил присутствующим известную мудрость Чапай и предложил всем товарищам располагаться поудобнее за почти что семейным столом. Что, вообще говоря, происходило само собой, без всяких дополнительных распоряжений. Даже Кашкет давно уже примостился на краешке тесовой скамейки, потирал от нетерпения руки и едва сдерживал распирающее желание принять на грудь грамм двести смирновочки. Да и консервы от чумайсовских щедрот с американскими наклейками совсем не портили приятных аппетитных ожиданий.

  – Вот и наступил, Михаил Афанасьевич, долгожданный звёздный ваш час, – со старта обрадовал автора знаменитого романа комдив. – Нынче же примемся ставить на сцене армейского клуба театральную версию Мастера заодно с Маргаритой. Всё складывается на редкость удачно, как хорошая партия в домино, даже Аннушка наша, украшение, радость дивизии, к первому акту пожаловала. За всё вместе и предлагаю выпить безотлагательно.

  Компания в полном согласии сдвинула налитые доверху чарки. Последовав примеру своего командира, почтенное общество дружно накинулось отведывать извлечённые из щедрого чумайсовского сидора закуски. Беседа завязалась без всякого принуждения, выпившие люди на удивление легко стали азартно обсуждать предстоящий спектакль. Самый живой интерес вызвало выдвижение соискателей на заглавные и второстепенные роли. Более всех кипятился Кашкет, непрестанно напоминая присутствующим о своём неоконченном консерваторском образовании и, как следствие, о законной претензии на одну из ведущих ролей. Может быть, только один ординарец не выражал явным образом горячей привязанности к лицедейскому жанру.

  – Полюбуйтесь, Михаил Афанасьевич, красавицей нашей Аннушкой, – мурлыкал на ухо писателю заметно повеселевший комдив. – Разве подберёшь на роль Маргариты более привлекательную актрису драматического жанра? Она тебе хоть Джульетту, хоть Тристана вместе с Изольдой, без всяких репетиций и грима, не хуже самого Шекспира преподнесёт. Вы случайно, когда роман свой писали, не заезжали тайком в четвёртую пулемётную роту?

  – К вам в пулемётную роту, признаться, я тайком не наведывался, – с демонстративным сожалением заявил сочинитель, – но только сценарий спектакля будет таков, что Маргарите придётся неоднократно голой на публике появляться. Это довольно непростая для любой актрисы задача. Ей ведь необходимо при этом и своё достоинство, и натуральность ситуации полностью сохранить. Не представляю, как ваши красноармейцы будут реагировать на подобные экстравагантные сцены. С другой стороны, переделать что-либо в произведении нет никакой возможности, сразу развалится общая драматическая ткань.

  – Вы, товарищ Булгаков, по моим наблюдениям, очень недооцениваете нашу революционную молодёжь, – молниеносно отреагировал Чапай. И тут же задал пулемётчице прямо в лоб судьбоносный вопрос: Скажи мне и писателю, Аннушка, сможешь перед всеми бойцами на сцене без порток и обувки пройтись?

  – Если чтоб жеребцам нашим поглазеть – конечно, не стану. А если для дела революции потребуется, всё смогу, – как на военной присяге отчебучила захмелевшая Анка и начала немедленно стягивать с себя гимнастёрку.

  – Да погоди ты, не враз, – принялся осаживать пулемётчицу командир и подмигнул Михаилу Булгакову. – Это потом, по ходу спектакля, когда все артисты войдут в свою роль и публика поймёт, ощутит, что наступил самый подходящий момент.

  И уже обращаясь непосредственно к приезжему писателю, комдив не без гордости поинтересовался:

  – Ну как вам она, уважаемый Михаил Афанасьевич?

  – Да что здесь сказать, – выразил своё не совсем определённое мнение несколько потрясённый автор, – мне почему-то Маргарита немного скромнее, я бы сказал, субтильней чуток представляется.

  – Вы это на что намекаете, уважаемый заезжий писатель? – начал с полуоборота заводиться Петруха, а физиономия его стала набирать по окрасу спелость астраханского арбуза. – Аннушка не просто трижды раненый орденоносец, не только лучшая пулемётчица в целой дивизии, она ведь ещё и законная невеста моя. Советую повнимательней относиться к словам. Слово, понятное дело, далеко не воробей, но оно вовсе и не соловей, поэтому не всегда доставляет человеку при оружии удовольствие.

  – Ни на что я, собственно говоря, не намекаю, – развёл руками Булгаков, – просто смелость предполагаемой актрисы для меня несколько непривычная, не очень соответствует персонажу. Если вы обратили внимание, Маргарита является женщиной довольно тонкой организации. Чтобы так сразу пуговицы на себе приниматься при посторонних расстёгивать, согласитесь, не совсем вяжется с фабулой произведения. А так ничего, Аннушка у вас девушка весьма и весьма даже славная. – Булгаков для верности продемонстрировал перед ординарцем поднятый большой палец правой руки, а чёрный кот, вторя ему, закивал головой. И таки поднял над головой правую лапу, и обнажил скрюченный костяной коготок.

  После череды произнесенных и закреплённых смирновочкой тостов, отдельно за здравие гостя и отдельно за здравие командира, за победу революции и даже стоя за благоухание присутствующих дам, общий градус восторга по поводу предстоящего спектакля стал понемногу затухать. Чтобы поддать куражу, взбодрить как-то тонус застолья, Чапай велел денщику принести балалайку и сыграть что-нибудь задушевное, хорошо бы про белые акации и гроздья душистые.

  Кашкет с готовностью метнулся в шалаш и вывалился оттуда с неразлучной трёхструночкой. Пока музыкант подстраивал инструмент, прохаживаясь возле шалаша и сосредоточенно глядя куда-то под макушки сосен, комдив неожиданно поинтересовался у писателя:

  – А зачем это вы, Михаил Афанасьевич, биографии богам от себя сочиняете? Ведь в Писании ни про какого Крысобоя, ни про какую собаку, стерегущую Понтия Пилата, ничего не написано. Воля ваша, но, на мой взгляд, сомнительные тексты слагаете. Хорошо, если пролетарская революция окончательно во всём мире победит, а неровен час зашатается. Вдруг на поверку окажется, что Бог действительно есть, пребывает в полном комфорте и ваши фантазии не придутся Ему по душе. Простите, но ведь могут и к ответу спокойно призвать. И охота вам почём зря судьбину испытывать? Пожалеете, когда специалисты примутся на сковородке, словно семечки, жарить да в бурлящей смоле кипятить, пока не усохнете до размеров кухонного таракана. Вот не позавидую, самый лютый недруг не придумает более жалкой вам участи.

  – Вы, Василий Иванович, не очень-то доверяйте поповской ереси, – порекомендовал комдиву ничуть не смутившийся сочинитель оригинальных биографий для библейских персонажей. И кот на плече у писателя принял воинственную стойку. – В Библии прямо указано, что человек отмечен подобием Божиим. Стало быть, волен возвышаться на степень Творца. Не вижу смысла стесняться художнику изображать небожителей литературными красками. Вы же не дрейфите впереди эскадронов в атаку идти, почему же я должен в своём ремесле чего-то бояться?

  – Я бы на вашем месте не торопился тягаться со мною заслугами, – предостерёг борзописца Чапай. – Одно дело с беляками за народное счастье сражаться – и совсем иное дело порядки среди богов на свой лад заводить. Любому сознательному красноармейцу абсолютно понятно, что прежде всего в собственной дивизии следует справедливость восстановить, а уже потом, коли так невтерпёж, за богов приниматься.

  – Я полагаю, про счастье народное – это вы для красного словца завернули, – немедленно отреагировал гость. – Счастье не бывает народным, оно касается только отдельного человека. – И кот на плече, вторя писателю, опять закивал клыкастой башкой. – Если вас всерьез смущает религиозная сторона моего романа, можно отказаться от «Мастера и Маргариты» и поставить на сцене войскового театра другой мой шедевр. Между прочим «Собачьим сердцем» он теперь называется. Неплохой может получиться спектакль, и главное – для личного состава весьма поучительный. В Разливе, я смотрю, и балалайка имеется, все реквизиты у вас налицо.

  Тут уж Кашкет, по собственной инициативе, выдал на полную катушку знаменитую «Барыню». Так завернул, так пробежался по медным ладам, что, казалось, близлежащие деревья не совладают с собой и пустятся в пляс. Даже если бы на балалайке можно было играть только одну эту озорную мелодию, всё равно трёхструночка была бы великим музыкальным инструментом. Если щемящая душу благородная скрипка существует исключительно для того, чтобы изливать трагическую долю библейского народа, то без балалайки невозможно объять и осмыслить великую матушку Русь.

  – Можно, конечно, и «Собачье сердце» на сцене поставить, – покладисто согласился Чапай, – только Фурманов это произведение не шибко приветствует. Да и я, признаться, не совсем понимаю его. Странная выдумка, что-то там не по делу против крестьянства и пролетариев наших нафантазировано. Вам бы не мешало иногда с «Капиталом» хоть маленько по тексту сверяться.

  – Ничего странного как раз в «Собачьем сердце» и нет, – возразил солидно писатель. – У нас ведь иные всерьёз полагают, что если Шарикова посадить в рессорную тачанку, запряжённую шестериком, и снабдить акциями «Промнавоза», то из него может получиться порядочный человек. И, как всегда, ошибаются. Потому что именно акции «Промнавоза» и являются визитной карточкой господина Шарикова. Случайному человеку они ни в жизнь не достанутся. Волга ведь почему впадает в Каспийское море? Ей просто некуда больше деваться. Вот так и акциям «Промнавоза» некуда больше деваться, кроме как только идти на откорм жеребячьему племени.

   Кот на плече у писателя протяжно мяукнул несколько раз, в знак согласия со своим знаменитым хозяином, и нежно погладил его мягкой в подушечках лапой по талантливой, мозговатой башке. Странное складывалось впечатление, что это вовсе не кот при писателе, но знаменитый сочинитель прибыл в Разлив при чёрном, как ворон, коте.

  – А я вот что скажу вам, товарищ Булгаков, – перешёл на официальный тон Василий Иванович, – у нас здесь хотя и не дискуссионный писательский клуб, но советовал бы не увлекаться сверх меры своими фантазиями. К тому же, для соблюдения справедливости, вам следовало бы написать и вторую часть своей вызывающей книжки. Было бы честно пересадить гипофиз белогвардейца какой-нибудь бездомной дворняге и продемонстрировать, как из неё возникнет знаменитый полководец Суворов. Помяните слово моё, из этой закваски в результате вырастет такое ничтожество – не то что кошек бездомных, даже комнатных мышей не заставишь ловить. Будет только ананасы с утра до ночи под шампанское трескать и о судьбах человечества, ковыряясь полированным ногтем в носу, рассуждать.

  Писательский кот обнажил в недовольстве злые клыки, при этом морда его преобразилась почти что в жабью гримасу. Чапаю даже послышалось со стороны озера мерзкое кваканье, отдалённо напоминающее обидное слово «дурак». До чего же захотелось выхватить командирскую шашку и поквитаться с ненавистным котом, чтобы до последнего дыхания помнил, как полагается вести себя в присутствии полного Георгиевского кавалера.

   Еле справившись с волнами наступающего гнева, комдив примирительно посоветовал Михаилу Булгакову:

  – Вы, пожалуйста, возвращайтесь потихоньку домой, соберитесь с силёнками и состряпайте нам настоящий шедевр, с хорошим названием «Белая псина». А мы, тем временем, декорации подберём, с врачами посоветуемся, чтобы натуральную операционную палату соорудить. Я бы и сам с превеликим удовольствием какой-нибудь дворняге целую башку живого капелевца привинтил. Не постесняюсь даже белый халат на себя нацепить.

  И уже обращаясь непосредственно к денщику, добавил:

  – Выведи, Кашкет, дорогого гостя на лесную тропу, вместе с его чудесным котом. Как говорится, в добрый путь, господа.

  Оставшись в тесном кругу, комдив, ординарец и Анка не стали строго судить несмышлёного щелкопёра Булгакова. В самом деле, чего путного можно было ожидать от штатского недотёпы? Поэтому зарядили по полной, веселящей душу смирновочке и заголосили любимую песню Чапая, «Чёрный ворон». Следом зарядили, разумеется, ещё и ещё.

  Неожиданно, без всяких видимых причин, в бессильной злобе исказилось лицо командира. Никогда, даже в самой жестокой сечи, оно не приобретало такой бледный окрас. Петька по опыту знал, что в этих приступах безумного гнева Чапай был действительно страшен и мог в одиночку подавить неприятельский эскадрон.

  Не сказав никому ни слова, комдив раненым вепрем поднялся из-за стола и потянулся к древнему озеру, поившему своими целебными водами ещё динозавров. Он разделся донага, грохнулся на колени и в раздирающей душу молитве обратился к Всевышнему: «Господи! Помоги Ты устроить человеческую жизнь в нашем разлюбезном Отечестве!»

  Потом поднялся с колен, перекрестился и в хищном, дерзком прыжке послал своё тело в студёные воды Разлива. Только парящий высоко в небесах соколок внимательно наблюдал за россыпью шуганутых ныряльщиком жаб. И озеро накрыло сосредоточенное молчание, нарушаемое только тяжёлым сопением легендарного красного командира.

  На марше пятилеток

  1952 год

  Хорошо, когда в ночные улицы ворвётся одуревший ветер. Лёгкий, стремительный, единым потоком несётся вдоль мостовой. Молоденькие деревца, скорчившись под упрямым напором, из последней мочи соперничают с ним. Стройные тополя, уверенные в своей силе, лениво перебирают мускулами, сетуя на докучливую стихию. И даже старый клён, разбуженный от горьких дум внезапной свежестью, по-молодецки пересыплет кроной. На дворе ни души, но сколько жизни бушует в необузданных страстях меж стихиями и бог весть как хочется ринуться в этот кавардак!

  Я стою у окна. С пятого этажа моего добротного, сталинского покроя, помпезного дома видно всё. Внизу, на ветру, вижу площадь – большую, роскошную, забранную в красный гранит, и может, поэтому, а может, ещё почему названную «Красной». В строгом смысле это и не площадь вовсе, скорее парковый ансамбль, разбитый у подножия великолепного архитектурного сооружения, именуемого «Домом техники».

  В былые времена с восторгом, а ныне всё чаще в раздумье взираю я на это удивительное творение рук человеческих, на это художественное откровение, запечатлённое в камне. Прекрасное штучное здание с колоннадами и портиками утвердилось на мощном, из красного блочного гранита, цоколе, очень высоком, с колотой фактурой на лицевой стороне. По существу, это настоящий дворец, как по внешнему, так и по внутреннему убранству. При всей своей насыщенности архитектурными изысками самого решительного градостроительного сталинского стиля: скульптурными группами, символической лепниной, беседками и шпилями, – всему зданию зодчие сумели придать необычайную эстетическую лёгкость и элегантность. Доминируя, оно как бы парит над парковой площадью, очерченное стройностью своих монументальных силуэтов.

  Дом техники, подлинный символ индустриального Донбасса, построили военнопленные немцы и начертали на его могучих стенах крылатое напоминание Владимира Ильича о том, что «Уголь – это настоящий хлеб промышленности». Немцы трудились добросовестно, строили на века, невзирая на голод, неволю и тоску по поруганной родине.

  Однако что означает «на века» в нашем разлюбезном Отечестве ? Когда-то во главе Красной площади, что в городе Луганске, красовалась старинная каменная церковь с престолом от святителя Николая Мирликийского. Недолго, конечно, красовалась, ибо что там ни говори, но красота – штука весьма и весьма неустойчивая. Вот стоял себе храм Божий. При храме за долгие годы образовалось просторное, густо поросшее зеленью кладбище. Там, под сенью южных акаций и кустов персидской сирени, тихо покоились мощи бывших священнослужителей и прочих почтенных горожан, удостоенных заслуженной чести быть погребёнными на церковном погосте, с надеждой на долгую молитвенную память.

  Старые замшелые надгробные плиты своим печальным безмолвием едва ли кому доставляли хлопот. Но вот церковь, как живое напоминание о вечности, о суде Божием, постоянно нервировала Советскую власть, бесила упрямством храмовых куполов, не желавших склониться перед величием большевистских идей. До чего же портили, как смущали революционный пейзаж нелепо торчащие сквозь громадьё пятилеток кресты колоколен. Тащить за собой в коммунизм эту фабрику «опиума для народа», этот духовный бедлам было верхом легкомыслия. Зачем дурачить прогрессивные массы сомнительными упованиями на Царствие Небесное, когда и здесь, на Земле, вот-вот развернётся рукотворная райская жизнь? Поэтому самая гуманная и сердобольная в мире власть, со всей пролетарской прямотой, методически применяла антирелигиозные санкции. Имея целью полностью искоренить у советских людей дремучее подозрение о своём божественном предназначении. Пуще того, на корню истребить саму надежду на возможность бессмертия человеческой души.

  Никольскую церковь взорвали до войны, в развесёлые тридцатые. Вот уж славные, решительные были времена! Столько извели собственного народа, столько сожгли, разрушили и осквернили творений рук человеческих, что храмом больше, храмом меньше – это уже не имело никакого принципиального значения. Большевистская идеология беспардонно исказила общественное сознание, изуродовала критерии здоровой морали. Люди утратили способность трезво осмысливать происходящее, разучились соизмерять цену приобретений и переживать горечь потерь.

  Храм на поверку оказался хлипким, рухнул в одночасье, как поверженный всадник. После взрыва враз покрылся трещинами, завис на мгновение между небом и землей, как бы в растерянности, и пал на потеху сынам дьявола. Вздрогнула матушка-земля, глубже просели могилы наших соотечественников – то был плохой, очень недобрый знак.

  В дни прошедшей войны, по освобождении Луганска, на заброшенном церковном погосте расчистили небольшую площадку и совершили братское захоронение советских воинов, сложивших головы в боях за город. Благодарные жители проводили героев в последний путь со всей подобающей, скорбной торжественностью. Над погребением возвели убранную боевыми орденами бетонную стелу. Устремленная ввысь, героическая стела монолитно крепилась на широком плоском портале со ступенчатой окантовкой, что придавало памятнику классическую стройность и монументальность. Был в его силуэте, прочно стоявшем на вольной луганской земле, запечатлённый порыв в поднебесье.

  Так случилось, что братская могила не вписывалась в смелые проектные задумки прогрессивно настроенных, с позволения сказать, советских зодчих. Просто никак не совмещалась с предполагаемым оптимизмом грядущего паркового ансамбля, выпячивалась, как прыщ на седалищном месте. У нас ведь всегда так: стоит затеять что-либо выдающееся, сразу же будто из-под земли вырастают препятствия, наваливаются непредвиденные сложности, только и выручает мужество партийных решений.

  Высокие обкомовские придурки, верные своей революционной закваске, не моргнув глазом круто поставили вопрос об исполнении санкций. В самом деле, какие могут быть недомолвки в преддверии небывалого в стране благоденствия. Мог ли какой-нибудь другой народ, окромя нашего, сформулировать сакраментальное «раз пошла такая пьянка, режь последний огурец»? Памятник уничтожили ночью, тайком, стёрли с лица земли совершенно неожиданным образом. Никому в голову не могло прийти, что в начале пятидесятых, фактически по свежей памяти, посмеют пройтись большевистским накатом. Кто же мог так быстро догадаться, что конечная, благородная, цель не нуждается в беспокойном подборе и оправдании средств?

  Жизнь человеческая – субстанция неожиданная, подчас жестокая, тут уж ничего не поделаешь. Один из первых уроков жестокости был преподан мне, несомненно, в те далекие дни. Дело в том, что наши ребячьи забавы в большинстве своём проходили на одичавшем церковном погосте. Там мы устраивали «войнушки», водили «казаков-разбойников». Мальчишки постарше рубали свинчаткой монету. А те, кто совсем постарше, и не только мальчишки, находили укрытие для недетских забав. Но никогда, даже в запале самых азартных игр, шалости живых не посягали на покой павших воинов. Об этом специально никто не договаривался, но территория памятника была для всех неприкасаемой. Разве только очень маленькие детки да ещё голуби любили ранней весной потопать на тёплом бетонном помосте, радостно давая знать усопшим, что всё в порядке – жизнь в городе продолжается.

  Помню, отлично помню странное волнение, когда с соседским дружком Володей Милявским отправился на разведку к предполагаемым руинам. Детская фантазия, возбуждённая зловещими слухами о гибели памятника, тщетно силилась извлечь из собственного мизерного опыта возможную картину разгрома. Однако надо знать виртуозность исполнителей! Вандалы сработали молниеносно, словно под взмахом крыла бесноватого иллюзиониста. К нашему приходу на месте братской могилы не было ничего, не было и в помине никаких живописных развалин. А было ровное, стыдливо присыпанное песком, пустое место. И вот это, парализующее воображение, «ничего», на месте, как представлялось, таинственном и героическом, сразило наповал наши неокрепшие души.

  Тогда, после страшной войны, мы исключительно остро ощущали цену Победы. В полях ещё ржавело не поднятое оружие, в городе стояли обожжённые каркасы разбомблённых кирпичных домов. Ещё не отгоревали вдовы и матери, ещё не переставали надеяться и ждать, не принимая, не соглашаясь со списком потерь. Ещё близким эхом слышится, как на этом именно месте наши отцы клянутся боевой верностью и обещают погибшим вечную память. Весь ужас детского потрясения происходил от того, что проступивший обман не находил объяснения в нашем непорочном сознании. Акцию провели настолько нагло и бесцеремонно, что мозги отказывались верить в случившееся. Впрочем, удовлетворительного объяснения этому безумству нет в моей голове и поныне, если такое объяснение в принципе возможно, без привлечения специальных, очень патологических диагнозов.

  Каждому понятно, что время лукаво. Скоротечен, неудержим образ мира сего. По прошествии жизни почти любого человека остается пустое место. Но какая-то разумная память, пусть не на века, пусть в пределах благодарности одного поколения, должна же быть. Иначе любые разговоры о нравственности и гуманизме превращаются в обыкновенный, ничего не значащий фарс.

  Особенно если учесть, что каждая человеческая судьба, любая доля есть испытание жесточайшее, достойное всяческого уважения и сострадания. Можно только надеяться, что Господь с поклоном самолично принимает в объятия преставившиеся души, чередой отходящие в мир иной. У Бога с людьми свои, конечно, счёты, мне же всегда хотелось попросить прощения у тех безымянных солдат, отдавших собственную жизнь за мой неблагодарный город. Что и делаю, серьёзно, с глубочайшим почтением и раскаянием.

  На месте братской могилы, что имела неосторожность возникнуть на Красной площади в городе Луганске, как ни в чём не бывало поставили роскошный гранитный фонтан. Живоструйный такой, брызгообильный, щедро источающий спасительную прохладу знойными южными вечерами. В строительстве фонтана принимал участие и мой родной дядя. На своём неуклюжем автокране он устанавливал верхнюю чугунную чашу и центральное массивное жерло фонтана.

  Дядя Павел – фронтовик, орденоносец, кавалер солдатской «Славы», в самом высоком, героическом смысле. Собственное боевое крещение он принял под Прохоровкой, в броневой машине, там же отведал для почина первое ранение. Последнее ранение настигло его в Чехословакии, с чем и закончил Отечественную войну.

  Для тех, кто очень интересуется военной проблематикой, могу засвидетельствовать, что самым ярким фронтовым воспоминанием моего дяди были рассказы о том, как после взятия Праги он со своим экипажем двое суток очищал гусеничные траки от человеческих кишок. Вот это и есть единственно честный, подлинный итог любой войны, в том числе и последней Мировой. Но вовсе не какие-то бредовые свершения наших великих гоп-маршалов, умудрившихся притащить фашистские орды едва ли не под стены Кремля.

  Справедливости ради следует заметить, что дядя Павел не испытывал отвращения к войне. Вспоминая ратные дела, глаза его наполнялись весьма азартным блеском, как будто речь шла не об убийстве людей, а о потешных баталиях. Наблюдение жестокое, но оно относится не только к моему дяде, и в этом правда. Я знавал многих, отведавших ужас сражений, фронтовиков, которые навсегда сохранили в себе память о прошедшей войне как самое дорогое и вожделенное напоминание, с тайным желанием заново прожить, вторично прокрутить это жуткое кино. В целом же потрясения от тех страшных событий оказались настолько глубокими и непреодолимыми, что никто из всамделишных фронтовиков, до конца своих дней, не разучился видеть мир иначе как через призму военных воспоминаний.

  Ещё один родной мой дядя, Виктор, погиб за освобождение Прибалтики, под Ригой. Не берусь судить, что думают сегодня о моём близком родственнике потомки латышских стрелков, но мне грустно от мысли, что его кости покоятся в далекой, не русской земле. Что может быть горше смерти на чужбине? Вот такая невесёлая судьба. В Риге давно уже живёт моя старшая сестрица Любаша. Она разыскала братскую могилу, принявшую останки нашего дяди, и добросовестно посещает её.

  Третий родной мой дядя, Саша, был лётчиком, понятно, что и коммунистом. Читающий да разумеет. Дядя Саша сделался во время войны инструктором. Где-то под Ташкентом готовил по ускоренной программе молодых пилотов – большей частью, в качестве живых мишеней для геринговских молодчиков. Это только шалунишка Суворов с чего-то вдруг возомнил, что воевать следует не числом, а умением. Красная армия потому и горделиво величалась «красной», что основным, непобедимым её оружием являлась алая людская кровушка.

  Трое дядьёв – это всё родные братья. Четвёртым и самым старшим из которых был мой отец – Дмитриев Михаил Алексеевич. Папа не воевал, но он не был трусом. В предвоенном сороковом мою бабушку Ульяну, как ловко констатировали недремлющие стражи мировой революции, жену заклятого врага народа, приговорили Уральским областным судом к восьми годам лишения свободы. Мать четверых детей отправили для профилактики в пермские лагеря, так сказать, проветриться по морозцу. Папа не раздумывая подался вслед за бабушкой, чтобы быть рядом и оказывать матери посильную помощь.

  Он устроился работать литейщиком на Березниковском магниевом заводе. Получал по вредной сетке неплохую зарплату, и фактически благодаря сыновьей верности бабушка осталась в живых. Завод выпускал стратегический материал для самолётостроения; и как только началась война, на папу наложили бронь. Это обстоятельство перекрыло ему дорогу на поля сражений, вопреки бесконечным хождениям в военный комиссариат.