Текст книги "Позвони мне (СИ)"

Автор книги: Борис Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

  И потом, какое дело мне лично до товарища Сталина, если я точно знаю, кто донёс на моих. Фамилия их Витюковы. Бог шельму метит, нехорошее занятие предаваться злорадству, но сын этих мерзавцев пришел с фронта слепым. А ведь были и те, кто по ночам арестовывал, кто-то допрашивал бабушку с дедушкой, да с какой фантазией, с каким пристрастием. Не простое это дело – раздуть скромную персону деревенского кузнеца до масштабов врага народа, пособника агрессивных вражеских разведок. А кто-то ещё и собственноручно стрелял в моего беззащитного деда. Причём знал наверняка, что перед ним никакой не шпион, не белогвардеец, не диверсант, а обыкновенный сельский мужик, так и не верящий до последнего дыхания, что все эти дикие обвинения предъявляются всерьёз и последствия возымеют самые грозные.

  Не могу без возмущения наблюдать демагогию нынешних властей относительно фигурантов тех жутких событий. Что толку посыпать голову пеплом над памятью усопших? Истинное покаяние состоит не в том, чтобы вспоминать миллионы безвинно погибших. Гораздо важнее для здоровья общества поименно перечислить всех надзирателей, палачей, стукачей, чьими стараниями совершались людоедские злодеяния. Чтобы жёг позор до седьмого колена.

  И не надо рассказывать, что дети не отвечают за своих родителей. Отвечают, да ещё и как, только вот всё больше с нашей стороны. Могу привести длиннющий список престижных учебных и служебных заведений, не самых элитарных, дорога в которые нам была заказана по факту самого рождения и где неплохо устраивались и благополучно пребывают и поныне отпрыски палачей, без устали тыкающие в усатую морду расшалившегося семинариста.

  Если дети имеют моральное право наследовать материальное достояние своих родителей, то они просто обязаны наследовать ответственность за совершённые преступления своих распоясавшихся предков. Конечно, для этого нужна порядочная власть, которой стыдно будет кривляться, стыдно лицемерить и манипулировать общественным сознанием. Правда, и ничего кроме правды, – вот единственно возможная мера вещей, всё остальное – от лукавого. Как заметил один наш умнейший писатель, «Правду говорить легко и приятно». Хотя подозреваю, что на предмет слушанья правды могут быть и другие мнения.

  В дни моей младости, был в большой чести забавный такой суперидеологический групповой портрет, с четырьмя смотрящими вдаль священными идолами – от Карла Маркса до Сталина. Гривы, лысины, усы, бороды – все в ряд, единым порывом устремлены в светлое будущее. Эту портретную галерею свободно можно разворачивать, как тульскую гармонь, в любую сторону. Хотите от Карла Маркса? Извольте: Фурье, Сен-Симон, Жан-Жак Руссо, Кампанелла – и так без конца и края, насколько достанет эрудиции. Желаете в другую сторону, будьте уверены: свято место пусто не бывает. Иосиф Джугашвили, временно конечно, оказался в этом ряду крайним. Ему и шишки все. Но дайте срок, хамская, сумасбродная идея осчастливить всех скопом, по точно выверенному плану, непременно возобладает, да с такой ещё яростью, что дух перехватит.

  А всё оттого, что у нормального человека может быть в жизни только одна серьёзная задача – это спасение собственной души, то есть приведение её к состоянию горнего безмятежья. К тому единственно прекрасному и блаженному состоянию, которое дарует ощущение счастья бесконечного. Как только человек начинает заниматься устроением чьего-либо счастья, а то и вовсе организацией счастья всего человечества, он неминуемо оказывается в сетях дьявола.

  Дьявольщина – это порождение порочного общественного сознания. Ветхий наш человек Адам благополучно пребывал в раю, доколе оставался сам. В Библии до обидного скупо написано – Ева ли виновата в том, что поддалась искушению змия, Бог ли сыграл нехорошую шутку, насадив в эдемском саду запретное древо, и был ли то всамделишный рай, когда в нём существовали запреты? Складывается впечатление, что бедолага Адам, войдя в общественные отношения, что называется, связался на свою голову.

  Иногда на свет Божий появляются люди, наделённые исключительными дарованиями. Из них вырастают выдающиеся мыслители, музыканты, поэты. Яркий композиторский талант позволяет художнику улавливать и воспроизводить никому неведанную доселе музыкальную ткань. Неизвестно, существовала ли шестая симфония Чайковского в сокровенных глубинах Вселенной задолго до того, как Пётр Ильич извлёк и озвучил её. Подобно тому, как закон Архимеда всегда существовал в природе вещей. Или шестая симфония является исключительно выражением собственной фантазии художника, продуктом его творческого самовыражения? Но в любом случае, носитель такого удивительного таланта абсолютно богоподобен, потому что реально участвует в сотворении мира, являя на белый свет нечто доселе неслыханное, людям неведомое.

  Когда мы читаем в Библии, что Человек сотворён по образу и подобию Божию, надо хорошо разуметь – это говорится об избранниках Божиих, способных сделаться сопричастными к трудам на поприще сотворения мира. Кстати сказать, в первоисточниках первый стих книги Бытия, по смысловой нагрузке, принципиально отличается от современных текстов. Сейчас пишут: «В начале Бог сотворил небо и землю». Между тем на древнееврейском сообщали много мудрее: «В начале Бог сотворяет небо и землю». Понятие «сотворяет» имеет непреходящее значение, оно чётко указывает, что процесс сотворения мира никогда не оканчивается, это постоянно действующий, живой божественный акт. Люди, принимающие участие в таинстве преобразования мироздания, действительно отмечены знаками образа и подобия Божия, ибо и они, вместе с Отцом своим небесным, постоянно сотворяют, созидают мир Божий, преображают его.

  Иногда рождаются люди, наделённые исключительным даром ощущать потаённую суть мироздания, его богоодухотворенность. Из таких людей вырастают великие пророки, святители, праведники. Они сияют в веках призывом к благочестию для людей, томящихся горением вышнего духа, и стоят живым укором для тех, кто не способен улавливать божественную гармонию мироздания. Виноват ли человек в том, что не воспринимает музыку Баха, плохо рисует, не пишет стихов, не испытывает религиозных восторгов? Нет, наверное, не виноват. Почему так бывает, не знает никто, и это всё тайны провидения Божия.

  Остается совсем немного времени, когда все наши великие предшественники будут вызваны из небытия, чтобы вместе с Мессией подытожить сей утомлённый лунным сиянием мир. И тогда обнаружится ошибка фараонов, которые легкомысленно рассчитывали, с помощью сохранения плоти и с использованием труда сотен тысяч подневольных людей, обрести желанное бессмертие. Залог вечности, счастье горнее, несомненно, даны человеку, но они вовсе не в примитивном сбережении тварного естества – они в делах, в результатах прожитых наших дней.

  Большим заблуждением является упование моих современников, будто развивающиеся биотехнологии в скором времени помогут воссоздавать ушедшие персонажи по их бренным останкам. Подлинный генетический код человека не имеет никакого отношения к говядине. Одухотворённый Пушкинский стих, палитра Ван Гога, пируэт Улановой – вот настоящий живой ключ к воссозданию бессмертных людей, и они обязательно явятся ещё раз в этом мире, во всём своём могуществе и великолепии. Вспомните заветное игольное ушко, о котором поведал Христос и в которое с чёрного хода пытаются продраться толпы никчемных людей. Никому не удастся протащить сквозь волшебное ушко своё сытое брюхо. Только слава подвижников духа беспрепятственно минует заветный рубеж и станет залогом их бессмертного воплощения.

  Все талантливые люди ведут сосредоточенную, с большим внутренним содержанием, жизнь. Действительный дар Божий требует огромных усилий по его обслуживанию, когда практически не остаётся ни времени, ни сил для каких-то побочных интересов. Но иногда валятся на нашу голову беспокойные ребята, которым вдруг начинает казаться, что они пришли в этот мир, чтобы улучшить, а то и вовсе сделать его идеально совершенным. Правильно устроить течение рек, течение жизней, наполнить их правильным содержанием в соответствии с некоторым, очень мудрым, учением. На таких людей в обществе не бывает спроса, их никто не ищет, не ждёт, не заказывает; они размножаются самосевом, как чертополох, и важно величают себя большими государственными или политическими деятелями.

  Человечество в целом не становится со временем лучше или хуже. Люди были всегда такими, как есть, какими их сотворил Господь, поэтому живут и действуют по законам, отвечающим их натуральной природе. Из этого, прежде всего, следует, что цивилизация, несмотря ни на какие сумасбродства бесконечных вождей, реформаторов и прочих государственных деятелей, упрямо продвигается к месту своего назначения.

  Хорошо, когда выдающийся общественный муж в меру придурковат и не очень настойчив, – тогда дело обходится кукурузой, иконостасом из подмётных наград, перестройкой. А когда возникают личности масштабов Адольфа Гитлера или товарища Сталина, с огромным умом, амбициями, волей, да ещё с темпераментом каких-нибудь кавказских кондиций, тогда держись, ну просто хоть святых заноси, тогда неминуема перековка людей, со всеми тяжкими, ведь дело это горячее. Такие экземпляры опасны своей последовательностью; они знают, что, не изменив, не переиначив природу людей, ничего в этом мире изменить невозможно. Но ведь не то что переделать, а и волосы на голове все сочтены, как утверждает Священное писание.

  Есть в биографии Иосифа Сталина одна общеизвестная, но по-настоящему недооцененная, непрочитанная страничка. Я имею в виду годы его семинарской учёбы. Это только простакам чудится, что между священниками и большевиками нет ничего общего, будто они огонь и вода. На самом деле, между ними существует железная связь, прочная, принципиальная. Священники, так же как и большевики, знают ответы на все вопросы. У этих людей не бывает сомнений, им известно всё, по любому поводу, на любой случай земной, загробной и какой угодно жизни.

  Не стоит заблуждаться, будто священниками становятся симпатичные парни, которые сильно, до невтерпёж, поверили в Бога. Батюшками, как правило, становятся интересные ребята, которые умеют картинно изображать веру в Иисуса Христа. Ничего удивительного, бывают люди, которые, любуясь собой, умеют достоверно изображать страуса, пингвина и даже цыплёнка табака. Я никогда не понимал, для чего человеку, действительно верящему в Бога, кликушествовать об этом на весь белый свет. Настоящая вера – это настолько сокровенное сердечное переживание, что публичное высказывание о нём только подтверждает пророческое предостережение: «Слово изреченное есть ложь».

  Вообще в жизни людей бывает много чего, что предполагает интимность. Например, если человек начинает публично, то бишь профессионально, заниматься любовью, то это занятие приобретает несколько иное наименование. Не случайно дома, в которых рекомендовано открыто заниматься любовью, называются публичными. Невозможно профессионально любить родную мать, свою Родину. Невозможно представить, чтобы выражение этих благородных чувств сделалось ежедневным публичным вашим занятием, конечно если судьбина не вознесла вас в секретари обкома комсомола. Уверен, что и вера, и любовь к Богу – это настолько интимная субстанция, что при переходе в профессиональную деятельность она должна называться всё-таки немного иначе. Не возьмусь судить как, это обязаны сделать сами фигуранты подобных деликатных занятий.

  Для того чтобы перекинуться от священника к коммунисту, не требуется больших усилий; достаточно только чуть-чуть, самую малость подправить на перископе резкость, и ты узришь, зачаруешься дивной картинкой буколического счастья. Универсального, всеобъемлющего, всеобщего счастья, в теоретическом воплощении сегодня и в практическом решении совсем скоро, в прекрасном светлом будущем. При этом всегда хочется масштабов, большого поля деятельности. В полном соответствии с шариковским правилом: «Чтобы все». Разве завернёшь в какой-нибудь Грузии настоящий голодомор, с хорошим результативным выхлопом, где народу всего миллионишко, так, паршивенький голодоморчик. Ты подавай Поволжье, ты предоставь украинский чернозём – вот тогда пригубишь, отведаешь семинарской заквасочки.

  Страна устала от Сталина – это было ясно по тому, как скоро забыла о нём. Буквально на следующий день после грандиозного прощания закипела новая жизнь. Уход отца народов удивительно органично совпал с пробуждением природы. Не припомню другой такой дружной, оглушительно животворной весны на Донбассе. Солнце куражилось, всё ликовало кругом. Люди, птицы, любая живая истота неожиданно обнаружили на себе Божие попечение. Ведь до этого даже зайцам и мухам казалось, что они пребывают в послушании у кремлёвского горца.

  Но не только восторг, ведь и явная растерянность царила в стране. Одним чуялось время надежд, другими овладело беспокойство возможных разоблачений. А ну как возьмутся ворошить: кто в кого стрелял, кто на кого стучал, предавал, подличал? А то вдруг примутся пуще прежнего стучать, стрелять и подличать. Поди разберись в одночасье. Ясно, что кругом одна сволочь недобитая, после такого небывалого светопреставления почти все – потенциальные враги народа, только знать бы, кто в первую, а кто во вторую голову. И главное дело, что теперь вернее – на кого, кому стучать, самому стрелять или незаметно подносить патроны?

  Как всегда случается в мутное безвременье, на высоких подмостках закружилась мышиная возня. Стали выдвигаться скороспелые вожди-однодневки – некоторым образом Булганины и Маленковы. Щелкопёры, им ещё невдомёк, что суетливым нищим мало подают. Или, как говаривала одна шикарная дама, проводя инструктаж перед вечерним выходом своих девочек, – главное, не суетитесь под клиентом. Потому что уже затаился, приготовился к решающему выходу настоящий маэстро. Лысый, пучеглазый, как сатана из мельничного омута, такой же вертлявый и вездесущий, готовый немедленно броситься в любую мерзопакостную авантюру.

  Но это там, в столице. А на местах новые веяния были заметны по всякого рода административным перетасовкам. Так, наш Краснолучский угольный комбинат для чего-то переименовали в «Ленинуголь», как будто Вальдемар Ильич был самым шустрым шахтёрским забойщиком, и переместили в областной центр, по тем временам, дай бог памяти, наверное, в Ворошиловград. Потому что вскоре будет несколько раз то Луганск, то Ворошиловград. В зависимости от того, сукой был Клим Ефремович Ворошилов или доблестным красным конником. В действительности он был и тем и другим, единовременно, нераздельно, в полном соответствии с кремлёвским уставом для торжественного стояния на мавзолейном подиуме.

  В первую очередь на новое место жительства перемещался комбинатовский кабинетный арсенал. Источающие стойкий запах сорокоградусной водочки, суетливые рабочие вытаскивали и укладывали на грузовики тяжёлые двухтумбовые столы, застеклённые книжные шкафы, телефоны, гроссбухи и прочую канцелярскую утварь. Доверху заставленные машины запускали двигатели и мчались по шоссейной дороге в волнующую меня даль. Я всё время старательно пытался вообразить большой, по рассказам отца, город и красивый многоэтажный наш будущий дом. Не все, конечно, сотрудники комбината были переведены в областной центр, да ещё с предоставлением казённой квартиры. Папа, не исключаю, изловчился дать кому следует в лапу, и Родина выделила ему прекрасную новую квартиру на Красной площади, в лучшей части города.

  Я непоколебимо уверен, что отец мой был очень полезным, по-настоящему ценным работником. Его отличала необыкновенная организованность, он никогда ничего не делал в своей жизни на авось. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь англичанин или немец мог бы соперничать с моим родителем в аккуратности, трудолюбии и обязательности. У папы не было высшего образования, к тому же он не был коммунистом, и даже в этой, по советским меркам, абсолютно безнадежной ситуации он умудрился продвинуться по служебной лестнице до весьма солидных чинов, до уровня руководителя областного масштаба. Прекрасно помню уговоры сослуживцев на предмет плюнуть на всё и положить в нагрудный карман заветный партийный билет, открывающий перспективу дальнейшего роста. Но для моего отца плюнуть на всё означало, прежде всего, плюнуть на себя самого, а это было недопустимо ни при каких обстоятельствах.

  Вот так и оказался я в мае пятьдесят третьего года в роскошной четырёхкомнатной квартире на пятом этаже архитектурного сталинского дива. После краснолучских шахтёрских пристанищ в новых апартаментах возникало ощущение стадиона. Недосягаемых высот потолки, гостиная в тридцать квадратных метров, огромная прихожая, необъятная кухня, удобства, кладовые – всё для житейского благополучия, в самом лучшем виде, было скомпоновано в нашем новоявленном царстве. О чём говорить, если даже люстры, самые настоящие, бронзовые с хрусталём, были предусмотрительно развешены и подключены строителями в каждой жилой комнате. Балконами и окнами квартира выходила на обе стороны украшенного карнизами и лепными консолями здания.

  На первых порах мы были просто не в состоянии заполнить квартиру площадью в сто квадратных метров. В одной из комнат, с выходом на малый балкон, устраивали на зиму хранилище для антоновских яблок, капусты и мешков с пахнущим чернозёмом картофелем. Хотя, конечно, во дворе имелся капитальный коллективный погреб, для размещения бочек с солениями и залитых сургучом бутылей с томатным морсом – тогда ещё не освоили умение закатывать крышками консервацию.

  Для меня является вершиной русского литературного слога то место у Юрия Михайловича Лермонтова, где он описывает жилище Печорина и панораму Пятигорска. Помните ли? «Вид с трёх сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту, синеет, как „последняя туча рассеянной бури“; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее...»

  Увы, увы. Открывавшаяся из наших окон панорама на фасадную сторону оказалась не столь живописной. Очень смущали взор заборы из многорядной колючей проволоки, сторожевые псы и вышки с автоматчиками под прожекторами. Прямо через дорогу, напротив нашего дома, ощетинилась колючкой лагерная зона, где жили и возводили «Дом техники» заключённые. Пронзительно удручающей проступала картина в ночи, когда по всему периметру зоны включали осветительную иллюминацию. Сырость, бесконечные ряды электропроводов, взрыхлённая земля, шарящие лучи прожекторов и нескончаемый собачий лай. Сам вид лагеря, люди в серых бушлатах, вперебежку снующие между кучами делового материала и строительного мусора, постоянно напоминали жителям дома, что дорога в тюрьму никому не заказана. Что расстояние от их зыбкого благополучия до лагерного беспредела, как говорится, в два плевка, в прямом и переносном смысле.

  Все граждане страны в то беспокойное время пребывали в некотором промежуточном состоянии между волей и тюрьмой. Ни один человек, ложась на ночь в свою тёплую постель, не мог быть уверен, что досматривать сновидения ему не придётся на казённых нарах, даже пусть он трижды энкаведешник, супер – Павлик Морозов, экстрастукач. Потому что сначала сажали тех, на кого стучали, потом тех, кто стучал, потом стучавших на стучащих, и так по кругу без конца и края.

  Есть одна характерная черта, особая примета сталинской эпохи. Когда в затравленной стране десятки миллионов людей томятся за решёткой, это вовсе не означает, что оставшиеся на свободе счастливцы наблюдают эту экзотику со стороны. На самом деле, оказывается, что сидим дружной компанией, все вместе.

  Общество функционирует как система сообщающихся сосудов. Лагеря, пропустившие через своё ненасытное чрево массу униженных и поруганных людей, вываливали на просторы Родины несметное количество бывших зэков, носителей тюремной «культуры», тюремной же «этики». Был преступлен некий критический рубеж, за которым общество оказалось не в состоянии переваривать весь этот гулаговский продукт и само начало неуклонно сползать в джунгли лагерного этноса. Вследствие чего вся большущая страна Советов превратилась в грандиозный «кичман». Не случайно любимой песней вождя оказалась уголовщина из лирики Утёсова : «С одесского кичмана сбежали два уркана».

  Первое, что я увидел, выйдя на балкон внутреннего двора нашего великолепного дома, оказалась стайка подростков, отчаянно бившихся у шлакоблочного забора. Они играли на деньги в «пристенок». Наверное, кто-то сжульничал, а может, обидно проиграл, и в ход пустили самые убедительные аргументы. Дрались раньше много и часто, по всякому поводу. Дрались большие и малые, с энтузиазмом, до кровищи, не вызывая живого интереса у случайных прохожих.

  Игры на деньги, в начале пятидесятых, приобрели настолько массовый характер, что вся денежная мелочь, бывшая в обращении, оказалась настолько изуродованной, что определять достоинство монет приходилось только по цвету и наружному их диаметру. Чаще всего денежные игры имели «битьевое» происхождение. Обыкновенно приходилось что-то швырять или ударять в стенку, монету ли, специальный биток, а потом приниматься вышибать стоящую на кону мелочь, колотить по ней, пока она не опрокинется с «орла» на «решку». Находились ловкачи, умудрявшиеся с одного битка опрокидывать целую стопку монет. Металлические деньги пасовали перед игровым азартом, они плющились, корёжились, теряли привлекательный вид.

  Стуканьем мелочи занималась по преимуществу голоштанная дворовая шпана; серьёзные парни тоже играли на деньги, но делали это с толком, с достоинством. Если играли монетами, ставили заклады под «орла» или «решку». Здесь надо было держать ухо востро. В ход пускали особым образом заготовленные фортели. Брали две одинакового достоинства монеты, спиливали идентичные стороны и потом прочно склеивали. В результате получалась интересная денежка с двухсторонним «орлом» или двухсторонней «решкой». Шулера запускали в дело такие штучки в самый ответственный момент, когда игра выходила на заключительные ставки.

  Хорошей известностью славилась игра в «чик или лишка». Это когда зажимается в ладони горстка мелочи и желающему предлагается отгадать, делится ли оказавшаяся сумма на двое, тогда будет «чик», если нет – будет «лишка». Но опять-таки, в самый ответственный момент могла возникнуть волшебная копеечка, привязанная через рукав на тонкой леске. Она-то и могла решить исход всей игры.

  По-настоящему солидные люди играли в «шмен». Здесь фигурировали бумажные банкноты, ставки делались на казначейских номерах. Закладывалась в руку купюра, и охотник выбирал половину порядковых цифр на банковском денежном номере. Названные цифры складывались, также складывались и оставшиеся. Выигрывал тот, чья сумма оказывалась большей. Знатные шулера обзаводились двухсторонними, поддельными, купюрами, с различными банковскими номерами, когда при любом раскладе возникал необходимый перевес на той или иной стороне бумажной банкноты. Разумеется, если обнаруживался обман, зубы летели в разные стороны.

  Ещё в пятидесятых у дворовой шпаны пользовалась широкой популярностью игра в «жёсточку». Это аккуратно изготовленный воланчик из кусочка длинноворсового меха и свинцовой пяточки. Играющий, или, как его называли, «маящийся», стремился максимально долго жонглировать ногой эту летающую штучку. У каждого был свой любимый, тщательно разглаживаемый, завёрнутый в тряпочку воланчик. Если дело происходило весной или осенью, никто не снимал с себя верхней одежды, ведь могли тихонько и упереть. Надо было приспособиться каким-то замысловатым образом перекосить на себе пальто, чтобы высвободить одну ногу и руку, дабы не путаться в полах и свободно подбрасывать щёчкой стопы летающую жёсточку. Жонглирование могло продолжаться довольно долго, на счёт, со всевозможными канканами, аллюрами и переворотами. Успешней оказывался тот, кто был ловчее и выносливее.

  Вся эта играющая в подворотнях на деньги молодёжь была насквозь пропитана уголовной «героикой». Жесты, повадки, жаргон, песни, ужимки, наконец, манера носить одежду, способы курить, плевать, свистать – всё было «фирменное», оттуда – с Печоры и Колымы. С другой стороны, в каждом сидела героика прошедшей войны, несомненно патриотическая её составляющая, обусловленная психологией победителей, но во многом и сопутствующая любой войне нечеловеческая жестокость. Людям, прошедшим неслыханную кровавую баню, оказалось совсем непросто вернуться к нормальной, мирной жизни. Многие фронтовики ностальгировали по жажде острых ощущений, искали самоутверждения в риске, с избытком поставляемом войной. Это желание пройтись по лезвию ножа передавалось молодёжи и, в сочетании с лагерной «героикой», подталкивало к криминальному самовыражению. Вот в таких непростых нравственно-этических общественных кондициях подрастало и утверждалось будущее нашей страны.

  В это трудно поверить, но наиболее популярной, прямо-таки кумирообразной, персоной моего детства оказывался не физик или лирик (это будет потом, в шестидесятых), а обыкновенный уголовный предводитель, хотя бы и удачливый карманный вор. Из этого никто не собирался делать большой тайны. Если карманник, то об этом знала вся улица, вся округа. Ему улыбались, перед ним заискивали, почти как перед нынешним банкиром. Вполне респектабельные, уважаемые люди не гнушались знакомством с подобными лихими ребятами.

  Ничего, ничего не меняется в этом мире. Хотя и меняется. Тщательно вымытый, выбритый, стриженный под «бокс», в шёлковой тенниске, в хромовых гармошкой сапогах, с финкой за голенищем при голубом кожаном отвороте, такой красавец не идёт ни в какое сравнение с нынешним подловатым киллером, трусливо затихарившимся с оптическим карабином где-нибудь у чердачного окна. Тот мог спокойно, глядя противнику в глаза, засадить в бочину финский нож, обтереть его батистовым носовым платком, сплюнуть на поверженного со словами «душа с тебя вон» и не торопясь отправиться восвояси.

  Для меня категорически необъяснима избирательность человеческой памяти. До сих пор ещё как наяву слышу уроки необыкновенного музицирования той послевоенной поры. По ночам, сквозь парадную арку нашего роскошного дома, проходила толпа молодых оболтусов и упражнялась в хоровом искусстве. Подвыпившая молодёжь дружно выкрикивала «упа, упа, упа...», задавая ритмическую основу будущего шедевра, а самый голосистый парняга, октавой выше, что есть мочи выкрикивал «тиливилинадцать румба ква а шарла пупа, пупа, пупа». И далее следовало абсолютно скабрезное четверостишие, от которого просто уши вяли. Всё это происходило в ночной тишине, с прекрасным арочным резонансом. Одним словом – кошмар. Иногда, конечно, звонили в милицию. Были пронзительные милицейские свистки, был топот копыт, но пару дней спустя хоровые упражнения благополучно возобновлялись.

  Выскажу мысль парадоксальную, но, по моему глубокому убеждению, поколение молодёжи, рождённое в тридцатых и сороковых, по своему потенциалу было наиболее ярким и ёмким из всех лет калейдоскопического двадцатого века. Уникально крепки духом, ярко умны, сильны физически были те люди. Быть может, революция, сталинские репрессии, а потом война каким-то образом мобилизовали генетические ресурсы и вызвали к жизни дополнительные резервные силы.

  Я всё не перестаю удивляться: насколько изменяются внешние формы жизни в пределах памяти одного человека. Нет смысла утверждать, делается ли жизнь людей со временем лучше или хуже, но она очень существенно меняется, становится принципиально иной. Ведь надо только представить, что это я, современный человек, ходил с бабушкой Ксенией по улицам Луганска и собирал в ведро конский навоз, чтобы замешивать его с песком и глиной для обмазывания кирпичной печки на нашей кухне. Газа не было, топили на пятом этаже дровами и углём выбеленную разведённой известью, с чёрной железной духовкой и чугунным поддувалом, обыкновенную печку! Таскать на пятый этаж из подвала печное топливо входило в мою ежедневную обязанность.

  Городская жизнь обслуживалась по преимуществу гужевым транспортом. Хлебные будки, фуры, гружённые крем-содой и вермутом, пролётки – всё держалось на лошадиной тяге. Какие «Феррари», какие «мобилки», что за компьютеры? Еженедельным моментом истины, венцом мироздания распахивался воскресный базар. Народищу, товару, барахла стекалось со всего света видимо-невидимо. Знахари, цыгане, ворожки, гадалки, ручные крысы, вещие совы, удавы, коты – всё это умело предсказывать, утешать, исцелять, осчастливливать. Уличные фотографические салоны, с задниками под вставные морды. Воткнул рыло в дырку – и ты уже кавказский джигит, князь на горячем коне; воткнул в другое отверстие – лётчик, а хочешь – витязь в тигровой шкуре. Красота, только бы не моргнуть, когда вылетит птичка. Там кричат: «Держи вора», там орут: «Есть холодная вода – лучше пива и вина». Обыкновенную воду со льдом носили сорванцы в вёдрах и продавали за пятак полную кружку. Ни тебе газов, ни тебе сиропов. И всё это с неимоверно красными, задыхающимися от счастья, радостными физиономиями.

  Однако заканчивалось лето пятьдесят третьего. Я перезнакомился, передружился с ребятами из нашего двора. Детей тогда в каждой семье водилось много: трое, четверо – обычное дело. Всё перемешалось, ровесники, дети постарше, поменьше жили одной большой дворовой ватагой. Носились по улицам как угорелые, забывая о доме, о еде. Босиком с утра до ночи куролесили по всей округе, лазали по деревьям, подвалам, чердакам. Вечером, приходя домой, мыли ноги, едва доползали до коек и проваливались в детские воздушные сны.

  Первого сентября мама собрала меня в школу. Скажу сразу: весь первый класс я простоял у доски в роли провинившегося. Хотя учебный год завершил с похвальным листом. Плохую службу сыграло моё, оказавшееся некстати, умение бойко читать и писать. Когда все нормальные дети с каллиграфическим нажимом осваивали палочки и крючочки, я, от скуки, принимался дурачиться. Вертелся, гримасничал, всячески норовил обратить на себя внимание, чем подрывал образовательный процесс. Вот и сейчас пишу, как вы думаете зачем? – по– прежнему желаю обратить на свою персону внимание.

  Моим первым педагогом оказалась пожилая учительница, преподававшая ещё в дореволюционных гимназиях, лично видевшая самого Льва Николаевича, надеюсь понятно, что Толстого. Её главное педагогическое кредо выражалось в стремлении любыми способами укротить первоклашку, привести мальца в смиренное состояние. Потом всё становится легко и сподручно, как гарцевание на англизированной лошади. Я же был настолько упрям и непреклонен, что дело доходило до того, когда целый педсовет уговаривал меня попросить у Марии Сергеевны прощения, чтобы она уже больше никогда не ставила меня в угол. Увы, прощения я не просил.