Текст книги "У подножия горбатой горы"

Автор книги: Борис Берк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Я хочу сзади.

– Ладно, – пробормотал Барух, ему было все равно, в какой позе, главное – уже быть там, внутри. Он подстроился так, чтобы войти в нее сзади.

– Ты не понял, – повторила Керен и оттопырила попку. – Я ХОЧУ СЗАДИ!

Теперь Барух понял, чего от него хочет "правильная девочка", его меч был во всеоружии. Но он не спешил. Он просто предоставил ей поле деятельности, прижавшись к ней сзади, как она и просила.

Керен медленно, постепенно и понемногу раскрыла ягодицы и пустила его внутрь. Она, как бы заново прощупывая, пробовала его на вкус.

Потом он догадался положить ей правую руку между ног. Керен своей рукой уверенно просунула его руку вниз, во влажное и горячее нутро, так, что он почувствовал ее пульсирующий клитор и проник дальше, до самого конца. Керен обвилась бедрами вокруг его руки. Барух подумал, что он может потрогать свой член в ее заднем проходе, касаясь его рукой с другой стороны. Он был на вершине блаженства; вокруг нее и внутри нее, его левая рука обнимала ее грудь и чувствовала ее напряженные соски, его правая рука была глубоко внутри, а большой палец ласкал ее клитор, его член был крепко сжат ее ягодицами, а сама Керен медленно извивалась всем телом, приводя его в полное неистовство.

Барух давно уже понял: Керен очень любила секс, но не любила, когда ее трахают – она всегдадолжна была быть ведущей стороной. Вот и сейчас, несмотря на то что он находился deepinsideherfrombothsides[43], и сознание мутилось, Барух все равно отдал ей инициативу. Он однажды подумал, что она вполне могла быть лесбиянкой, даже как–то спросил ее об этом. Керен не ответила, только странно посмотрела на него. Теперь Барух понял, что до знакомства с ним она много чего перепробовала, может быть, даже с Михаль.

Они чувствовали друг друга настолько, что были единым целым, отвечая движением на движение, и без слов интуитивно понимая один другого – невозможно определить, где граница собственного тела. Они продолжали друг друга, их вибрации передавались по неуловимым тактильным каналам вне зависимости от точек соприкосновения.

Открыв глаза, они посмотрели друг на друга с изумлением.

Субботняя прохладная тишина Раананы, нарушаемая лишь воркованием птиц да случайным лаем собаки, пряный солоноватый вкус маслин с запахом ее вагины на пальцах, глоток терпкого горячего кофе с кардамоном, случайное касание голой ноги по ноге, потом нескончаемо долгий и пронзительный поцелуй, когда просто хочется ощутить ее прикосновение, прижаться всем телом, вдохнуть ее аромат...

Decentchoice? Или они подходили друг другу?

Накануне Михаль и ее boyfriend[44] неожиданно приграсили Керен на BBQ. И надо было обязательно придти с кем-нибудь, чтобы соответствовать. Не то чтобы Керен была завзятой вегетарьянкой, она просто не слишком любила мясо. Но в тот день она накинулась на стейки и кебабы. Барух никогда раньше не видел, чтобы Керен с такой страстью впивалась зубами в мясо. Казалось, она, как голодная пантера, уничтожала добычу.

Михаль была потрясающе красива: высокая брюнетка, правильный, чуть широковатый овал лица с пышными длинными вьющимися волосами, широко открытые черные глаза, большой чистый лоб, высокие тронутые румянцем скулы и совсем никакой косметики. Девушка с обложки SportsIllustrated[45] с великолепной фигурой пловчихи, с длинными стройными ногами и слегка широкими плечами, с очень красивой грудью, не bigtits[46], на которые бросаются мужики, но взгляд трудно оторвать. Ее друг, Ронен, был чуть ниже ее, неприметный лысоватый блондинистый еврей, недавно вышедший в отставку пилот вертолета, подавшийся, в хай–тек, владелец огромной виллы в Полеге. Барух был чуть постарше, но будучи в армии авиационным техником на аэродроме Сде Дов рядом с Тель–Авивом, он нашел с Роненом множество точек соприкосновения, известных только в авиации имен, понятных лишь узкому кругу баек.

Они медленно потягивали пиво из запотевших бутылок, вдыхая дым капающего на раскаленные угли жира, обсуждая последние новости и телепередачи. Вилла Ронена впечатляла. Барух лишь ограничился короткой фразой, что у него дом в Раанане, не уточняя, что это маленький пятидесятиметровый бетонный кубик на окраине. Он подумал, что существует некая связь между Михаль и Керен, помимо простого пересечения на работе в мультифарме, что–то большее, проступающее через майку напряженными сосками, двойной короткий дамский поцелуй, заставляющий, однако, попристальней вглядеться, слишком подчеркнуто нейтральный тон.

Михаль флиртовала с Барухом, она откровенно к нему наклонялась, открывая грудь, ненароком касаясь его то ногой, то бедром. Барух решил придерживаться единственно приемлемой тактики, как бы ничего не замечать. И конечно, Керен видела пассы подруги. Барух сидел развалясь в плетеном кресле с бутылкой холодного пива в левой руке, опершись щекой о правую ладонь, средний и указательный пальцы касались его носа, он встретился глазами с Керен, сделал неуловимый вдох ее запаха, который хранили его пальцы, и прикрыл глаза. И Керен поняла этот жест! Он догадался по легкой улыбке и чертикам, заплясавшим в ее глазах.

Вечером, когда они, переполненные мясом и пивом, вернулись в Раанану, в его маленький бетонный кубик, Керен с порога толкнула его на кровать. Она медленно разделась, роняя одежду на пол. Она всегда была аккуратна в одежде – несмотря на то, что была израильтянкой до мозга костей, бретельки от лифчика никогда не лезли наружу, а уж о голой полоске между майкой и джинсами, в которой торчат трусики, не могло быть и речи. Барух так и запомнил ее – она стояла на коленях полностью обнаженная, возвышаясь над ним, отрывисто дыша, широко расставив ноги, бесстыдно раскрыв все, что между ними, с торчащими от возбуждения сосками, закусив нижнюю губу:

– Я похожа на в жопу трахнутую? – с вызовом спросила Керен.

– Ну... в общем... да!

– Я тебе покажу в жопу трахнутую! – Керен набросиласьна него.

Это был тот единственный раз в его жизни, когда Барух улетел!

Когда они занимались сексом в первый раз, Барух подумал, что Керен относится к нему, как к тренажеру. Она оседлала его и двигалась слишком сосредоточенно, как в спортзале. Но постепенно он приспособился. Тренажер был не нужен, Керен гарцевала на нем, двигая бедрами, а он играл с ней. Он от нее "убегал", не давался, он знал ее чувствительные точки, но не спешил раскрыться, оставляя самое вкусное на потом. Он понял, что такое – отдаться! Он ей с радостью отдавался,но не сразу, испытывая при этом неописуемое наслаждение, но при всем при том она должна была поработать, побороться, чтобы получить свое удовольствие.

А хорошо поработать на снарядах Керен любила. Вот и сейчас в ее теле жила память об их утренних проделках, Барух ощутил, что это была другая Керен, и последняя преграда между ними исчезла, Керен впервые потеряла контроль над происходящим.

Когда Барух взошел на вершину, и ему казалось, что он находится на куполе мира, и нет ничего выше, он вдруг понял, что есть еще путь наверх. На вершине стояла небольшая лесенка. И он сделал еще один маленький шаг в невесомость, и это уже был шаг над вершиной, шаг в прострацию: LucyintheSkywithDiamonds?[47]

Барух не баловался наркотой, ну только пару раз еще в армии марихуаной, которая не доставила ему особого удовольствия.

Он воспарил и безо всякого наркотика: в тот момент для него не существовало ничего, только какое–то невероятное ощущение невесомости, и полная потеря чувства времени. Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит сверху Керен, зажав ее в охапку, как медведь добычу, а ее ноги закинуты ему на плечи. Она смотрела на него в полутьме широко открытыми глазами. Керен ничего не сказала, только, застонав, в изнеможении повернулась на бок. Они не любили звукового сопровождения, но сейчас Баруху казалось, что они оба страшно орали в отключке.

Picture yourself in a boat on a river

With tangerine trees and marmalade skies

Somebody calls you, you answer quite slowly

A girl with kaleidoscope eyes[48]

Следующие дни, даже недели, Керен его избегала, ссылалась на родителей, нуждавшихся в помощи, на страшную нагрузку на работе, которую на свою трахнутую задницу накликала. Они не виделись почти месяц после той памятной диким сексом субботы. Барух уже не знал, что и думать, он после всех их шалостей опасался заводить прямой разговор. Она сама назначила ему встречу, и были в ее голосе какие–то странные нотки. Барух зашел по дороге в ювелирную лавку и купил два первых попавшихся кольца, только поставил условие, что с небольшим отступным он их вернет... ну в случае... Не вернул, даже менять не понадобилось.

Керен явно нервничала, избегала его взгляда, а Барух не понимал, в чем дело, сидел и гадал, будет ли эта встреча последней. Наконец, она решилась:

– Я пропустила месячные... – выдохнула Керен. Она уже набрала воздух, чтобы выдать следующую заготовленную фразу, что, мол, никто не обязан, и если...

Барух жестом остановил ее.

– Смотри, не пропусти свадьбу! – он положил перед ней коробочку.

Наверное, Керен долго готовилась к этому разговору, прокручивала в голове сценарии, его ответы, реакции, свои слова, аргументы: раз за разом, утром, потом на работе, может, даже обсуждала с кем–то из подруг, может, даже с Михаль, вечером ходила кругами по квартире или сидела, уставившись в телевизор, долго лежала без сна ночью. Обдумывала варианты, диалоги, чертила в голове схемы, вновь и вновь, в десятый, сотый, тысячный раз. Потеря контроля над ситуацией – вот что с ней случилось, а Керен могла пережить в жизни все, но только не это.

Избавиться от ребенка – об этом нет и речи.

Да – да. Нет – нет.

Вот только жизнь продолжала преподносить сюрпризы: сначала ее основательно трахнули, а теперь, с первой фразы побили все ее старшие козыри, оставив сидеть в дураках, простите, дурах, разевать рот, пытаясь что–нибудь сказать, но такого вот сценария с кольцами в ее презентации не имелось. Она слишком хорошо знала израильского мужика, который просто обязан держать под своим собственным контролем все вокруг, а особенно женщину.

Шустрая официантка усекла, что происходит за их столиком, и через минуту, привлекая внимание всего ресторана, подкатила с бокалами какой–то шипучей гадости, из которых торчали зажженные бенгальские огни. Пока Керен промокала глаза, Барух попробовал – пить это было невозможно.

Неизвестно, что сильнее подействовало на Керен – само предложение, кольца или дешевка с огнями. Но Барух просто не мог взять в толк, как молодая и современная эмансипированная женщина, фармацевт по профессии, знающая о контрацепции ну просто все, залетела, как какая–то школьница.

Он спросил ее, где она пропадала почти месяц. Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала:

– Варвар, у меня все болело внутри.

Наверное, у Баруха был совершенно идиотский вид, потому что Керен рассмеялась и, нарочито сильно замахнувшись, легонько стукнула его по шее.

*  *  *

Барух никогда не спрашивал, почему Керен решила дать их первой девочке имя Михаль. Вторую ночь подряд он ворочался под одеялом рядом с тихо дышавшей во сне женой и размышлял о том времени. Михаль вскоре ушла из мультифарма, и они так и не побывали на ее свадьбе с Роненом.

То что они быстро привыкли к друг другу, было заслугой Керен. Она обладала если не ангельским характером, то несомненно, терпением и силой воли. Теперь, через десятилетие, он смотрел на те события совсем другими глазами, и червячок сомнения грыз его изнутри: а не было ли это все отлично срежиссировано Керен, как удачно подготовленная презентация? Их союз всем пришелся по вкусу, тесть с тещей его сразу же полюбили, как он считал, даже слишком, да и мать смилостивилась, если и не простила его окончательно, то согласилась на перемирие.

Но на его свадьбу у матери была своя сверхзадача.

В восемнадцать лет Борька, как каждый израильский подросток, пошел в армию. Ему повезло: с семьдесят шестого по семьдесят восьмой не было значительных конфликтов, и он не попал на войну, а попал в в университет в Тель–Авиве на подготовительное отделение в семьдесят девятом. Родители еще через через пару лет уехали в Канаду, в Торонто, куда отца пригласил товарищ по институту, открывший строительную фирму. В Израиле они были устроены гораздо лучше – и статус, и зарплата, но Борькина мать никак не могла оправиться от шока первых месяцев, когда голая комната центра абсорбции в Раанане так напоминала коммуналку на Сретенке.

Строительная фирма в Торонто оказалась всего лишь красиво напечатанными на тисненой бумаге визитками с пышными титулами, а заработок надо было искать самому в открытом океане свободного мира и давно поделенного рынка. Реки вместо молока несли уксус, а набережную умело выложили хреном. Канада была ничем не лучше Израиля. Борькина мать в Канаде снова чертила, и еще подрабатывала realestate[49], то есть пыталась стать квартирным маклером. Опять влачили жалкое существование в кондоминиуме в пригороде Торонто на мизерную зарплату. Бизнес шел с трудом, вместо того, чтобы жить на комиссионные со сделок, она, только чтобы продать хоть что–нибудь в дальнем и непрестижном районе, уступала свои комиссионные клиентам в виде скидки. В результате она работала почти бесплатно. В самом начале проектом еще интересовалась известная в русском Торонто " Персона"[50], с которой она провела пару встреч в ресторане, и надо было каждый раз платить по счету, потому что Персона, вернее, его Супруга, иначе на встречу не соглашались.

Основными козырями Борькиной мамы были чистый воздух и эта самая "Персона", но на них никто не клевал, а скидку хотели получить все. А получив, ругали ее за отдаленность и непрестижность района, а также за "неинтеллигентное умение всучить". И костью в горле оставался последний дом у перекрестка, который никто не хотел покупать, даже совсем без ее комиссионных, от которого она никак не могла избавиться, а сволочь–застройщик никак не давал ей других проектов, пока не продан этот самый последний, черт его побери, ублюдочный дом. И снова позвонила Супруга Персоны, и снова «якобы интересовалась», но у Борькиной мамы не было ни денег на ресторан, ни сил, ни желания что–либо предпринимать – только отчаяние и тоска. И она, собрав нервы в комок, чтобы не дрожал голос, заявила, что мол, дом–то последний, спрос бешеный, и времени на встречи там всякие у нее нет.

А цена...

В тот момент она думала не о том, как завлечь покупателя, а чтобы только отвалила, наконец, эта гнусь, которую опять придется вести в ресторан. Она назвала цену чуть ли не вдвое больше номинальной и бросила трубку, а потом проплакала от бессилия весь вечер. Борькин отец ее успокаивал, как мог, но тщетно, с работой было плохо, деньги – на нуле, одна только зарплата чертежницы; real estate – в полной жопе.

На следующий день ровно в восемь утра, когда она собиралась на работу, в дверь их вонючего кондо звонили Персона с Супругой. Они-таки подписали договор на немыслимую сумму, а когда удалились, и Борькина мать осталась одна посреди заставленного случайно подобранной мебелью тесненького салона, она снова разревелась во весь голос. Случилось чудо, и она стала сказочно богата – комиссионные составили ее трехлетнюю зарплату, – но главное было не в этом: цена непрестижного и отдаленного района поднялась в то утро вдвое. Очень скоро ей стали названивать бывшие покупатели, которые еще вчера ругали ее во весь голос, с просьбой продать–купить–подыскать–осчастливить. С ней вдруг захотели иметь дело даже крупные строительные подрядчики, наперебой предлагавшие работу Борькиному отцу. В одночасье у нее появилось чутье, она приносила счастье и удачу, и от клиентовне стало отбоя.

В тот день Борькина мать в первый раз взяла в Канаде такси, чтобы привезти договор застройщику, не поверившему своим глазам. Она очень быстро превратилась в матрону и барыню, на которую ишачили такие же безденежные несчастные иммигранты, какой совсем недавно была она сама.

Борька в последний раз видел родителей в июне восемьдесят второго, и денег у них было мало, но когда он в девяносто шестом заикнулся отцу о свадьбе, родители прислали внушительный чек, которого хватило на то, чтобы всего за три месяца полностью перестроить крошечный трехкомнатный кубик и превратить его в красиво отделанную современную семикомнатную виллу. Им тогда здорово повезло с израильской бюрократией: в середине девяностых Кирьят–Шарет со своими "хрущобами" и серыми бетонными кубиками стал сильно портить вид богатенькой быстро строящейся Раананы. Мэр дал указание всеми силами способствовать недоразвитому микрорайону. Посмотрев чертежи, инспектор сказал Борьке: "Подпиши соседей, и строй. Разрешение потом оформим. Только без подписи соседей – ни–ни."

Борька позвонил отцу поблагодарить за чек, интересовался, откуда вдруг такие деньги, но тот отбрехался, что, мол, дела в фирме пошли в гору, много заказов, а деньги – пустяки, да и у матери начал подвигаться квартирный вопрос, он так и выразился: "квартирный вопрос".

Барух наивно думал, что его родители, как это принято, приедут за час до начала и будут вместе с ними стоять у входа, встречая гостей, дежурно улыбаясь и покорно потея. Не тут–то было. Они появились на час позже, когда почти все гости уже собрались. Прямо ко входу, смяв робкое сопротивление охранников, не допускавших никого дальше пыльного пустыря, именуемого стоянкой, подкатил огромный белый лимузин. Из мгновенно отворившихся передних дверей выскочили ливрейные, и заняли почтительные позиции у дверей задних. После идеально выверенной паузы из лимузина появилась по–голливудски ослепительная пара. Барух сначала даже не понял, что это его канадские предки. Маман – в роскошном от дизайнера розовом платье, увешанная дорогими украшениями, папан – тоже в сшитом на заказ черном фраке.

Отец мало изменился за эти годы, хотя было заметно, что постарел, а вот мать изменилась. Но возраст тут был ни при чем – перед ним вдруг возник другой человек. Это была незнакомая женщина, привыкшая повелевать хозяйка жизни, а не та иногородняя чертежница–лаборантка, корпящая ночами над доской, замотанная советским бытом и борьбой за существование.

Сначала облобызать дорогого сыночку, хотя какое там лобызать, она до него едва дотронулась. Потом тот же трюк с невесткой–невестой, покосившись на проступающий из–под белого платья живот. Отец–то, похоже, рад по–настоящему. Гости, побросав фуршет, ринулись ко входу на представление. Тут же на месте была одарена невеста, потом жених, потом оба вместе, потом сваты и брат невесты.

Ливрейные, весь вечер не жрамши, охраняли дорогие подарки, чтобы не сперли гости. Какой смысл описывать свадьбы – все бывали, но подарками представление не кончилось. Маман была обязана вернуться с триумфом, от нее настолько пахло деньгами, что Баруху стало слегка не по себе. Воспоминания восемьдесят второго были столь сильны, что эта женщина не воспринималась как мать.

– Почему ты ничего не говорил? Не хотел меня смущать? – спросила Керен вечером, аккуратно расцепляя крючки на платье.

– Да я и сам как–то не представлял. Честно! Не виделись с Ливанской войны. Мы тогда здорово поругались.

– Кто виноват-то?

– Да я, конечно, молодой был, глупый.

– Она тебя простила?

– Не думаю.

– А чего тогда так тратиться, такие деньги присылать, подарки дорогие дарить, неловко даже.

– Понимаешь, она таким образом хочет меня унизить, доказать, что она сама стоит во много раз больше. Я ведь тогда не сдержался, дурой ее назвал, а она институт из–за меня не закончила, ночами над доской корпела, чтобы учителям платить.

– Но это же естественно, когда родители вкладывают деньги в детей, это не значит, что надо наводить в доме террор.

– Это трудно объяснить. Здесь, на западе, как правило, есть деньги – их тратят, нет денег – и так сойдет. Но практически никто не станет уродоваться годами из–за учителя математики. Она же изо дня в день приносила себя в жертву, вот и требовала постоянного подтверждения, что ее жертва не напрасна.

Керен окончательно стащила с себя платье, которое довольно хорошо скрывало четырехмесячный живот. Двадцать восемь лет, а напоминает беременную школьницу, подумал Барух. Потом она разделась окончательно и удалилась в ванную.

– Теперь ты.

Барух смертельно устал от этой дурацкой свадьбы, где, подчиняясь ритуальному политесу, надо обойти всех приглашенных, со всеми фотографироваться, с каждым перекинуться хоть парой слов. Большая часть гостей предпочла бы остаться дома, а не тащиться вечером на прием с несколькими строго отмеренными сотнями в конверте. Керен, на его взгляд, приложила уж слишком много усилий в подборе места и меню, чтобы ее свадьба не была похожа на другие.

Маман пожелала видеть его одноклассников, спросила о Роне, об остальных Залкиных, сыпала именами, но через двадцать лет Барух уже не помнил большинства, а маман, по всей видимости, тщательно готовилась к встрече, листала его увезенный в Канаду выпускной альбом, запоминала, как кого звали. Она вместе с Керен и Барухом, пожертвовав угощением, обходила гостей, всматривалась в лица, в одежду, в особенности в одежду более приличную, чем майки и джинсы. Конечно, ее платью и близко не было равных, что было констатировано с глубоким удовлетворением, после чего на лице маман воцарилось победно презрительное ко всему выражение столично–заморского аристократа, случайно попавшего в глухую провинцию.

Когда Барух появился в спальне, у него не было другого желания, кроме как забыться сном. Он думал, что Керен давно уже спит, но в спальне он ее не обнаружил.

– Керен, – позвал он в раскрытую дверь, но никакого ответа не было.

Вот черт, куда она подевалась, подумал он и начал спускаться по затемненной лестнице. Дом еще пах свежей краской и лаком после перестройки. До него донесся пряный аромат и слабые отблески огня. Со ступенек пониже открылся вид на салон, и Барух в первый момент не узнал собственный дом. Пол был усеян лепестками цветов, курящимися травами и мириадами маленьких свечей, разбросанных по полу и грозивших пожечь сухие цветы. Посередине на белой махровой подстилке, казавшейся шкурой медведя, восседала в позе лотоса ослепительная женщина, в которой угадывалась Керен. Подаренные маман бриллианты играли на ее слегка загорелом теле, отражая все огни сразу, ее небольшая грудь превратилась в восточное лакомство, подчеркнутое перекрестием ремешков. Между ног покоилась огромная алая роза. Выпирающий живот скрывало замысловатое макраме из плетеной кожи. Керен сделала ему знак приблизиться. Загипнотизированный, он стоял, не в состоянии понять, где он очутился.

Керен уложила его на шкуру и велела закрыть глаза. Он почувствовал, как она натирает его тело каким–то маслом. Постепенно в нем начало пробуждаться потухшее за долгий вечер желание, превратившееся, пока она добралась до кончиков пальцев на ногах, в полыхание огня, затмившее мерцание свечей. На секунду она исчезла, и по комнате едва слышно разлилась постепенно нарастающая знакомая с юности мелодия Битлз:

Love, love, love.

Love, love, love.

Love, love, love.[51]

Она положила руки ему на грудь и осторожно оседлала его бедра.

There's nothing you can do that can't be done.

Nothing you can sing that can't be sung.

Nothing you can say but you can learn how to play the game.

It's easy.[52]

Oн чувствовал, как проникает в нее все глубже и глубже.

Nothing you can make that can't be made.

No one you can save that can't be saved.

Nothing you can do but you can learn how to be you in time.

It's easy.[53]

Она двигалась медленно и нежно, из конца в конец по всей его длине, ее руки у него на груди. Он развязал тесемки макраме и положил свои руки на ее живот, потом медленно, повторяя изгибы тонких кожаных тесемок двинулся вверх.

All you need is love.

All you need is love.

All you need is love, love.

Love is all you need.[54]

Он достиг ее груди, ощутив напряжение сосков, и в тот же момент она дернулась, задохнувшись.

All you need is love.

All you need is love.

All you need is love, love.

Love is all you need.

Он обнял ее бедра. Керен возобновила движение, но сейчас она держала его глубоко внутри, двигаясь лишь короткими толчками.

Nothing you can know that isn't known.

Nothing you can see that isn't shown.

Nowhere you can be that isn't where you're meant to be.

It's easy.[55]

Он почувствовал, что достиг самого конца, и он знал, что она тоже находится на вершине. Его руки снова были на ее животе, ее ладони на этот раз легли поверх его ладоней.

All you need is love.

All you need is love.

All you need is love, love.

Love is all you need.

Теперь она просто раскачивалась на нем из стороны в сторону, вызывая ответные судороги.

All you need is love (all together, now!)

All you need is love (everybody!)

All you need is love, love.

Love is all you need (love is all you need).

Движение кончилось, кончилось время, пространство свернулось, в салоне образовалась мерцающая маленькими свечками черная дыра.

Yee–hai!

Oh yeah!

She loves you, yeah yeah yeah.

She loves you, yeah yeah yeah.[56]

*  *  *

Так получилось, что у Баруха не осталось друзей из детства. Санек остался в прошлой жизни, да и с Роном они тоже насмерть поругались, из–за сестры Лоры, ясное дело.

В семьдесят четвертом Лору призвали в армию, и она проторчала два года на военной базе далеко на юге. Папа Залкин мог устроить ее при генштабе в Тель–Авиве, но Лора и слышать об этом не хотела. Она надеялась найти настояшего друга, в отличие от русского Б ориса, который ей был чем–то вроде мягкой игрушки, с твердым, однако, концом. Раз в две–три недели она возвращалась в Раанану на побывку, и Борька привычно был рядом, и за неимением лучшего – а ей так хотелось настоящего мужчину, а не школьника – они проводили вместе вечер или полночи на пляжах, если погода позволяла, или в машине. Странным образом, они так и не попались ни разу, никто не узнал об их связи, ни Беркманы, ни Залкины. Скорее всего, их просто не могли представить вместе.

Борька постепенно погрузился в учебу. Его багаж по математике и английскому далеко превышал требования израильского школьного аттестата. По физике и химии он тоже мог рассчитывать на высокие баллы. А с гуманитарными предметами помог папа Залкин: литературу ему разрешили читать в английских переводах, а от закона Божьего, именуемого ТАНАХом, просто освободили, заменив изучением иврита. Словом, по сложной системе подсчета получалось, что Борька перекрывает необходимый для аттестата минимум. Папа Залкин вообще был практичным человеком, он задолго до призыва ориентировал Рона и его нового друга в авиатехники, благо там необходимы были математика и английский. Борьке даже дали отсрочку на полгода с какой–то замысловатой формулировкой, а на самом деле, чтобы дождаться Рона. Толстенькому низенькому очкастому Рону Борька тоже был единственным другом, с которым ему, благодаря папы Залкина связям, суждено было вместе служить на аэродроме Сдэ–Дов совсем рядом с Тель–Авивом.

Судьба, впрочем, распорядилась иначе. Мальчишки проходили курс молодого бойца на дальней базе недалеко от Эйлата, гораздо дальше на юге, чем когда–то Лора, а с увольнительными было туго. Когда же, после курса молодого бойца и принятия присяги, на которой по традиции присутствовали все родственники, им дали, наконец, такой долгожданный отпуск, Борька только и грезил о ночи, которую проведет со своей Лаурой в качестве не мальчика, но воина, может быть, даже не таясь от всех остальных, по праву взрослого, защитника, так сказать, исторической родины. Он никогда не испытывал чувства, что покорил Лору, скорее, он сам отдался в ее власть, а теперь он хотел свою женщину, женщину солдата, которую он возьметпо своему мужскому праву.

Они с Роном рассчитывали попасть домой уже в четверг к вечеру, но на Негев обрушился первый за зиму серьезный дождь, и дороги затопило. Им пришлось заночевать у автобусной остановки под каким–то навесом, и Борька, чертыхаясь, проворочался без сна полночи, а в пятницу они полдня на перекладных добирались вместе до Раананы, где и расстались с Роном на несколько часов. Залкины были ему всегда рады на традиционном субботнем ужине, имеющем место быть, как известно, в пятницу вечером.

Перво–наперво Борька, несмотря на отчаянную немытость, получил лошадиную дозу родительской любви и был отправлен в баню, то есть в ванну, для которой еще со вчерашнего вечера грелась вода. Он лениво отмокал в пене, косясь на торчащее в белой шапке сокровище, уже давно требующее удовлетворения. Первое время их–таки прилично погоняли, а потом будущих авиатехников понемногу оставили в покое, и к ним вернулись мысли о девушках. Борька решил воспитывать силу воли, не вступать в связь со старой знакомой Дунькой, а придержать весь пыл для Лауры.

Помытый и побритый Борька наспех покончил с приготовленным матерью обедом и сразу же убежал к Залкиным. И, конечно, на него дома крепко обиделись. А у Залкиных его ждал большой сюрприз: рядом с Лорой сидел чернявый парень, представленный как Амир. Лора старалась на Борьку не смотреть, а ему кусок в горло не лез. Не возбуждали даже после долгого воздержания Лорины открытые напоказ прелести. Приказ о переводе в Сдэ–Дов уже был подписан и объявлен. Рон с увлечением рассказывал о самолетах, о готовящейся закупке американских F-15, а Борька не знал, куда ему деваться. Пытка все продолжалась, от салатов и до десерта, заумные, с чужих слов, разглагольствования Рона раздражали, так и хотелось стукнуть его по рыжей стриженой башке, чтобы замолчал. Никто и не подозревал, что чувствовал Борька: он сидел здесь в качестве друга Рона, а не любовника Лоры. Ему все казалось, что Амир – это не серьезно, что почти три года их дружбы, их связи, их страсти, все же не пошли псу под хвост. Уже после трапезы он воспользовался моментом, когда Амир, в лучших традициях хорошего тона, объявил, что нуждается в отлучке до вiтру.

Борька припер Лору к стенке и потребовал ответа. Лора завопила:

– Let me go, you idiot! I owe you nothing![57]

Но Борька и не думал ее отпускать.

– I wonder if these three years mean anything to you![58]

Его схватили сзади за плечо. Борька, который был здоровее, с разворота не глядя ударил Амира под дых, а потом с силой оттолкнул его, согнувшегося, в дальний угол. На шум прибежал Рон – остальные сидели в саду.

– What the fuck are you doing, man?! You have no fucking rights for her![59]

– I have no fucking rights?! After I have been fucking her for three years?![60]

– What did you say?!![61]

– I said I have been fucking her for three fucking years!! Poor baby, you don't even know what the word fuckmeans!![62]