Текст книги "У подножия горбатой горы"

Автор книги: Борис Берк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Annotation

Дорогой читатель!  Перед вами повесть очень личная. Она была написана года полтора назад, и писалась скорее для себя, чем для публикации. Я решил выложить ее в Интернете в открытый доступ, только после того как ее прочитали и оценили мои друзья.  Эта книга – интимная, она дает ретроспекцию взросления московского подростка с точки зрения сложившегося уже человека, который с юношеских лет жил в Израиле. Эта книга – откровенная, и если вас коробит слово «жопа», то она – не для вас. Она также не для вас, если вы не готовы смотреть на секс (которого, как известно, не было в б.СССР) непредвзято и открыто. Литературные пристрастия – дело исключительно личного восприятия, и если эта повесть вызовет у вас протест – не занимайтесь мазохизмом, а просто закройте книгу.  Все герои повести, места действия и события вымышленные, и совпадение имен, если это случайно произошло – никак не намеренное. И, конечно же, книга никак не является автобиографичной, несмотря на идентичность имен автора и главного героя. Повесть навеяна фильмом «Горбатая гора» по одноименномурассказу Энни Пру. 

Борис Берк

У подножья горбатой горы

У подножья горбатой горы

По экрану ползли последние титры. Немногочисленные зрители потягивались и тихо переговаривались. Перед тем как экран окончательно погас, еще раз высветилось название фильма: «Горбатая гора». Барух достал из кармана салфетку и высморкался. В горле стоял противный комок. Сидевший рядом паренек что–то сказал.

– Что?– хрипло переспросил Барух.

– Он погиб, его друг?– повторил сосед.

– А?.. Да, погиб.

– Его убили?

– Я не понял, то ли убили, то ли авария какая–то...

Барух выходил из зала вместе с женой, отставая от нее на полшага. Керен попыталась обогнать идущие впереди пары, она спешила вырваться из духоты кинозала на улицу. Барух еще раньше, где–то к перерыву, почувствовал, что картина ее явно раздражала. Керен вздыхала и нетерпеливо ворочалась в кресле. Обычно это он сам недовольно пыхтел и ерзал, едва досиживая до конца, когда Керен водила его на модные фильмы, которые он терпел, как неизбежную дань их браку, предпочитая хороший боевик или детектив. А сейчас вышло наоборот: "Горбатая гора" захватила именно его, и даже сказочной красоты захватывающие дух горы Вайоминга и переливающиеся живым серебром потоки овец не тронули ее тонкую натуру. Пойти на "Горбатую гору" была, конечно же, ее идея, и Керен ожидала потока упреков со стороны разгневанного мужа, которому фильм совсем не должен был понравиться. Они выходили из кино по гулкому бетонному коридору под трели включаемых мобильников и сполохи зажигалок. Пересушенный до першения в горле кондиционированный воздух небольшого и уютного, мест на полтораста, зала сменился свежим запахом запоздалого для Израиля апрельского дождя, прибитой пыли и молодой зелени.

– Несчастные мальчишки...– проговорил Барух, вдохнув полной грудью влажный приятный воздух.

– Гомики несчастные! – выдохнула Керен.

– Так испортить себе жизнь...

– Они испортили жизнь всем, кто их окружал: женам, детям, родителям!

– Просто два мальчишки, которые не смогли вовремя остановиться...

– Да уж!– фыркнула Керен.

Барух предпочел не продолжать. Они шли вдоль нескончаемого ряда припаркованных машин, отыскивая собственную на забитой до предела стоянке, сопровождаемые алчными взглядами ищущих свободное место водителей. Как легко даровать человеку счастье, освободив ему в субботу вечером место на стоянке перед кинотеатром. Было еще относительно не поздно, около десяти вечера, повсюду резвились подростки, для которых понятия детского времени как такового не существует. Они с Керен всегда ходили на ранний сеанс, чтобы было не слишком поздно забирать от подруги–соседки дочек, Михаль и Майю, оставленных на пару киношных часов.

После фильма Барух чувствовал себя немного странно, как внутри капсулы, куда не проникает ни детский щебет, ни включенное радио. Он молча крутил руль, погруженный в собственные мысли те несколько минут, пока они добирались от кино до подруги, и потом до дома на окраине Раананы в переулке Ирисов. Доведенный до автоматизма маршрут: по улице Спасения, повернуть на улицу Надежды, с нее на улицу Повстанцев Гетто, а там рукой подать и до ирисов.

Ежедневная вечерняя суета вокруг ванной – сначала младшая Майка, потом старшая Михаль. Керен, привычно командуюшая девчонками: полотенца, коврики, брызги воды, мыло, шампунь. Счастье, что можно просто пойти в собственный душ, и оттуда с наслаждением неучастия ловить звонкие обрывки доносящихся голосов. Привычные каждодневные споры, прощупывание почвы на предмет: не передвинулась ли граница дозволенного, нельзя ли урвать перед сном еще полчаса, ну хотя бы минут десять. Успокаивающие струи воды, смывающие навернувшиеся откуда ни возьмись слезы. Неясные воспоминания детства, щекочущие нос и глаза, посылающие по телу дрожь. Серебристые переливы овец в изумрудных лугах Вайоминга... Серебристые московские тополя, засыпаюшие тротуары пушистым снегом... Влажный после дождя, пряный от цветущих апельсинов обостряющий чувства ночной воздух Раананы.

Спать не хотелось, а так как в постель загонять его было некому, Барух пошел в Интернет. Он наспех просмотрел по привычной схеме последние новости – сначала Израиль, за ним биржа и почта, а потом он запустил поиск: "Brokeback Mountain"[1].

 – Вот это да!– воскликнул он про себя,– пятнадцать миллионов ссылок!

Барух мгновенно потерялся: он мог тотчас же заказать DVD и книгу, посмотреть фотографии и отрывки видео, новости, рецензии, блоги, клубы по интересам, форумы "за" и форумы "против", статьи и публикации во всевозможных газетах и журналах. Вот только одна незадача – Барух совершенно не представлял, что же именно он хотел найти. Перед глазами все еще стояли сцены из фильма. Пожалуй, он не отказался бы прочесть книгу, но наверняка ее текста нет в свободном доступе. В "Амазоне" книга, конечно, имелась, но не ждать же, пока придет по почте из Америки. Барух решил еще полистать ссылки. Ведь это даже не повесть – рассказ, Энни Пру и премию какую–то получила как за рассказ. Из восьми номинаций Оскар получился только в трех, но и без них фильм наделал немало шума.

Постепенно дом погрузился в тишину, все угомонились. Керен давно привыкла к его ночным бдениям в Интернете, она даже не пришла спросить его, собирается ли он в постель. Впереди была новая неделя, и Керен хотела, как обычно, урвать побольше сна. Баруху пришла в голову мысль, что он не помнит, когда в обозримом прошлом ему приходилось взять в руки книгу, уже не говоря о том, чтобы ее прочесть. Неожиданно он заметил среди сплошного латинского шрифта кириллицу, автоматически пошел по ссылке и не поверил своим глазам: на каком–то русском сайте, похоже, библиотеке, был выложен полный текст рассказа. Барух моментально скачал файл. Он предпочел английский текст русскому, он уже практически лет тридцать, с тех пор, как приехал в Израиль, не читал по–русски.

Он все еще находился под воздействием фильма, а творение Энни Пру показалось ему слишком схематичным, поверхностным, скупым на слова. Он отметил, что так поразившая его картина почти в точности с небольшими вариациями повторяла все то, что было написано в рассказе. Пожалуй, рассказ и фильм хорошо дополняли друг друга. Барух углубился в чтение с экрана, как вдруг его взгляд зацепился за одну, покоробившую его фразу:

"… nothing he'd done before but no instruction manual needed..."[2]

Барух скривился, как от внезапной боли, и даже заворчал вслух: фраза задела его, показалась ему неоправданно грубой. Рассказ написала женщина, которая, ну скажем, могла не знать, что и как происходит между мужчинами, но все–таки! Первая мысль была, что неплохо бы поставить эту самую Энни Пру на четыре точки и поиметь в зад так, чтобы неповадно было: " noinstructionmanualneeded!!" Ох, нужна, подумал Барух, еще как нужна!

Давно уже взрослый сорокавосьмилетний мужик, отец двух очаровательных девчонок поймал себя на том, что сидит посреди ночи в кресле перед экраном компьютера, хлюпает носом и размазывает по щекам слезы в обиде на Энни Пру, заявившую, что Эннису дель Мару не потребовалась инструкция по эксплуатации, чтобы найти задний проход Джека Твиста...

Часа за полтора Барух, стараясь не пропускать ни слова, прочел рассказ до конца. Грустная история, он не мог сдержать слез, пока читал – ведь это могла быть и его история, его альтернативная история! Только его Джека Твиста звали Саша Седых, Санек Седых, да и самого Баруха Берка тоже тогда звали иначе: Боря Беркман, Борис, Борька Беркман, которого летом семьдесят третьего увезли из Москвы в Израиль, так что Санек остался лишь эпизодом из той давней и прошлой жизни, так же как и его первая женщина, Наташка Ушкина. Санек был его лучшим другом и первым сексуальным партнером, с которым они потом вдрызг разругались. И рядом оказалась Наташка, которая затмила Сашку–Санька, и которая была героиней его фантазий, пока не появилась Лора Залкин.

Он, тогда еще Б орис Беркман, называл ее Лаура.

*  *  *

Он очень отчетливо вспомнил тот день, когда они познакомились с Саньком. Это было в сентябре шестьдесят девятого. В тот год Борька, не без трепета и опасений за свою судьбу новенького, пошел в новую школу. Борькины родители, переехали тогда из коммунальной комнаты в центре в новый двухкомнатный кооператив на улице Металлургов. С пятого класса в то время начиналась "взрослая" средняя школа, казенное и неприветливое здание которой с серым аппендиксом спортзала приходилось обходить, чтобы попасть к главному входу. Уродливые крючки раздевалок по обе стороны от дверей, две узких тесных лестницы по бокам. Он входил на школьный двор осторожно, как входит собака на чужую территорию. Надо пересилить себя, влиться в гомонящую толпу, стоящую колоннами в затылок на школьном стадионе, найти в голове колонны табличку со своим классом. Девочки, как правило, с букетами, мальчики, как правило, без. Стриженый наголо директор школы с бычьей шеей орет речь в мегафон. Вокруг ни одного знакомого лица.

На Борькино счастье всех бывших четвероклашек перетасовали, и пятые классы сформировали заново, так что не только ему, а всем пятиклашкам пришлось испытать участь новенького. Устойчивые компании мелкого новогиреевского хулиганья разделили порознь, и в каждом классе по–другому рассаживались, завязывали новые знакомства, новые дружбы. Бывшие однокласники кучковались на переменках, проклинали сволочей завуча с директором, но "с глаз долой – из сердца вон", шкрабы знали, что делали, когда расселяли братков по разным классам, где сразу же пошла борьба за лучшие места "на камчатке".

Борька засветился уже на второй день. Английскому его учили еще с детского сада, и, пока полкласса дружно ревело «Whatisyourname?» [3],он выделился, неосторожно брякнув что–то свое. Училка заговорила с ним по–английски, и Борька степенно ответил: «Yes, I'vebeenlearningEnglishforsomeyears»[4]. Класс затаив дыхание следил за продолжением, но Борька не сбивался и шпарил по–аглицки не хуже училки.

– Ну, ты, англичанка!

Следующим уроком была физкультура, и в остро пахшей мальчишеским потом раздевалке Генка, едва достававший Борьке до носа, плюнул на затертый линолеум, из–под которого проступала елочка паркета, и презрительно поддал ногой старый борькин портфель. Борька двинул ногой по генкиному – и они вот–вот бы сцепились, но в этот момент появился физрук, и все бросились врассыпную – в шестьдесят девятом школьники еще боялись учителей. Ребятня высыпала на утрамбованный гравием школьный стадион с облупившимися баскетбольными щитами и ржавыми футбольными воротами.

На физ–ре про Борьку на время забыли. Пожилой лысоватый физрук Викентий Витальевич по прозвищу "Ви–Ви" со значением рассказывал про нормы ГТО, золотые и серебряные значки, про спортивную славу и почет, про разряды и нормы мастеров спорта, про известных спортсменов из их школы. А потом он с места в карьер погнал всех бегом по пылящей под ногами дорожке вокруг школьного стадиона. После обязательных двух кругов все должны были по очереди прыгать в яму с песком.

Вот тут–то и появилась новая мишень – Санька Седых, худенький застенчивый черноволосый мальчик, пятый год посещающий балетный класс Большого Театра. Все прыгали в длину как надо: близко и подальше, падали в песок, вдруг останавливались перед ямой при разбеге, а Санька отличился: разбежавшись, он, как его и учили в балетном классе, выдал безупречный шпагат. Поначалу никто не смеялся; Ви–Ви пристально посмотрел на Саньку и велел повторить прыжок. Санька повторил, но балетная привычка снова взяла свое – он отталкивался от деревянного бруса и парил в шпагате над ямой с песком. Физрук подошел к нему и объяснил: "Седых, приземляйся на об ои ног и, как все, тут тебе не балет, здесь тебе ГТО сдавать". Красный, как пионерское знамя, Санька прыгнул в третий раз, но многолетняя балетная тренировка опять победила – его мышцы не смогли отказаться от автоматизма заученных движений и снова выдали балетный шпагат. На этот раз класс ему не простил, девочки хихикали и шушукались, мальчишки свистели, корчили рожи и показывали пальцами.

– Балерина! Балерина!– восторженно вопил все тот же Генка.

Потный от смущения Санька, вытряхивая песок из кед, пристроился с краю, как раз за Борькой. На четвертом уроке, второго сентября шестьдесят девятого года, на математике, англичанка и балерина сели за парту вместе, и просидели вместе еще четыре года, пока Борька не уехал в Израиль.

В пятом "А" классе среди сорока двух учеников было всего-навсего семь Александров, плативших дань популярности своего имени. Их звали: Сашка, Шурик, Алик, Санька, Рыжий, Голый и Кузя. Кузя был Кузин, Голый – Голощапов, рыжий был действительно веснушчато–рыжим. Саша Седых, вопреки здравому смыслу, прозывался не Седым, а попросту Санькой. Борис у них в классе был только один и прозывался Борькой. Сидели они с Саньком на предпоследней парте у стены. Для отличника Борьки четверка была равносильна двойке, и Санек постоянно пользовался правом лучшего друга чтобы списать домашнюю работу. Борька Беркман не только сам получал пятерки, но и не жидился и давал содрать всем пацанам из класса, кто ни попросит, но только после Саньки Седых, дружба есть дружба.

После уроков они почти не виделись: Санька раза три–четыре в неделю ездил в Большой на свой балет, их стали занимать в спектаклях, еще и платили родителям в сезон рублей по пятьдесят в месяц, что было очень даже неплохо. Со спектаклей Санька возвращался домой заполночь, потом засыпал за партой, так что Борьке приходилось толкать его в бок. О том, чтобы готовить уроки дома, нечего было и думать. Санькин отец был военным, недавно получившим капитанскую звездочку, постоянно пропадавшим на каких–то дальних объектах, а мать служила приемщицей в прачечной. Карманных денег не было ни у Саньки, ни у Борьки, но почему–то в школе считали, что Борька – из богатой семьи. Причиной тому, конечно же, служил кооперативный дом, гордость борькиной мамы. Борька подозревал, что в его собственной семье денег еще меньше, чем в Санькиной – его отец работал инженером на кафедре МИСИ, куда прибился после окончания того же института, был специалистом по водопроводу и канализации, а мать после родов с большим трудом закончила лишь третий курс, сидела с Борькой и к учебе уже не вернулась. Отцу удалось пристроить ее лаборанткой туда же в МИСИ. Они ютились в коммунальной квартире на Сретенке, в одной комнате, пока не купили кооперативную двушку. Отец каждое лето выезжал на пару месяцев со стройотрядами, привозил хоть какие–то деньги, а так подрабатывал рефератами, случайными переводами. Мать часто ночами чертила студентам курсовые и дипломы.

Для Саньки святым был балет, для Борьки – английский и математика, на что денег не жалели. В Большом, когда начались спектакли, поставили условие: без троек в школе. Неизвестно, что делал бы Санька без Борьки, у которого можно списать, который не оставит в беде и подскажет на контрольной.

Санькина мать только что не молилась на Борьку, ее старший сын, Серега, из троек не вылезал и в итоге загремел из восьмого класса в ПТУ, а Саньку она тянула как могла, но не могла помочь ему с уроками. Помогал Борька, давал списать. Сдавать белье в прачечную поручали Борьке, мать заполняла длинные узкие папиросной бумаги бланки, тщательно складывала белье метками наружу на один угол, чтобы приемщицы не ругались, проверяя метки. Если что–то терялось, они были материально ответственные. Борька, пока не подрос, понимал это так: постельное белье сделано из материала, вот они и ответственные за этот самый материал. А потом выяснилось, что материально ответственный – это что–то плохое, как болезнь. Матери вдруг предложили на кафедре прибавку в пятнадцать рублей, только с условием: материально ответственная, а отец прямо взвился и закричал:

– Не смей даже думать об этом!! Я лучше с переводами спать по ночам не буду, чем тебе передачи носить.

Отец оказался прав. Другая лаборантка польстилась на полтора червонца, так на нее все аферы и повесили. До передач дело не дошло – судья просекла, в чем дело. Но в МИСИ ее не восстановили.

В прачечном приемном пункте работали три женщины: одна на приеме, другая на выдаче, третья – выходная. Борька всегда выяснял у Санька, когда и где работает его мать, но потом понял, что ему нечего волноваться. Санькина мама, завидя Борьку, расцветала – прием не прием, выдача не выдача, она хватала борькины квитанции и, бросив обалдевшего клиента, делала все без очереди да и без проверки. Метки у них всегда были пришиты насмерть, не оторвешь, и всегда вовремя заменялись на новые. Борька тогда еще не знал такого слова "VIP", но уже догадался, что по знакомству оно сподручнее. В классе к Борьке тоже относились неплохо: хоть и отличник, но на первой парте не сидит, и списывать дает, и подскажет, когда припечет.

*  *  *

Санька, как оказалось, благодаря брату Сереге знал о сексе гораздо больше Борьки. Зимой семидесятого с Борькой в первый раз случилось то, что случается с каждым пацаном в его годы: как–то ночью привиделась во сне одноклассница Светка Курехина, и трусы заполнила теплая и липкая жидкость. Извержение, казалось, никогда не кончится, он пытался зажать его руками, но жидкость все равно толчками пробивалась сквозь пальцы. Спросонья он не понимал, что случилось, но чувствовал, что это что–то позорное, что надо утаить, чего надо стыдиться. Он несколько дней ходил, как в воду опущенный, боялся взглянуть на Светку и на других девочек тоже. Он даже вовремя гасил свет, чтобы не давать матери повода входить в его комнату, пока не открылся Саньке.

Санек ему все растолковал. Но все равно осталось ощущение беспомощности перед этим извержением, перед своим телом, которое не хочет ему подчиняться. И боязнь наказания.

О том, чтобы идти за советом к родителям, не могло быть и речи. Матери Борька опасался – несколькими годами раньше Борькино развитие слегка подзадержалось, и яички не торопились опускаться в мошонку. Его водили по разным врачам, от которых было лишь одно гадливое воспоминание: все они хватали и мяли холодными противными, иногда даже влажными и липкими руками, его хозяйство. Наконец, попался старенький профессор, который сначала подержал руки в горячей воде, потом насухо их вытер, а в конце яростно потер одну о другую. Борька был ему очень благодарен, он даже щекотки не почувствовал. Профессор вышел из комнаты вместе с матерью, вернулся со шприцем и совсем не больно сделал Борьке укол. Гормоны сыграли свою роль, и через несколько дней все пришло в норму, а несколько месяцев спустя Борька обнаружил, что его писька с трудом помещается в штаны, и он никак не может найти ей места, особенно, когда она в полном соответствии с законами физиологии сильно увеличивается в размерах. Конечно, мать заметила, что Борька постоянно хватается за ширинку, но ее реакция была совершенно неадекватной. Она подумала, что Борька в восемь лет занялся онанизмом, о чем, надо сразу сказать, он узнал только к двенадцати. Его жизнь превратилась в кошмар – сначала мать просто делала замечания, потом она стала еще пристальнее приглядываться и придираться при любой возможности.

В шестьдесят седьмом Беркманы должны были получить квартиру, но грянула шестидневная война, и их, как и других евреев, выбросили из очереди, остался только кооперативный вариант. Нервы у родителей были на пределе: отец кидался вилками–ложками в коммунально–кухонную стенку. У Борьки почти не сохранилось воспоминаний о той старой квартире, ее ненавидели, оттуда надо было вырваться во что бы то ни стало. А вилка с отогнувшимся зубцом засела в памяти. Мать просто оцепенела – вилка, ударившись о стенку, вертясь и звеня, поскакала по кухне; тогда Борька слез со стула, подобрал с пола злополучную вилку и положил на стол рядом с отцом. Отец тронул пальцем торчащий в сторону зубец и молча притянул Борьку к себе. Потом он много раз пытался выправить этот проклятый зубец, стучал молотком, гнул пассатижами, даже носил в институт в слесарную мастерскую – ничего не помогало, едва заметная извилина все равно оставалась. Прокаженную вилку не выбросили, но и не клали на стол вместе с другими приборами. Она вечно лезла под руку, и мать каждый раз ругалась вполголоса, бросая ее со звоном и дребезгом обратно в гулкий фанерный ящик.

Убежавшее молоко тоже запомнилось. Борьке категорически запрещалось приближаться к плите: чтобы не обжегся или дом не поджег. Мать однажды поставила кипятиться молоко, да кто–то не вовремя позвонил. Борька, проходя из уборной мимо кухни, увидел поднимающуюся белую шапку, помня о строжайшем запрете, закричал, побежал со всех ног в другой конец коридора, где висел телефон. Конечно, молоко с шипением, дымом и едким запахом залило плиту, и надо было отдирать пригоревшее от конфорки, и он, Борька, оказался почему–то в этом виноват.

Мать вымещала коммунальную фрустрацию на Борьке:

– Выбирай! – орала она,– или я тебе руки оторву!.. Или все твое хозяйство отрежу!

Борьке было жалко и рук и хозяйства.

В семидесятом Санькин брат пэтэушник Серега в свои шестнадцать лет знал об этомвсе и был готов великодушно поделиться секретами с шестиклашками. Серега познакомил их с Дунькой Кулаковой и снабдил младшего брата фотками голых девочек, которые они честно поделили между собой и прятали в потайных местах, как самое дорогое. Впрочем, это и было их самое дорогое богатство, предмет зависти всех мальчишек в классе. По вечерам с фонариком под одеялом Борька вытаскивал заветные картинки и кончал в промокашку, но тетрадей за две копейки требовалось в школе совсем немного, и промокашки быстро кончились. Изобретательный Борька придумал обходиться салфетками из буфета. Тогда, в прошлой жизни, он еще запоем читал книжки, увлекался, как все, приключениями, фантастикой, детективами, читал вечером в постели, пока не засыпал, или пока не врывалась с криком мать и не гасила свет. Крик, конечно, не начинался сразу ни с того ни с сего. Сначала следовало первое предупреждение:

– Боря, все!

Первое предупреждение Борька игнорировал. За ним следовало несколько предупреждений вторых:

– Боря, гаси свет!

Или:

– Гаси уже свет! Я сказала!!

Количество вторых предупреждений определялось наличием интересной передачи по телевизору, срочной халтуры или просто настроением. Их Борька тоже практически всегда игнорировал. Последнее, третье предупреждение сопровождалось вылазкой на территорию противника, вторжением в территориальные воды, стремительным рейдом по тылам:

– Сколько можно надо мной издеваться!!! Тебя завтра в школу не поднять!!!

О том, чтобы закрыть дверь в комнату не могло быть и речи, поэтому приходилось быть осторожным. Борька открыл для себя Мопассана, Хемингуэя, арабские сказки, которые действовали не хуже санькиных фоток. В сознании всегда присутствовало ощущение вины, стыда, нельзя было даже допустить, что мать узнает о его вечерних проделках. Чуть позже он познал прелесть ванной, когда за закрытой дверьюможно совместить приятное с полезным, только надо озаботиться, чтобы не осталось следов, за чем приходилось строжайше следить. Иногда напряжение было столь сильным, что было трудно добраться до дома из школы, и он, бросив в угол портфель, и на кресло серую школьную форму, падал на кровать и сразу сдавался на милость Кулаковой Дуньки, и без всяких фоток принимавшей обличье Светки Курехиной или Таньки Калининой.

Это было свыше его сил, он не мог сопротивляться. Хуже того, Борька понял, что может извергнуть в любой момент: в коридоре на перемене, увидев, что какая–то девочка неосторожно наклонилась поднять с пола свой портфель, в классе, когда от усердия на контрольной елозеньем по парте нечаянно задирается коричневая юбка, открывая трусики и, конечно, на физкультуре, где все девочки в трусах и майках, еще без лифчиков, но уже вполне с признаками созревания. Лифчик только у Тани Калининой, на которую устремлены все взгляды мальчишек, когда ей приходится бегать, прыгать в длину, высоту, через коня, делать мостик, словом, всегда, все время. Сначала Борька ограничивался лишь плавками, надетыми под черные спортивные трусы, потом, замочив пару раз на физкультуре плавки, понял, что к уроку надо готовиться. Домашняя работа проводилась при активном участии Кулаковой Дуньки, но зато потом можно не опасаться расплывающегося мокрого пятна на трусах и восторженных криков одноклассников: "Борька обоссался!! Беркман обоссался!!" И не надо стоять на физ–ре в позе принимающего мяч волейболиста.

Еще среди всех бесполых учителей была одна незамужняя училка биологии с большой мягкой колышущейся грудью, в открытых платьях и блузках, любившая наклоняться над классным журналом, да и чего греха таить, над партами тоже, и мальчишки с замиранием сердца ждали момента: "Светлана Алексевна, посмотрите, я правильно написал? Светлана Алексевна, а как мой гербарий? Светлана Алексевна, у меня микроскоп не настраивается!" А какая тишина у Светланы Алексевны на уроках, и все потому, что внимательно следят за каждым движением роскошной груди мальчишки, пытаясь не упустить священного момента. И к биологии Борьке тоже приходилось готовиться.

*  *  *

Шел второй час ночи. Глаза слипались, Барух оторвался от компьютера и пошел спать. Керен и не подумала пошевелиться, когда он забрался под одеяло. Уже почти засыпая, он вспомнил семьдесят первый год. Он, наверное, был единственным в мире, кого двадцать четвертый съезд КПСС довел до оргазма. А было так: в начале семьдесят первого каждая московская школа посылала лучших пионеров приветствовать этот самый исторический съезд. В их классе круглых отличников было двое – Борька Беркман и Светка Курехина, их и послали. Униформу должны были купить родители – белую рубашку и черные шорты, или юбку для девочек. И еще надо было соорудить из подручных материалов колоски и пятерки. Чья–то необузданная фантазия заставила пионеров тащить с собой в зал заседаний эти самые колоски и пятерки и по команде под речевку ими размахивать, демонстрируя, наверное, единение передовой советской деревни и просвещения, или символизируя пятилетнюю продовольственную программу. Раза три их таскали на метро на репетиции во Дворец Съездов, а потом раздали казенные пенопластовые, единого утвержденного образца, колоски и пятерки и посадили в казенные же автобусы, да не простые, а в крайне редкие в то время роскошные венгерские икарусы, и запустили в зал к депутатам. И тут, пока их гнали бегом по нескончаемым кремлевским переходам, у Светки Курехиной оторвалась пуговица на узенькой черной юбке, а Борька шел в колонне прямо за ней. При виде светкиных голубеньких трусиков борькин инструмент заявил о себе еще на подходе, задолго до зала заседаний. Бедная Светка не могла выйти из строя и покрыть собственную школу вечным позором, поэтому она, как ей казалось незаметно, придерживала спадающую юбку локтями, комкая пенопластовый реквизит под мышками. Борька же всеми способами пристраивал свое увеличившееся в размере хозяйство, чтобы не так заметно торчало.

Пока юные пионеры под "Взве–ейтесь костра–ами, сини–ие но–очи..." входили в зал, все было под контролем – и светкина юбка, и борькино хозяйство. Но когда высоко поднятым рукам пришлось махать по команде колосками и пятерками, юбка упала на пол, полностью открыв таинственную в цветочек голубизну. И в этот момент Борька не выдержал – ночное видение Курехиной пришло наяву в зале заседаний Дворца Съездов, и он, всеми силами пытаясь себя не выдать под "...клич пионе–е–ера всегда будь готов!" извергнул в черные парадные шорты весь свой ночной запас. Он не надел плавки, и горячая вулканическая лава свободно стекала вниз по его ноге.

Борька был готов провалиться сквозь землю. Он осторожно скосил глаза направо, в сторону сидящего рядом делегата – тот, к счастью, не отрывая взгляда от голубой светкиной попки, сосредоточенно копался в кармане. Заметив борькин взгляд, делегат достал из кармана нагретый сморщенный рубль, завернул в него значок донецкого "Шахтера" и протянул Борьке. Пионеры, по сигналу, дружно повернулись кругом и под звуки все того же марша направились на выход.

– Проси что хочешь, только в классе не говори,– Светка Курехина, веснушчато–русая, цвета алого пионерского галстука, с растрепанными волосами стояла перед ним, придерживая локтями черную спадающую юбку.

– Да ладно, нужно очень...– Борька великодушно передернул плечами. Сам он всеми силами пытался размазать результаты выброса по собственной ноге, чтобы не заметила Светка.

Светка, правой рукой придерживая юбку, левой притянула его с себе и чмокнула в подбородок, после чего убежала переодеваться. Борька, давно прочувствовав всю слякотность своего положения, последовал ее примеру.

Он брезгливо выбросил запачканный рубль, а заодно с ним и значок, и потом всегда радовался, когда "Шахтер" проигрывал.

Они были предводители враждующих кланов в шестом "А" – девчонок и мальчишек, оба отличники, оба классные авторитеты. Он сдержал свое слово, а в апреле, в день своего рождения, вместо банды мальчишек пригласил всего троих: Саньку Седых и Светку Курехину, а еще Таньку Калинину, самую большую и развитую девочку шестых классов. Он смутно помнил тот день рождения, когда девочки впервые появились в его комнате, только жаркое прикосновение рук, когда первый раз танцевал с Светкой, и было бесконечно далеко до того, чтобы прижаться друг к другу всем телом, лишь руки на талии, но девичье мягкое тепло отзывалось немыслимым напряжением. Хорошо еще, что не надо прижиматься, что Светка на расстоянии вытянутых рук и ничего не чувствует, а вечером в постели не нужны никакие фотографии и сказки – стоит так, что прикоснись только, и забьет фонтан.