Текст книги "У подножия горбатой горы"

Автор книги: Борис Берк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Ты что, тоже думаешь, что я этих мудаков навела?!

– Да нет, что ты! Даже я ничего про это не знал, ну честное слово, не знал! А ты и подавно!

– Вот всегда так, никто никогда мне не верит. Это из–за Игоря все! Все думают, что если он шпана дворовая, то и я такая же, это везде повторяется, где бы мы ни жили. У меня и подруги никогда из–за него не было, мальчишки исподтишка зырят, а сами потом пальцами показывают, шепчутся, блядь, мол, она. Знаешь, Борька, ты единственный, кто ко мне по–человечески отнесся, я тогда, когда тетрадь попросила, даже не надеялась, что дашь, я, может, только из–за тебя в девятый попаду. Да в тебя все девчонки в классе влюблены! Помани только – пол–класса удавится, фифа эта рыжая, Курехина, не проси – даст! Только для вида ломается, курица прыщавая!

Наташка снова зашагала по дорожке вглубь парка. Борька опять попытался взять ее за руку.

– Наташ, ты прости меня за мать, она сама не своя.

– Да оставь ты, – руку она не вырывала, – будешь тут сам не свой, когда такие деньги пропадут.

– Это все, что у них есть, Наташ, за всю жизнь.

– Борь, я тебе верю, ты не должен ни за кого извиняться.

Наташка опять внезапно остановилась и повернулась к нему:

– Хочешь, мы сделаем это?

– Что, это?

– Ну, как муж с женой?

– Э... а... – только и протянул Борька

– Я не девочка давно. Пошли, – Наташка потянула его в сторону от дорожки.

Они продирались сквозь заросли орешника и мелкого по пояс ельника, пока не вышли на маленькую поросшую травой полянку, серебристую от шариков одуванчиков. Даже на аллее им редко кто попадался, не говоря уже о чаще, куда они забрались.

Когда по весне начинали распускаться цветы, окрестные жители толпами отправлялись в парк за добычей, сначала за розовой и фиолетовой медуницей, потом за ландышами, а завершали весенний сезон желтые купавки. На выходе из метро, проходя сквозь строй бабок в платках, всегда было видно, какие нынче распустились цветы.

Их полянка выглядела невестой–девственницей – неразграбленные ландыши кивали оранжевыми ягодками посреди необдутого кипенного моря одуванчиков. Наташка деловито расстегнула свои холщовые техасы и разложила их на траве. Потом она скомкала в руке черные сетчатые трусики и легла, слегка расставив ноги. Борька суетливо путался с пуговицами своих польских джинсов, потом с трусами, и наконец, приземлился на траву рядом с ней. Сухие еловые веточки кололи, и Борька, неистово извиваясь, тоже подстелил под себя свои брючата. Они отчаянно целовались, вжимаясь друг в друга, потом Наташка отстранилась и стала расстегивать блузку и лифчик, а Борька порывисто стянул с себя футболку.

Он вполз на нее и стал беспорядочно тыкаться ей между ног, никуда не попадая. Когда ей это надоело, она сказала ему:

– Подожди, закрой глаза.

Она схватила его выросший нетерпеливый член и направила под правильным углом. И свершилось! Борька впервые был там, внутри!

– Не спеши так, я не убегу! – сказала Наташка. – Да постой ты! – она сильно сжала его руками и ногами. – Подожди!

Но он не мог ждать. Мысли путались, он впервые делал это по–настоящему, с девочкой, многолетняя ночная мечта осуществилась, и было непонятно, происходит ли все это во сне или наяву. Он боялся, что это всего лишь сон, очередной его сон, в котором тоже надо быть начеку, чтобы не загваздать постель, вовремя проснуться, подсунуть салфетку или туалетную бумагу, чтобы не оставить следов и не получить нахлобучку от матери.

Он кончил под Наташкин вздох облегчения, но остался внутри, не зная, что делать дальше.

– Слезай, приехали, – Наташка слегка оттолкнула его.

Они вытирались его трусами, которые потом так и остались на той полянке со смятыми одуванчиками. Он положил руку на ее не вполне сформировавшуюся грудь, и они долго целовались, казалось, целую вечность. У них не было часов, но солнце готовилось садиться, наступал ранний вечер.

Через полчаса они расстались навсегда.

За те полчаса, что они выходили из парка по пересеченной косыми тенями грунтовой аллее, Наташка успела кое–что рассказать о своей жизни. Год назад Игорь по пьянке изнасиловал ее. И мать, и отец узнали, но сделали все, чтобы сын не попал в колонию для малолетних преступников. Им пришлось переехать, потому что соседи проведали, и стали заниматьденьги. С того дня Наташка спала в комнате с матерью, а отец с Игорем. Наташка быстро научилась получать в семье все, что хотела: это ейприносил Игорь свою добычу. Она держала мать с отцом в страхе, что пойдет в милицию и расскажет, и их сына упекут! И сегодня, когда она узнала, что Игорь с дружками провернули выгодное дельце, Наташка предъявила брату ультиматум: или он возвращает награбленные камушки, или она сейчас же сдаст его милиции и за изнасилование, и за кражу.

Игорь отдал ей магнитофон и деревянную коробку с драгоценностями.

Коллекция камней будет благополучно продана в Израиле с хорошей прибылью. Несмотря на Борькины мольбы – так не хотелось расставататься с полюбившимися Битлами – продадут и кассетный "грюндиг".

*  *  *

Барух выплеснул из стакана на траву противные мелкие льдинки, так и лезущие в рот, и забрался на антресоль. Он полез искать свои старые школьные фотографии, засунутые в разваливающиеся картонные папки, оставшиеся еще со времени отъезда родителей в Канаду. Наташки не было ни на одной из них. Вот они с Санькой рядом после окончания седьмого класса, а Наташка появилась позже, в восьмом, да и то в конце. Никто в восьмом "А" не захотел фотографироваться с изменником Родины Борькой Беркманом, его и не пригласили.

Он вышел во дворик, в ночную весеннюю прохладу уже с третьим стаканом виски со льдом и опять развалился на пластиковом кресле. Так получилось, что в Израиле он практически не вспоминал Союз и прежних друзей. А Наташка прожила в его памяти ровно сто тридцать два дня: с двадцатого июня по тридцатое октября семьдесят третьего года. С того восхитительного похода в Измайловский парк – и до момента, когда в его жизнь ворвалась Лаура.

Английский и математика – две священные коровы в их семье, два его ангела–хранителя. Не то чтобы он их любил, да деться было некуда, и как потом в жизни они ему пригодились.

Когда они замкнули классический маршрут Москва – Вена – Тель–Авив, их спросили, куда, собственно, они направляются? Выяснилось, что направляться особенно некуда – нет у них в Израиле ни родственников, ни знакомых. И тут спонтанная Борькина фраза "I know English!"[19] в ответ на вопрос, знают ли они иврит, сыграла свою судьбоносную роль. Их не запихнули в города развития – ни в Сдерот, ни в Димону, ни в Бат Ям. Они поехали в Раанану, тихий городок в двадцати минутах езды к северу от Тель–Авива, уже тогда вотчину "англосаксов", то бишь, евреев из Америки, Австралии и Южной Африки. Не знавший ни слова на иврите Борька получил, по крайней мере, возможность общения на английском.

Шок новой страны смешался для них с шоком войны Судного Дня. Они не понимали, что происходит вокруг, Борьку отправили в школу, где он ни слова не понимал. Его прикрепили к толстому рыжему мальчику по имени Рон Залкин из Южной Африки, который во время уроков с разрешения учителей тихо переводил ему с иврита на английский все задания. Рон вообще объяснял Борьке, что происходит в стране, рассказывал последние новости, был газетой, радио и телевидением для их семьи.

Надо сразу сказать: Борькина мать так и не оправилась от этого шока – больше всего ее ужаснуло жилье. Из столичной Москвы она попала в захолустную Раанану, из хорошей двухкомнатной кооперативной квартиры– в тесную комнату в центре абсорбции, то есть – опять в коммуналку. Неразбериха новой жизни переплелась с неразберихой войны, к счастью, недолгой. Борькин отец почти сразу нашел работу в компании по проектированию водопровода, с приличной зарплатой, все складывалось по эмигрантским меркам совсем неплохо, они купили маленький домик в Раанане, не в центре, конечно. В то время Раанана еще не была на слуху. Мать опять чертила, в той же компании, но поставила себе цель: любой ценой уехать из Израиля. Возможность представилась лишь в восемьдесят первом: отцу предложили партнерство в строительной фирме в Торонто, молочные реки и кисельные берега. Борька уже учился в университете, подрабатывал на карманные расходы, но жил с родителями и, как старый коммунальщик, был очень рад освободившейся площади.

Июль и август семьдесят третьего они провели как на курорте: с утра уезжали на автобусе на море в Герцлию, к обеду возвращаясь домой в Раанану. Они ничего не знали о новой стране, им ничего не говорили имена военных и политиков, названия городов и районов в сводках боевых действий. Они представления не имели о Судном Дне, и тишина этого дня, нарушаемая лишь детьми на велосипедах, да и то осторожно, вполголоса, была непонятной и странной, а когда часам к двум объявили мобилизацию, и улицы наполнились движением, все для них пришло в норму. К счастью своему, они не понимали новостей. Их опекала семья Залкиных, чьи корни до Южной Африки были где–то в Литве. Борькина мать окрестила их "колобки": и родители, и брат с сестрой были невысокие, полные, рыжие – колобки, одним словом.

Двадцать четвертого октября объявили о победе, о конце войны, прекращении военных действий, а через неделю у Рона был день рождения. Он по традиции пригласил весь их класс, но пришло меньше половины – то ли из–за войны, то ли из–за того, что с Роном не очень дружили. И, конечно, сестра Лора не могла пропустить день рождения брата. Странным был этот день рождения, как странной была сама победа.

День Победы навсегда отпечатался у Борьки в памяти девятого мая семидесятого года, юбилей, когда Брежнев впервые ввел широкое празднование. Борька представлял себе день победы так: ликование всеобщее, парад на Красной Площади, масса красных флагов, народ танцует на улицах под аккордеон, бравурные песни и марши по радио, по телевизору кино про войну, вечером салют, голос Левитана "... двадцатью пятью артиллерийскими залпами... в городах–героях..." Тогда москвичу Борьке все было понятно: героям – салют, а остальным, уж извините.

И в вытрезвитель в этот день не забирали.

А здесь все наоборот, не праздник, а "со слезами на глазах", с оглядкой, сквозь боль и сжатые зубы. Борьку поразило, насколько бережно относятся в Израиле к человеческой жизни. В Союзе на уроках истории царствовал красный террор, расстрелы именем революции, суровые, но справедливые красные командиры, раскулачивание – о перегибах говорили неясно и глухо, как и о погибших миллионах. Человеков никогда не считали там, где пролегала историческая необходимость. Здесь же – вот она, суровая историческая необходимость, названная Войной Судного Дня, но каждая жизнь на счету.

Потом Борька все поймет, он пройдет армию и станет одним из них. А пока он не понимал ни иврита, ни вообще ничего вокруг, ни того, что каждый погибший мальчишка – это рана на теле Израиля, и ран этих в семьдесят третьем было много, слишком много для такой маленькой страны.

В июне восемьдесят второго он сам, уже студент университета, приехав ненадолго в Канаду повидать предков, сорвется из Торонто обратно в Израиль, ведь там свои ребята. Мать не хотела его отпускать, и они страшно разругались. Отец молчал, как всегда, но молчал одобряюще: его сын–солдат отвоевал себе право на свободу там, где мгновенно смолкают разговоры, когда передают новости. И перечисление имен, званий, возраста, жительства, времени и места.

– Тебе этого никогда не понять!! – орал Борька и назвал мать в запале дурой.

После этого они не разговаривали четырнадцать лет. Вообще–то Борька прекрасно знал, что перегнул палку – авиатехники сидят далеко от фронта, – но какая–то идиотская гордость не позволяла взять слова обратно.

День рождения Рона начался приглушенно, все как бы стеснялись праздника, старались не шуметь, говорили тихо, сидели во дворе дома на стульях, но потом постепенно разошлись, появился проигрыватель, поставили пластинку, чей–то подарок, и зазвучала знакомая ему музыка Битлз. "Thank You Girl"[20] Борька знал наизусть, она была на одной из трех кассет, оставшихся от проданного "грюндига".

I could tell the world

A thing or two about love

I know little girl only a fool

Would doubt our love

And all I gotta do is thank you girl

Thank you girl[21]

Лора услышала, как Борька подпевает Битлз, стащила его со стула и потянула танцевать. Они странно танцевали, ее голова едва доходила ему до подбородка, и Лора обхватила его за талию, а он положил ей руки на плечи. Ее большая мягкая грудь прижалась к его животу, вызвав мгновенную реакцию. Сконфузившись Борька хотел отстраниться, но Лора, почувствовав его эрекцию, нисколько не смутилась, а наоборот, только сильнее прижалась к нему всем телом. Так они и двигались в полутьме, пока не замолкла музыка. Лора слегка отстранилась и посмотрела на него снизу вверх. Борька неумело клюнул ее в лоб.

– Lips,[22] – прошептала она.

Борька приблизил свои губы к ее губам и задохнулся: Лора впилась в его рот своими жадными губами. Он вспомнил их с Наташкой детские забавы, и в тот же момент позабыл про Наташку. Лора просунула свой язык к нему в рот и снова прижалась всем телом. У Борьки кончился воздух, и он замотал головой.

– Breathe through your nose,[23] – Лора оторвалась от него и потянула к дому.

Зазвучало "From Ме То You"[24], и на их бегство никто не обратил внимания. Она с легкостью, неожиданной для толстушки, вспорхнула вверх по лестнице на второй этаж, так что Борька даже отстал. Не зажигая свет, Лора щелкнула дверным замком и притянула его к себе. Борька приготовился дышать через нос. Невероятно, Лора чувствовала себя в своей комнате, как в своей крепости, а он даже подумать о таком не смел, он был всегда на виду и начеку. Во второй раз получилось гораздо лучше, Лора села к нему на колени и их лица оказались на одном уровне. Он обнимал ее за плечи и даже пытался делать ответные пассы языком.

With love from me to you.

I got arms that long to hold you

And keep you by my side.

I got lips that long to kiss you

And keep you satisfied, oooh.

If there's anything that you want,

If there's anything I can do…[25]

Мальчишеский сон, ставший явью. Он никода не представлял себя с Лорой, которую и видел–то всего несколько раз. Ему нравились стройные девушки. Она была старше него на два года и уже кончила школу, практически восемнадцать. Она расстегивает ему рубашку, потом стягивает с себя футболку, прижимается, он пытается расстегивать застежки у нее на спине, и, конечно, ничего не выходит. Она встает, сбрасывает лифчик, проверяет запертую дверь – граница на замке – зажигает ночничок и копается в ящике стола. Борька видит в полутьме, как колышется ее грудь. Сам он, истекая соками, находится почти на грани. Лора кладет на стол белый кружок и стягивает шорты вместе с трусиками.

– Come to me,[26] – она гасит свет.

Борька садится на край ее узкой кровати. Она берет его руку, кладет себе между ног, и он, чувствуя ее влагу, сдерживается из последних сил.

– Condom,[27] – тихо напоминает она.

Борька сначала не понимает, он не знает этого слова. Потом по аллитерации приходит на память полулегальное существительное "гондон" в сочетании с общеупотребительным прилагательным "штопаный"... и Генка.

– Ты что, первый раз? – приподнимается Лора. – Дай, я сделаю.

Она берет со стола белый кружок и ловкими движениями начинает натягивать резинку. Тут Борька больше не может сдерживаться и его извержение наполняет белый шарик.

– Да ты действительно в первый раз, – она соскакивает с кровати и выдергивает из картонной коробки мягкие белые салфетки. Еще одно новое слово: "Kleenex"[28].

– Ничего, бывает, – Лора выудила из стола еще один белый кружок, – только смотри, не испорть, у меня последний остался.

Он по–прежнему сидит на краешке кровати, не зная, куда девать салфетку и мокрый гондон. Он сгорает со стыда: впервые со взрослой девушкой, все по–серьезному, и на тебе, хорошо еще, что свет выключен. Но Лора и не думает над ним смеяться, она отбрасывает все прочь, тянет его на стул и седлает, как наездница коня.

– Тебе нечего стесняться, он у тебя большой.

Борька забывает дышать через нос и вновь задыхается, ее язык у него во рту, ее большая грудь прижимается к его куриной груди, ее полные бедра плотно охватили его костлявые бедра, он чувствует прикосновение ее живота. Его член сразу твердеет и слегка проникает внутрь. Первое ее движение захватить поглубже, но она сразу соскакивает с него, и операция "кондом" во второй раз завершается успешно.

– Медленней, двигайся медленно. Остановись. Видишь, ты же можешь остановиться.

Каждая клетка его тела, его мозга хочет продолжать, все что угодно, только продолжать это сладостное движение, но он преодолевает себя и останавливается. Он открывает глаза и встречает ее взгляд.

– Мне хорошо с тобой, ты любишь полных?

Борька лишь кивнул. Он не мог себе представить, что будет говорить в такой момент, а выяснилось, что ничего говорить не надо.

– Ну–ка, повернись!

Он не понял, как Лора оказалась сверху. Он видит ее полную грудь с темными кругами сосков. Она берет его ладони и кладет себе на грудь, и обрушивает на него всю тяжесть своего тела. Сознание уносится на несколько секунд, а когда возвращается, это уже не тот Борька, не мальчик. Ушел в прошлое Санька, ушла в прошлое Наташка в одуванчиках, он видит, как его руки держат роскошную грудь молодой женщины, ее огромные соски напряглись и выпирают. Он касается пальцами сосков, и ему кажется, что ее вес увеличивается вдвое, его сознание снова мутится, но по–другому, он чувствует приближение конца, ему удается на какое–то время удержаться, и Лора кончает первой. Можно расслабиться, он сдал этот экзамен.

Лора закуривает и протягивает ему сигарету. Борька мотает головой, он слишком боится, что мать учует запах.

– Don't like small penises. You lucky gotta big one.[29]

Эта фраза будет сопровождать его всю жизнь.

В ее зрачках отражается горящий уголек сигареты, смятый клинекс торчит между ног, груди тяжело опали на стороны. Она тушит сигарету.

– Wanna more?[30]

– But…[31]

– Fuck the condom! Just stop, I know you can! I'm coming to you, big prick![32]

Ее кровать была узка для двоих и Борька сидел у нее в ногах. Лора развернула клинекс, обмотанный вокруг его пениса и удивленно спросила:

– А ты не еврей?

– Как не еврей, с чего ты взяла?

– Ты ж не обрезан!

Еще одно новое слово: "circumcision"[33]. Борька не понимает, чего ей от него надо, записано в паспорте еврей – так еврей. "Wanna more" забыто. Лора зажигает еще одну сигарету и долго объясняет ему то, что известно в Израиле каждому ребенку.

– Ты мне нравишься, – заявляет Лора напоследок, – но у меня свои принципы, так что в следующий раз гони гондоны и обрезание. – Она так и сказала "get condoms and circumcision". – И не трепись, я не хочу, чтобы Рон узнал. Пошли еще потанцуем, я тащусь от Битлов.

Первым делом Борька отправился за обрезанием. Он и представить не мог, что это так больно, то есть не сама операция, а когда свежеобрезанный пенис увеличивается, как и положено, в размерах и норовит без наркоза разорвать наложенные под наркозом швы. Пришлось сидеть три недели дома и учить иврит – любое другое занятие неминуемо вызывало эрекцию, он и так просыпался по утрам от острой боли. Рон приходил каждый день посочувствовать. Он как–то заикнулся, что Лора хочет его навестить, но Борька взмолился:

– Ты что! Я даже телевизор не смотрю, чтобы случайно не встал.

Через месяц он был вознагражден, его овчинка явно стоила маленькой выделки. Лоре понравился, как она выразилась, "a big one and а clean one"[34]. Взамен он тоже поставил условие: он хотел звать ее Лаура. Она согласилась, но только наедине.

В ту незабываемую пятницу Лаура, недавно сдавшая водительский экзамен, выпросила родительский "форд", и вечером они поехали на пляж. Ей хотелось прокатиться с ветерком, продлить удовольствие от вождения. Поначалу она вела машину, закусив губу и вцепившись в руль, а Борька, в семье которого машины никогда не было, с завистью следил за каждым ее движением, особенно за ее полными загорелыми ногами, когда она, переключая передачи, выжимала сцепление. У Нетании они свернули на пустынное в тот час приморское шоссе и домчались до самой Хайфы. На шоссе Лаура почувствовала себя свободнее, она даже попросила Борьку прикурить для нее сигарету, и он неумело чиркал спичками, гаснувшими от рвущегося в окна свежего морского ветра. Лаура посмеивалась над ним и нетерпеливо понукала, но потом смилостивилась и достала из специального гнезда круглую автомобильную зажигалку, которой не страшен встречный ветер. Они передавали друг другу сигарету, и ее дым, свист ветра, скорость движения, мелькание встречных огней, освещавших на мгновение ее лицо, строго проинспектированая упаковка в кармане, предвкушение того, к чему они неминуемо приближались, пьянили Борьку, давали такое новое и доныне неизведанное ощущение свободы.

На диком пляже не было никого, кроме таких же, как они, редких парочек. Группка солдат с оружием сидела вокруг костра и пила пиво. Сердце у Борьки дернулось и упало в желудок – в Союзе в такой ситуации надо было поскорее разворачиваться и давать деру – встреча случайной парочки с пьяными солдатами ничем хорошим окончиться не могла.

– Может, нам поискать другое место? – осторожно спросил Борька.

– Зачем? Здесь полно места, просто отойдем подальше.

– А солдаты... нам не... помешают?

– Так даже хорошо, никто и не подумает пристать, особенно когда ребята рядом. – Лаура, как заправский водитель, потянула ручник и выскочила из машины. От костра на них смотрели с завистью.

Борька пожалел, что купил всего лишь тройную упаковку.

После всего он уговорил ее окунуться в море, был конец ноября, но еще совсем тепло, вода за двадцать, ему в самый раз, а она жутко визжала. А потом она взяла в рот его вымоченый в соленой средиземноморской воде "а big one and а clean one". А потом Лаура предложила ему собственный деликатес: горьковатый вкус моря, сладковатый вкус женщины.

А потом они вдвоем, обнявшись, вопили на весь пляж:

I could tell the world

A thing or two about love

I know little girl only a fool

Would doubt our love

And all I gotta do is thank you girl

Thank you girl[35]

Что чувствовал на хайфском пляже в ту теплую ноябрьскую ночь московский подросток, привыкший с опаской и оглядкой пробираться от школы к собственному дому? Что он понял про Израиль, где пьющие пиво солдаты, если надо, придут на помощь? Что девочка, которой он понравился, хочет его близости и прямо говорит ему об этом, а не натравливает на него полкласса прыщавых ведьм? Что всеподавляющая власть родителей кончилась, и что это он, Борька, ориентируется в окружающем мире гораздо лучше своих предков, слабо понимающих, что им говорят на почте и в банке? Что началась новая жизнь, и это его страна, что он хочет быть здесь, и нет для него другого места на земле, и никогда не будет? Что он может быть самим собой, Борькой, и что не нужно быть ВСЕГДА НАЧЕКУ?

Любовь, свобода, секс, невиданный и невозможный! Растаяли все границы реальности, в своих мечтах и снах он не мог и представить такого. ЛАУРА!! Она затмила все в его жизни.

*  *  *

Барух никогда не представлял себе реальный секс с мужчиной, эпизод с Санькой – не в счет, а сейчас он задал себе вопрос: что такое мужская любовь – тоже размер члена и бабки, или она все–таки реально существует?

Женатый мужик, плюс два (две), сорок восемь, поглядел на пустой стакан из–под виски и решил, что хватит. Он собрал за собой порочащие улики и отправился в душ, а потом в спальню. Керен ждала его, она бросила на пол газетное приложение и выключила свет. Она прижалась к нему и принялась тихонько, как кошка, царапать коготками его грудь. Обычно Барух реагировал незамедлительно, но сейчас ему не хотелось секса, а хотелось лишь уснуть. Поцарапавшись еще немного, Керен со вздохом отвернулась и заснула, сделав в точности то же самое, что сделал бы и он. А к нему сон не шел. Он вторую ночь подряд, пока Керен спала, усаживался к экрану и перечитывал рассказ Энни Пру.

"I'm stuck with what I got, caught in my own loop. Can't get out of it."[36]

История Энниса дель Мара и Джека Твиста захватила его. Он решил для себя, что на следующий день он снова отправится в кино во что бы то ни стало.

С самого знакомства он прозвал про себя Керен "правильная девочка". Они познакомились где–то в девяносто пятом, одиннадцать лет разницы – ему тридцать семь, а ей двадцать шесть. Они сидели за одним столом на свадьбе, куда Баруха–Борьку пригласила какая–то дальняя родственница. Как обычно, позвонил из Канады отец – мать с ним не разговаривала – и долго упрашивал пойти, даже прислал очень щедрый подарок молодоженам. Приглашавшая, извиняясь, посадила его за стол вместе с Керен, ее братом и родителями:

– Только она не говорит по-русски, но тебе–то ведь все равно.

Конечно, Борьке было все равно, даже интересно, что делает эта не говорящая по–русски девчонка в русском ресторане на русской свадьбе. Оказалось, они из Черновцов – она и ее сидевшие тут же мама и папа, приехавшие еще раньше, чем Борька, в семидесятом. Но Карина, то есть Керен, хоть и понимала отдельные русские слова, разговаривать по–русски отказывалась напрочь. Представляете реакцию родителей незамужней барышни двадцати шести лет из Черновцов при виде потенциального московского жениха, пусть даже лет на десять постарше? Во–во! И не надо думать, что в ресторане средиземноморского города Нетании после четверти века израильской жизни все по–другому. Говорили они на иврите: Керен и ее родившийся в Израиле младший брат – очень чисто, Борька – почти без акцента, ее родители – просто ужасно, короче, та еще компания. Они так и просидели весь вечер впятером. Керен совсем не была красавицей – подростковая, скорее даже мальчишеская фигурка, с узкими бедрами, узкими плечиками, рост под метр семьдесят. Веснушки, светлые рыжеватые вьющиеся волосы и слегка приплюснутый носик. Родители – фармацевты, дочь тоже пошла по их стопам. Родители, поднапрягшись, открыли свою аптеку в Ашдоде, ориентируясь, в основном, на русского потребителя, а Керен – типичная израильская businesswomаn, молодая восходящая звезда мультифарма, помешанная на fitness[37] и правильном питании, взирающая на поданные в русском ресторане кушанья примерно как Миклухо–Маклай на угощение туземцев. Барух Берк, слегка начинающий лысеть, но все еще угловатый, метр восемьдесят три ( sixfeetsharp [38] , как он любил говорить), начальник отдела экплуатации известной американской фирмы, которая inside[39] в каждом компьютере, единственная проблема которого – таскаться ежедневно из Раананы в Иерусалим.

В восемьдесят четвертом инфляция съела его ссуду на дом, а к концу восьмидесятых он вдруг понял, что тратит меньше, чем получает. В начале девяностых девки на него буквально бросались: неженатый мужик чуть за тридцать, с собственным домом, "престижной" работой, бабками и большой ялдой. Баруху за последние годы надоели девки из России, пардон, со всего интернационального пространства СНГ, видевшие в нем всего лишь толстый кошелек с ялдой, неприкрыто желавшие обустроенности и материального благополучия в новой стране. С детьми и без, завидев его служебную машину, с логотипом inside, все девки были его, как в известном анекдоте.

Если все совпадает, если время и место подходящи, то наверное, в такой встрече присутствует логика. Они встретились с Керен во второй раз через некоторое время. Возможно, они просто были один для другого decentchoice [40]. Для молодых израильских yuppies[41] Керен была недостаточно крута или красива, а Барух видел в ней чуть ли не нимфетку. Она сразу же заявила, что ненавидит миссионерскую позу, и если у Баруха с этим проблемы, то она предпочитает тут же и прекратить. С позами у Баруха проблем не было, лишь бы было приятно, а технически Керен была хороша. В первый раз она оседлала его, надев длинную белую майку. Керен тогда просто стеснялась своего тела, своей небольшой груди, а Барух, напротив, очень любил целовать ее грудь, и плечи, и живот, и бедра: Керен боялась щекотки и очень сексуально выгибалась при каждом прикосновении.

Они были знакомы уже с год, но никогда не говорили о свадьбе. В начале лета девяносто шестого мультифарм был на распутье. Старая гвардия фармацевтов противостояла новой волне, а среди молодых выделялись две напористые девицы: Керен и Михаль. Керен считала, что помимо лекарств, стратегическим направлением мультифарма должны стать натуральные пищевые добавки, витамины, органика и прочие "здоровые" продукты, а Михаль хотела делать упор на косметику. Намечалась решающая битва, и Барух встречался с Керен лишь урывками. За месяц до судьбоносного заседания правления мультифарма Керен и Михаль объединились, чтобы дать совместный бой. Они в строжайшей тайне готовили общую презентацию, не спали ночами, выглядели, как привидения, даже забыли про спортзал.

Заседание было назначено на пятницу, естественно, в крутом тель–авивском отеле. Керен была в строгом сером деловом костюме, Михаль – в предельно откровенном черном вечернем платье. Керен говорила за двоих, а Михаль сидела на сцене и время от времени меняла позы, демонстрируя sexappeal[42] и приковывая мужские взгляды. Успех был сокрушительный – «девок» никто не принимал всерьез, но по делу никто не смог им соответствовать, принять брошенный вызов. Их козыри просто нечем было крыть.

Барух ожидал Керен не поздно, он хотел, как обычно, поехать вечером развлечься: ресторан, а там видно будет. Но после презентации Керен отправилась с Михаль в кафе, отметить совместную победу. Там неожиданно для себя выпила пару бокалов вина, а когда Барух ее наконец дождался, то лишь попросила кофе с коньяком.Такую Керен Барух никогда не видел: пошатывающаяся, возбужденная до предела, как под действием наркотика, она, выпив необычные для нее жидкости: кофе и коньяк, с порога начала выплескивать на него все напряжение этого длинного дня. Барух нетерпеливо смотрел на разгоряченную Керен, сбросившую с себя все, кроме трусиков и полупрозрачной маечки, и хотел только одного: немедленно в постель, он всю неделю мечтал об этом моменте. Но судьба распорядилась иначе – Керен разрядила в него производственные заряды, пошла в душ и мгновенно заснула, оставив Баруха в таком напряжении, что ему пришлось в свои тридцать восемь вспомнить юность, когда приходилось обходиться подручными средствами.

Утром в субботу Барух проснулся довольно рано. Керен еще дремала, а он, переполненный утренними гормонами, несмотря на вечернюю разрядку, был не против хорошего перепиха. Его член уткнулся ей в ягодицы. Керен, все еще в полусне, захватила его ногами и легонько сжала, слегка поигрывая мышцами. Так они и лежали в утренней прохладе, бесконечно долго, Барух, прижимаясь к ней сзади, и Керен, захватив его головку между ногами, в ямке под попкой, сладко потягиваясь и поигрывая ягодицами. Барух сонно и неторопливо гладил ее спереди: от коленок по бедрам, проводя по шелковистым волосам на лобке запястьем, потом вверх по плоскому животу. Он останавливался рукой под грудью, медленно и нежно обнимал снизу ее грудь, едва касаясь окружности. Он почувствовал ее дрожь, а потом она, окончательно проснувшись, тихо сказала: