Текст книги "У подножия горбатой горы"

Автор книги: Борис Берк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Первый раз в жизни он всерьез кого–то ударил. Не то чтобы в Москве не водилась в те годы шпана, как раз наоборот, но сначала их с Санькой не трогали из–за Сереги, приведшего своих пэтэушников, показавших местным кузькину мать, а потом он удачно дал списать Наташке Ушкиной, чей брат Игорь наводил страх на окрестную детвору, отбирая по дороге у школьников пятaки и гривенники. То есть формально он всего лишь приглашал их поиграть в орлянку, от чего пойди откажись, а потом просто клал деньги в карман независимо от результата: "Ты сегодня проиграл, пацан, не повезло!" И смотрел насмешливо и нагло, как очередная жертва покорно и жалко трусила домой. Первые несколько секунд Санька не мог подняться с асфальта, потом ребята подхватили его под мышки и поставили на ноги. Борька, облизывая ободранную костяшку среднего пальца на правой руке, подошел и протянул другу раскрытую ладонь. Санька сделал попытку замахнуться, но тут его снова повело, и он чуть не упал. Борька обнял Саньку за плечи, так, что тот не мог трепыхаться, и сказал ему:

– Прости меня, дурака.

Санька заплакал. Все так же обнимая Саньку за плечи, Борька повел его домой, они должны были все–таки учить билеты.

А Борькин дом уже вовсю разоряли, стоял обычный предотъездный кавардак. Родители очень радовались, что он пропадал у Саньки, и ему было где готовиться к экзаменам – аттестат за восьмой класс надо было получить во что бы то ни стало, это все понимали.

Расстались они с Саньком через две недели, после третьего экзамена. Первым экзаменом шло сочинение, потом русский устный, третий – математика, а вот что было в конце, Барух никак не мог вспомнить. На математике ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы разделаться со всеми детскими задачками, потом он решил вариант Санька, потом – Наташки, а потом Алефтина заподозрила неладное и взяла в руки Борькин двойной в клетку листок.

– Если ты уже все решил, Беркман, то можешь быть свободен!

Ему ничего не оставалось, как встать и покинуть класс. Ни Наташка, ни Санек не могли выйти с экзамена через час, если отпущено целых три – Алефтина бы сразу их прижучила и дала бы другой вариант. Разыгравшуюся после его ухода сцену Борька не видел. Генка прознал, что у Саньки один с ним вариант, и потребовал сверить ответы, прекрасно зная, что Борька не оставил друга в беде. На что мстительный Санька показал Генке фигу. А после, во дворе, они чуть не подрались, Генка был и ниже, и слабее, но страшно орал на Санька:

– Ты – гад! Предатель!! Говно сраное!! Ты – еврей!!!

В тот день Борькины родители уехали отправлять ящики с багажом, которые непонятно почему назывались "малая скорость", а Борька, сдав математику, неприкаянно сидел на кухне на одной из трех оставленных табуреток. Они уже несколько дней спали на позаимствованных у друзей раскладушках, и в то утро исчезли заполнявшие квартиру картонные коробки и деревянные ящики, укладывать которые приходили специально нанятые упаковщики с таможни. Они принесли с собой груду дефицитных желтых поролоновых ковриков, еще лет пять потом служивших в Израиле мочалками и для ванной, и для кухни. После смрадных торфяных пожаров семьдесят второго весна семьдесят третьего выдалась поздняя, и это был первый по–настоящему летний жаркий, наполненный тополиным пухом, июньский день. Комнаты стояли гулко голыми, с темными контурами мебели на обоях, начинавших кое–где отходить, со сваленными в углу раскладушками, с новенькими чемоданами, за которые по знакомству переплачено втрое, с брезентовыми шитыми на заказ баулами, послужившими потом Борьке вещмешками в армии. Паркет, гордость борькиной мамы, за пятна на котором ему всегда крепко доставалось, всегда до блеска натертый импортными мастиками, был затоптан до неузнаваемости. В тот момент, глядя на грязный паркет со свежими следами от передвигаемых волоком ящиков с не до конца забитыми гвоздями, с торчащим из щелей тополиным пухом, Борька почувствовал, что от него стремительно уходит прежняя жизнь. Он рассматривал глубокую, оставленную ржавым гвоздем борозду, полную заноз, провел по ней пальцем, потянул, отковырнул мелкую щепку, бросил ее на пол.

Впереди был последний экзамен и назначенный день отлета – двадцать второе июня, как надвигающаяся бездна, как начало войны. Очень жарко и душно, как потом в Израиле. Звонок в дверь, Санька на пороге пустой квартиры. Потный Санька в распахнутой воняющей прошедшим учебным годом серой школьной форме, со ставшими ему короткими лоснящимися на коленях брюками, с пионерским галстуком в оттопыренном кармане, с тополиным пухом в волосах бросается на кухню, единственный не тронутый островок цивилизации, просит воды, нетерпеливо ждет пока протечет немного из крана, пойдет похолоднее, жадно пьет два стакана, потом начинает рассказывать историю с Генкой:

– Ты представляешь? Этот мудак меня евреемобозвал!! За то, что я ему списать не дал!

Генку они не любили – маленький и говнистый, самый короткий в их классе, вечно плюющий на пол, воняющий изо рта какой–то дрянью, связавшийся с компанией малолетних подонков из бараков Ивановского около кольцевой дороги.

– Да плюнь ты! Нашел тоже, на кого обижаться! Генку, что–ли не знаешь?

– Нет, погоди, почему этот козел меня евреем обозвал? Ведь наши тоже бывают такими!

– Какими, такими? – Борька никак не мог понять, куда тот клонит.

– Ну зажиточными, торгашами богатыми. Они кровь нашу пьют. Евреи, одно слово...

Борька оторопел. Он слышал, конечно, разговоры между родителями, их знакомыми и друзьями, в основном евреями, но открытого антисемитизма он не встречал, если не считать давнего происшествия еще в старой школе. Сам он еще никогда не сталкивался с этим вот так в лоб, напрямую. Он практически не помнил своей первой школы, постарался выбросить ее из памяти. Они должны были вот-вот переехать, ждали лишь, когда Борька закончит четвертый класс. В коридоре ко дню пионеров повесили фотографии лучших учеников, и среди всех – его, Борьки. А на следующий день на перемене около стенда столпились и смеялись ученики. Борька протолкался вперед и увидел, что на фотографии ему, единственному среди всех еврею, пририсовали усы щеточкой и выкололи ручкой глаза. Он сорвал фотографию, порвал ее на мелкие клочки и бросил в унитаз. На него же и наябедничали, что сорвал, и ему записали в дневник, вызвали в школу мать. Он с трудом вспомнил, как звали училку, которую он видел день за днем все четыре года – Галина Ивановна. Борька отказался на следующий день идти в школу; был конец мая, он уже знал, что на следующий год будет новая школа, а со старой хотелось порвать, как с ненавистной комнатой в коммуналке, забыть и не возвращаться.

Он был как все: ни богатым, ни зажиточным, у него не было ни карманных денег, ни дорогих вещей (откуда взяться-то), не водилось дорогих игрушек. В школу он носил старый отцовский потертый коричневый портфель, еще довоенный, настоящая кожа, не чета нынешней клеенке, который все время рвался по швам и латался отцом толстыми черными суровыминитками. А ему не хотелось старого сурового кожаного портфеля, а хотелось входящей тогда в моду сумки через плечо, пусть и из дешевой клеенки. Велосипед – и то несбыточная мечта, на которую он частенько заходил смотреть в спортивный магазин, вызывая подозрительные взгляды продавцов. Даже их кооперативный дом со временем перестал мозолить всем глаза. Он вспомнил фразу, как–то брошенную отцом: "Никто и никогда не проходит еврейскийтест, так нечего и пытаться, надо просто выбросить это из головы, вынести за скобки". Насчет «вынести за скобки» Борька понимал хорошо, но сейчас он просто не знал, как ему реагировать. Они дружили не разлей вода, четыре года сидели за одной партой, и Санька не воспринимал Борьку как еврея, а Борька, в свою очередь, не торопился афишировать, что он и есть самый настоящий еврей.

– Сань, ты чего, Генку не знаешь, да он просто козел!

– Ведь этот Генка – блядь он!

– Сань, хочешь подрочить? Только фотки все у тебя, видишь, мы тут переезжаем на другую квартиру.

Борька никому ни о чем не говорил, так велели родители. Для посторонних они переезжали в Ригу, про которую никто толком ничего не знал, а если спрашивали, то Борька говорил, что это столица Латвии, что отец получает место доцента в местном университете, и добавлял про латышских стрелков, после чего других вопросов не возникало. Он разложил раскладушку и лег на спину, ненавистные серые брюки оттопырились спереди, вся одежда за неделю до отъезда, за отсутствием отправляемых малой скоростью шкафов, уже была уложена в чемоданы. Санька расстегнул ему ширинку и выпростал его готовое к бою оружие, сжав в горячей ладони. Борька закрыл глаза: сначала ему представилась Наташка Ушкина, которую он поимел прямо здесь, под стоны раскладушки; потом Светка Курехина, которая осталась в его комнате после дня рождения; потом Танька Калинина – в свои пятнадцать лет полностью сформировавшаяся женщина. Борька решил держаться до последнего, сквозь прищуренные веки он видел санькин склоненный затылок со стрижкой скобкой. Санька заграбастал левой рукой его яички, а правой проделывал возвратно–поступательный цикл с его головкой. Борька был готов извегнуть всю полновесную порцию спермы, на которую только способен полноценный пятнадцатилетний подросток. У них было неписанное правило: предупреждать друг друга, чтобы избегать неприятных моментов.

... Наши тоже бывают такими... они кровь нашу пьют...

Борька расслабился на мгновение, потом поднапрягся, и белая горячая струя ударилась Саньке в левую щеку. Тот резко вскочил на ноги и повернулся к Борьке, украшенный свисающей со щеки спермой.

– Ты что сделал, гад?!

Борька медленно под громкий скрип пружин оторвался спиной от раскладушки и сказал:

– Санек, это я – еврей... это я зажиточный, – Борька оглянулся голые стены, – это я пью вашу кровь... и я уезжаю в Израиль...чтобы вам здесь было посвободнее, чтобы вы, – Борька запнулся, но закончил предложение, – чтобы вы... жили без евреев... чтобы евреи... не мешали вам на экзаменах по математике...

Санька ничего не ответил, он молча смахнул белый шматок со щеки на пол и оглянулся, чем бы вытереться. Он увидел повисший на раскладушке мятый красный галстук и вытерся им, потом бросил его на пол, и, не говоря ни слова, хлопнул дверью. Борька вытер пол тем же галстуком и закопал его в ящике с мусором, не стирать же эту гадость, а на последнем экзамене он и без пионерского галстука обойдется.

Борька провалялся на раскладушке в пустой комнате, напоминавшей ему деление на ноль, пока не вернулись с таможни родители. Он взял из стопки в углу какую–то случайную книгу из неотправленных и нераспроданных, предназначенных просто к раздаче, только бы уткнуть куда–то глаза. Но букв он не видел. Они с Санькой никогда не обсуждали еврейскую тему, она оставалась как бы вне их дружбы. Борька как отличник, был в классе лидером, да не совсем своим, а Санька вроде был своим, но занимался балетом, то есть тоже был своим не совсем. Англичанка и балерина – эта непохожесть на других и свела их на четыре долгих года. Но: "Никто и никогда не проходит еврейскийтест, так нечего и пытаться..."

Московская жизнь кончалась. Оборвалась дружба с Санькой, уходила в прошлое советская школа. Не будет больше учителей математики и английского.

Вернулись домой родители, мать с порога бросилась со слезами к Борьке, обняла его, уткнулась в плечо, как бы ища защиты от того унижения, которое ей пришлось пережить на таможне:

– Все, Боренька, теперь назад дороги нет.

Как будто утром, до отправки вещей, была дорога назад – они уже отказались от гражданства, выписались из квартиры, сдали паспорта и получили визу (гражданин Беркман и с ним еще двое...) Оставался лишь борькин аттестат, выкупленный за флакон импортных духов. Конечно, в школе разом все узнали, и последние дни он провел, как в вакууме.

Любил ли он тогда Саньку? Да нет, конечно. Его объектами были девчонки: Наташка, Светка, Танька, а Санька был всего–навсего их заменителем, вроде резиновой куклы. Барух спросил себя, что там на горе чувствовали Эннис и Джек? – резиновая кукла, или все–таки нечто большее.

... "I'm not no queer," and Jack jumped in with "Me neither. A one–shot thing. Nobody business but ours."[9]

Барух подумал, что тем летом в горах они тоже были друг для друга лишь заменителем, удобным способом снять это страшное напряжение, когда до поросячьего визга хочется женщину, но ее нет и не предвидится, и остается онанировать до потери сознания, и начинаешь пристально посматривать на бесконечных, щиплющих траву овец. Санька никогда не был для него сексуальным объектом. Эннис и Джек, наверное, тоже представляли себя с женщинами, Эннис был уже тогда помолвлен со своей будущей женой Альмой. В начале шестидесятых годов, да еще в американской глубинке, подумал Барух, они скорее всего оставались девственниками до свадьбы, то есть первым партнером у Энниса, был все–таки Джек, как и у него Санька. А потом:

«In December Ennis married Alma Beers and had her pregnant by mid–January.»[10]

Их отношения наверняка ограничились всего несколькими неумелыми перепихами: болезненная потеря девственности, сразу же первая беременность, роды, потом, почти без перерыва – вторая девочка. Барух встал и пошел к компьютеру, чтобы убедиться в собственной правоте.

Ну так и есть:

«...Ennis, slipping his hand up her blouse sleeve and stirring the silky armpit hair, then easing her down, fingers moving up her ribs to the jelly breast, over the round belly and knee and up into the wet gap all the way to the north pole or the equator depending which way you were sailing, working at it until she shuddered and bucked against his hand and he rolled her over, did quickly what she hated.»[11]

Great sex![12] " didquicklywhatshehated"– И это все, что он получил от женитьбы? Барух был уверен, что там на горе Эннис, трахая Джека, представлял себе Альму, но с Альмой все получилось гораздо хуже, чем с Джеком. Она сразу же залетела, и он целый годдолжен был обслуживать себя сам, а потом она залетела во второй раз, он получил еще целый годстрогого режима. Выходило, что его женатая жизнь была никак не лучше, чем холостая. Да и, похоже, они вообще не слишком любили друг друга, оказались рядом, сошлись, потому что пора уже, потому что так принято. Эннис и Джек увидели друг друга через четыре долгих года и поняли, что тогда на Горбатой горе и был самый настоящий секс. В дешевом вонючем мотеле, и потом, все последующие годы – был настоящий секс, дружба, любовь. Они были одиноки в чужом и враждебном мире.

Барух вспомнил тонкое балетное лицо Санька со сползающей по щеке спермой. Зажиточный, тоже словечко нашел...

*  *  *

В последние две недели до отъезда в Израиль Борька понял, как хорошо быть зажиточным. У родителей оставалось много денег от продажи кооператива, которые надо было "с умом потратить". На что можно было в их положении с умом потратить деньги, абсолютно никто не знал. Мать все время висела на телефоне, "добывая информацию", вокруг крутилась какая–то фарца, какие–то пугающие типы, с которыми было неприятно и боязно иметь дело. Борьку, у которого никогда не водилось карманных денег, чтобы не мешал и не нудил, выставляли после завтрака из дома, от щедрот вручая зеленую трешку, или даже, страшно подумать, синюю пятерку.

Костяшка среднего пальца зачесалась, а член принял боевое положение. Барух оглянулся, нет ли поблизости Майки с Михаль, и отправился за новой порцией виски. Керен присоединилась к нему со стаканом сока, она пила лишь сухое вино, да и то не часто.

– Что случилось? – спросила Керен, – опять Кирьят Гат?

Его фирма в очередной раз расширялась, и опять на юге, в Кирьят Гате, где строился уже второй завод. Третий, то есть самый первый, давно морально устаревший, находился в Иерусалиме. Там-то Барух и работал многие годы начальником эксплуатации, не давая устареть ему физически. Все хорошо, только слишком засиделся на должности. Его работой были довольны, несколько лет назад, когда только начинался первый проект на юге, ему предложили хорошую должность, с приличным повышением, но как раз тогда родилась Майка. Барух подумал, что Керен хотела бы переехать поближе к Ашдоду, к родителям, выбросить из головы карьеру в мультифарме, взять на себя семейный бизнес – аптеку, но она об этом и слышать не хотела. А Барух, в свою очередь, не хотел мотаться из Раананы в Кирьят Гат, да еще и сидеть там заполночь. Сейчас, на втором этапе, его тоже спросили, не хочет ли он должность на юге, но сделали это скорее из уважения, нежели серьезно. Да и в свои сорок восемь он совсем не жаждал этой нервотрепки со строительством нового производства. Начальство, правда, сильно и не настаивало,

– Да нет, – ответил он, – просто пришлось задержаться.

– А что с телефоном, выключил?

– Да, а потом забыл включить.

– Хотят закрыть Иерусалим?

– Пока нет, то есть, пока не достроят в Кирьят Гате – точно нет. А потом, кто знает...

– Значит, чтобы stayin[13], надо двигаться на юг?

– Может быть, но не обязательно, Иерусалим тоже должны перестроить когда–то, но не сейчас – позже.

– В Кирьят Гат сейчас тоже ехать чуть больше часа... По шестому шоссе.

– А ты точно не хочешь войти в семейный бизнес?

– Упаси меня Бог от этой русской аптеки, да я и ни слова не пойму, что клиенты говорят. Была там как–то раз: древние старики приходят за какими–то странными лекарствами, что я и названий–то не слышала, не знаю, откуда они и берутся. Уж лучше я останусь, там где есть, и зарплата хорошая, да и спокойнее на ставке. И девочки тут привыкли, в Раанане.

– Девочкам тут хорошо...

– Точно все нормально–то? Ты редко когда refill[14] делаешь.

– Да нормально все! Просто, когда мы с тобой поженились, я мальчишкой себя чувствовал, несмотря на десять лет разницы, а теперь мне почти пятьдесят, дедом впору быть.

– Ну–ну... жена мешает тебе рефлексировать? Или уже на двадцатилетних потянуло?

– Нет, просто вспомнилась вдруг Москва, отъезд.

– Пойду загоню в постель красавиц. Приходи.

Но Барух не спешил. Он рассматривал на просвет стакан, в котором темная янтарная жидкость виски, постепенно охлаждаясь, смешивалась с тающим льдом, образуя едва заметные тени. Его поезд южного направления уже давно ушел, шесть лет назад, тогда и надо было вскакивать на подножку и мчаться вместе с ним. Тогда ему было чуть за сорок, а теперь почти пятьдесят – огромная разница.

На эти годы пришелся мировой кризис в high–tech[15]. У Баруха сохранилась толстенная папка с присланными за все это время биографиями и обращениями о приеме на работу, на которые он и не думал отвечать.

Он тогда инстинктивно сделал выбор в пользу семьи, а не карьеры, хотел проводить больше времени с Керен и девочками, а не мотаться часами по перегруженным израильским дорогам наперегонки с сумасшедшими водителями и собачиться с подрядчиками. Он просто успокаивал и себя, и Керен, когда говорил, что иерусалимский завод пойдет на реконструкцию. Барух прекрасно понимал, что гораздо легче и дешевле построить все с нуля на новом месте, чем заниматься перестройкой старого. Никто не спешил объявлять до времени о закрытии завода, но в глубине души он знал, что этот момент неминуемо наступит.

Когда Барух смотрел "Горбатую гору" во второй раз, он уже знал сюжет и обращал внимание на нюансы: как Эннис и Джек смотрят друг на друга, как двигаются, как говорят. Несомненно, думал он, их первая встреча через четыре года разлуки – лучшая сцена в фильме. Их первое объятие, которого они опасались, страшились, что, как часто бывает, встретят вместо былого друга совершенно чужого человека. Но этого не происходит, их тела притягиваются друг к другу истово, спонтанно, может быть, даже против воли, покоряясь влечению, неистребимому, всепокоряющему, животному.

Барух попробовал себе представить, как он встретил бы Саньку через несколько лет после экзамена по математике в восьмом классе, и не смог. Он не мог себе представить даже слов, что сказал бы Саньке. Да и Эннис дель Мар said what he said to his horses and daughters, little darlin.[16]

Парни потрясающе сыграли эту сцену: «Hischestwasheawing. He could smell Jack – the intensely familiar odor of cigarettes, musky sweat and faint sweetness of grass, and with rushing cold of the mountain».И дальше: «From the vibration of the floorboard on which they both stood Ennis could feel how hard Jack was shaking».[17]

А из его памяти Санька полностью стерся. Если бы кинофильм не выдернул из подсознания глубоко запрятанные образы, то Барух вряд ли бы когда–нибудь вспомнил о Саньке, о том, как они встретились и как они расстались, и что произошло двадцать пятого мая и двумя неделями позже. То ли Саньку затмила Наташка Ушкина, то ли эмиграция сделала свое дело.

Сейчас Барух понял, что не знает всего о себе самом, что в его собственной душе, личности, подсознании, как ни назови, его подстерегают загадки. До нынешнего дня все было просто и понятно, пока не появились Эннис и Джек, и не вызвали из небытия Борьку и Саньку.

А может, Санька–то как раз и был его избранником, и только стечение обстоятельств не позволило им сделаться ближе? Было ли это возможно в бывшем Союзе семидесятых годов? Наверное, не больше, чем в американской глубинке шестидесятых.

«Swear to god I didn't know we was goin a get into this again – year, I did.» [18]

Кто мог знать, подумал Барух, что произошло бы, встреть он Саньку через несколько лет после того дня, двадцать пятого мая семьдесят третьего года. Посеянные семена когда–то пускают ростки и вырастают.

На следующий день после последнего экзамена Борька, раздумывая куда–бы податься, наткнулся на Наташку Ушкину.

– Беркм а–анчик, – протянула как обычно Наташка, – деньги есть?

– Есть немного, – злить Наташку с утра не стоило, тем более все в округе уже знали, что эти евреиуезжают в Израиль. Но не по вине Борьки, паспортистка раззвонила.

– Много?

– Рубля три.

– Зд орово! Беркманчик, двинули в Измайловский, там новые аттракционы поставили! Беркманчик, не жидись, а?

Ну вот, и эта про жидов, подумал Борька, но вида не подал, идея отправиться в Измайловский парк показалась ему интересной.

– Давай, – они отправились пешком через школьный двор, с которым Борька вчера распрощался.

В автобусе он направился к кассе, но Наташка сунула ему в руку пятак:

– Не надо, у меня есть. Игорек дал, он добрый, ты его просто не знаешь, он мне часто денег дает.

Кому дает, а у кого отбирает, подумал про себя Борька.

Наташка оказалась компанейской девчонкой, с ней было легко. Начать с того, что она и сама собиралась на аттракционы, а Борьку пригласила за компанию. Он великодушно предложил не жидиться, а положить все деньги в общий котел, и развлекаться, пока они не кончатся. Наташка предусмотрительно надела непонятного происхождения брючата, называемые почему–то техасами, чтобы без боязни потерять лицо прокатиться с американских горок, да и на центрифуге, на карусели, на сталкивающихся автомобилях. Они перепробовали все – в семьдесят третьем году пять рублей были большой суммой. А каким маняще таинственным был для них тогда Измайловский парк с его жалкими аттракционами: ничуть не меньше, чем для Майки с Михаль Eurodisney под Парижем, где они побывали в прошлом году. Им хватило еще и на мороженое, и на давно остывшие, завернутые в серую толстую с жирными пятнами бумагу, пирожки с повидлом, которое при укусе выдавливалось и стекало по запястью. После центрифуги Борьке стало совсем плохо – пирожки подступали к горлу, голова так отчаянно кружилась, что он, как пьяный, опустился на траву. Наташка смотрела участливо и тыльной стороной ладони утирала пот с его побелевшего лба. На последний полтинник они пошли в кино. Борька даже вспомнил название фильма: "Флиппер", американский фильм про дельфина. Он уже смотрел его один раз, но пошел еще.

В темноте Наташка взяла его за руку, и конечно же, у Борьки сразу заторчал. Но что делать дальше, он совсем не знал, то есть он сотни раз представлял себя с Наташкой, но вот конкретно сейчас он окончательно потерялся. Он жутко стеснялся своей эрекции и желал только, чтобы Наташка ее не заметила, он хотел ее обнимать, целовать, обшарить всю руками, обладать ею, осуществить все свои мальчишеские мечты, но не шелохнувшись сидел в темноте кинозала, следя за похождениями дельфина Флиппера, сжимая ее теплую ладошку. Он впервые был с девочкой в кино, он вообще впервые общался с девочкой не как с представителем враждебного племени, а как со своим лучшим другом Санькой, который ему другом быть перестал.

Она выдернула ладошку, когда зажегся свет.

Последние дни перед отъездом тянулись для Борьки невероятно медленно. Родителям было не до него, от него откупались, чтобы не мешал доделывать дела. Встретившись с утра, они с Наташкой отправлялись в парк на аттракционы, где их уже стали узнавать служители, дававшие иногда бесплатно прокатиться еще разок, то есть не гнали, а оставляли на том же месте на второй круг. Только центрифуги они избегали. Обоим надо было куда–нибудь приткнуться, у Борьки после ссоры с Санькой не осталось друзей, а у Наташки на новом месте их так и не появилось. Девчонки ее игнорировали, мальчишки же не замечали, то есть, конечно, не сводили жадных взглядов, но, подчиняясь строгому неписанному коду, не разговаривали.

Глупость какая, война полов, нашлись тоже алая и белая розы, подумал Барух. Но были же у них с Наташкой какие–то общие интересы, о чем они тогда разговаривали?

Ну конечно же о Битлз, как он мог забыть.

Отец купил в комиссионке новый невиданный доселе кассетный магнитофон "грюндиг", а запросивший бешеную цену продавец смилостивился и бесплатно записал три кассеты ранних Битлов, причем удивительно хорошего качества. Излишне говорить, что Битлз были тогда бранным словом не только в Союзе, но и в Израиле, куда их не пустили на гастроли. Борька не увлекался западной эстрадой, он вообще тогда слабо представлял, что это такое. А Наташка влюбилась в Битлов сразу, даже не понимая ни слова. Она умоляла Борьку записать слова песен, и они раз за разом крутили одни и те же пленки, пока Борька не разбирал текст до приемлемого состояния. Потом он ей переводил, и они выучили наизусть много песен.

За два дня до отъезда вновь выдался жаркий день, не спасала даже тенистая зелень Измайловского парка. В кино крутили все того же Флиппера, аттракционы наскучили, как приелся пломбир, эскимо и фруктовые стаканчики. В тот день они уже к двенадцати решили вернуться, Борька тайно надеялся найти пустую квартиру, чтобы предки не мешали слушать Битлз из боязни повредить дорогущий магнитофон. Они поднялись в дом, но и отец и мать были на месте, да еще в состоянии полного шока. Мать, завидев Наташку, переменилась в лице и страшно закричала:

– Как ты смеешь здесь появляться, тварь!!!

Борька, конечно, сразу встал в позу и заявил, что та не имеет никакого права, что они с Наташкой друзья, а он сам в пятнадцать лет может выбирать, с кем дружить.

– Это она его прислала!! Наводчица!

– Кого прислала-то?

– Да часа не прошло, как они тут были, бандиты проклятые!! У–у–у, тварь поганая!! – сжав кулаки, мать бросилась вперед, но Борька с отцом ее удержали. – И брат твой, уголовник, тоже с ними, тюрьма по нему плачет!!

Теперь Наташка сообразила, в чем дело – она пробормотала "Я щас, вы только подождите!" вылетела из квартиры и бросилась вниз по лестнице. Выглянув в окно, все трое смотрели вслед убегавшей во весь опор Наташке.

– Быстро она деру дала, надо было запереть, да милицию вызвать. – Мать опустилась на табуретку и тихо заплакала.

– Да вызывай – не вызывай, милиция с ними заодно, только порадуются, что жидов грабанули, – отец казался спокойным, только очень побледнел.

– Чего у нас грабить–то? Кроме чемоданов? Да и те – вон они стоят. Разве что, магнитофон... – Недоуменно спросил Борька.

Оказалось очень даже "чего". Борькиной матери улыбнулась удача "потратить с умом " остаток денег. Продавали коллекцию украшений из русских самоцветов, не вывозную, разумеется. Продавец, за деньги, конечно, сумел по своим каналам достать им официальное заключение "Не представляет художественной ценности", открывавшее дорогу через таможню. Беркманы, очень довольные собой, вернулись домой с самоцветами, а через полчаса к ним вломились бандиты с ножами и все забрали. То ли за ними следили, то ли кто–то стукнул, то ли просто невероятное совпадение, и после рассказов Наташки парни позарились на новый магнитофон.

Как–то на улице Борька сказал матери: "Посмотри – это местный хулиган – Игорь Ушкин, его сестра учится у нас в классе". Теперь же он, Борька, оказался причиной всех несчастий.

Понятно, отец лепетал: "Никто тебя не винит, ты не мог этого знать... Ты доверчивый мальчик, а подлость людская безмерна... Мы, Боря, евреи, к несчастью, чужие в этой пр оклятой Богом стране... Это еще раз доказывает, что... Черт с ними, с деньгами, зато послезавтра мы уже не увидим этой прокл ятой страны!" Мать, в изнеможении, не произнося ни слова, рыдала, сидя на шатающейся табуретке, опершись локтями на исцарапанный ножами старенький кухонный стол. Пропали огромные деньги, почти все, что было выручено за кооперативную квартиру, б ольшая часть их бессонной с переводами, черчением, халтурой и стройотрядами жизни.

А еще через час раздался звонок в дверь. На пороге стояла Наташка с магнитофоном и деревянной коробкой в руках.

– Вот ваши вещи, – сказала она, – извините за беспокойство.

Поначалу никто не понял, что происходит. Потом Борькина мать обняла Наташку за плечи и втянула в квартиру. Потом слезы потекли еще пуще прежнего. Потом мать открыла коробку и убедилась, что все на месте. Потом она вытащила из коробки малахитовый гарнитур: кольцо, кулон, серьги – и протянула Наташке.

– Деточка, возьми вот, ты даже не знаешь, что ты для нас сделала!

– Да не надо... не надо мне этого. Я не для того...

– Наташа! Вы совершили благородный поступок, вам положена награда...

– Я – не воровка, я не отвечаю за Игоря! Не надо мне ваших драгоценностей!

– Знаете, Наташа, тогда возьмите это на память о Боре, вы ведь никогда больше не встретитесь, мы через два дня уезжаем в Израиль. Прошу вас, пусть у вас останется память о Боре! – Борькина мать вложила ей в руку украшения, обняла и поцеловала в лоб.

Наташка выбежала на лестничную клетку. Борька – за ней. Наташка, не глядя по сторонам, прямо из двери подъезда бросилась через улицу, благо машин почти не было. Борька догнал ее только на переходе через Шоссе Энтузиастов. Он попытался взять ее за руку, но Наташка вырвалась и, не говоря ни слова, перебежала через шоссе и зашагала по грунтовой аллее в парк. Время от времени она всхлипывала, размазывая по щекам слезы. Борька, не говоря ни слова, плелся за ней, держась на шаг сзади. Внезапно она остановилась и резко развернулась навстречу Борьке: