Текст книги "У подножия горбатой горы"

Автор книги: Борис Берк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Фонтан бил каждый вечер, или почти каждый вечер: воспоминание о тепле Светки Курехиной, о контурах лифчика Таньки Калининой, Мопассан, сказки тысячи и одной ночи, Хемингуэй, фотки под одеялом. Постепенно Борька приспособился запасаться туалетной бумагой под подушкой. С матерью не было никаких проблем, так как не было никаких следов на простыне. Ей бы как раз волноваться, почему их нет, но неисповедимы пути господни, а приятнее и спокойнее закрыть глаза и ничего не знать.

Непроста была жизнь московского подростка, с детских лет Борька привык быть всегда начеку: дома, в школе, на улице.

В семьдесят втором году в Японии, в Саппоро, проводилась очередная Одиннадцатая Зимняя Олимпиада – событие значительное в масштабе мировом и гордость советского спорта в частности. А Борьке она запомнилась совсем не победой советских хоккеистов – он очень удачно заболел за пару дней до начала, и не каким–нибудь трехдневным ОРЗ, а полновесным двусторонним и двухнедельным воспалением легких, полученным во время лыжного кросса. На две Зимние Олимпийские Неделион получил законную возможность сидеть дома и наблюдать Игры в прямой трансляции из Японии, потом повторение в записи, когда угодно и сколько угодно. Две недели Борька почивал на лаврах: он знал все, что касалось олимпиады, все результаты, всех известных спортсменов, он смотрел все передачи. Ему звонила почти вся школаи справлялась, как там хоккеисты, фигуристы, лыжники, биатлонисты и конькобежцы. Санек забегал после уроков к больному другу и приносил домашние задания. Часто он помогал Борьке с обедом, оставленным Борькиной мамой в расчете на трех здоровых едоков, и считавшей, что ее больной сын должен все это уничтожить.

Привлекали фигуристки, они были единственные, кто не стеснялся публично показать свои трусики. При виде фигуристок Борьке приходилось плохо, так как в присутствии родителей он должен быть скрывать свое возбуждение и прятать торчащий, как палка, не по годам развитый член. И надо же было тому случиться, что фигурное катание было даже в б ольшей моде, чем хоккей, ожидали олимпийского золота в парном катании и у мужчин, спортивные танцы вошли в программу олимпиад только через четыре года, в семьдесят шестом. Фигурным катанием заполняли советские олимпийские теле–вечера. Укутанному одеялами Борьке, возлежащему на родительском диване, превращавшемся к ночи в двуспальную кровать, было даже очень легко скрываться, и он не торопился выписываться обратно в школу. А по утру и среди дня на олимпийском льду постоянно крутились фигуристки, к вечеру приводя тяжело больного пневмонией семиклассника Борьку Беркмана в состояние полного полового истощения. Воспаление легких – это вам не шутки, первые три дня болезни омрачились бюллетенем по уходу, но потом мать поняла, что умирать Борька не собирается, и вышла на работу, лишь названивая домой каждый академический час. С этим можно было смириться.

К концу Олимпийских Игр Борька почти выздоровел, почти – потому что проклятые японцы передавали прямые хоккейные трансляции по утрам, когда все нормальные люди в школе. В круговом турнире шести команд финала, как такового, не было, но матч с чехами и был, по сути, финалом. У чехов было одно поражение, у СССР – одна ничья, со шведами. Все решалось в последнем воскресном матче тринадцатого февраля, в котором, как постоянно напоминал всегда политкорректный Озеров, "нашим достаточно и ничьей". Но триумф Харламова и Третьяка Борьку мало волновал – он влюбился в канадскую фигуристку Карен Магнуссен. Мало того, что она была лучшей на Одиннадцатой Зимней Олимпиаде, она, как и Борька, родилась четвертого апреля, только на шесть лет раньше – в пятьдесят втором году, и в Ванкувере, а не в Москве. Несмотря на феерическую произвольную программу, Карен досталось лишь серебро, а золото подлые судьи присудили скучнейшей австрийке Беатрис Шубе за безупречные обязательные фигуры.

– Да какая она шуба! Она просто цигейка драная!! – заявил борькин папа.

На показательных выступлениях творилось что–то невероятное: серебряную Карен не хотели отпускать, на лед обрушился ливень из мягких игрушек, а золотую Шубу зал почтил минутой молчания, освистать победителя вежливые японцы не могли. Борька впервые услышал это имя: Карен, не мог же он тогда знать, что с этим именем будет связана его судьба. Мистика или нет: его женой стала Карина, в израильской интерпретации – Керен, соедини Карину и Керен, так и получится Карен. А тогда, в семьдесят втором, Карен Магнуссен, легендарная канадка из далекого Ванкувера, с короткой заграничной стрижкой безраздельно владела Борькиной душой и телом. Ванкувер был для Борьки почти Камчаткой или Чукоткой, где–то так далеко на западном побережье Америки, что невозможно себе представить. В день триумфа Карен Магнуссен на Олимпиаде Санька Седых, как и всегда за последние две недели, забежал к Борьке с уроками. Санька тоже бредил фигурным катанием, но поскольку Карен Магнуссен уже была занята другом, то ему досталась бронзовая американка Жанет Линн. Он мог не торопиться в Большой – занятий в тот день не было.

Утром Борька получил строжайшие указания от матери: доесть, наконец, бульон и винегрет, в чем ему во время технического перерыва – подготовки льда перед последней сменой фигуристок – с радостью помог оголодавший в школе Санек, проглотивший даже ненавистный куриный пупок. Борька не любил пупок, но по какой–то непостижимой логике считалось, что его обязательно надо отдать ребенку, и каждый раз ему резали эту отвратительную резиновую дрянь на три части, противно скрежеща по тарелке ножом. А когда они, выполняя наказ, доели винегрет, на лед с произвольной программой вышла Карен Магнуссен. Сказать, что под борькиным одеялом образовался холм – значит, не сказать ничего. Они болели за Карен так, как не болел никто в мире. Санькина рука опустилась на борькин холм и он хотел отдернуть ее, но Борька придержал, и рука осталась, сжимая через одеяло торчащий борькин член. Борька кончил прямо в пододеяльник под бешеные аплодисменты, которыми японцы наградили произвольную программу Карен.

А во время выступления Жанет Линн Санька, в свою очередь, расстегнул ширинку серых школьных брюк, и Борька сжал рукой его хозяйство. Борька отметил, что его собственное было не в пример больше.

– Ты что, больно же!– завопил Санька, когда Борька приложил ту же силу, что он привык использовать в собственных забавах.

Тогда Борька понял, что хрупкая балетная Санькина натура требует совсем иного обращения. " Noinstructionmanualneeded??.." Неизвестно, видел ли Санька произвольное выступление своей американской избранницы Жанет Линн, но его извержение произошло гораздо раньше оглашения судьями ее оценок. В тот день они перешли через первый рубикон, став друг другу гораздо больше чем друзьями.

Jack choked "gun's goin off."[5]

Но им было до этого еще очень далеко.

В том же году Карен Магнуссен снова получила серебро на чемпионате мира мира в Калгари, а еще через год, в семьдесят третьем – золото в Братиславе.

Борька побывает в Канаде, он полетит в Ванкувер (волшебное, непонятно манящее название из детства, сродни Изумрудному городу), увидит скучный провинциальный город, сентиментально посетит городской стадион. Цветная открытка Карен Магнуссен с факсимильной подписью потеряется потом в ливанской неразберихе.

А мюнхенскую Олимпиаду Борька совсем не помнил: в то время он первый и единственный раз был в пионерлагере, инженеров из МИСИ мобилизовали на борьбу с подмосковными пожарами, его отец руководил рытьем каких–то траншей, а мать была в отряде поварихой. О погибших спортсменах он узнал уже в Израиле.

***

"They never talked about the sex"[6], – написала Энни Пру.

В восьмом"А" классе мальчишки только и делали, что говорили aboutthesex. Они хотели всехдевочек в классе, всехдевочек в школе, всехдевочек в доме и во дворе, всехартисток театра и кино, всехспортсменок независимо от вида спорта, включая толкание ядра и метание диска, всехпрохожих женшин, все, что так или иначе движется и имеет титьки и юбку. При всем при том в классе все еще строжайше сохранялось табу на межклановое общение, то есть мальчишки не водились с девчонками и vice versa.

Нарушила равновесие Наташка Ушкина.

Она появилась в восьмом"А" под конец года. Ее посадили на первой парте вместо Сашки Морозова, чье место пустовало с января. Девчонки ее невзлюбили с первого взгляда, мальчишки с первого взгляда влюбились, но не подали вида – табу есть табу. Наташка не была красивой, не была особенно симпатичной – она была сексуальной, она была маленькой женщиной и она была накрашена, с ней в восьмой "А" устойчиво вошло слово "блядь". Но Наташка в незнакомой обстановке не терялась, уже на следующий день она легко раскусила, кто есть кто, и подкараулила Борьку еще до начала уроков:

– Беркм а–анчик, – протянула Наташка, – ты математику сделал?

– Конечно, сделал! – Борька оторопел. К нему никто и никогда не обращался с подобным вопросом, даже мать. Математика – это святое.

– Беркм а–анчик, – снова запела Наташка, – дай списать!

Это было нарушением всех законов восьмого "А": мальчишки девчонкам списывать не давали – для того и существовала Курехина. Но Борька понимал, что Светка ни за что с Наташкой даже не заговорит, и он полез в портфель, достал тетрадь по математике и протянул ее Наташке, которая мгновенно скрылась в девчачьем туалете. Она просидела там до самого звонка; Санька Седых остался в тот день без домашнего задания и получил пару. На следующий день Борька пришел в школу, и обнаружил на доске самое страшное слово: " предатель". Восьмой "А" встретил его обструкцией. Ленке сказано:

– Иди, сядь там с Седых! – А сам плюхнулся рядом с Наташкой на первую парту, где и не сидел никогда.

Он сел на первую парту, чтобы никого не видеть. Только он думал, что причина была совсем другой. Родители подали документы на отъезд в Израиль. Брежнев готовился к визиту Картера, и накануне отменили пресловутый закон, по которому надо было выплачивать огромные деньги за полученные дипломы. Отец, кажется, в первый раз в жизни попытался поговорить с Борькой откровенно, как со взрослым, ему ведь только что исполнилось пятнадцать лет, восьмой класс. С отцом всегда было как–то непонятно: он предпочитал оставаться за кадром, указания и порицания Борька всегда получал от матери, а отец привычно молчал. От Борьки ожидали исключительно пятерок по всем предметам, его почти никогда за них не хвалили, чего бы это ему ни стоило, но его всегда ждал не скандал, конечно, но неизбежный выговор за четверку, а если не выговор, то презрительный взгляд или какое–нибудь обидное замечание. Он занимался по программе матшкол по математике, и по программе английских школ по языку. Сканави и Шварцбурд были его Библией, а детективы Агаты Кристи, – Талмудом. Не всегда даже хватало времени на другие предметы, но выручали репутация и хорошая память. Родители не слишком афишировали перед сыном свое намерение уехать в Израиль, чтобы не проговорился, чтобы, не дай Бог, никто не узнал раньше времени, а он, в своей занятости английским и математикой не хотел замечать разговоров вполголоса со знакомыми, коротких телефонных перекличек, частых отлучек вечерами, голосов, замолкавших, когда он выходил из своей комнаты. Всех устраивало такое положение.

В семьдесят третьем машина репрессий еще не раскрутилась, отца с матерью не выгнали тотчас из МИСИ, но в школе надо было держать язык за зубами, к чему отец и призывал Борьку под молчаливым, но красноречивым взглядом матери: "Ты должен поговорить с ним, как мужчина с мужчиной". Отец говорил какие–то фальшивые вымученные слова про целесообразность, про историческую родину, про единственную возможность, про не то открывшуюся, не то захлопывающуюся дверь, борькины интересы и ответственность перед потомками.

– Какими потомками? – спросил Борька, и вдруг выяснилось что он, этот самый потомок и есть. Да, конечно, он прекрасно знал, что предки намылились в Израиль, вот только никак не мог решить, хочет ли этого он сам. Все всегда решали за него: взять хоть те же английский с математикой – они просто существовали в его жизни и никогда не оспаривались. Любил ли он эти занятия? – Никто никогда не спрашивал его мнения. Ему иногда казалось, что не он родился, а его нечаянно произвела на свет иногородняя студентка, залетевшая от молодого москвича–ассистента. А тут какая–то перед ним, потомком, ответственность – просто смешно.

Он привык быть первым учеником в классе, привык к грамотам в школе и на городских олимпиадах, но друзей у него особенно не было, если не считать Саньки, впрочем, у Саньк ас его балетом была та же картина. Лишь раз они отличились в шестом классе, когда надо было играть в футбол: их класс вышел победителем в школьном турнире, и встречался с другой школой. Той весной грянула эпидемия какой–то заразы, не то краснухи, не то свинки, и друзьям пришлось заменить заболевших игроков. Они сумели каким–то образом продержаться по нулям почти до конца против явно лучшей команды, а потом на исходе второго тайма получили гол со штрафного – мяч случайно попал Борьке в руку. Вообще–то судья погорячился – Борька просто загородился от сильного удара и летевшего в голову мяча. Оставалась всего пара минут игры, и Борька, в порыве отчаяния, прямо из центрального круга саданул по мячу в сторону чужих ворот. Мяч ударился перед вратарем, подскочил, перелетел через него и оказался в сетке. А во время послематчевых пенальти Санек забил решающий гол.

Когда матч закончился, Борька подошел к судье и неожиданно для себя неумело обматерил его. Ему казалось, что разверзнутся небеса, что появится директор, и его сразу поведут в милицию и выгонят из школы, но судья как–то съежился и стал оправдываться перед Борькой, извиняться за ошибку, что показалось ему каким–то чудом: взрослый человек сконфузился перед ним и просит прощения.

Следующий матч их команда проиграла с разгромным счетом, правда, уже без Борьки и Саньки.

Его детство было каким–то натужным, в нем было очень мало радостей, даже мелких. Была ли то вина родителей, или просто времени и места? По большей части Борька смотрел на бегавших по двору одноклассников из окна: за домом была обнесенная деревянным бортиком и сеткой заливаемая зимой хоккейная площадка, на которой летом играли в футбол. У него же по разу в неделю были уроки английского и математики, а в промежутках между ними – сотни примеров и тетка Агафья, как называл Агату Кристи учитель английского. Агата Кристи была еще не самым худшим вариантом изучения английского языка, но хотелось чего–нибудь для души, Мопассана, например, или арабских сказок. А идти гонять в футбол, пока не сделана куча задач, Борька не мог. Сама мысль, что придется объясняться с матерью, портила все удовольсвие от игры. Счастье еще, что он не был толстым мальчиком, и по физкультуре у него тоже была твердая пятерка, да и очки пришлось надеть только в университете. Они с Саньком даже заняли призовые места в лыжной гонке. Барух, особенно в Израиле, где об обычных лыжных гонках не имеют никакого представления, очень гордился маленькой потускневшей латунной фигуркой лыжника на пьедестале, полученной за лыжный кросс перед той знаменитой зимней олимпиадой семьдесят второго года. Тогда–то он и заработал свое воспаление легких.

Санькин отец оказался на редкой побывке в Москве, когда в их школе объявили сдачу норм ГТО по лыжам. Он посмотрел на уныло ощетинившиеся занозами "дрова", называемые лыжами, и отвез мальчишек в спортивный отдел недавно открывшегося огромного универмага "Первомайский". Борьке, раз такое дело, выдали трешку, но на новые палки ему уже не хватило. Лыжами Санькин отец не ограничился, он купил паяльную лампу и долго выбирал набор смол и мазей для лыж. Половина воскресенья, под завистливые взгляды соседей, была потрачена на просмолку и просушку.

На следующее утро грянула оттепель, та самая гадкая серая московская оттепель в середине зимы, когда температура около нуля, а под ногами то страшный гололед, то грязная каша, и с темного неба то ли сыпется, то ли льется непонятно что. И в такую погоду надо было бежать три километра через Измайловский парк по раскисшей в низинах и обледеневшей на взгорках лыжне. Лыжный кросс должен был состояться при любой погоде. Но и тут Санькин отец оказался на высоте. Он с утра позвонил в часть, где начальство вошло в положение, и, пока мальчишки покорно отсиживали три первых урока, остался дома колдовать над лыжами и мазями.

Бежали парами. Санькин отец им наказал:

– Держитесь вместе до самого конца. Бегите один за другим попеременно. Чувствуешь, что устал – пропусти друга вперед, но помните: кто сильнее, решайте только на самом финише.

Как они бежали, Борька помнил смутно, было очень жарко. Ему строжайше велели надеть теплый свитер и куртку, зима же, а он не догадался по примеру Саньки снять на старте куртку. Он только помнил, что желтый санькин свитер все время маячил впереди, и что надо от него не отстать. Это была настоящая пытка, проверка на выносливость. Под Санькино "хоп–хоп" они постоянно, особенно на подъемах, обгоняли проклинавших погоду гораздо более сильных лыжников, спотыкавшихся на скользкой лыжне. Санькин отец, как говорят, "попал в мазь", и их лыжи "держали". Больше всего Борька боялся, что задохнется, упадет, не выдержит темпа. Ноги подкашивались, но он собрал последние силы, всю свою волю, чтобы держаться за тренированным и умевшим правильно дышать Санькой, который пришел первым во всех седьмых классах и привез мокрого, как мышь, Борьку на второе, серебряное место. Борьку продуло на ветру, пока остальные три класса заканчивали гонку, пока объявляли результаты и награждали победителей. Санькин отец сиял от гордости, на следующий день он потащил статуэтку лыжника вместе с медалью в свою часть, а вечером вернулся навеселе и отцовского триумфа не упустил. Над ним посмеивались из–за санькиного балетного кружка – ну какое это занятие для сына кадрового военного, – а тут первое место по лыжам.

Борька с нетерпением дожидался вечера, чтобы похвастаться трофеем, но вышло наоборот. Он намеренно не звонил никому, хотел удивить серебряной медалью, но когда мать с отцом пришли с работы, у него уже была температура под сорок. Кого волнуют эти игрушечные медали, если ребенок не слушается и не надевает куртку, ясно же сказано. Как он ни оправдывался, даже просил сквозь слезы позвонить Санькиному отцу, чтобы тот подтвердил – ничего не помогало. Наутро Борька бредил, отец пытался оставаться невозмутимым, стоял у кровати, а мать, рыдая, помчалась к соседке – участковому врачу; та мгновенно прибежала без всякого вызова, и вколола Борьке какой–то дефицитный гаммаглобулин. Он не запомнил ни врачиху, ни укол, а длинное непонятное слово «гаммаглобулин» зацепилось в памяти.

Он был морально готов, что его назовут "блядь" и "предатель", но никто ничего не знал, сведения в школу передавали, только когда приходило разрешение на отъезд, чтобы исключить из комсомола, но Борька в комсомол не спешил. Бойкот продержался всего два дня, это ж восьмой класс, последняя четверть, хочешь – не хочешь, а впервые придется сдавать экзамены, и неизвестно, попадешь в девятый или нет. Каждая тройка – трагедия, и Борька Беркман, нужен позарез, ну дал девчонке списать, не идти же из–за этого в ПТУ. Два дня он разговаривал только с Наташкой и никак не мог понять, в чем дело: то ли он предатель, за то что родину предал, то ли за то, что Наташке списать дал?

Выяснилось, что за Наташку.

Они с Санькой с той достопамятной олимпиады частенько ублажали друг друга. Это было гораздо приятнее, чем работать самому. Можно было расслабиться и закрыть глаза, представить вместо Саньки – Светку или Ольку, или саму Карен Магнуссен. Они доставали многочисленные фотки, Серега перед уходом в армию передал все младшему брату, и Санька оказался один в комнате, полной оставленных братом сокровищ. Они повадились исполнять один и тот же трюк: по очереди один из них сжимал торчащий член другого между ногами, что создавало иллюзию интимной близости. А если еще обернуться салфеткой, то вообще, можно кончать сколько угодно в свое удовольствие.

Двадцать пятого мая семьдесят третьего года Борька и вспомнил сейчас, лежа под одеялом рядом с Керен. В тот день они официально закончили восьмой класс, оставались только экзамены, но отметки за четверть им уже огласили. Санек, вечно балансировавший на грани, умудрился не получить ни одной тройки! Его счастью не было предела – он бросился с табелем к матери на работу, а потом они на подаренную на радостях треху накупили мороженого и конфет, и печенья, и вафель, и лимонада. Им даже не пришло в голову по-взрослому взять вина или хотя бы пива. Дома у Саньки никого не было: мать работала до девяти, отец, как всегда, в командировке, брат – в армии. Они разложили все свои фотки и, угощаясь сладостями, принялись за конкурс красоты, то есть сортировать девчонок по ранжиру, отчаянно споря. В итоге, бросив пятак, кто первый, они стали по очереди отбирать фотографию за фотографией, пока у каждого не образовался свой собственный гарем.

Борька–Барух, лежа без сна рядом с Керен, очень отчетливо вспомнил тот ранний вечер двадцать пятого мая: в отличие от их предыдущих забав, когда они спускали штаны до колен, Санька разделся совсем. Он поначалу придерживался все тех же правил, но потом поймал борькину руку и положил ее на свой напрягшийся член.

Борька почувствовал его нетерпеливую дрожь.

Поначалу он, лежа на левом боку и сжимая правой рукой Санькино торчащее достоинство, пытался, как всегда, найти позу поудобнее. Через пару минут Санька начал сопеть и разжал захват между ног. Он выпятил ягодицы и заерзал по кровати, как бы приглашая Борьку внутрь. Борька, сам того не ожидая, прижался сзади к Саньке, прихватившему его ягодицами. Медленно Борька распрямился и вошел в его задний проход, левой рукой судорожно обнимая санькино плечо, а правой сжимая Саньку спереди. Это было не похожее ни на что новое ощущение. Они оба, не сговариваясь, помедлили пару секунд, а потом Санька сильно сжал ягодицы, вдавливаясь одновременно в борькину руку. Борьке захотелось глубже, но Санька не пускал. Тогда он разжал правую руку, и подхватил Саньку снизу, заграбастав мошонку. Тот сжался спереди, широко раздвинув задний проход, так что Борька одним движением продвинулся внутрь. Санька лишь глубоко вдохнул воздух и, тоже привыкая к новому ощущению, затих на минуту.

" Noinstructionmanualneeded??.."

Что было потом, Борька помнил, но не совсем – как бы во сне со Светкой Курехиной. Санек работал на два фронта: он сжимался сзади, заставляя Борьку охнуть, и вдавливался спереди, потом резко вырывался из его руки спереди, открывая сзади неизмеримой глубины бездну. Через какое–то время они перестали контролировать себя. Они сдавливали друг друга со всей силой, на которую были способны. Сознание мутилось; движение, сжатие, трение, проникновение захватило их полностью. Санька, задыхаясь, кончил первый, за ним, через несколько секунд, Борька.

Больше в тот вечер они не сказали друг другу ни слова. Они сидели на полу в санькиной комнате, со старым ковром на стене, с двумя узкими подростковыми кроватями, одна из которых, серегина, давно пустовала, с поцарапанным шкафом и столом, закапанным чернилами еще в эру непроливаек, с потертыми обоями в мелкий желтый цветочек, с неровным, со следами темного лака и в расщелинах паркетом. Они пили из горлышка приторно сладкий, шибающий в нос, теплый лимонад "дюшес" за десять копеек плюс двенадцать бутылка, покупаемый родителями только на день рождения. Они больше не притронулись ни к шоколаду, ни к вафлям, мороженое "пломбир" в фольге, за сорок восемь копеек, производства московского хладкомбината номер восемь, которое они беспечно оставили на столе, растеклось белой жижей.

"I'm not no queer."

"Me neither. A one–shot thing. Nobody's business but ours."[7]

Когда Борька пришел домой, родители сказали ему, что пришло разрешение на отъезд в Израиль, и что через месяц они должны уехать. В тот день, да и в любой другой день, им бы и в голову не пришло, чем занимается со своим лучшим другом их круглый отличник сын.

*  *  *

Тридцать три года разделяли теперь Борьку и Саньку.

Барух в два часа ночи ворочался без сна под одеялом и подумал, что на следующий день он снова пойдет смотреть "Горбатую гору".

Были у Баруха два ежедневных часа, которые приходилось проводить в дороге из Раананы в Иерусалим и обратно. Он предпочел бы потратить это время на дочек. Он самозабвенно играл с ними во все их игры, компенсируя самому себе недостаток игр и друзей в детстве. Он всегда так хотел, чтобы его отец поиграл с ним, не важно во что, но чтобы просто побыл с ним, но тот вечно был занят переводами–рефератами. Или Борьке заявляли: "Не видишь, что ли, папа отдыхает, мы на работу ходим, а твоя работа – учиться, пошел бы, почитал что–нибудь полезное". Конечно, его родители любили его, наверное, даже очень сильно любили, раз не жалели ничего. Но ничего не жалели исключительно для пользы: на учителей, на английский и математику, а ему хотелось если уж не новой игрушки, то чтобы приласкали, просто так, вне зависимости от отметок в школе, примеров, которые он решил, или страниц, что прочел по–английски.

Тогда Борька еще любил читать, это потом книги как–то выпали из его жизни, их место заняли телевизор и газеты.

Он легко подчинялся правилам, в играх Михаль и Майка были главные, но зато потом у него было неоспоримое моральное право потребовать подчинения себе во всех взрослых делах. Керен удивлялась, как это ему удается; в ее отношениях с дочками она всегда была взрослой, а девочки всегда были детьми. У Баруха же получалось иначе – в игре он становился ребенком, а во взрослых разговорах относился к Михаль и к младшей Майке на равных, со всей серьезностью. Он никогда не оспаривал решения Керен, даже если они ему не нравились, ее слово было для девочек закон, даже если они чувствовали, что он на их стороне. Но когда надо было потребовать чего–нибудь мало приятного, как, например, убрать комнаты перед приходом гостей, Барух добивался этого не в пример легче жены.

Барух обычно использовал два часа дороги, чтобы поговорить с подчиненными, с начальством, с поставщиками, решить как можно больше проблем, а не сидеть дополнительные часы, как это часто принято и почитается "горением на работе". Тем воскресным утром он предпочел выключить телефон и просто послушать музыку. "Горбатая гора" всколыхнула в нем тридцатилетней давности воспоминания – незнакомый или, скорее, вытесненный пласт, о котором он предпочел забыть. В Израиле началась совсем другая жизнь, и он не вспоминал ни Саньку, ни других прежних школьных приятелей, по большей части он просто забыл их имена, как забыл имена учителей. Он погрузился с головой в новую жизнь, а та, прежняя, осталась далеко позади, как старая квартира.

Только так и можно выжить в новой стране и не свихнуться.

А сейчас, привычно поднимаясь в потоке машин вверх к Иерусалиму под недовольное ворчание мотора, понукаемого нервной автоматической коробкой передач, он понял, что глыба воспоминаний, загадочная и огромная, неумолимо надвинулась на него, как, стремясь подмять, надвигаются на одинокого путника Иудейские горы.

"Что сталось с Санькой?" подумал Барух, "Стал голубым? Достиг чего–то в балете? По–прежнему танцует в Большом? Стал солистом, слинял на запад, когда стало можно? Забыл обо всем, так же как и я?"

Случайная встреча, Борька и Санька, Эннис дель Мар и Джек Твист. В первом случае это действительно был "One–shot thing", а во втором... О втором Энни Пру написала рассказ "Brokeback Mountain", по которому сняли фильм, взявший три Оскара. Думал ли когда–нибудь Борька, что Санька станет его любовником? – Даже мысли такой не возникало. Думали ли Эннис и Джек, там на горе, что станут постоянными партнерами? Судя по one–shotthing– вряд ли.

Барух ничего не сказал Керен, просто ушел с работы на час раньше, купил билет в кино, где вместе с ним на весь зал набралось лишь пять человек, пришел домой на час позже, выключив перед сеансом телефон, да так и забыв его включить до самого дома. Керен, конечно же, звонила, оставила сообщение, которое он так и не услышал. Пустяк, может быть, но они никогда не позволяли себе игнорировать звонки друг друга, получилось нарушение неписаных правил. Он сослался на срочное и позднее совещание, просто извинился, что всегда действовало безотказно, но Керен почувствовала, что с ним что–то не так. Его мысли блуждали между Эннисом и Джеком, между Санькой и Борькой, он был необычно рассеян, говорил невпопад, переспрашивал девчонок, отсутствовал, витал неизвестно где.

Он бросил кубики льда в низкий стакан толстого стекла, плеснул хорошенько виски и отправился посидеть во двор.

"…Jack's jaw, bruised blue from the hard punch Ennis had thrown him on the last day..."[8]

Барух вспомнил и это.

На следующий день, двадцать шестого мая, восьмые классы были освобождены от уроков для подготовки к экзаменам, на неделю раньше официального конца учебного года. Готовиться к экзаменам никто в тот день и не подумал. Восьмой "А" собрался на школьном стадионе. Они пришли в школу последними, и им досталась лишь баскетбольная плошадка. Они по–честному, считалкой, поделились на команды, где Санька волею случая оказался у противника, и игра началась.

Баскетбол не пользовался такой популярностью, как футбол или хоккей, даже в волейбол играли больше. Да и играть–то никто особенно не умел, просто гулко стучали оранжевым мячом по пыльному асфальту, сотрясая старенькие облупленные деревянные щиты со ржавыми кольцами без сеток. Санька повел себя странно: он при каждом удобном случае останавливался и обрушивал на Борьку поток ругательств, выпрашивая штрафные броски. Когда они нечаянно в пылу игры касались друг друга, Санька бросался на Борьку и молотил его грудь и бока. Борька же никак не мог взять в толк, что происходит, ему было не столько больно, сколько обидно. Парни уже начинали посмеиваться – друзья, не разлей вода, а собачатся как последние падлы. Борька ненавидел драки и конфликты, терпеть не мог драться. Но тут деваться было некуда, приходилось думать, как отвечать. И он решил ударить Саньку один раз, посильнее, чтобы покончить с делом сразу. Несмотря на худобу тот был жилистый и сильный, явно сильнее Борьки. Когда в очередной раз Санька, пользуясь очевидной безнаказанностью, несколько раз ударил Борьку в бока кулаками, Борька неожиданно размахнулся и двинул Саньке по морде. От души шарахнул, по челюсти, так что Санька повалился на пыльный асфальт. Борьке и самому стало больно.