Текст книги "Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Происхождение Руси и становление ее государственности"

Автор книги: Борис Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)

В 875 г. князь Осколд «избиша множество печенег». Печенеги в эта время уже начали движение из Приазовья на запад, вслед за ушедшими к Карпатам мадьярами. Войны приднепровских славян с кочевниками (в данном случае с болгарами и печенегами) были давней и важной функцией как Русского союза племен в VI–VII вв., так и государства Руси в IX в.

Последняя четверть IX в. прибавила еще одну заботу Киевскому государству – на крайнем севере славянского мира появились заморские находники-варяги. Никоновские записи, несмотря на их предельную лаконичность, рисуют нам три группы интересных событий: во-первых, новгородцы ведут в своем городе активную борьбу с Рюриком, не желая быть его рабами. Имя Вадима Храброго возбуждает некоторые сомнения, но факт антиваряжских выступлений заслуживает доверия, т. к. у него уже был прецедент – изгнание варягов за море. Вторая группа событий – бегство новгородцев в Киев от Рюрика. Киев дает убежище эмигрантам. Третья группа событий наиболее интересна. Киевская Русь организует отпор варягам на северных окраинах своих владений. Под одним годом поставлены: посылка Рюриком своего мужа в Полоцк и ответная акция Киева – «воеваше Асколд… Полочан и много зла сотвориша». Вероятно, с этим связана и война Киева против Кривичей, упоминаемая Татищевым под 875 г. («Ходи же (Осколд) и на Кривичи и тех победи»). Полочане уже входили ранее в состав Руси, и война с ними после принятия ими Рюрикова мужа была продиктована стремлением Киева вернуть свои владения на Западной Двине. Война с союзом Кривичей была обусловлена стратегической важностью Смоленска, стоявшего на том месте, где начинались волоки из Днепра в Ловать. Это была война за Днепр, за то, чтобы путь «из Грек в Варяги» не стал путем «из Варяг в Греки».

Стратегическая задача киевских князей состояла в том, чтобы воспрепятствовать по мере сил проникновению заморских находников на юг или, по крайней мере, поставить их движение под контроль Киева, давнего хозяина Днепра. Обезопасить себя от вторжения варяжских отрядов можно было только, поставив прочные военные заставы на важнейших путях. Первой такой заставой у Руси был до прихода Рюрика Полоцк, перекрывавший Двину. Второй заставой мог быть Смоленск, запиравший самое начало днепровского пути. Такой заставой было, по всей вероятности, Гнездовское городище с огромным могильником, возникшее в IX в.^{198}. Третьей заставой, запиравшей на севере подход к Смоленску и Днепру, могла быть Руса (Старая Руса) на южном берегу из. Ильменя у устья Ловати, вытекавшей из смоленских краев. Само название города – Руса – могло быть связано с исконной Русью. Связь Русы с киевским князем, с его личным доменом хорошо прослеживается по позднейшим договорам Новгорода с князьями. Четвертой и самой важной заставой был, несомненно, Новгород, построенный или самими словенами во время войны с варягами, или киевским князем как крепостица, запиравшая варягам выход в Ильмень, т. е. на оба трансевропейских пути: волжский в «жребий Симов» (в Халифат) и днепровский в Византию. Новгород в своей дальнейшей истории довольно долго рассматривался Киевом как младший город, княжеский домен, удел старших сыновей киевских князей. По всей вероятности, дополнение к перечню славянских народов в составе государства Руси («се бо токмо словенск язык в Руси…»), сделанное не в форме имени племенного союза («Поляне», «Дреговичи» и др.), а по имени города – новгородцы, появилось в первоначальном тексте после постройки города, ставшего центром разноплеменной федерации. К этому кругу событий следует относить и замечание, сохраненное в варианте Сильвестра: «И от тех варяг (т. е. от времени борьбы с варягами) прозва – ся Русская земля Новгород», что может означать только: «Со времени тех варягов Новгород стал называться Русской землей», т. е. вошел в состав Руси, о чем и была сделана дополнительная приписка в перечне союзов племен, входивших в Русь.

Постройка Новгорода варягами (редакция 1118) исключена, т. к. у скандинавов было иное название для этого города, совершенно неизвестное на Руси. Опорой норманнов была только Ладога, куда ушел после удачного похода Олег. Никоновские записи ценны тем, что в отличие от «Повести временных лет», искаженной «норманистами» начала XII в., они рисуют нам Русь (в согласии с уцелевшими фрагментами текста Нестора) как большое, давно существующее государство, ведшее активную внешнюю политику и по отношению к степи, и к богатой Византии, и к далеким северным находникам, которые были вынуждены объезжать владения Руси стороной, по обходному Волжскому пути. В промежуточных пунктах между Ладожским озером и Киевом были такие заслоны, как Новгород, Руса и Гнездово-Смоленск; пройти через них могли только отдельные торговые ватаги или отряды специально нанятых на киевскую службу варягов. В Смоленске и на Верхней Волге археологи находят варяжские погребения, но эти варяги на проездных торговых путях не имеют никакого отношения к строительству русского государства, уже существовавшего и уже проложившего свои маршруты далеко в глубь Азии. Можно думать, что именно эти связи и привлекли норманнов в просторы Восточной Европы.

^{Бронзовый светильник IX—Х вв. восточной работы (Гнездово близ Смоленска); на с. 199 – положение светильника стоя}

Появлялись варяги и в Киеве, но почти всегда как наемная армия, буйная, скандальная (это мы знаем но Древнейшей Русской Правде) и зверски жестокая с побежденными (см. ниже). Киев был надежно защищен сухопутными волоками и своими заставами от неожиданного вторжения больших масс варягов, подобных флотилиям у западноевропейских берегов. Только одному конунгу Олегу удалось обмануть бдительность и, выдав свой отряд за купеческий караван, захватить власть в Киеве, истребив династию Киевичей. Благодаря тому, что он стал во главе огромного соединенного войска почти всех славянских племен (большая часть их давно уже входила в состав Руси), Олегу удалось совершить удачные походы на Царьград, документированные договорами 907 и 911 гг.^{199}.

Но в русской летописи Олег присутствует не столько в качестве исторического деятеля, сколько в виде литературного героя, образ которого искусственно слеплен из припоминаний и варяжских саг о нем. Варяжская сага проглядывает и в описании удачного обмана киевлян, и в описании редкостной для норманнов-мореходов ситуации, когда корабли ставят на катки и тащат по земле, а при попутном ветре даже поднимают паруса. Из саги взят и рассказ о предреченной смерти Олега – «но примешь ты смерть от коня своего». Обилие эпических сказаний о предводителе удачного совместного похода современники объясняли так: «И приде Ольг Кыеву неса злато и паволокы (шелка) и овощи (фрукты) и вино и вьсяко узорочие. И прозъваша Ольга Вещий – бяху бо людие погани и невегласи». В новгородской летописи есть прямая ссылка на эпические сказания об удачливом варяге: «Иде Олег к Новугороду и оттуда – в Ладогу. Друзии же сказають (поют в сказаниях), яко идущю ему за море и уклюну змиа в ногу и с того умре. Есть могыла его в Ладозе»^{200}.

Поразительна неосведомленность русских людей о судьбе Олега. Сразу после обогатившего его похода, когда соединенное войско славянских племен и варягов взяло контрибуцию с греков, «великий князь Русский», как было написано в договоре 911 г., исчезает не только из столицы Руси, но и вообще с русского горизонта. И умирает неведомо где: то ли в Ладоге, где указывают его могилу новгородцы, то ли в Киеве, то ли за морем, где его уклюнула змея… Эпос о Вещем Олеге («вештбы витезовы» – героические сказания) тщательно собран редактором «Повести временных лет» для того, чтобы представить его не только находником-узурпатором, но и мудрым правителем, освобождающим славянские племена от дани Хазарскому каганату. Редактор-Ладожанин идет даже на подтасовку, зная версию о могиле Олега в Ладоге (находясь в Ладоге в 1114 г. и беседуя на исторические темы с посадником Павлом, он не мог не знать ее), он тем не менее умалчивает о Ладоге или о Швеции, т. к. это плохо вязалось бы с задуманным им образом создателя русского государства, строителя русских городов. Редактор вводит в летопись целое сказание, завершающееся плачем киевлян и торжественным погребением Олега в Киеве на Щековице. Впрочем, в Киеве знали еще одну могилу какого-то Олега в ином месте^{201}. Кроме того, из княжеского архива он вносит в летопись подлинный текст договора с греками 911г.

В результате редакторско-литературных усилий Ладожанина создается новая, особая концепция начальной истории, построенная на двух героях, двух варягах – Рюрике и Олеге. Первый возглавил целый ряд северных славяно-финских племен (по их просьбе) и установил для них порядок, а второй овладел Южной Русью, отменил дань хазарам и возглавил удачный поход 907 или 911 гг. на греков, обогативший всех его участников. Вот эта простенькая и по-средневековому наивно персонифицирующая историю концепция и должна была заменить широко написанное полотно добросовестного Нестора.

Однако, хотя Ладожанин и был образованным и начитанным книжником, сочиненная им по образцу северноевропейских династических легенд история ранней Руси оказалась крайне искусственной и резко противоречившей тем фрагментам описания русской действительности Нестором, которые уцелели в летописи после редактирования. Ладожанин пишет о строительстве городов варягами, а все упомянутые им города (Киев, Чернигов, Переяславль, Любеч, Смоленск, Полоцк, Изборск, Псков, Новгород, Ростов, Белоозеро, Суздаль) уже существовали ранее и носят не варяжские, а славянские или в редких случаях финские (Суздаль) названия. Тысячелетний ход истории на юге, где жили некогда памятные летописцам скифы («Великая Скифь»), подменен приездом заморского конунга с его фантастическими братьями в пустынные болотистые места Севера, выглядевшие в глазах восточных современников «безлюдными пустынями». Отсюда с севера на юг из только что построенного Новгорода и далекой Ладоги в древний Киев и распространялись будто бы импульсы первичной государственности. Создателю этой противоестественной концепции не были нужны ни генеалогия, ни хронология. Они могли только помешать его идее мгновенного рождения государства после прибытия варяжских кораблей. Генеалогия оказалась, как это давно доказано, примитивно искусственной: Рюрик – родоначальник династии, Игорь – сын его, а Олег – родич, хотя писатель, ближе всех стоявший по времени к этим деятелям, – Иаков Мних, прославлявший Ярослава Мудрого, начинал новую династию киевских князей (после Киевичей) с Игоря Старого (умер в 945 г.), пренебрегая кратковременным узурпатором Олегом и не считая нужным упоминать «находника» Рюрика, не добравшегося до Киева.

Под пером же редактора 1118г. Игорь стал сыном Рюрика. Крайне неточна и противоречива хронология событий и времени княжения князей IX – начала X в. К счастью для науки редактирование летописи велось хотя и бесцеремонно, но недостаточно последовательно – от подробного и интересного текста Нестора уцелело больше, чем нужно было для того, чтобы читатель мог воспринять концепцию Ладожанина как единственную версию.

Присматриваясь с этой точки зрения к отрывочным записям Никоновской летописи, мы видим в них антитезу проваряжской концепции. Автор первичных записей несомненно киевлянин, как и Нестор.

Он знает южные события (борьбу с печенегами и тюрко-болгарами), знает все, что происходит в Киеве, и, самое главное, на появление «находников» на Западной Двине и у Ильменя он смотрит глазами киевлянина: киевский князь посылает войска на Полочан и на Кривичей, в землях которых появились варяги, киевский князь принимает в столице новгородских беглецов, бежавших от насилия, творимого в Новгороде Рюриком. Это уже совершенно иной взгляд на первые годы соприкосновения государства Руси с варягами!

Невольно возникает вопрос, а не являются ли эти никоновские записи вторичным пересказом уцелевших где-то фрагментов текста Нестора, изъятых в свое время одним из редакторов 1116–1118 гг.? Форма «дунайчи» (вместо «дунайцы») с явно новгородско-псковским чоканьем прямо указывает на причастность северного переписчика к этому тексту, интересовавшему новгородцев и по содержанию.

На эту мысль наводит не столько киевская точка зрения автора фрагментов (не каждый киевлянин – Нестор), сколько наличие и там и здесь, и во фрагментах, и в несомненно несторовом тексте такого редкого географического определения, как «дунайцы», применительно к населению самых низовий Дуная. У Нестора дунайцы «доныне» указывают городище Киевец, как местопребывание Кия. В никоновских документах эта слово всплывает при обсуждении вопроса о том, где искать себе князя – у хазар ли, у полян ли или у «дунайцев». В таком контексте дунайцы выглядят каким-то государственным объединением, равным по значению Руси (еще не включившей в себя Словен) или Хазарскому каганату, но несомненно отличным от Болгарии и болгар, о которых Нестор писал много и подробно под их собственным именем. Разгадка «дунайцев» выяснится позже, когда мы познакомимся с путями русов в Византию и с перепутьем близ устий Дуная.

Признав концепцию редакторов «Повести временных лет» искусственной и легковесной, мы должны ответить на вопрос – какова же действительная роль варягов в ранней истории Руси?

1. Варяжские отряды были привлечены в труднопроходимые русские земли сведениями об оживленной торговле Руси со странами Востока, что доказывается нумизматическими данными. Варяги во второй половине IX в. начали совершать набеги и брать дань с северных славянских и финских племен.

2. Киевские князья в 870-е годы предприняли ряд серьезных мер (походы на Кривичей и Полочан) для противодействия варягам. Вероятно, в это же время строятся на севере такие опорные пункты Руси, как Руса и Новгород.

Олег (швед? норвежец?) базировался в Ладоге, но на короткий срок овладел киевским столом. Его победоносный поход на Византию был совершен как поход многих племен; после похода (удостоверенного текстом договора 911 г.) Олег исчез с горизонта русских людей и умер неизвестно где. Легенды указывали его могилы в самых разных местах. К строительству русских городов варяги никакого отношения не имели.

4. Новгород долгое время уплачивал варягам дань-откуп, чтобы избежать новых набегов. Такую же дань Византия платила русским «мира деля».

5. Наличие сухопутных преград-волоков на речных путях Восточной Европы не позволяло варягам использовать свое преимущество мореходов (как это было в Западной Европе). Контрмеры киевских князей содействовали повороту основных варяжских путей в сторону Волги, а не на Днепр. Путь «из Варяг в Греки» – это путь вокруг европейского континента. Путь же из Киева к Новгороду и в Балтику назывался путем «из Грек в Варяги».

6. Киевские князья (как и византийские императоры) широко использовали варяжские наемные отряды, специально посылая за ними в Северную Прибалтику, «за море». Уже Осколд «совокуплял» варягов (если верить тексту «Повести временных лет»). Игорь, задумав повторный поход на Византию в 941 г., «посъла по варяги за море, вабя я на Грькы». Одновременно с варягами нанимали и печенегов. Варяжские дружинники выполняли дипломатические поручения киевских князей и участвовали в заключении договоров. Варягов нанимали и для войны и для политических убийств: наемные варяги закололи князя Ярополка в 980 г. Варяги убили князя Глеба в 1015 г.

7. Часть варяжской знати влилась в состав русского боярства. Некоторые варяги, вроде Свенельда, добивались высокого положения, но крайне жестоко относились к славянскому населению (Свенельд и «умучивание» уличей). Жестокость, нередко бессмысленная, часто проявлялась и у варяжских отрядов, воевавших под русским флагом и в силу этого отождествляемых с русами, с населением того государства (Руси), которому они служили. Так, торговля русов со странами Каспийского побережья долгое время была мирной, и местные писатели говорили о том, что русы выходят на любое побережье и торгуют там или на верблюдах едут в Багдад. Но в самом начале X в. (время Олега), когда можно предполагать бесконтрольное увеличение числа варягов в киевском войске, мы узнаем о чудовищных зверствах «русов» на том же самом побережье Каспия. Настоящие русы-славяне в походах этого десятилетия (903–913) оказались, очевидно, сильно разбавленными неуправляемыми отрядами варягов, принимаемых местным населением за русов. О жестокости норманнов рассказывает французский хронист из Нормандии Дудон Квинтинианский:

«Выполняя свои изгнания и выселения они (норманны) сначала совершали жертвоприношения в честь своего бога Тора. Ему жертвуют не скот или какое-нибудь животное, не дары отца Вакха или Цереры, но человеческую кровь… Поэтому жрец по жребию назначает людей для жертвы. Они (приносимые в жертву люди) оглушаются одним ударом бычьего ярма по голове. Особым приемом у каждого, на которого пал жребий, выбивают мозг, сваливают на землю и, перевернув его, отыскивают сердечную железу, т. е. вену. Извлекши из него всю кровь, они, согласно своему обычаю, смазывают ею свои головы и быстро развертывают паруса своих судов…»^{202}.

Воины вещего Олега проявляли такую же жестокость в походе против греков:

«Много убийств сътвори грьком… а их же имаху пленники – овы посекаху другыя же мучаху… и ина многа зла творяху».

8. К концу X – началу XI в. одной из важных задач русского государства стало противодействие буйным ватагам наемников. Их селили не в городах, а за пределами городских стен (например, Шестовицы под Черниговом). В 980 г., когда князь Владимир ездил за море для найма варягов и с их помощью отбил Киев у своего брата, варяги потребовали очень высокой оплаты своих услуг. Владимир выслал варягов в Византию, попросив императора не возвращать их: «а семо не пущай ни единого».

Острые конфликты возникли в Новгороде в 1015 г., когда Ярослав нанял много варягов, предполагая начать войну против своего отца. Новгородцы с оружием в руках отстаивали честь своих жен и дочерей.

9. Второй этап развития Киевской Руси, обозначенный появлением варягов, не внес никаких существенных изменений в ход русского исторического процесса. Расширение территории Руси за счет северных племен было результатом консолидации этих племен в ходе борьбы с находниками и включения Киева в эту борьбу.

Два начальных этапа развития Киевской Руси, из которых первый освещен летописью лишь фрагментарно, а второй – искаженно, не следует резко отделять один от другого. На протяжении всего IX в. и первой половины X в. шел один и тот же процесс формирования и укрепления государственного начала Руси. Ни набеги мадьяр или Внутренних болгар, ни наезды варягов или удары печенегов не могли ни остановить, ни существенным образом видоизменить ход этого процесса. Нам необходимо лишь приглядеться к тому, что происходило в славянских землях вообще и в «суперсоюзе» Русь, в частности.

Ключом к пониманию ранней русской государственности является полюдье. Для нас чрезвычайно важно установление существования полюдья на уровне одного союза племен, т. е. на более низкой ступени развития, чем «союз союзов» – Русь. Для племенного союза Вятичей мы получили сведения о полном круговороте полюдья – ежегодный объезд «светлым князем» всей подвластной территории, сбор «одежд» (очевидно – пушнины) и сбыт собранных ценностей вниз по Дону в Итиль, взамен чего вятическая знать получала в IX в. и большое количество восточного серебра в монетах, восточные украшения, повлиявшие на местное племенное ремесло.

Рядом с племенным союзом Вятичей («славян») существовал одновременно с ним суперсоюз Русь, объединивший 5–6 отдельных племенных союзов, аналогичных вятическому. Здесь тоже существовало полюдье (русы везли свои меха «из отдаленнейших концов славянства»), но оно существенно отличалось от вятического прежде всего размерами подвластной территории, а следовательно, должно было отличаться и иной, более высокой организацией сбора дани. У Руси, как и у Вятичей, второй задачей был сбыт результатов полюдья. Восточный автор IX в. описывает грандиозный размах торговых экспедиций русов, значительно превышающих то, что мы можем предполагать для вятичей (едва ли далее Итиля). Русы сбывали свои товары и в Византию, и в земли Халифата, доходя до Рея, Багдада и Балха (!) Одни и те же явления, происходившие в каждом из самостоятельных племенных союзов и в синхронном им «суперсоюзе» Руси при всем их сходстве отличаются тем, что происходившее в «союзе союзов» было на порядок выше того, что делалось внутри отдельных союзов, еще не достигших высшей степени интеграции.

Пожалуй, именно здесь и лежит точка отсчета новых социально-экономических отношений, новой формации. Союз племен был высшей ступенью развития первобытнообщинного строя, подготовившей отдельные племена к предстоящей исторической жизни в больших объединениях, в которых неизбежно и быстро исчезали древние патриархальные формы связи, заменяясь новыми, более широкими. Создание союза племен было уже подготовкой к переходу к государственности. «Глава глав», возглавлявший десяток племен и называвшийся «светлым государем» или в передаче иноземцев «царем», был уже не столько повелителем первобытных племен, сколько главой рождающегося государства.

Когда же общество поднимается на порядок выше и создает из союзов племен новое (и количественно и качественно) объединение, «союз союзов» племен, то вопрос о государственности может решаться только однозначно – там, где интеграция племен достигла такого высочайшего уровня, государство уже сложилось.

^{Полюдье киевских князей в первой половине X в. по данным императора Константина Багрянородного}

Когда летописец детально перечислял, какие из восточнославянских племенных союзов вошли в состав Руси, то он описывал своим читателям государство Русь на одном из этапов своего развития (в первой половине IX), когда Русь охватила еще только половину племенных союзов. Полюдье – первая, наиболее обнаженная форма господства и подчинения, осуществления права на землю, установления понятия подданства. Если в союзе племен полюдье еще в какой-то мере может основываться на старых племенных связях, то в «суперсоюзе» оно уже полностью абстрагировано и отделено от всяких патриархальных воспоминаний. В связи с теми фальсификациями, которые допускают в отношении русской истории норманисты, необходимо отметить, что в источниках полюдье предстает перед нами как чисто славянский институт со славянской терминологией. Полюдье известно, например, в Польше, где оно называлось «станом», а взимаемые поборы – «гощеньем».

Русское слово «полюдье» мы встречаем и в летописях и в грамотах. Никакого отношения к варягам полюдье не имеет; напротив, в скандинавских землях для обозначения этого явления употреблялось русское, славянское слово. В скандинавской саге о Гаральде при упоминании подобных объездов используется заимствованное славянское слово «poluta» («polutasvarf»). Тем же славянским словом обозначает круговой княжеский объезд и император Константин Багрянородный: «…τά πολύδια ά λεγεται γραύ». Полюдье как объезд отдаленнейших славянских земель было известно, как мы видели, восточным авторам задолго до появления норманнов на Руси. Его можно считать характерным для всего IX в. (может быть, и для конца VIII в.?) и для первой половины X в., хотя как локальное пережиточное явление оно известно и в XII в. Подробное описание полюдья для середины X в. оставил нам император Константин, а один из трагических эпизодов – убийство князя во время сбора полюдья – подробно описывает летопись под 945 г.

Анализируя полюдье 940-х годов, мы должны распространять представление о нем и на более раннее время (вплоть до рубежа VIII и IX); разница в объеме земель, подвластных Руси, была, но она уже не создавала качественного отличия. Суперсоюз начала IX в. из пяти-шести племенных союзов и суперсоюз середины X в. из 8–10 союзов принципиально не отличались один от другого.

Начнем рассмотрение русского полюдья с описания императора Константина (около 948 г.), переставив некоторые разделы по тематическому принципу.

Константин Багрянородный.

О русах, приезжающих из России на моноксилах в Константинополь

«Зимний и суровый образ жизни этих самых Русов таков. Когда наступает ноябрь месяц, князья их тотчас выходят со всеми Русами из Киева и отправляются в полюдье, т. е. круговой объезд и именно в славянские земли Вервианов (Древлян) Другувитов (Дреговичей) Кривитеинов(Кривичей) Севериев(Север) и остальных славян, платящих дань Русам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев. Затем забирают свои одно-древки… снаряжаются и отправляются в Византию…» «Однодревки, приходящие в Константинополь из Внешней Руси, идут

из Невогарды (Новгорода), в которой сидел Святослав, сын русского князя Игоря, а также из крепости Милиниски (Смоленска) из Телюцы (Любеча) Чернигоги (Чернигова) и из Вышеграда (Вышгород близ Киева).

Все они спускаются по реке Днепру и собираются в Киевской крепости, называемой «Самватас (?)»

Данники их, славяне, называемые Кривитеинами (Кривичами) и Ленсанинами (Полочанами), и прочие славяне рубят однодревки в своих городах в зимнюю пору и, обделав их, с открытием времени (плавания), когда лед растает, вводят в ближние озера. Затем, т. к. они («озера») впадают в реку Днепр, то оттуда они и сами входят в ту же реку, приходят в Киев, вытаскивают лодки на берег для оснастки и продают русам. Русы, покупая лишь самые колоды, расснащивают старые однодревки, берут из них весла, уключины и прочие снасти и оснащают новые…»^{203}

Интереснейший рассказ о полюдье императора Константина, ежегодно видевшего своими глазами русские «однодревки» – моноксилы, давно известен историкам, но ни разу не было сделано попытки воссоздать полюдье середины X в. во всем его реальном размахе, как общерусское ежегодное явление. А без этого мы не сможем понять и сущности государства) Руси в VIII–X вв.

Начнем с «однодревок», в которых нередко видели маленькие утлые челноки славян, выдолбленные из одного дерева, чем объяснялось их греческое наименование – «моноксилы». Маленькие челноки, вмещавшие всего лишь по три человека, в то время действительно бытовали, как мы знаем по «Записке греческого топарха», младшего современника Константина^{204}. Но здесь речь идет о совершенно другом: уже из приведенного текста видно, что суда оснащались уключинами и веслами, тогда как челноки управлялись одним кормовым веслом и никогда не имели уключин и распашных весел – челнок был слишком узок для них. Характер моноксилов выясняется при описании прохождения их через днепровские пороги: люди выходят из судов, оставляя там груз, и проталкивают суда через порожистую часть, «при этом одни толкают шестами нос лодки, а другие – середину, третьи – корму». Везде – множественное число; одну ладью толкает целая толпа людей; в ладье не только груз, но и «закованные в цепи рабы». Ясно, что перед нами не челноки-долбленки, а суда, поднимавшие по 20–40 человек (как мы знаем по другим источникам). О значительном размере русских ладей свидетельствуют и слова Константина о том, что, проделав самую тяжелую часть пути, протащив свои суда через пороги, русы «опять снабжают свои однодревки недостающими принадлежностями: парусами, мачтами и реями, которые привозят о собой». Мачты и реи окончательно убеждают в том, что речь идет не о челноках, а о кораблях, ладьях. «Однодревками» же они названы потому, что киль судна изготавливался из одного дерева (10–15 м длиною), а это позволяло изготовить ладью, пригодную не только для плавания по реке, но и для далеких морских путешествий.

Весь процесс ежегодного изготовления нескольких сотен кораблей уже говорит о государственном подходе к этому важному делу. Корабли готовились во всем бассейне Днепра («озера», вливающиеся в Днепр) и даже в бассейне Ильменя. Названы обширные земли Кривичей и Полочан, где в течение зимы работали корабелы. Нам уже хорошо знакомо это огромное пространство днепровского бассейна, все реки которого сходятся у Киева – еще в V–VI вв., когда началось стихийное движение северных славянских племен на юг, Киев стал хозяином днепровского судоходства. Теперь во всем этом регионе «данники русов рубят однодревки в своих горах». Правда, Константин пишет о том, что славяне-данники продают в Киеве свои свежеизготовленные ладьи, но не случайно император связал корабельное дело с подданством Руси; очевидно, это было повинностью славян-данников, получавших за ее выполнение какую-то плату.

О применении государственного принципа в деле изготовления торгового флота говорит и то, что Константином указаны областные пункты сбора кораблей на протяжении 900 км: Новгород (бассейн Ильменя), Смоленск (бассейн Верхнего Днепра), Чернигов (бассейн Десны и Сейма), Любеч (бассейн Березины, часть Днепра и Сожа), Вышгород (бассейн Припяти и Тетерева). В Киеве было отведено специальное урочище (очевидно, Почайна?), где окончательно оснащивались все ладьи, доставленные с этих рек. Название этой крепости – «Самватас» до сих пор не расшифровано учеными. Итак, процесс изготовления флота занимал зимнее время и часть весны (сплав и оснастка) и требовал усилий многих тысяч славянских плотников и корабелов; он был поставлен под контроль пяти областных начальников (из которых один был сыном великого князя) и завершался в самой столице.

К работе мужчин, делавших деревянную основу корабля, мы должны прибавить труд славянских женщин, ткавших паруса для оснастки флотилии. Численность торгового флота нам неизвестна; военные флотилии насчитывали до 2000 судов. Ежегодные торговые экспедиции, вывозившие результаты полюдья, были, очевидно, менее многочисленными, но не могли быть и слишком малы, т. к. им приходилось пробиваться через земли печенегов, грабивших русские караваны у Порогов. Примем условно численность однодревок в 400–500 судов. На один парус требовалось около 16 кв. м «толстины» (грубой, но прочной парусины), что выражалось примерно в 150 локтях ткани. Это была задача для двух ткачих на всю зиму. Учитывая, что после Порогов ставили запасные паруса, мы получаем такой примерный расчет: для изготовления всех парусов требовалась работа 2000 ткацких станов на протяжении всей зимы, т. е. труд женщин 80–100 тогдашних деревень. Добавим к этому выращивание и прядение льна и конопли и изготовление примерно 20 000 м «ужищь» – корабельных канатов. Все эти расчеты, имеющие, разумеется, лишь приблизительные итоги, показывают все же, что за лаконичными строками источника мы можем и должны разгадывать упоминаемые в них явления во всем их реальном жизненном воплощении. И оказывается, что только одна часть того социального комплекса, который кратко именуется полюдьем, представляет собой значительную повинность. Постройка станов, транспортировка дани в Киев, изготовление ладей и парусов к ним, все это – первичная форма отработочной ренты, тяжесть которой ложилась как на княжескую челядь, так и на крестьян-общинников.