Текст книги "Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Происхождение Руси и становление ее государственности"

Автор книги: Борис Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

Историко-географическое введение Нестора в историю Киевской Руси, написанное с небывалой широтой и достоверностью, заслуживает полного доверия с нашей стороны.

Здесь обрисована природа нашей страны, те ее элементы, которые влияли на историческое развитие народа: могучие реки, связывавшие Русь с Северной Европой, Азией, Южной Европой и Африкой, большие пе заселенные лесные массивы на водоразделах, вроде «Оковского леса», беспокойные и «незнаемые» степные пространства «Великой Скифии», откуда появлялись орды кочевнической конницы, моря, омывавшие крайние пределы киевских владений.

На этой «ландкарте» историк, обладавший целой библиотекой русских, греческих, западнославянских, болгарских книг, образованнейший человек своего времени, нарисовал картину жизни всех славянских народов, сопоставляя их быт с бытом и нравами других народов всего Старого Света. Куда только ни вел своего читателя Нестор: то к лесным племенам древлян, радимичей и вятичей, то к степным половцам, то в туманную Британию, то в Индию к брахманам или еще дальше, на острова Индонезии («Островницы») и на самый край известного тогда мира – к людям шелка, в Китай.

Нестор писал правду о первобытных обычаях древлян и радимичей (примерно эпохи зарубинецкой культуры), противопоставляя их «мудрым и смысленным» полянам (племенам Черняховской культуры). Он, как бы предвидя те тенденциозные толкования, которые будут исходить от норманистов, стремился показать, что у многих народов мира есть странные обычаи: одни из них – «убийстводейцы», «гневливы паче естества», другие с родными матерями и племянницами блуд творят, у третьих женщины ведут себя, «акы скот бессловесный», четвертые «человекы ядуще».

Отдав дань неизбежным для средневекового историка-монаха библейским легендам, Нестор быстро переходит к обрисовке всего славянского мира во всем его объеме. Здесь нет легендарных Чеха, Леха и Руса, обычных в западнославянских хрониках, здесь указаны все действительно существовавшие крупные союзы племен в области первоначального расселения славян в Европе.

Совокупность этих племенных союзов довольно точно очерчивает территорию расселения славян (западных и восточных) на рубеже нашей эры, как мы представляем ее себе сейчас па основании данных лингвистики, антропологии, археологии.

Надо снять с Нестора давно тяготевшее над ним обвинение в том, что он будто бы размещал прародину славян на Дунае. Сколько путаницы внесло непонимание настоящего порядка описания славян у Нестора; одни историки были готовы безоговорочно поверить летописцу и вести расселение славян с Дуная, другие находили противоречия между своими данными и Нестором и обвиняли великого летописца в необоснованной фантазии.

Предложенное мною выше восстановление первоначального текста показывает, что между современной наукой и Нестором нет противоречий: «По мнозех временах сели суть Словене по Дунаеви», и т. к. тут же рядом описываются волны кочевников, накатывавшиеся на дунайских славян в V–VII вв., то становится совершенно ясно, что речь идет о колонизации славянами Балкан в V–VI вв. н.э. Правильно указано Нестором и более позднее появление на своих местах словен новгородских, радимичей и вятичей.

В историке эпохи Мономаха поражает такая широта охвата длительного и многообразного процесса расселения славян. Нестор прекрасно понимал языковое единство всех славян – от лютичей на Эльбе до вятичей на Оке и сумел показать, как расчленялось единство древнего славянского мира, к каким новым ситуациям приводило расселение.

Нестор не случайно уделил такое внимание соприкосновению славян еще в V–VII вв. с кочевниками. Он, современник Боняка и Шарукана, своими глазами видел, как половцы «высекоша врата манастырю и поидоша по келиям, высекающе двери… емлюще иконы, зажигаху… убиша неколико от братия нашея оружием безбожьнии сынове Измаилеви, пущени на казнь хрьстияном»^{319}. Красочный рассказ об аварах, запрягавших славянских женщин в свои колесницы, был не только печальным повествованием о тяготах иноземного ига, он под пером киевского историка превратился в противопоставление племени дулебов (распавшегося, как мы знаем, на несколько частей) Киевскому княжеству, сохранившему свое единство. В аналогичном случае, когда кочевники хазары хотели взять дань с полян, гордые киевляне вручили небывалую дань, озадачившую самого хазарского кагана, – обоюдоострые мечи, очевидно, символ непокорности и независимости.

Тонкое чутье историка подсказало Нестору безошибочный выбор основных узловых моментов в жизни славянства – это, во-первых, VI век, век славянских походов на Византию, век формирования мощных и устойчивых племенных союзов («княжений»), век путешествия Кия в Царьград и основания Киева как столицы племенного княжения полян.

В нашей современной периодизации мы тоже выделяем VI в. как переломную эпоху, очень важную в истории славянских предфеодальных образований.

Вторая выделенная Нестором эпоха – IX век, век образования таких славянских феодальных государств, как Киевская Русь, Великоморавское государство, Болгарское царство, век появления славянской письменности, христианизации славян.

Как видим, периодизация Нестора совпадает с нашей; он выделял в истории славянства те же самые моменты, которые выделяем теперь и мы.

Важнейшие для средневекового историка вопросы – как и когда сложилось то или иное государство, когда и как появилось там христианство и письменность, – эти вопросы остались без ответа.

Внимание ко всему славянству на разных этапах его развития должно было получить у Нестора логическое завершение в описании двух или трех крупнейших государственных образований IX в.: Великоморавской державы, Киевской Руси и Болгарского царства. Отрывки этого описания есть, но они разрозненны и крайне неполны.

Чья-то рука изъяла из «Повести временных лет» самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов. «Нормано-корсунская доктрина заменила собою отсеченный конец утраченных повестей о Поляно-Руси, оставшихся в своде без всякого продолжения»^{320}.

Все широко задуманное изложение русской истории как части общеславянской истории теряло смысл, если начало государственности объяснялось при помощи североевропейской легенды о призвании варягов. Читатель был подготовлен к тому, чтобы признать Киев городом, заранее предназначенным для объединения восточных славян, для возглавления всей Русской земли и покоренных балтийских и финно-угорских племен. И вдруг центр исторической жизни перенесен редактором из Киева в Новгород; в качестве организующей силы выступают варяги; героем русской истории становится Олег, безвестный конунг, разбойнически овладевший Киевом и умерший неизвестно где.

Совершенно ясно, что в этом месте «Повести временных лет» столкнулись две концепции русской древнейшей истории.

Исключительно широко задуманная картина тысячелетней истории западных, южных и восточных славян заменилась повторением англосаксонской легенды о призвании князей. Стройность и логичность Несторова текста были грубо нарушены, хронология спутана и самые важные страницы первоначальной истории государства Руси в IX в. были выброшены.

Третий вопрос, поставленный в заголовке «Повести временных лет», ответ, на который Нестор с большим талантом подготавливал всем предыдущим изложением, – «откуду Русская земля стала есть». Этот важнейший вопрос в окончательной редакции летописи остался без ответа.

Но даже уцелевшая часть «Повести временных лет» Нестора производила на потомков неизгладимое впечатление и изувеченная, с перепутанными страницами, с чуждыми вставками она продолжала жить еще несколько веков, и сотни рук переписывали ее в разных городах Руси.

«Варяжская легенда», подвергнутая тщательному и исчерпывающему анализу в работах советских исследователей, будет рассмотрена в ином месте.

То же самое следует сказать и об интереснейшем русском летописании XII–XIII вв., анализ которого не следует отрывать от рассмотрения самой эпохи и ее общественной мысли.

Былины

Своеобразным историческим источником является народная эпическая поэзия Киевской Руси – былины, «старины». Былины, разумеется, не могут дать ни последовательности исторических событий, ни строгого достоверного описания фактов – поэзия есть поэзия. И тем не менее былины вполне историчны. Историзм былин проявляется в отборе воспеваемых событий, в выборе прославляемых или порицаемых исторических деятелей, в народной оценке событий и лиц. Феодальная письменность отражала преимущественно точку зрения феодального класса и лишь отчасти горожан, былины же Б.Д. Греков справедливо называл народным устным учебником истории. Спустя семь столетий после своего создания, былины знакомили неграмотных русских крестьян архангельского или вологодского Севера с былым блеском Киевской Руси, с пышностью стольного Киева, с его богатырями. Перед слушателями раскрывалось широкое степное раздолье и опасные враги Руси – половцы или татары, от которых богатыри мужественно обороняли свою землю. Былины расширяли исторический кругозор русского крестьянства на несколько столетий.

Былинный эпос – устная поэзия, воспевающая сохраняемые в народной памяти героические события или отдельные эпизоды, возведенные в разряд примеров, заслуживающих подражания.

Своими корнями героический эпос уходит, вероятно, в тысячелетние глубины родо-племенного, первобытнообщинного строя. До нас дошла лишь незначительная часть древних былин, сложенных в первые века русской государственности и сохранившихся благодаря определенным историческим условиям русского Севера.

Былины создавались и обновлялись вплоть до монголо-татарского нашествия на Русь; тяжелые поражения в битвах с кочевниками и установление иноземного ига не могло способствовать возникновению большого количества новых героических былин, но несомненно поддерживало стремление русского народа сохранить свой старый эпический фонд как память о величии Киевской Руси, о создании своей государственности и общенародной защите родной земли. Былины содействовали поднятию духа и подготавливали к борьбе с татарами; недаром имена печенегов и половцев, реальных врагов Руси эпохи создания былин, почти полностью вытеснены в них именем татар.

В XV–XVII вв., когда на смену феодальной разобщенности нескольких сотен русских княжеств пришло единое Московское государство с широкими внешнеполитическими задачами, в решении которых принимали участие большие народные массы, некоторые из продолжавших бытовать былин подверглись переработке, в результате чего в них усилилось звучание мотивов классовой борьбы.

На протяжении целого тысячелетия народ разрабатывал и бережно хранил эпическую поэзию, служившую своего рода «устным учебником родной истории», передаваемым из поколения в поколение. Этнографами XIX в. зафиксированы случаи обязательного исполнения былин в деревнях во время новогодних празднеств, когда не только производились обряды заклинания будущего, но и подводились итоги прошедшего. Пелись былины и на пирах, «сидючи в беседе смиренныя, испиваючи мед, зелена вина…»

Следы эпической поэзии в письменности Киевской Руси мы обнаруживаем уже в летописном своде 997 г., восхваляющем княжение Владимира Святославича. Летописец действовал параллельно создателям былин, в центре которых был этот же князь Владимир Красное Солнышко.

Углубляясь в более ранние времена, летописец широко использовал устные дружинные сказания типа былин о князе Святославе, о его отце князе Игоре, о жестокой мести княгини Ольги в 945 г. Возможно, что не все эти сказания киевского происхождения, песни об Игоре-Волке могли быть древлянского (нынеЖитомирщина) происхождения. В сохранившемся до нас былинном фонде этих локальных преданий нет. Нет в нем и того киевского предания о построении города Киева тремя братьями (Кием, Щеком и Хоривом), которое послужило краеугольным камнем всех повествований о начале русской истории.

^{Гусли. Новгород. Реконструкция Б.А. Колчина}

^{Смычковый инструмент «гудок». Новгород. Реконструкция Б.А. Колчина}

^{Древнерусские ноты}

Совершенно исключительный интерес представляет отражение эпической поэзии разных эпох в «Слове о полку Игореве». Великий поэт знал и отдаленные от него «трояновы века» (по всей вероятности, II–IV вв. н.э.), и «время Бусово», время славянского князя Буса, погибшего в битве с готами (370-е годы).

В «Слове о полку Игореве» впервые в русской литературе появилось слово «былина», переводимое специалистами в данном случае как «действительное событие»^{321}.

Когда творчество новых былин прекратилось, когда былины стали, по существу, только рассказами о прошлом, появилось иное название для них – «старины», но для нас важно отметить, что первое упоминание слова «былина» связано с представлением о только что происшедшем событии.

Начиная с XIV в., русские книжники интересуются народными былинами и включают имена былинных героев в свои летописи. Так, в Московской летописи эпохи Ивана Калиты появляется имя ростовского богатыря Александра Поповича (былинный Алеша Попович), якобы участвовавшего в битве на Калке в 1223 г. Историки эпохи Ивана Грозного в так называемой Никоновской летописи отвели даже специальный раздел былинным героям. «Богатыри» помещены и там, где в более древней летописи говорится о пирах князя Владимира. Под 1000–1004 гг. упоминаются богатыри Ян Усмошвец, Александр Попович и Рогдай Удалой, имя которого было использовано Пушкиным в «Руслане и Людмиле».

В XVII в. существовало много записей былин, пересказов, прозаических сокращений, сказок на былинные сюжеты, особенно об Илье Муромце. Лубочные картинки, выпускавшиеся массовыми тиражами, продлили жизнь былинных сюжетов, хотя и не сохранили певучей торжественности настоящих устных былин^{322}.

С конца XVIII в. появляются специальные сборники былин, записанные в разных, иногда очень поздних вариантах.

Открытием европейского масштаба, равным открытию исландских саг или Калевалы, явилось обнаружение на русском Севере П.Н. Рыбниковым живой традиции исполнения былин сказителями. Через год после выхода в свет первого тома записей Рыбникова началась и публикация былин, собранных П.В. Киреевским. Обилие сюжетов и вариантов, торжественные, как гимны, напевы былин, уважение народа к старинным сказаниям и жизненная свежесть архаичного, считавшегося утерянным эпоса, – все это сразу привлекло к былинам всеобщее внимание. Одна за другой снаряжались экспедиции к Онежскому озеру, Северной Двине, Белому морю, Печоре и Мезени. Когда более или менее был обследован русский Север, исследователи стали выискивать следы бытования былин в Сибири, на Урале, на казачьем Дону, в местах старообрядческих поселений в Белоруссии, в Поволжье.

Свыше 70 лет продолжались интенсивные поиски былин, в результате которых выявилось несколько зон, различающихся по степени сохранности былевого эпоса.

Исследование былин пошло по двум направлениям: во-первых, изучались былины как таковые, их содержание, язык, их поэтическая форма и происхождение. Во-вторых, рассматривались источниковедческие вопросы, связанные с характером современного бытования былин; их географическое распределение, различие вариантов, творческая роль отдельных сказителей, эволюция и отмирание жанра. Историографические итоговые обзоры изучения былин писались уже с конца XIX в.^{323}

В историографических обзорах былиноведения нередко наблюдается стремление четко выделить обособленные школы с постоянными признаками: «мифологическую», «историческую», «славянофильскую». Такой подход оказывается излишне схематичным, т. к. многообразие мнений и суждений далеко не всегда укладывается в рамках этих школ, а некоторые их признаки и принципы перекрещиваются или прослеживаются и у последующих поколений исследователей. Так, например, мифологический подход к основам былин характерен не только для представителей «мифологической школы» середины

XIX в. вроде Ф.И. Буслаева, А.И. Афанасьева, но и в известной степени свойственен советскому исследователю В.Я. Проппу, писавшему сто лет спустя, в середине XX в. Славянофил О.Ф. Миллер в основу былин клал древний миф, а славянофил же К.С. Аксаков – историческую действительность. Споры о народном или аристократическом происхождении былин, так оживившиеся в 30-е гг.

XX в., восходят к первым давним работам о былинах. Еще Орест Миллер писал: «Не прославляя князя, ставя его совершенно в тень, былины столь же мало прославляют и его дружину, которая должна разуметься в былинах под окружающими его и также совершенно безличными и ничтожными «князьями-боярами», иной раз даже прямо осмеиваемыми»^{324}.

Поэтому, рассматривая историю изучения былин, правильнее будет говорить не столько о школах, сколько о разных подходах к тому или иному вопросу, о разных теориях.

Мифологический взгляд на былины был естественным результатом первичного ознакомления русской науки с огромным и ярким фольклорным материалом, раскрывающим пережитки первобытного мировоззрения, сохранившиеся в русском крестьянском фольклоре. Трехтомный труд А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869) был итогом длительной собирательской работы, его влияние долго ощущалось в науке.

Мифологическая теория уводила происхождение былин в глубокую первобытность и связывала их с древними представлениями славян о природе; мечи и стрелы богатырей считались символами молнии; былинный змей – символом зимних облаков и туманов; былинного князя Владимира Красное Солнышко отождествляли с языческим Дажьбогом, а Илью Муромца – с Перуном. Соловей-Разбойник рассматривался как демон тучи, похитивший живую воду-дождь, а его золота казна как небесные светила, закрытые тучами. А.Н. Афанасьев писал: «Пиво, которое пьет Илья Муромец, – старинная метафора дождя». Илья, властитель молний, в зимнее время как бы скован и бездействует, «пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет ледяных оков и не превратит снежные тучи в дождевые»^{325}.

Микула Селянинович расценивался не как пахарь, приглашенный в княжескую дружину, а как славянское языческое божество земледелия.

В этих поисках родной славянской мифологии сказывалась в известной мере реакция против классицизма, воскресившего античную мифологию и наводнившего ею русское искусство. Мифологам казалось, что теперь они знают жизнь и дела своих русских богов. В таких прямолинейных сопоставлениях было очень много наивного, и скоро сами сторонники мифологической теории поняли, что былины – более сложное явление, и ввели периодизацию, учли «слоевой состав» былин. Мифологический элемент при этом был отодвинут в отдаленные времена, а более поздним слоем стали считать историческую обстановку, отразившуюся в былинах. Ф.И. Буслаев и О.Ф. Миллер отказались от сплошной мифологической символичности эпоса. «Издавна существовавшая в нем (в эпосе. – Б. Р.) борьба мифическая перенесена была с неба на землю, на былевую, т. е. историческую почву»^{326}.

Ф.И. Буслаев, считающийся одним из родоначальников мифологической школы, в своих ранних работах действительно был сильно увлечен мифологическим истолкованием былинного эпоса^{327}, но уже через десять лет дальнейших размышлений на эту тему он высказал немало горьких и ироничных слов в адрес мифологической теории: «По этой теории все объясняется легко, просто и наглядно, какое бы событие ни рассказывалось, будь то похищение невесты, единоборство богатырей, подвиги младшего из трех сыновей, спящая царевна и т. п. Все это не что иное, как тепло или холод, свет или тьма, лето или зима, день или ночь, солнце и месяц с звездами, небо и земля, гром и туча с дождем. Где в былине поется о горе, по этой теории разумей не гору, а тучу или облако; если богатырь поражает Горыню, это не богатырь и не Горыня, а молния и туча»^{328}.

Далее Буслаев упрекает мифологов в том, что они как бы накладывают древнейший слой былинного эпоса «не на твердую почву русской местности, а именно на эту первобытную трясину». Отрекаясь от беспочвенной мифологической теории, Буслаев призывает к признанию принципа историзма: «Итак, из первобытного хаоса нагроможденных стихий мы вышли на вольный свет истории. Под нашими ногами не зыбкая среда, составленная из туч и дождей, а земля Русская, с ее географическими урочшцами… русский народный эпос служит для народа неписанною традиционного летописью, переданною из поколения в поколение в течение столетий. Это не только поэтическое воссоздание жизни, но и выражение исторического самосознания народа»^{329}.

«…Позднейшему историческому эпосу должен был служить основой эпос ранний, воспевающий князя Владимира с его богатырями. Уже на этом раннем эпосе народ привык относиться исторически к своему прошедшему»^{330}.

Широкая распространенность сходных мифологических сюжетов, их общечеловеческие черты, объясняемые конвергенцией, привели к так называемой теории заимствований, согласно которой сюжеты русских былин и многие былинные ситуации объявлялись чужеродными, прямо заимствованными у народов Востока и Запада. Теория заимствований была неизбежным этапом первичного ознакомления с фольклорным богатством разных народов, когда исследователи еще не разобрались в новом для них материале, не выяснили более глубоких причин сходства мифологических или эпических сюжетов и общих законов развития творчества. Позднее сравнительный метод более успешно применял А.Н. Веселовский, давший анализ былин и духовных стихов на очень широком сопоставительном фоне.

Обилие исторических имен и русских географических названий в былинах давно обратило на себя внимание исследователей и заставило их перейти от разгадывания атмосферной символики и поисков индийских прототипов к анализу той русской исторической среды, в которой былины создавались и бытовали, отражая те или иные признаки этой среды.

Впервые наиболее полно принципы и основные выводы «исторической школы» были изложены Л.Н. Майковым^{331}.

Основные выводы Майкова таковы: существовало четыре цикла былин: 1) Владимиров Киевский цикл; 2) Новгородский цикл; 3) Московский; 4) Казачий. Два последних цикла представлены не былинами, а историческими песнями.

Майков настаивает на том, что в основе былин лежат события, воспетые современниками: «Народный эпос по своему первоначальному образованию всегда современен или воспеваемому событию или по крайней мере живому впечатлению на народ…»^{332}

В былинном князе Владимире Майков видит слияние двух киевских великих князей: Владимира I Святославича и Владимира II Мономаха: «Содержание былин Владимирова цикла вырабатывалось в продолжение X, XI и XII веков… а установилось не позже времени татарского владычества и даже именно той его эпохи, когда Москва еще не сосредоточила в себе всю государственную силу Руси и в народе свежа была память о первенствующем значении Киева. Такой эпохой можно считать века XIII и XIV»^{333}.

Областью, где происходило формирование былинного эпоса, Майков справедливо считал древнюю Киевщину Х-XIII вв. В послемонгольское время, по его мнению, былины продвинулись на окраины Руси и на них наслоилась позднейшая терминология, имя татар заслонило собой имя печенегов и половцев.

В дальнейшем «историческая школа» постепенно подходила к тем принципам исторического изучения былин, которые разрабатывались в свое время Белинским, Добролюбовым и другими революционными демократами.

К историческому направлению, существующему вплоть до наших дней – уже более сотни лет, могут быть причислены: В.Ф. Миллер, А.Н. Веселовский, А.А. Лященко, М.Н. Сперанский, Б. и Ю. Соколовы, Д.С. Лихачев, М.М. Плисецкий, Б.А. Рыбаков, Р.С. Липец, В.П. Аникин и многие другие, хотя между взглядами этих исследователей очень много существенных различий.

Историческое направление в изучении эпоса не отрицает важности анализа поэтики былин, внутренних, присущих самому жанру законов развития эпоса: слияния реальных образов в условный, эпический, устранения реальной хронологической последовательности сюжетов, последующего обогащения эпоса новыми историческими деталями. Не отрицается и наличие в былинах мифологического элемента как своего рода поэтического орнамента, взятого из фольклорного арсенала. Главная задача исторического направления – определение времени и конкретных исторических условий возникновения былинного жанра и его дальнейшего развития. Расценивая былины как яркое выражение общественной мысли, последователи исторического направления стремятся выявить (не всегда одинаково удачно) историческую эпоху и те общественные силы, выражением которых явился былинный эпос, опираясь при этом на все, даже самые мелкие, датирующие признаки, могущие помочь в сложном деле хронологического определения устного поэтического творчества, прошедшего тысячелетний путь.

В 20-е годы XX в. «историческая школа» подверглась резкой и не во всем справедливой критике, приведшей к полному отрицанию исторического анализа былин. Здесь действовали две причины: во-первых, некоторые представители старой исторической школы недооценивали роль народных масс в создании былинного жанра и преувеличивали роль дворцовой, княжеско-дружинной среды. Во-вторых, на исторический нигилизм сильно повлияло общее впечатление многочисленных собирателей фольклора конца XIX и начала XX в., заставших процесс естественной агонии устного былинного эпоса. Умирающий эпос утратил свою ритуальность, в нем предельно ослабилась традиция, усилилась роль отдельных сказителей; печатные издания былин уже проникли в деревню, восторженный интерес собирателей былин иногда подогревал нездоровое фантазирование на былинные темы, толкал на контаминацию разных былинных сюжетов.

Исследователи XX в. были безусловно правы, когда подробно фиксировали все материалы о сказителях былин, об их индивидуальных особенностях, о творческом начале исполнителей. Но они делали серьезную ошибку, когда картину полного угасания жанра принимали за норму и проецировали в ту отдаленную и совершенно иную по состоянию народной психологии эпоху, когда былинный жанр только формировался и отражал общенародные интересы.

Наблюдения над распадом эпоса, перемешиванием сюжетов, утратой деталей и личным домыслом отдельных сказителей создавали скептическое отношение к степени сохранности эпоса вообще. Ошибка исследователей, наблюдавших последнюю стадию бытования былин, заключалась в том, что они не учитывали именно этой особенности собираемого ими материала; если бы былины видоизменялись с такой скоростью на всем своем историческом пути, то они должны были бы неузнаваемо измениться уже к XV–XVI вв. и все первоначальное, древнее, должно было бы выветриться. А между тем былины сохранили и географию Киевской Руси, совершенно незнакомую северорусскому крестьянству, и имена нескольких десятков исторических лиц Х-XII вв., и отображение общей позиции Киевской Руси в ее извечном противостоянии степнякам-кочевникам, и даже такие архаизмы языка, как «комони», «шеломя».

В процессе изучения эпоса высказывались различные мнения о творцах героического эпоса. Мифологи считали, что произведения устной поэзии создавались не в какой-то определенной среде, а «весь народ есть сам поэт»^{334}. Многие представители исторической школы (в частности, Л.Н. Майков, М.Н. Сперанский) называли эпос народным, подчеркивали роль народных певцов, гудцов и скоморохов в создании былин, справедливо считая, что былинный жанр обслуживал деревенских жителей и горожан, военное сословие и княжеские дворцы^{335}. Как видим, дореволюционная «историческая школа» не отвергала участия народа в создании былин и признавала широкое бытование эпоса в разных слоях общества, в том числе и в дружинно-княжеском.

Княжеско-дворцовая теория происхождения былин, которой придерживались некоторые представители этого направления, несомненно, ошибочна^{336}. Давно уже указывалось на то, что в былинах нет княжеских усобиц XI–XIII вв., составляющих почти неотъемлемую часть феодальной жизни того времени, нет воспевания княжеских дел; князья никогда не участвуют непосредственно в битвах; обобщенный образ князя Владимира не содержит в себе ничего героического, а наоборот, князь обычно нуждается в помощи, печалится, жалуется богатырям.

Без исторического подхода к былинам, без выяснения исторической обстановки в пору их зарождения и бытования, без анализа роли упоминаемых в былинах реальных исторических лиц невозможно понять сущность нашего былинного эпоса. Несостоятельность дворянско-буржуазного подхода к истории Киевской Руси, позволявшего некоторым исследователям вроде Вс. Миллера говорить о постепенном нисхождении эпоса от дворцов монархов к крестьянским избам, очевидна. Только с позиций марксистско-ленинской методологии возможен научный анализ исторического прошлого и отображения его в народном эпосе^{337}.

Советские исследователи былинного эпоса справедливо выступили против аристократической концепции и других методологически неправильных положений буржуазных ученых уже в 20-е годы. Однако, к сожалению, тот факт, что эту ошибочную концепцию отстаивали некоторые представители исторического направления, привел к отрицанию «исторической школы» в целом, а вместе с тем и к неправомерному отрицанию принципа историзма вообще^{338}.

В советской фольклористической литературе уделяется большое внимание публикации былин старой и новой записи, источниковедческому анализу состояния былинного жанра, роли сказителей, поэтике былин и общим обзорам былинного творчества^{339}

Наиболее полным обзором дореволюционных и советских исследований в области изучения былин следует считать книгу A.M. Астаховой, известной собирательницы и исследовательницы былинного творчества^{340}. Видное место в изучении былинного жанра принадлежит В.Я. Проппу, крупному знатоку русского фольклора.

С большим мастерством и глубиной проникновения Пропп анализирует поэтическую сторону былин, внутреннюю логику развития сюжета и обрисовки образов. К сожалению, Пропп, борясь с «исторической школой», перешел на позиции исторического нигилизма и полностью отрицал отображение былинами исторической действительности: «Былина основана, – писал он, – не на передаче в стихах исторического факта, а на художественном вымысле»^{341}.

В книге Проппа совершенно не говорится о борьбе Руси с печенегами и о постройке Владимиром крепостей, послуживших прообразом былинных «застав богатырских».

Основное возражение против теории аристократического происхождения былин Пропп делает постулативно, без доказательств. Пренебрежение его к летописи и исторической характеристике Киевской Руси приводит к тому, что единственную былину, где героем выступает простой пахарь (Микула Селянинович), он относит к XV–XVI вв.