Текст книги "Молитва о Рейн (ЛП)"
Автор книги: Биби Истон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– Твой парень точно любит петухов (cock – петух, член), – поддразниваю я, но, когда оборачиваюсь, Рейн все там же, где стояла, у задней двери, глядит на лужу, растекающуюся у нее под ногами. – Ты в порядке?
Она съежилась и ее лицо полностью скрыто под насквозь промокшим капюшоном.
– Я... я не хочу быть здесь, – бормочет девушка, не поднимая глаз.
– Ну, значит, нас таких двое, – я открываю ближайший к себе шкаф. Блюда. Следующий. Еще тарелки. Следующий. Кружки с гребаными петухами на них. – Думаешь, твой парень оставил что-нибудь поесть?
Если бы я думал, что у меня есть шанс трахнуть эту девчонку, то перестал бы напоминать ей о том, что у нее есть парень, который, возможно, все еще жив, но: а) не могу вспомнить имя этого маленького говнюка, поэтому должен называть его «твой парень», б) основываясь на том факте, что мы стоим сейчас на его чертовой кухне, я почти уверен, что секс исключен из меню.
Керамический петух заглядывает прямо мне в душу как раз перед тем, как я захлопываю четвертый шкафчик.
Петушиный замок. Буквально.
Я, наверное, мог бы проехать немного дальше и отвезти нас к дому Рейн, но после того, как она вела себя прошлой ночью, очевидно, что это тоже не вариант.
– Пойду переоденусь, – бормочет она. Туристические ботинки скрипят по линолеуму, когда она проходит через кухню в гостиную.
Ее настроение – пример номер четыре тысячи восемьдесят пять, демонстрирующий, почему всегда лучше уйти, чем быть оставленным.
Обыскав шкафы, ящики и кладовку и не найдя ничего, кроме отравы от тараканов и петушиного дерьма, делаю ставку на холодильник. Понимаю, что это рискованно, и я прав. Этот ублюдок вычистил все. Внутри только несколько пакетиков кетчупа из «Бургер Пэлас» и полпачки масла.
Но когда я открывал морозилку, кажется, услышал пение ангелов. Мороженое, корн-доги9, замороженные вафли, колбасные бисквиты, пакеты с овощами и, как вишенка на торте, – пол бутылки водки «Грей Гуз».
Мама этого ублюдка только что стала моим новым героем – коллекция петухов и все такое.
Я отвинчиваю крышку и дегустирую, когда в дверях появляется маленькая тряпичная кукла. Ее лицо выглядит абсолютно удрученным, когда она стоит, одетая в баскетбольное джерси10 и шорты старшей школы Франклина, держа перед собой мокрый сверток одежды.
– Какого хрена ты это надела? Я кашляю, вытирая рот тыльной стороной ладони.
– Это все, что я смогла найти, – поспешно отвечает спортсменка, и румянец заливает ее щеки, когда она смотрит вниз на форму, покрывающую ее изгибы. Голос у нее тихий и полный раскаяния, но мне плевать.
Рейн моя. Я похитил ее. Я использую ее. Я заставил ее кончить меньше часа назад, и мне не нравится, что она расхаживает передо мной в майке какого-то другого ублюдка.
– Его гребаное имя у тебя на спине.
– Это все, что я смогла найти! – кричит она, удивляя меня своим внезапным гневом. – Он забрал все!
Думаю, нам не стоит больше говорить об одежде, поэтому открываю дверцу морозилки, надеясь сменить тему, прежде чем ситуация изменится к худшему.
– Не все.
Глаза Рейн широко распахиваются, а маленький ротик приоткрывается.
– Корн-доги? – шепчет она, переводя взгляд с меня на изобилие в морозилке и обратно.
– И мороженое... и, если ты ешь овощи, – я достаю пакетик замороженной брокколи и ставлю его в микроволновку прямо напротив холодильника. Мой желудок урчит громче, чем гром снаружи в предвкушении горячей пищи. Не знаю, какое время ближе – обеда или ужина, но почти уверен, что протеиновый батончик, который я сунул себе в рот этим утром, был единственной едой за весь день.
– О боже, настоящий обед, – восторг в ее голосе заставляет меня выпятить грудь от гордости, хотя все, что я делаю, это нажимаю кнопки на микроволновке.
– Я, э... собираюсь постирать кое-что. Ты хочешь, чтобы я это забрала? – взгляд Рейн скользит по моему телу, напоминая, что вся одежда промокла и забрызгана грязью.
– Конечно, – я прикусываю щеку изнутри, стараясь не ухмыляться. Если этой сучке нужна моя одежда, она получит ее.
Расшнуровав ботинки, вытягиваю ногу из каждого и оставляю их грязной кучей посреди кухни. Затем медленно и эротично стягиваю с себя рубашку и стараюсь не морщиться, когда вместе с ней спадает повязка. Но Рейн этого не замечает. На самом деле она вообще не смотрит на мое лицо или плечо. Малышка смотрит прямо на мой пресс. Белая майка облепила грудь, как будто я участвую в конкурсе мокрых футболок, поэтому бесстыдно поигрываю мышцами, когда снимаю кобуру и кладу ее на столешницу, а затем и все остальное из карманов.
Я не тупой. Знаю, что выгляжу как влажная мечта каждой девушки, и использую это в своих интересах, когда возможно. Моя внешность и моя изобретательность – единственные инструменты, которые мне были даны в этой жизни. Все остальное приходилось выпрашивать, одалживать или красть. В том числе и маленький черноволосый инструмент, пускающий слюни передо мной.
Расстегивая джинсы, слышу хихиканье Рейн. Не совсем та реакция, на которую я надеялся. Поднимаю глаза и вижу, что ее соблазнительный макияж испорчен дождем, волосы вытерты полотенцем и растрепаны. Она в ужасном состоянии, но, когда улыбается, я замираю, боясь вздохнуть.
– У тебя и здесь цветы? – она хихикает, не сводя глаз с моей промежности.
Смотрю вниз и понимаю, что на мне боксеры с цветочным принтом, те самые, которые мой придурок сосед по комнате подарил мне в шутку на Рождество.
– Они достались мне с униформой, – я ухмыляюсь, стягивая джинсы до конца. Это заставляет ее замолчать.
Глаза Рейн расширяются, когда она впивается взглядом в выпуклость полутвердого члена, обтянутую мокрой тканью моих боксеров.
Его имя может красоваться у нее на спине, но ее соски напрягаются под тканью из-за меня.
Я вылезаю из джинсов и пальцами оттягиваю пояс трусов. Как только собираюсь спустить их, Рейн зажмуривается и визжит. Уронив сверток на пол, она внезапно хватается за свои баскетбольные шорты и сдергивает их вниз.
Майка достаточно длинная, чтобы прикрыть ее задницу, но я все равно получаю отличный кадр этих полных, совершенных сисек, когда она наклоняется, вылезая из шортов.
– Вот! – пищит она, протягивая мне блестящую синюю ткань с закрытыми глазами. – Надень это!
Посмеиваясь, бросаю мокрую одежду в стопку у ее ног. С самодовольной улыбкой направляюсь к Рейн, не имея на себе ничего. И я на сто процентов уверен, что моя куколка напрочь забыла думать о «Как его там» засранце. По крайней мере, сейчас. Черт, судя по тому как она краснеет и кусает свою пухлую нижнюю губку, когда я приближаюсь, киска, возможно, забыла даже свое собственное имя.
Беру у нее шорты и влезаю в них, не торопясь, – выставляя напоказ свои ягодицы. Как только они на мне, откашливаюсь, побуждая Рейн открыть глаза. Я уже стою так близко, что ей приходится вытягивать шею, чтобы видеть мое лицо. Микроволновка звенит, но никто из нас не обращает на это никакого внимания.
– Спасибо.
Ее взгляд падает на мою грудь. Даже не видя, знаю, куда Рейн смотрит и что считает.
– Тринадцать?
Это была первая татуировка, которую я получил. Тринадцать зарубок11 прямо над сердцем. Обычно, когда девушки спрашивают об этом, я просто выдумываю какую-нибудь ерунду: тринадцать – мое счастливое число; день рождения моей мамы был тринадцатого августа; это количество тачдаунов, которые я сделал, чтобы выиграть чемпионат штата еще в средней школе.
Но Рейн не собирается трахаться со мной, что бы я ни сказал, по крайней мере, не в этом доме, – поэтому говорю ей правду:
– Это количество приемных семей, в которых я жил.
Она и глазом не моргнула на мое признание – просто продолжила изучать мое тело.
– А как насчет этого?
Она смотрит на розу и кинжал на моем правом плече, прямо над пулевым ранением. Я смеюсь:
– Ты когда-нибудь слышала песню «Eurotrash Girl»?
Рейн кивает и смотрит на меня.
– Так вот, там есть часть, где он говорит о том, что получил татуировку в виде розы и кинжала в Берлине, так что однажды в выходные, когда я с друзьями поехал на поезде в Берлин на Октоберфест, мы все набили такие татуировки.
– Хм, я почти уверена, что он также говорит о том, что нашел крабов в Берлине, – Рейн морщит нос и бросает на меня вопросительный взгляд. – Или это был Амстердам?
– Нет, я думаю, что в Амстердаме он продавал свою плазму.
– Точно, – усмехается она, – и потратил все деньги на парня в женской одежде.
– Это случается с лучшими из нас, – пожимаю плечами, вызывая еще один смешок у Рейн.
– А что за история стоит за этим? – ее взгляд скользит вниз, к моему локтю.
Я поворачиваю руку, показывая тату целиком.
Фыркаю от смеха.
– У меня был приятель, который не позволял своему татуировщику подходить близко к локтю – слышал, что это самое болезненное место для нанесения чернил, поэтому, пока ему делали тату на бицепсе, я нанял другого тату-мастера в салоне. Он сделал мне прямо на локте. Вел себя, как придурок.
Рейн рассмеялась, и улыбка наконец достигла ее глаз.
– Тебе было больно?
– Сука, как больно.
Вода с одежды добралась до моих босых ног, а глаза Рейн все еще постигают истории, запечатленные на моей коже. Я хотел использовать свое тело, чтобы подразнить и помучить крошку, но вместо этого она читает его как открытую книгу. Когда ее взгляд скользит по татуировке увядшей лилии на моих ребрах – чувствую себя уязвимым, как никогда.
– А эта болела? – она проводит холодным кончиком пальца по стебельку вниз.
– Да, – сглатываю я. – Каждый гребаный день моей жизни.
Ее брови сдвигаются, когда она ищет на моей коже признаки травмы. Нежные пальчики скользят по поникшим розовым лепесткам – по одному за каждый месяц ее короткой жизни.
– Лили была моей сестрой, – я даже не знаю, зачем говорю ей об этом. Может быть, для того, чтобы она перестала меня вот так трогать.
Рейн поднимает голову, а пальчики кладет на мои ребра, прикрывая ими рану.
– Мне очень жаль, – искренность в ее больших голубых глазах такая неподдельная, боль в ее голосе такая непритворная, что понимаю, Рейн не демонстрирует сострадание, а сострадает.
Микроволновка дзинькает в напоминание, и я не мог бы быть более благодарным за то, что нас прервали.
– Шоу окончено, – бросаю я, направляясь к пикающей машине.
Облако пара ударяет мне в лицо, когда открываю дверцу. Поставив пакет с приготовленной брокколи на столешницу, я поворачиваюсь, чтобы достать из морозилки остальную часть нашего ужина.
– Ты хотела корн-догов, верно?
Я беру коробку корн-догов и несколько штук колбасных, сырных, и даже с яйцом бисквитов. Затем поворачиваюсь к Рейн. Ее рот открыт, и мне очень хочется положить что-нибудь в него. Еда подойдет. Язык подошел бы лучше. А мой член будет идеально.
– Я приму это, как «да», – ухмыляюсь.
Рейн старается выглядеть невозмутимой и поднимает с пола сверток с одеждой, ненамеренно снова сверкая передо мной в процессе. Посмеиваюсь, глядя, как она несется в прачечную в дальнем конце кухни.
Я возвращаю внимание к светящейся микроволновке и стараюсь не думать о покалывании, оставшемся на моей коже там, где только что была холодная рука Рейн. Глухое металлическое бряцанье и повторяющиеся хлопающие звуки стиральной машины сигнализируют о ее возвращении. Рейн молча стоит рядом со мной, наши желудки урчат в унисон, когда мы смотрим, как наши мясные полуфабрикаты крутятся под галогенными лампами.
Затем один оглушительный раскат грома все останавливает. Одновременно со вспышкой, дом дрогнул и погрузился во тьму. Кружение прекратилось. И те, ранее мигавшие числа на микроволновке исчезли навсегда.
– Дерьмо, – я открываю дверь и вытаскиваю нашу еду. Она все еще холодная на ощупь, но, по крайней мере, кажется оттаявшей.
Порыв ветра врывается в разбитую заднюю дверь.
Рейн обхватывает себя руками и начинает дрожать.
– Есть... – я собираюсь сказать «у твоего парня», но в последнюю минуту останавливаюсь. – А в этом доме есть камин?
Рейн кивает, глядя на своего кукурузного пса, как на любимого члена семьи, подключенного к системе жизнеобеспечения.
– Он выкарабкается, – поддразниваю я, пожимая ее плечо. За это получаю шлепок по руке.
Черт, как больно. Я мысленно делаю пометку попросить Рейн наложить повязку сегодня вечером. Моя пулевая рана начинает пульсировать, как гадина.
Я хватаю зажигалку, брокколи и бутылку водки и следую за Рейн из кухни, сосредоточившись на ее круглой попке, а не на имени над ней. Гостиная со сводчатым потолком обставлена клетчатой мебелью и украшена головами обезглавленных животных. Не совсем в моем вкусе, но камин хороший. Он большой, каменный; внутри настоящие дрова, а не эта фальшивая газовая хренотень.
Я кладу все на камин и беру с кофейного столика журнал «Филд энд стрим». Вырвав несколько страниц, скручиваю их трубочкой и поджигаю конец. Рейн сидит, скрестив ноги, на ковре рядом со мной, стараясь оттянуть джерси ниже к ногам. В одной руке она держит корн-дог, в другой – бисквиты.
– Просто, чтобы ты знала... – говорю я, прижимая самодельный факел к самому маленькому кусочку дерева, пока он не загорелся. – мой больше.
Рейн хмурит тонкие брови, глядя на меня, а потом заливается смехом, когда я перевожу взгляд с ее лица на сосиску в тесте.
Черт. Тащусь от этого звука.
– Почему ты в таком хорошем настроении? – она улыбается, когда я беру у нее еду и кладу на очаг, чтобы согреть.
– Потому что я собираюсь сожрать все эти бисквиты.
И потому, что никто не собирается меня убить.
И еще, потому, что сегодня я могу спать в настоящей кровати.
И потому, что я видел твои сиськи... дважды.
– Все это время я думала, что ты придурок, а оказалось, ты просто был голодным?
– О, я все еще придурок. – Хватаю водку с камина и прижимаю ледяную бутылку к ее бедру, просто чтобы подтвердить свою правоту.
– Аааа! Ладно, ладно! Ты, по-прежнему придурок! – кричит она, отталкивая ее.
Я усмехаюсь и откручиваю крышку, салютуя горлышком Рейн, перед тем, как делаю глоток. Водка пошла хорошо. Острые моменты дня стали сглаживаться.
Протягиваю бутылку Рейн, но в последнюю секунду отдергиваю ее.
– Только глоток, ладно? Ты сидишь на этом гидро-дерьме, и последнее, что мне нужно, это чтобы тебя вырвало или ты умерла.
Рейн улыбается, принимая мое предложение, и что-то теплое разливается у меня в груди, что не имеет ничего общего с камином или алкоголем. Когда смотрю, как ее веки трепещут, закрываясь, и красивые розовые губки обхватывают морозную стеклянную бутылку, чертовски хочу, чтобы это был я. Любая часть меня. Каждая часть меня.
– Хватит, – рявкаю я, выхватывая водку у нее из рук.
Она смеется и кашляет в запястье.
– Боже, как я ненавижу водку!
– А что еще ты ненавидишь? – спрашиваю, на удивление заинтересованный в том, чтобы узнать больше о своем новом приобретении.
Я открываю пакет с брокколи и кладу его на ковер перед нами. Рука Рейн ныряет внутрь, вытаскивая пригоршню маленьких зеленых «деревцев».
– Я чертовски голодна, – бормочет она, запихивая одну в рот.
– Ты не ответила на мой вопрос
Она пожимает плечами:
– Даже не знаю... все? – Вижу, как радость покидает ее лицо, когда она смотрит на огонь. – Все это. Этот город, кошмары, то, что они заставляют людей делать, ожидая смерти. Я ненавижу все это.
– Хочешь знать, что я ненавижу? – спрашиваю, подталкивая ее локтем. – Вообще-то, это скорее – кого.
– Кого? – хрипит она, сглатывая комок в горле.
– Тома Хэнкса.
– Тома Хэнкса! – голосит Рейн и пихает меня в ногу. – Никто не ненавидит Тома Хэнкса! Он самый славный парень в Америке!
– Херня, – говорю я, наклоняясь вперед, чтобы пошевелить поленья кочергой. – Это всего лишь игра. Я на это не куплюсь.
Рейн хрюкнула опять – от этого она захохотала еще сильнее, и понимаю, что так весело мне уже очень давно не было. Тыкаю один бисквит в очаге и решаю, что наш ужин достаточно горячий.
Вдалеке гремит гром, когда я протягиваю кукурузного песика на палочке Рейн. Она усмехается и откусывает верхушку.
– Какое варварство, – ежусь в притворном возмущении.
Мы оба замолкаем, вдыхая запах еды. Минуты тянутся, и я почти вижу, как наши мысли собираются мрачной тучей прямо на ковре между нами, тяжелые и темные.
Грязные – мои.
Интересно, сколько маленьких придурков из старшей школы засунули свой член в этот идеальный рот? Сколько из них были приглашены и сколько просто воспользовались разок красивой малышкой? Интересно, что бы Рейн сейчас делала, если бы я не вытащил ее из «Бургер Пэлас»? Что бы делала, если бы кошмары не начались? Вернется ли она домой посреди ночи или проведет все это время здесь, со мной?
Щеки Рейн, полные еды, розовеют, когда девочка ловит мой пристальный взгляд.
– Что? – спрашивает она обеспокоенно, смахивая невидимые крошки со рта.
– Я просто пытаюсь понять тебя.
– Удачи. Я пытаюсь уже много лет. – Рейн пальцами снимает с палочки последний кусочек корн-дога и кладет в рот.
– Какой ты была в старших классах?
– Без понятия, – она пожимает плечами, – блондинкой.
– Блондинкой? – хмыкаю я.
– Это было единственное, в чем я была хороша. Быть блондинкой. Быть красивой. Быть идеальным маленьким трофеем. Я не была по-настоящему общительной, поэтому большинство людей просто считали меня заносчивой сукой, но оценки у меня были хорошие. Моя мама гордилась мной. Я встречалась со звездой баскетбола и каждое воскресенье ходила в церковь. Ну, знаешь, вся эта фигня, обычная в провинциальных городках.
Пока она говорит, я смотрю на нее и начинаю видеть проблески настоящей Рейнбоу. Тушь размазалась у нее под глазами. Проглядывают полдюйма светлых корней, которые я никогда раньше не замечал. Вижу убийственные изгибы, которые она прятала под всей этой мешковатой одеждой. Яркая привлекательная Рейнбоу превратилась в безбашенную Рейн.
Но обе они не являются настоящей Рейнбоу. Рейн скрывает себя под масками.
Я щелкаю пальцами, когда до меня доходит:
– Ты хамелеон.
Рейн бросает на меня обиженный взгляд:
– Что, я ненастоящая?
– Нет. Ты приспосабливаешься – меняешь свой внешний вид, чтобы соответствовать окружающей среде, ради выживания, как хамелеон.
Рейн закатывает глаза в ответ:
– А ты кто?
– Я? – показываю на себя бутылкой водки. – Я хорошо разбираюсь в людях, – подмигиваю ей и делаю еще глоток. Жидкость обжигает. Морщусь и закручиваю колпачок. – Наверное, это побочный результат смены дома каждые шесть-двенадцать месяцев.
Я ставлю бутылку на ковер рядом с собой, но, когда снова смотрю на Рейн, она уже не смотрит на меня. Девочка смотрит на палочку от корн-дога в руках.
– Уэс? – спрашивает она, вертя деревяшку между пальцами.
– Да?
Рейн бросает палочку в огонь. Она вспыхивает синим, когда загорается, вероятно, из-за всех этих гребаных консервантов и химических добавок.
– Что случилось с твоей сестрой?
Блять.
Я сглатываю и решаю просто сорвать пластырь.
– Она умерла от голода.
Я это сделал. Двигаемся дальше.
Глаза Рейн широко раскрываются, она поворачивается ко мне лицом.
– Что? – она мотает головой, морщит лоб в замешательстве. – Как?
– Пренебрежение, – я передергиваю плечами. – Ей было всего восемь месяцев. Моя мама была наркоманкой и едва могла позаботиться о себе, а наши отцы оба были вне игры. Мне удалось добраться до школы и поискать еду в мусорном контейнере позади «Бургер Пэлас», но я никогда не думал о том, чтобы накормить свою сестру. Она была еще младенцем, понимаешь? Я даже не думал, что она ест пищу.
– О боже, Уэс.
У Рейн открывается рот и кажется, что она собирается сказать что-то еще, но я обрываю ее:
– Она все время плакала. Без перерыва. Я играл в лесу или дома у друзей при каждом удобном случае, чтобы не слышать ее. А потом, в один прекрасный день, плач просто... прекратился.
Я помню облегчение, которое испытал, а затем ужас, обнаружив ее безжизненное тельце, лежащее лицом вверх в своей кроватке.
– Полицейские приехали, когда я позвонил 911, и это был последний раз, когда я видел свою маму. Мой соцработник сказал, что я могу навестить ее в тюрьме, но...
Качаю головой и смотрю на Рейн, ожидая обычные соболезнования. Мне очень жаль. Это просто ужасно. Бла, блять, бла. Но она даже не смотрит на меня. Девочка снова смотрит на огонь, находясь за миллион миль отсюда.
– Моя мама тоже забеременела, когда мне было лет восемь или девять.
Мой желудок сжимается. Рейн никогда не упоминала о том, что у нее есть младший брат, поэтому я почти уверен, что у этой истории нет счастливого конца.
– Я была так взволнована. Мне нравилось играть с пупсами, и скоро у меня появился бы настоящий, с которым можно было бы играть каждый день.
– У нее случился выкидыш? – спрашиваю, надеясь, на утвердительный ответ.
Рейн качает головой.
– Мой папа становится очень злым, когда пьет. Отец никогда не дотрагивается до меня, но иногда, когда он становится таким, моя мама…
Рейн вдруг становится такой тихой. Как будто кто-то выключил ее. Она замолкает. Она перестает дышать. Она даже перестает моргать. Она просто смотрит в этот проклятый огонь, и вся краска сходит с ее лица.
– Рейн…
Она накрывает лицо ладонями, и я знаю, что в любую минуту начнется раскачивание и выдергивание волос.
Вот дерьмо.
– Эй, – я кладу руку на ее оголенное плечо, но она отстраняется от меня, – скажи мне, в чем дело.
Она крутит головой, слишком сильно.
– Ничего, – лжет она, заставляя себя встретиться со мной взглядом. – Я просто... Мне очень жаль твою сестру, – печаль в ее голосе искренняя, но, когда она зевает, это чертовски фальшиво. – Я так устала. Пожалуй, пойду спать, ладно? – Рейн даже не дожидается моего ответа, а практически выбегает из комнаты.
Какого хрена?
Я слышу, как в коридоре хлопает дверь, но не кричу. По крайней мере, пока нет. Уверен, она слишком занята вытряхиванием маленькой белой таблетки из оранжевой бутылочки.
Пофиг. Я не собираюсь преследовать эту сумасшедшую задницу. Буду сидеть прямо здесь, наслаждаться огнем, выпью всю водку и вырублюсь нахуй.
Я делаю большой глоток из ледяной бутылки и слышу звуки музыки, доносящиеся из коридора.
Ну и что? Может быть, она засыпает, слушая музыку.
Затем я узнаю песню – «Stressed Out» группы «Двадцать один пилот».
«Двадцать один пилот».
Она в его комнате, слушает его музыку, одета в его одежду, как будто она все еще принадлежит ему. Но она не принадлежит, и ей давно пора это понять.
Подпитываемый тремя, четырьмя или шестью рюмками водки и непредсказуемым поведением Рейн, которое, очевидно, заразительно, я встаю и топаю по темному коридору, в котором она исчезла, злясь, что мои босые ноги не создают никакого грохота на потертом ковре. Я хочу, чтобы она слышала мое приближение. Хочу, чтобы от моих шагов дрожали стены.
Это дерьмо закончится прямо сейчас.
Моим глазам требуется секунда, чтобы привыкнуть к темноте. Я вижу три двери в коридоре – только одна закрыта. Подхожу прямо к ней и сильно толкаю. Музыка становится громче, когда дверь распахивается, и там, сидя со скрещенными ногами в центре голого матраса, Рейн, раскачивается и смотрит на светящийся mp3-плеер в руках.
– Вставай, – кричу я.
Рейн подскакивает. Ее лицо поворачивается ко мне, но она не двигается.
– Я сказал, вставай нахуй! – мой голос гремит в крошечной спальне этого «Как-его-там» придурка, но не пытаюсь сдержать его. Даже не думаю, что могу прямо сейчас.
Я в ярости оттого, что смотрю на девятилетнюю версию себя в ее потерянных глазах, и мне хочется выбить это из нее. Я в бешенстве, что ей что-то причиняет боль, а она не позволяет мне избавить ее от этого. Но больше всего меня бесит, что не нашел девчонку достаточно быстро, чтобы, в первую очередь, предотвратить происходящее.
Рейн вскакивает, встает рядом с кроватью со светящимся плейером в руках и смотрит на меня. Она не плачет, не убегает. И впервые с тех пор, как я увидел ее, ждет своего следующего приказа, как хороший маленький солдат.
– Мне нужно, чтобы ты сейчас же кое-что прояснила в своей хорошенькой маленькой головке, – я делаю два шага в ее направлении и указываю пальцем прямо ей в лицо. – ВСЕ БРОСАЮТ.
– Я не знаю, что происходит с твоей семьей, и, честно говоря, это не имеет значения, потому что люди преходящи. Все, кого ты любишь, все, кто причиняет тебе боль – все они уйдут, тем или иным путем. Они могут умереть, их могут посадить в тюрьму, или они могут просто выбросить тебя, как только узнают, какой ты неудачник, но они... БУДУТ... ПОКИДАТЬ... тебя. – Я опускаю руку и делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться.
Качая головой, подхожу к ней и продолжаю чуть менее убийственным тоном.
– Наше дело – это посылать их нахуй и выживать. Вот и все, Рейн. Это наша единственная задача. Мне потребовалось двадцать два года, чтобы понять эту истину, и я хотел бы, чтобы у тебя тоже было двадцать два года, чтобы принять ее, но их нет. У тебя есть два гребаных дня. Так что мне нужно, чтобы ты была мужиком, потому что я не могу делать свою работу без тебя, – эмоции вырвались наружу и начали душить меня, мой голос сорвался.
Рейн качает головой, когда начинает играть новая песня.
– Это неправда, – голос у нее тихий, но твердый, – потому что я не брошу тебя.
Певец умоляет спасти его мрачную, черную душу, но она бросает его12 на кровать и зарывается лицом в мою мрачную, черную душу.
Малышка прижимается к моей обнаженной груди и заставляет чувствовать себя так, словно с меня заживо сняли кожу. Я всего лишь голое мясо в ее руках. Мои чешуя, мех, кожаная шкура – все было содрано. Прикосновение Рейн проникает сквозь каждый слой защиты, которая, как мне казалось, у меня была, достигая мест, которые никогда не видели дневного света. Ненавижу это чувство. Каждый мускул моего тела напрягается от боли, но я все равно прижимаю малышку к себе. Обхватив руками теплое, соблазнительное тело, провожу рукой вверх по ее спине и пропускаю пальцы во влажные и короткие волосы.
– О, я знаю, что ты меня бросишь, – рычу я, отводя ее голову назад, лицом к себе. – Так что до тех пор буду… использовать тебя.
Рейн встает на носочки в тот самый момент, когда я стремительно приближаюсь к ее приоткрытым губам, и наши рты сталкиваются, как два поезда при крушении. Наклоняю голову и погружаю язык в ее рот, не в силах насытиться. Я слишком крепко хватаю сучку за волосы, но не могу отпустить. Вместо этого просовываю другую руку под печальное подобие одежды и сжимаю ее полную, круглую попку. Мое сердце отбивает в груди, когда я проглатываю ее ответный стон.
Руки Рейн скользят вверх по моей спине и по груди, вокруг грудных мышц и обхватывают шею. Чувствую, как твердые, будто камешки, соски прижимаются ко мне. Стягиваю майку этого ублюдка через голову и бросаю на пол. Я едва вижу крошку в темноте, но мне это и не нужно. Мои руки изучают ее изгибы, пробегая по каждому квадратному дюйму тела, покрытого гусиной кожей. Она дрожит, пока я мну идеальные сиськи, и когда прерываю наш поцелуй, чтобы взять в рот один дерзкий, нуждающийся сосок, ее рука тянется ко мне.
Рейн обхватывает меня через шелковистую ткань спортивных шорт, которая и так уже была натянута и изо всех сил пыталась сдержать то, что малышка сделала со мной. Мой член в полной боевой готовности. Он набух и пульсирует в ее руке. Она мягко придерживает мою голову у своей груди. Ее прикосновение такое нежное. Оно вызывает еще одну волну эмоций, сдавливающую мое горло. Мне больно, когда она трогает меня. Она убивает меня.
И я позволяю ей делать это.
Рейн скользит рукой вверх и вниз по моей длине через тонкую ткань, пока я сосу и облизываю языком – ублажаю другой сосок. Ее кожа реагирует на каждый мой выдох. Возвращаюсь к ее губам, глажу руками полную задницу и дразню скользкие складочки. Малышка мурлычет так сладко, что каждый нерв в моем теле вибрирует, как гитарная струна.
Рейн погружает пальцы за пояс шорт и опускает их ниже, осторожно высвобождая меня. Затем ее губы с той же осторожностью перемещаются от моего рта к подбородку, прокладывая дорожку из медленных поцелуев вниз по шее и груди. Она делает шаг назад и опускается все ниже. Все, что я могу делать, это стоять здесь и позволять ей кромсать меня. Линия ее поцелуев для меня, как след от скальпеля. Малышка срезает слой за слоем, раскрывая мою непривлекательную сердцевину и делает вид, что ей нравится то, что она видит.
Но ей не нравится. Никому никогда не нравилось и не понравится.
В ту секунду, когда она опускается на колени, как раз перед тем, как взять мой член в свой лживый ротик, я хватаю ее за волосы и оттягиваю голову назад, лицом к себе.
– Ты не должна этого делать, – сиплю я. И в этот раз потрясенно осознаю, что имею в виду именно это.
Я хочу быть внутри нее, но не так. Так постоянные клиентки баров стараются мне угодить. Туристки, студентки и пьяные разведенки. Они опускаются на колени и смотрят на меня, как порно звезды, пока отсасывают, чуть ли, не умоляя влюбиться в них.
У них у всех патология. Это девушки недолюбленные или брошенные своими отцами.
У этой сучки тоже есть такие проблемы. И вот, она смотрит на меня своими большими глазами, полными отчаяния, собираясь засунуть мой член себе в рот, чтобы угодить мне… также, как все они.
– Ты не хочешь... – голос Рейн затихает, когда я тоже опускаюсь на колени.
Обхватив ее снизу за ягодицы, тяну девочку вперед, раздвигая ей ноги, пока она не садится мне на бедра. Ее сиськи прижимаются к моей груди, губы снова касаются моих губ, и я держу эту пухлую круглую попку обеими руками.
– Идеально, – шепчу я.
Рейн улыбается мне в губы, когда начинает скользить своей влажной киской по всей моей длине. Я стираю эту улыбку. Сминаю ее и проглатываю. И чувствую, как она пылает внутри меня, как огонь, освещая вещи, которые, как я думал, потеряны навсегда.
Я бы не хотел о них вспоминать.
Не хочу заставлять ее заниматься сексом. Черт, даже не знаю, делала ли она это раньше. Но когда Рейн пропускает пальцы в мои волосы, аккуратно обхватывает мою голову руками и со вздохом опускается на меня, я вдруг чувствую себя неопытным. Это не секс. Это настолько далеко за пределами секса, что я даже не знаю, где нахожусь.
Знаю только, что это ранит. Давление повсюду. Мне кажется, что моя грудь вот-вот взорвется. Голова раскалывается. Глаза горят так, будто на меня прыснули из перцового баллончика. И мои яйца уже окаменели в ответ на теплый прием Рейн.
Обнимаю ее за талию и пытаюсь принять все, что она дарит мне, даже если это пронзает меня до костей. Я пытаюсь отдать ей то же, но чувствую себя неуклюже и нескоординированно. Не знаю, как делать то, что она делает. Я даже не знаю, осталось ли что-нибудь от меня, чтобы отдать.
Рейн не боится, когда принимает меня полностью, с трудом продвигаясь по члену и обжигая меня своими напалмовыми поцелуями. Как будто она это делала уже сотни раз. И тогда я понимаю, что так… и было.
