Текст книги "Обман Зельба"

Автор книги: Бернхард Шлинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

5
С Турбо на коленях

В качестве следующего розыскного мероприятия я проверил все больницы. Правда, врачи извещают родных о пациентах, которые не могут говорить. Кроме того, они сообщают полиции о пациентах, личность которых не удалось установить. Но если пациент не желает, чтобы его родных и близких извещали о его болезни, персонал редко идет против воли больного. Случается, что пропавший без вести человек лежит в больнице в нескольких кварталах от своего дома. И ему все равно, что родные уже выплакали все глаза. А может, только это ему и нужно.

Все это не вязалось с тем впечатлением, которое у меня успело сложиться о Лео. И даже если бы ее отношения с родителями были еще хуже, чем намекал господин Зальгер, – зачем профессору Ляйдеру и исследователю катастрофического мышления могло понадобиться скрывать факт ее пребывания в больнице? Но, как говорится, чем черт не шутит. И потому я прочесал все, что мог, – гейдельбергские университетские клиники, городские больницы в Мангейме, окружные больницы и хосписы католической церкви. Тут я не рисковал потревожить «окружение» Лео. Мне не надо было играть никаких ролей, я мог быть самим собой, частным детективом Зельбом, которому обеспокоенный отец поручил поиски пропавшей дочери. Я не стал полагаться на телефон. По телефону можно с большой долей достоверности выяснить, находится ли нужный тебе человек в данной больнице. Но если ты к тому же хочешь узнать, не был ли он их пациентом пару недель или месяцев назад, лучше непосредственный контакт. Чем я и занимался следующие два дня. Никаких следов.

Наступили выходные. Апрельский дождь, моросивший несколько дней подряд, кончился, а во время моей воскресной прогулки по Луизен-парку даже светило солнце. Я захватил с собой кулек с черствым хлебом и кормил уток. У меня с собой был и номер «Зюддойче цайтунг», и я хотел уже устроиться в одном из шезлонгов и почитать. Но апрельское солнце грело еще слишком слабо. Или мои кости прогревались не так быстро, как раньше. Во всяком случае, я был рад, когда дома мой кот Турбо свернулся калачиком у меня на коленях и блаженно замурлыкал, сжимая и разжимая от избытка чувств свои маленькие кулачки.

Я уже знал, где жила, училась и бывала Лео, знал, что она не лежит и не лежала ни в одной из больниц Гейдельберга и его окрестностей. С января она исчезла, в феврале кто-то ею интересовался. В июле прошлого года она была задержана полицией и поставлена на учет. Профессор отозвался о ней положительно, все знакомые, с которыми мне довелось общаться, не сказали ничего отрицательного. С родителями почти не общалась. Курила. Еще я знал, где можно найти ее друзей и знакомых, коллег и преподавателей. Я мог навести справки о ней в Институте переводчиков, драгсторе и поспрашивать в соседних магазинах. Но я не мог не потревожить при этом «окружение». Значит, я вынужден был поставить Зальгера перед выбором – либо он соглашается рискнуть, либо отказывается от моих услуг. Это был второй пункт моей программы действий на понедельник.

К выполнению первого – психиатрическая больница в одном из предместий Гейдельберга – следовало приступить еще на прошлой неделе. Я не забыл про этот пункт. Я сознательно отлынивал от его реализации. Там полтора года пролежал Эберхард, я часто его навещал и каждый раз потом долго не мог прийти в себя. Эберхард – мой друг. Тихий человек. Живет на доходы от своего скромного капитала. Он шахматист, гроссмейстер, и в 1965 году вернулся с турнира в Дубровнике совершенно свихнувшимся. Мы с Филиппом подыскивали ему приходящую прислугу, но никто у него долго не выдерживал. В конце концов он оказался в клинике. Пациенты там жили в больших, битком набитых палатах, спали на двухэтажных кроватях; у них не было даже собственных шкафчиков или тумбочек, которые, правда, были им ни к чему, потому что они при поступлении сдавали все личные вещи, включая часы и обручальные кольца. Тяжелее всего на меня действовал сладковатый запах пищи, моющих и дезинфицирующих средств, мочи, пота и страха. Как Эберхард умудрился выздороветь в таких условиях, для меня до сих пор остается загадкой. Но он выкарабкался и даже опять взялся за шахматы, вопреки советам врача, знавшего «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга. Время от времени мы с ним играем. Он всегда выигрывает. Иногда из дружеских побуждений он делает вид, что это стоило ему больших усилий.

6
А вы как думали?

Психиатрическая больница расположена в отрогах гор. Спешить мне было некуда, и я поехал не по автостраде, а через деревни. Была хорошая погода, утро выдалось солнечное, все вдруг зазеленело и расцвело, слившись в один сверкающий калейдоскоп. Я открыл верх и сунул в магнитолу кассету с «Волшебной флейтой». Не жизнь, а праздник!

Центральная часть огромной больницы, старинное здание в форме буквы «П», построенное в конце прошлого века, служило первоначально казармой баденского полка велосипедистов. Во время Первой мировой войны в нем располагался военный госпиталь, после войны – богадельня, а с конца двадцатых годов – дом инвалидов и престарелых. Вторая мировая война превратила букву «П» в букву «Г». Третья стена исчезла, огромный двор слился с холмистой местностью, на которой за послевоенные годы выросло множество новых служебных построек. Я припарковался, закрыл верх машины и выключил музыку. Вход с колоннами по сторонам был, как и все здание, закрыт строительными лесами. Вокруг оконных проемов краснели свежие кирпичи. По-видимому, только что заменили старые окна на стеклопакеты. Теперь маляры красили стены в нежно-желтый цвет. Один из них насвистывал арию Царицы ночи.

Я пошел по дорожке, посыпанной галькой, ко входу. Привратник направил меня в канцелярию – второй этаж, налево. Наверх вели широкие стершиеся ступени из песчаника. Рядом с комнатой 107 висела табличка: «Канцелярия. Приемное отделение». Я постучал и вошел.

Делопроизводительнице имя Леоноры Зальгер ничего не говорило. Ответив мне, она опять занялась медицинскими картами. На некоторых я заметил маленькие фотографии, прикрепленные скрепками, и это навело меня на мысль показать ей фотографию Лео. Она взяла ее в руку, долго рассматривала, потом, попросив меня подождать, заперла шкаф и вышла. Я посмотрел в окно. В парке цвели магнолии и форзиции, на газонах косили траву. По дорожкам прогуливались пациенты в обычной одежде. Кое-кто сидел на выкрашенных в белый цвет скамейках. Как тут все изменилось! Когда здесь лежал Эберхард, вокруг деревьев была голая, утоптанная земля. Тогда пациентов тоже выпускали на прогулку, но они были одеты в серые больничные халаты, и все происходило, как в тюрьме, – прогулка начиналась в определенное время, продолжалась двадцать минут, и ходить можно было только по кругу, гуськом.

Делопроизводительница вернулась не одна.

– Доктор Вендт, – представился врач. – Кто вы и кем вы ей приходитесь? – Он враждебно смотрел на меня, держа в руке фотографию Лео.

Я протянул ему визитную карточку и рассказал о своей миссии.

– Сожалею, господин Зельб, но мы не даем посторонним лицам справок о наших пациентах.

– Значит, она…

– Простите, больше никаких комментариев. Как вы сказали, кто поручил вам поиски?

Письмо Зальгера лежало у меня в кармане. Я достал его и протянул Вендту. Он читал, наморщив лоб, и, дочитав до конца, долго не поднимал головы. Наконец, словно очнувшись, сказал:

– Пойдемте со мной.

Мы пошли по коридору. Он открыл одну из дверей и пригласил меня в кабинет. Окна в нем тоже выходили в парк. Здесь строители еще не закончили работу: старые рамы были выставлены, а оконные проемы временно затянуты прозрачной пленкой. Стол и полки покрывал тонкий слой белой пыли.

– Да, фрау Зальгер была нашей пациенткой. Она поступила около трех месяцев назад. Ее привез мужчина… который подобрал ее где-то на дороге… Она ехала автостопом. Что именно произошло во время этой поездки и до нее, мы не знаем. Этот человек сказал, что просто хотел ее подвезти и остановился…

Доктор умолк и задумался. Это был еще молодой человек. Вельветовые брюки, клетчатая рубаха под расстегнутым белым халатом, спортивная осанка. У него был здоровый цвет лица, густые каштановые волосы, искусно подстриженные под живописные космы, и близко посаженные глаза.

Я ждал.

– Господин Вендт…

– В машине она вдруг разрыдалась и уже не могла остановиться. Это продолжалось больше часа, и водитель, не зная, что с ней делать, привез ее к нам. У нас продолжалось то же самое, пока ей не вкололи валиум и она не уснула.

Он опять задумался.

– А потом?

– Ну, потом я начал лечение – а вы как думали?

– Я имею в виду, где Леонора Зальгер сейчас? Почему вы никому не сообщили о случившемся?

Он опять помолчал, не торопясь с ответом.

– Мы… Я ведь только от вас узнал ее настоящую фамилию. Если бы не наша сотрудница из приемного покоя… – Он указал рукой в сторону комнаты 107. – Она пару раз случайно имела с ней дело… Чаще всего она вообще не видит наших пациентов. А тут вы – с этой крохотной фотографией… – Он покачал головой.

– Вы обращались в полицию?

– Полиция…

Он вытащил из кармана мятую пачку «Рот-Хэндле» и предложил мне сигарету. Но я предпочитаю свои и достал «Свит Афтон». Вендт опять покачал головой.

– Нет, от полиции в таких ситуациях толку мало, а в этом случае полицейский допрос сначала вообще был противопоказан. Ну а потом ей стало лучше. Ее здесь никто не держал, она вполне могла бы покинуть больницу, но сама не захотела. К тому же она совершеннолетняя.

– А где она сейчас?

Он не сразу ответил.

– Я… Понимаете… Дело в том, что… Я должен вам… Фрау Зальгер погибла. Она… – Он старательно прятал глаза. – Я точно не знаю, как это произошло. Несчастный случай. Передайте ее отцу мои искренние соболезнования.

– Господин Вендт, я не могу позвонить отцу и просто сказать ему, что его дочь погибла в результате несчастного случая.

– Да, конечно… Видите? – Он показал на окно. – У нас меняют окна. В прошлый вторник она… На четвертом этаже в коридоре огромные окна – от пола и почти до потолка. Она выпала из окна через полиэтилен и разбилась насмерть.

– А если бы я сегодня не пришел – вы что, похоронили бы ее, ни слова не сказав родителям о ее смерти?.. Что за бредовые истории вы мне тут рассказываете, господин Вендт?

– Ну что вы! Конечно, родителям сообщили. Я не знаю, что там конкретно предприняли наши служащие канцелярии, но родители были оповещены – это совершенно точно.

– И каким же образом, позвольте спросить, если вы только от меня узнали ее настоящую фамилию?

Он молча пожал плечами.

– А похороны?

Он смотрел на свои руки, как будто на них было написано, где будет похоронена Лео.

– В канцелярии, по-видимому, ждут решения родителей. – Он встал. – Мне нужно идти. Вы себе не представляете, что у нас творится! Этот несчастный случай, сирены, машины «скорой помощи» – все это, конечно, отражается на состоянии больных. Позвольте я вас провожу до выхода. Нет-нет, – сказал он, когда я собрался проститься с ним перед дверью комнаты номер 107, – здесь уже закрыто. – Он потащил меня дальше. – Должен вам сказать, я очень рад, что вы к нам пришли. Свяжитесь поскорее с отцом. Вы правы: может, в приемном отделении что-нибудь напутали и не сообщили родителям… Всего доброго, господин Зельб.

7
В каждом швабе живет маленький Гегель

Я уехал недалеко. У озера в отработанном карьере перед Санкт-Ильгеном я остановился и вышел из машины. Подойдя к самой воде, я попробовал запустить несколько плоских голышей – так, чтобы они скакали по воде. У меня и в детстве, на озере Ваннзее, это никогда не получалось. И теперь уже вряд ли когда-нибудь получится.

Но это еще не значит, что я позволю какому-то мальчишке в белом халате водить меня за нос. История, которую рассказал Вендт, не выдерживала никакой критики. Где была полиция? Молодая женщина три месяца находится в психиатрической клинике, потом падает из окна четвертого этажа, на котором не были приняты надлежащие меры предосторожности, и никто даже не думает об убийстве по неосторожности (не говоря уже о преднамеренном убийстве) и не вызывает полицию… Допустим, Вендт не говорил, что полиция не приезжала и что не велось никакого расследования. Но он упомянул только «скорую помощь» и ни словом не обмолвился о полицейских машинах. А если бы здесь во вторник побывала полиция, то самое позднее в четверг Зальгер был бы уже в курсе, под какой бы фамилией она у них ни числилась. Для того чтобы установить, что фрау такая-то не существует в природе, а фрау Зальгер пропала без вести, и что фрау такая-то и фрау Зальгер – это одно и то же лицо, полиции много времени не требуется. А если бы в четверг Зальгер уже знал, что случилось, он бы, наверное, сообщил мне о смерти Лео.

Я пообедал в Зандхаузене. Не самое яркое гастрономическое впечатление в моей жизни. Сев после обеда в машину, оставленную на рыночной площади под палящим солнцем, я словно очутился в сауне. Настоящее лето.

В половине третьего я уже опять был в больнице. И тут началось сплошное дежавю. В комнате 107 сидела уже другая делопроизводительница. Она послала за доктором Вендтом, но того нигде не могли отыскать. В конце концов она направила меня в соответствующее отделение, и я пошел по просторным, гулким коридорам. В отделении доктора Вендта тоже не оказалось. Сестра посочувствовала мне, но добавила, что здесь мне находиться не положено. И посоветовала ждать доктора в приемном отделении. Вернувшись в канцелярию, я не без труда пробился в приемную заведующего больницей, профессора доктора Эберляйна и сказал секретарше, что господин профессор непременно согласится меня принять, потому что это лучше, чем объясняться с полицией. Я просто звенел от злости. Секретарша недоуменно посмотрела на меня и ответила, что мне следует сначала обратиться в 107-ю комнату.

Когда я вновь очутился в коридоре, открылась соседняя дверь.

– Господин Зельб? Эберляйн. Я слышал, вы тут всех переполошили?

Ему было под шестьдесят. Это был маленький толстый человечек, волочивший левую ногу и опиравшийся на палку с серебряным набалдашником. Он внимательно изучал меня из-под густых черных бровей, над которыми нависли редкие черные волосы. У него были дряблые обвисшие щеки и мешки под глазами. Он гнусавым голосом на швабском диалекте велел мне следовать за ним, и я пристроился сбоку этого хромого колобка. По пути он отбивал своей палкой синкопы.

– Каждая больница – это живой организм с кровообращением, дыханием, органами пищеварения и выделения, подверженный инфекциям и инфарктам, имеющий свои защитные и целебные функции. – Он рассмеялся. – Интересно, какую инфекцию представляете собой вы?

Мы спустились по лестнице и вышли в парк. Было уже не просто тепло – было душно. Я молчал. Он, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, тоже только сопел.

– Говорите, господин Зельб, говорите! Или вы предпочитаете слушать? Audiatur et altera pars. Следует выслушать и другую сторону. Вы дружите с законом? Вы и сами – представитель закона, не правда ли? – Он опять рассмеялся своим неторопливо-добродушным смехом.

Каменные плиты кончились, под нашими ногами зашуршала галька. Ветер шумел в кронах деревьев. По краю дорожек стояли скамейки, на газоне – стулья. Пациентов в парке было много. Они гуляли небольшими группами или поодиночке, в сопровождении белых халатов или сами по себе. Настоящая идиллия – если отвлечься от дергающейся и подпрыгивающей походки некоторых пациентов, от застывших, пустых взглядов и открытых ртов. Было шумно; возгласы и смех, сливаясь в нечленораздельный, непроницаемый гул, отражались от стен старинной постройки, как в закрытом бассейне. Эберляйн время от времени кивал то направо, то налево.

Я предпринял первую попытку.

– Значит, здесь имеется две стороны, господин Эберляйн? Одна из них – несчастный случай. А другая? Убийство по неосторожности? Или кто-то помог пациентке отправиться на тот свет? Или она сама покончила с собой? Ваши сотрудники пытаются что-то скрыть? Мне бы очень хотелось что-нибудь услышать по этому поводу, но мои вопросы, похоже, никого не интересуют. А тут еще появляетесь вы и рассказываете мне об инфекциях и инфарктах! Что вы хотите мне сказать?

– Понимаю, понимаю. Убийство и грабеж. И разбойное нападение. Как минимум – самоубийство. Вы любите острые сюжеты? У вас буйная фантазия? Здесь много таких, с буйной фантазией. – Он палкой описал в воздухе широкую дугу.

Это уже была наглость. Мне не удалось скрыть свою злость.

– Вы имеете в виду только пациентов или врачей тоже? Однако вы правы, если в историях, которые мне здесь рассказывают, зияют пробелы, я поневоле начинаю фантазировать, чтобы заполнить эти пробелы. История, которую мне рассказал ваш молодой коллега, шита белыми нитками от начала до конца. А что скажет по поводу выпавшей из окна пациентки заведующий?

– Я уже не молод. И даже целая нога не сделала бы меня моложе. И вы… – он дружелюбно смерил меня взглядом, – тоже ведь уже не юноша. Вы были женаты? Нет? Брак – это тоже организм, в котором живут бактерии и вирусы и больные клетки множатся и разрастаются. Не ленись, потрудись, ну-ка дружно навались! Они – как швабы, эти бактерии и вирусы! – Опять неторопливый смех.

Я на секунду задумался о нашем браке с Клархен. Она умерла тринадцать лет назад, а моя печаль о нашем браке – гораздо раньше. Метафора Эберляйна не произвела на меня впечатления.

– И какие же нарывы и язвы имеются в организме вашей психиатрической больницы?

Эберляйн остановился.

– Рад был познакомиться с вами. Приходите, если у вас будут вопросы. Я сегодня что-то расфилософствовался… Что поделаешь – в каждом швабе живет маленький Гегель. <sup>[6]6
  Георг Вильгельм Фридрих Гегель(1770–1831) родился в Швабии, в Штутгарте.


[Закрыть]</sup> Вы человек дела, с ясным умом и трезвым рассудком, но в такую погоду – в вашем возрасте – не следует забывать о давлении.

Он ушел, не сказав «до свидания». В его походке, в напряженных плечах, в этом характерном резком движении, с которым он выбрасывал свою негнущуюся левую ногу вперед, разворачивая ее вокруг ее собственной оси, в твердой постановке палки с серебряным набалдашником на землю не было никаких признаков мягкости, расслабленности. Этот человек был сгусток энергии и силы. Если он хотел смутить меня, то это ему удалось.

8
Давай, давай, Иван!

После первых капель дождя парк опустел. Пациенты разбежались по палатам. В воздухе стоял звонкий щебет встревоженных птиц. Я укрылся под старым навесом для велосипедов, между наклонными ржавыми металлическими рамами, в которые уже давно не ставились велосипеды. В небе сверкало и грохотало, а густой дождь глухо барабанил по гофрированной железной крыше. Я услышал пение дрозда, высунул голову, чтобы посмотреть на него, и тут же спрятал ее, встряхнув мокрыми волосами. Дрозд сидел под гербом полка, вверху, на самом углу бывшей казармы. Первый дрозд этого лета. Потом я увидел две фигуры, медленно приближающиеся сквозь ливень. Санитар в белом халате терпеливо увещевал пациента в чересчур широкой серой робе и легонько подталкивал его в спину. Он завел ему одну руку за спину, как это делают полицейские, – безболезненный, но эффективный прием, обеспечивающий полный контроль над задержанным. Когда они подошли ближе, я смог разобрать слова санитара. Это был набор ничего не значащих, ободряющих слов, а время от времени он поторапливал своего подопечного по-русски: «Давай, давай!» У обоих одежда уже прилипла к телу.

Когда они тоже встали под навес, санитар не отпустил руку пациента. Он кивнул мне в знак приветствия.

– Недавно работаете здесь? В канцелярии? – Он не стал дожидаться ответа. – Они там наверху прохлаждаются, а нам приходится отдуваться за всех. Не в обиду вам будь сказано – я вас не знаю.

Это был здоровенный детина выше меня на голову. Нос картошкой. Пациент дрожал, глядя на стену дождя. Его губы беззвучно шевелились.

– Ваш пациент буйный? – спросил я.

– Потому что я заломил ему руку? Не бойтесь. А что вы там наверху делаете?

Сверкнула молния. Дождь все гудел на крыше, брызги летели с дорожки на ноги. По цементному полу растекались ручейки, пахло прибитой пылью.

– Я здесь не работаю. Я расследую несчастный случай, который произошел в прошлый вторник.

– Так вы из полиции?..

Прямо над нами сухо громыхнуло. Я вздрогнул, и санитар, по-видимому, принял это за кивок, а меня, соответственно, за полицейского.

– А что за несчастный случай?

– В старом здании. Пациентка выпала из окна четвертого этажа и разбилась.

Он недоуменно уставился на меня.

– Чего вы такое говорите? Я не слышал ни о каком несчастном случае в прошлый вторник. А уж если я ничего не слышал, то, значит, ничего и не было. И кто же это, по-вашему, упал из окна?

Я протянул ему фотографию Лео.

– А, эта девчонка! Кто же это вам наплел такую ерунду?

– Доктор Вендт.

Он вернул мне фотографию.

– Ну, тогда считайте, что я вам ничего не говорил. Если доктор Вендт… Если любимчик самого директора… – Он пожал плечами. – Значит, так оно и было. Несчастный случай. Упала из окна в старом здании и разбилась…

Я отложил анализ того, чего он «не говорил», на потом.

– А ваш пациент?

– Да это один из наших русских. Бывает, находит на него иногда. Но ему же тоже надо подышать, а у меня не забалуешь, верно, Иван?

Пациент забеспокоился.

– Анатолий… Анатолий… Анатолий… – выкрикивал он.

Санитар надавил на руку, и крики прекратились.

– Ну тихо, тихо, Иван, ничего они тебе не сделают, ни молния, ни гром… Нехорошо, стыдно бояться грозы, что о нас подумает господин полицейский? – Это был монотонно-певучий речитатив наподобие тех, которыми успокаивают испуганных детей.

Я достал из кармана «Свит Афтон» и угостил санитара. Потом протянул пачку пациенту.

– Анатолий?

Тот вздрогнул, посмотрел на меня, щелкнул каблуками и поклонился. Потом, отвернувшись, достал из пачки сигарету.

– Его что, зовут Анатолий?

– Откуда я знаю! От них же ничего не добьешься.

– От кого – «от них»?

– О, у нас их тут всяких хватает. Остались с войны. Кого угнали на работу в рейх, кто добровольцем помогал вермахту, а кто воевал против своих с каким-то русским генералом. Потом еще эти, из концлагеря, которые сами сидели или охраняли других. А когда они психи – они уже все одинаковые.

Дождь немного ослаб. Мимо нас пробежал, прыгая через лужи, молодой санитар в развевающемся халате.

– Давай быстрее! – крикнул он. – Смена кончается!

– Ну ладно, пора. – Здоровяк бросил сигарету на землю, и она, зашипев, погасла. – Вперед, Иван, – обед, есть.

Пациент тоже бросил сигарету, затоптал ее и тщательно зарыл носком в гальку. Потом опять щелкнул каблуками и поклонился. Они медленно двинулись дальше, к одной из новых построек на другом конце парка. Я смотрел им вслед. Гром громыхал уже где-то далеко, а дождь шумел ровно и монотонно. В дверях показывались и вновь исчезали люди, время от времени по парку торопливо проходил под зонтом врач или санитар. Дрозд все еще пел.

Я вспомнил письменное указание генерального прокурора, лежавшее на моем рабочем столе в городской прокуратуре Гейдельберга в 1943 или 1945 году, – за плохую работу отправлять русских и поляков, привезенных в Германию, на принудительные работы в концентрационный лагерь. Скольких я туда отправил? Я застывшим взглядом смотрел на серую стену дождя. Меня знобило. Воздух после грозы был прозрачным и свежим. Через какое-то время я заметил, что шум дождя перешел в стук отдельных капель, падавших с деревьев. Дождь кончился. На западе в серой пелене туч показался просвет, и капли засверкали на солнце.

Я вернулся к главному зданию, прошел через вестибюль на другую сторону, миновал ворота и вышел на улицу. Было пять часов – пересменка. Из ворот повалили сотрудники. Я ждал, высматривая Вендта, но он так и не появился. Одним из последних вышел санитар, с которым мы стояли под навесом. Я сказал, что могу его подвезти. По дороге в Кирххайм он еще раз заверил меня в том, что ничего мне не говорил.