Текст книги "Помощник"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Фрэнку не терпелось начать новую жизнь и поскорее переложить содержимое своего бумажника в кассу. Сначала он думал, что сделает это, когда Моррис пойдет вздремнуть. Но тут – всегда так! – сверху спустилась Ида, хотя делать в лавке ей было сегодня совершенно нечего, и засела в задней комнате. Лицо у нее было изможденное, мрачное; она ничего не говорила, только часто вздыхала, и по ее виду было ясно, что она не хочет даже смотреть на Фрэнка. Он знал, в чем дело, Элен ему рассказала, и теперь чувствовал себя неловко, как будто на нем была мокрая одежда, которую нельзя было снять. Однако, все, что он мог сделать, – это ничего не делать и предоставить Элен успокаивать разыгравшуюся бурю.

А Ида все сидела в лавке, и он не мог при ней положить деньги в кассу, и искушение сделать это поскорее становилось совершенно невыносимым. Как только кто-нибудь входил в лавку, Ида кидалась сама его обслужить; но вот после очередного покупателя старуха сказала Фрэнку, который, покуривая, сидел на кушетке, что она неважно себя чувствует и пойдет наверх.

– Желаю вам хорошо отдохнуть, – сказал Фрэнк, но она не ответила и ушла.

Фрэнк быстро прошел в лавку, прислушиваясь при этом, как Ида поднималась вверх по лестнице. В его бумажнике были две бумажки – пятидолларовая и однодолларовая, и он собирался положить их в кассу; у него самого оставалось только несколько центов, но это ничего, завтра – получка. Он положил деньги в кассовый ящик и провернул на аппарате шесть долларов. Его так обрадовало то, что он сделал, что на глазах у него даже слезы появились. Фрэнк прошел в заднюю комнату лавки, снял ботинок, достал из-под стельки карточку и вычел шесть долларов из той суммы, которую должен был вернуть Моррису. По его расчетам, он мог бы полностью расплатиться месяца в три; он снимет со счета все, что накопил – около восьмидесяти долларов – и будет возвращать в кассу постепенно, изо дня в день, а когда эти деньги исчерпаются, он станет подкладывать часть своей зарплаты – до тех пор, пока не погасит весь долг. Трудность заключалась в том, чтобы подкладывать деньги, не вызывая при этом подозрения, что в кассовом ящике больше денег, чем в действительности дает торговля.

Фрэнк все еще пребывал в приятном настроении, восхищаясь собственным поступком, как вдруг позвонила Элен.

– Фрэнк, – сказала она, – ты один? Если нет, то скажи: «Вы ошиблись номером», и повесь трубку.

– Я один.

– Ты заметал, какая сегодня чудная погода? Я в обеденный перерыв прогулялась по улице; такое впечатление, что уже весна.

– Пока что на дворе еще февраль. Не снимай пальто слишком рано.

– После дня рождения Вашингтона зима идет на убыль. Ты не чувствуешь, как пахнет в воздухе?

– Только в данную минуту.

– Выйди на солнце; там тепло и чудесно.

– А для чего ты мне звонишь? – спросил Фрэнк.

– А разве обязательно звонить только по делу?

– Но ведь раньше ты никогда не звонила.

– Я звоню тебе потому, что я хотела бы сегодня пойти на свидание с тобой, а не с Натом.

– Ты не обязана ходить на свидание с Натом, если тебе этого не хочется.

– Но лучше все-таки пойти – из-за мамы.

– Позвони ему и договорись встретиться в другой день.

Элен подумала и сказала, что лучше уж сегодня, сразу с этим развязаться.

– Делай так, как считаешь нужным.

– А что если нам с тобой встретиться после того, как кончится мое свидание с Натом? В половине двенадцатого или в двенадцать? Хочешь?

– Конечно. Только в чем дело? Что-нибудь случилось?

– Вот когда увидимся, тогда и скажу, – ответила Элен с коротким смешком. – Где именно: на Парквее или в нашем обычном месте, возле кустов сирени?

– Где хочешь. Можно в парке.

– Мне стало так неприятно туда ходить, с тех пор, как мама нас там выследила.

– Не думай больше об этом, дорогая, – сказал Франк. – Ты хочешь сказать мне что-нибудь хорошее?

– Очень хорошее, – ответила Элен.

«По-моему, я знаю», – подумал Фрэнк. Он принесет ее, как невесту, в свою комнату, а когда все будет кончено, снесет вниз, чтобы она могла потом подняться к себе и мать не заподозрила, где она была.

В этот момент в лавке появился Моррис, и Фрэнк повесил трубку.

Бакалейщик посмотрел на цифры на кассовом аппарате и удовлетворенно крякнул, но тут же вздохнул. К субботе они наверняка сделают двести сорок или двести пятьдесят, но потом, когда норвежцы откроют свою лавку, выручка упадет.

Увидев, что Моррис глядит на цифры на кассовом аппарате, Фрэнк вспомнил, что у него осталось всего семьдесят центов. Как жаль, что Элен не позвонила прежде, чем он опустил свои деньги в кассовый ящик. Если вечером будет дождь, им, возможно, придется взять такси, чтобы приехать домой из парка, а может быть, если они пойдут к нему в комнату, она будет голодна и захочет пиццу или что-нибудь еще. Конечно, он всегда сможет одолжить у нее доллар-другой. Можно также занять у Луиса Карпа, но делать это Фрэнку не хотелось.

Моррис вышел и купил свою газету; расстелил ее на столе, но не читал. Он грустно думал о будущем. Лежа в постели после обеда, Моррис думал о том, как сократить свои расходы. Пятнадцать долларов в неделю Фрэнку – это же огромная сумма! Он вспоминал и о том, что Элен целовалась с приказчиком, вспоминал Идины предупреждения, и все это действовало ему на нервы. Хорошо было бы рассчитать Фрэнка; но у Морриса не хватало духу это сделать. Жаль, что он в свое время позволил ему остаться.

Фрэнк тем временем решил, что негоже просить деньги у Элен; некрасиво, когда просишь деньги у девушки, которую любишь. Он решил, что лучше взять доллар из кассового ящика – из тех денег, которые только что сам туда положил. «Надо было, – подумал он, – положить пять долларов, а доллар оставить себе».

Моррис кинул беглый взгляд на Фрэнка и вспомнил, как однажды сидел в кресле у парикмахера и видел покупателей, выходящих из лавки с тяжелыми сумками и пакетами в руках. Ему снова стало не по себе. «Интересно, крадет он у меня или нет?» – подумал Моррис. Когда он спрашивал себя об этом, у него всегда по коже пробегали мурашки, потому что он ведь так ни разу и не смог на этот вопрос определенно ответить.

В лавку вошла покупательница. Фрэнк встал с кушетки

– Я обслужу ее, – сказал он.

Моррис проговорил, глядя в газету:

– А я пока спущусь в подвал, мне там кое-что нужно.

– Что именно?

– Да так, пустяки.

Пока Фрэнк шел к прилавку, Моррис спустился в подвал, но там не остался. Он на цыпочках снова поднялся вверх по лестнице и, затаив дыхание, остановился около двери. Сквозь щель он видел покупательницу и слышал, что она покупала. Пока она говорила, что ей нужно, он складывал в уме цифры. Получилось – один доллар восемьдесят один цент. Пока Фрэнк пробивал покупку на кассовом аппарате, бакалейщик задержал на секунду дыхание, открыл дверь и вошел в лавку.

Покупательница, прижимая к груди пакет с покупками, уже выходила в дверь. Правая рука Фрэнка была под передником, в кармане брюк. На кассовом аппарате стояла цифра – восемьдесят один цент.

Моррис так и охнул.

Фрэнк, сгорая от стыда, пытался сделать вид, что все в порядке. Это окончательно вывело Морриса из себя.

– Она взяла на доллар больше, почему вы выбили на доллар меньше?

Фрэнк, готовый сквозь землю провалиться, помолчал и наконец выдавил из себя:

– Моррис, я просто ошибся.

– Ошибся? – взревел бакалейщик. – Я слышал из-за двери, сколько она покупала. Думаете, я не знаю, что вы то же самое много раз делали раньше?

Фрэнк был не в силах слова вымолвить.

– Давайте сюда доллар! – сказал бакалейщик, протягивая дрожащую руку.

В отчаянии Фрэнк попытался прибегнуть к спасительной лжи.

– Моррис, вы ошибаетесь. Аппарат должен мне доллар. У меня было мало мелочи, поэтому я разменял у Сэма свой собственный доллар на пятицентовики. А потом я случайно прокрутил доллар вместо «откл». Потому-то я просто взял доллар назад. Честное слово, все это правда.

– Вранье! – закричал Моррис. – Я оставил тут, внутри, целый ролик пятицентовиков, если кому-то будет нужно.

Он зашел за прилавок и вынул ролик пятицентовиков.

– Говорите правду!

«Это не должно было случиться, – думал Фрэнк я другой человек теперь».

– Я был без гроша, – признался он, – вот вам правда, решил, что верну вам деньги завтра, когда вы дадите мне получку.

Он вынул из кармана скомканный доллар, и Моррис вырвал этот доллар у него из руки.

– Вы могли попросить у меня доллар взаймы вместо того, чтобы воровать.

Фрэнку просто не приходило в голову одолжить доллар у Морриса. Причина была ясна: он никогда у Морриса не одалживал денег, потому что сам брал из кассы.

– Я об этом не подумал. Простите, это было нехорошо с моей стороны.

– Все нехорошо да нехорошо! – сердито сказал Моррис.

– И так всю жизнь, – подтвердил Фрэнк.

– Вы у меня воровали с тех пор, как я вас взял.

– Ну да, сознаюсь, – сказал Фрэнк. – Но ради Бога, Моррис, поверьте, я возвращал вам взятые деньги, клянусь вам. Как раз сегодня я положил шесть долларов. Вот почему сегодня было так много денег после того, как вы пошли наверх вздремнуть. Спросите вашу жену: пока вы спали, мы наторговали не больше, чем на два доллара, а остальное положил я.

Фрэнк хотел было даже снять ботинок, вытащить из-под стельки карточку и показать Моррису, как тщательно он ведет свою бухгалтерию, но тут же отказался от этой мысли: сумма на карточке была так велика, что Моррис разъярился бы еще больше.

– Вы положили то, – закричал Моррис, – что и без того принадлежит мне. Мне тут вор не нужен!

Он вынул из кассового ящика деньги и отсчитал пятнадцать долларов.

– Вот ваше недельное жалованье. Это – последняя получка. И, пожалуйста, оставьте лавку.

Гнев Морриса уже испарился и в голосе у него звучали теперь грусть и страх перед завтрашним днем.

– Пожалуйста, Моррис, – попросил Фрэнк, – проверьте меня еще раз.

Лицо его вытянулось, глаза смотрели затравленно.

Морриса уже было тронула мольба Фрэнка, но тут он вспомнил про Элен.

– Нет!

Фрэнк посмотрел на седого, несчастного еврея и понял, что хотя у того в глазах блестят слезы, просьбы тут не помогут; он замолчал, повесил передник на крюк и вышел из лавки.

Новая красота ночи вызвала в Элен скорбное ощущение потери. Была уже половина первого; Элен шла по освещенному фонарями парку. Сегодня утром, когда она – в новом платье под своим стареньким пальто – вышла на улицу, душистый запах весны, носившийся в воздухе, вызвал у нее слезы радости, и она почувствовала, что действительно любит Фрэнка. Часом раньше, когда она была еще с Натом Перлом – они зашли выпить в придорожный ресторанчик, а затем он настоял, чтобы поехать на Лонг-Айленд, – Элен все время думала о Фрэнке и нетерпеливо ждала встречи с ним.

Нат это был Нат. Сегодня он превзошел сам себя, он просто излучал очарование. Он говорил с очарованием и даже был уязвлен с очарованием. Он был такой же, как несколько месяцев назад, когда Элен его в последний раз видела; он припарковал машину у темного берега Лонг-Айлендского залива, произнес несколько очаровательных любезностей, а потом обнял ее и спросил:

– Элен, разве мы можем забыть, как мы были когда-то счастливы?

Она сердито оттолкнула его.

– Это прошло и забыто, – сказала Элен. – И если ты действительно джентельмен, Нат, ты тоже об этом должен забыть. Или тем, что ты со мной переспал, ты купил мое будущее?

– Элен, ну, зачем ты говоришь как чужая? Ради Бога, веди себя по-человечески.

– Я веду себя по-человечески, и я человек, – пожалуйста, не забывай об этом.

– Когда-то мы были добрыми друзьями. Я хочу, чтобы мы и теперь дружили.

– Говоря о дружбе, ты имеешь в виду что-то другое?

– Элен!

– Нет.

Он снова сел на свое место за рулем.

– Почему ты стала такой подозрительной?

– Кое-что изменилось, – сказала Элен. – Ты должен это понять.

– Ну, и на кого ты меня сменила? – спросил Нат мрачно. – На этого макаронника, с которым ты, говорят, гуляешь?

Она ответила ледяным взглядом.

По дороге домой Нат, сообразив, что вел себя не лучшим образом, пытался извиниться за то, что ляпнул в сердцах, но Элен на прощанье лишь бросила короткое: «Пока!» Она рассталась с ним и почувствовала облегчение, хотя ей было горько, что зря потеряла такой хороший вечер.

Беспокоясь, что Фрэнк уже заждался, она почти бежала по гравиевой дорожке, окаймленной кустами сирени, к их излюбленному месту встречи. Уже приближаясь к облюбованной скамейке, она вдруг заволновалась, что Фрэнка не будет; она не могла в это поверить, но когда увидала скамейку, ее кольнула боль разочарования: там был кто-то другой, не Фрэнк.

Неужели он пришел и, не дождавшись, ушел? Непохоже на него: он всегда ее ждал, как бы она ни опаздывала. А уж раз она ему сказала, что должна сообщить кое-что очень важное – ни мало, ни много, что она его действительно любит и абсолютно в том уверена, – так уж и подавно он должен был ее дождаться, чтобы узнать, что она скажет. Она села на скамью, опасаясь, что, не дай Бог, с ним случилось какое-нибудь несчастье.

Место это было пустынное, и сюда редко кто, кроме них, заглядывал; но сейчас, в первый теплый февральский вечер, тут появился народ. На скамье наискосок от Элен в тени ветвей сидели молодой человек и девушка, они слились в поцелуе. Скамейка слева от Элен была пуста, а на скамейке справа под тусклым фонарем спал человек. В него потыкалась носом: кошка, потом она ушла прочь. Человек что-то пробурчал, проснулся, зевнул, посмотрел на Элен заспанными глазами и снова уснул. Молодой человек и девушка наконец кончили целоваться и молча ушли. Элен от души позавидовала этой девушке. А вот она… Ужасно закончить день с таким чувством.

Элен взглянула на часы: было уже начало второго. Ее начал пробирать холод; она встала, потом снова села, решив подождать последние пять минут. В небе гроздьями висели звезды, и свет их, казалось, давил ей на голову. Элен почувствовала себя одинокой; ночь уже не казалась такой чудесной – вернее, это была, конечно, чудесная ночь, но вся ее красота пропадала для Элен. Она устала ждать – ждать без толку.

Перед ней остановился какой-то мужчина – грузный, грязный; от него пахло спиртным. У Элен екнуло сердце, она поднялась.

Мужчина приподнял шляпу и сиплым голосом сказал:

– Не бойтесь, Элен. Я, в общем, отличный парень, сын полисмена. Да вы меня, небось, помните. Меня зовут Уорд Миногью, мы с вами учились в одной школе. Мой старик еще меня как-то выдрал из-за девчонки.

Хотя Элен много лет не видела Уорда, она его теперь узнала; и она вспомнила, как когда-то избил его отец за то, что Уорд следом за какой-то девочкой ворвался в женский туалет. Инстинктивно Элен вскинула руку, защищаясь. Она подавила в себе крик, боясь, что если начнет кричать, он может броситься на нее. «Как глупо сидеть и ждать этого», – подумала она.

– Я вас помню, Уорд.

– Можно сесть?

Она поколебалась.

– Садитесь.

Он сел, и Элен отодвинулась от него на самый край скамьи. Вид у него был осоловелый. «Если он придвинется ко мне ближе, – подумала она, – я закричу, побегу…»

– А как вы узнали меня в темноте? – спросила она, притворяясь, что ничуть не волнуется, хотя на самом деле украдкой посматривала, куда бы убежать. За деревьями оставалось еще футов двадцать темной тропинки, но дальше – открытое место, и там площадь, люди – можно будет позвать на помощь.

«Только Бог мне поможет», – подумала она.

– Я недавно вас видел пару раз, – ответил Уорд, медленно потирая рукой грудь.

– Где?

– Поблизости. Как-то вы вышли из лавки своего старика, и я сообразил, что это вы. Вы все такая же хорошенькая.

Он улыбнулся.

– Спасибо. Вы что, плохо себя чувствуете?

– Изжога и чертовская головная боль.

– Если хотите, у меня в сумочке есть аспирин.

– Нет, меня от него тошнит.

Элен заметила, что Уорд смотрит на деревья. Она еще больше забеспокоилась. «Отдала бы ему свою сумочку, только бы он меня не тронул», – подумала она.

– А как ваш дружок Фрэнк Элпайн? – спросил Уорд, моргая.

– Вы знаете Фрэнка? – удивилась она.

– Это мой старый дружок, – ответил Уорд. – Он был тут, искал вас.

– С ним… все в порядке?

– А, что с ним сделается! – сказал Уорд. – Ему пришлось пойти домой.

Элен встала.

– Мне пора идти.

Уорд тоже встал.

– Спокойной ночи, – сказала Элен и двинулась прочь.

– Он попросил передать вам записку, – сказал Уорд и сунул руку в карман пальто.

Элен не поверила ему, но замешкалась, и этого оказалось достаточно, чтобы Уорд успел кинуться на нее. С поразительным проворством он обхватил ее и заглушил ее крик, закрыв ей рот своей грязной рукой, а потом потащил ее к деревьям.

– Я хочу получить то же, что и этот макаронник, – прорычал Уорд,

Элен пыталась брыкаться, царапаться; стараясь высвободиться, укусила его за руку. Уорд схватил ее за ворот пальто, рванул. Она опять закричала и рванулась вперед, но он зажал ей рот и больно ударил спиной о дерево, так что у нее перехватило дыхание. Одной рукой Уорд взял ее за горло, а другой расстегнул пальто и рванул с плеча платье, обнажив лифчик.

Борясь, отбиваясь, лягаясь, Элен попала ему между ног коленом. Уорд вскрикнул и наотмашь ударил ее по лицу. Ее замутило, она отчаянно старалась не потерять сознания. Она закричала, но сама своего крика не услышала.

Уорд прижался к Элен всем телом, и она почувствовала, как его пробирает нетерпеливая дрожь.

«Я опозорена», – подумала она, ощутив какое-то странное освобождение от его потного, дурно пахнущего тела, как будто он растворился в банке с грязью и она эту банку отбросила прочь. Ее ноги подкашивались, и она опустилась на землю. «Я теряю сознание», – подумала Элен, но чувствовала, что все еще продолжает сопротивляться.

А затем она поняла, что возня продолжается уже где-то рядом. Она услышала звук удара, и Уорд Миногью, закричав от боли, заковылял прочь.

«Фрэнк!» – нодумала Элен с радостью, чувствуя, как ее нежно поднимают чьи-то руки. Она облегченно заплакала. Он поцеловал ее глаза, губы и полуголую грудь. Она обняла Фрэнка, плача, смеясь, бормоча, что она пришла сюда признаться ему в любви.

Он положил ее на землю, и они поцеловались в тени деревьев. Элен почувствовала слабый запах виски и на мгновение испугалась.

– Элен, я тебя люблю, – прошептал Фрэнк, неуклюже пытаясь прикрыть ее грудь порванным платьем и увлекая ее все глубже в темноту, под сень деревьев, откуда виднелось усыпанное звездами небесное поле.

Они опустились на холодную землю.

– Пожалуйста, дорогой, не сейчас, – шептала Элен.

Но он говорил о своей давней, неутоленной своей любви и бесконечном ожидании. И даже когда он говорил, она в его мыслях оставалась недосягаемой, какой была в ванной, и он заглушил ее мольбы поцелуями…

А потом она плакала;

– Собака, пес необрезанный!

На следующее утро, когда Моррис сидел один в задней комнате лавки, появился какой-то мальчишка и оставила на прилавке розовый рекламный листок. Бакалейщик взял его и прочел. В нем объявлялось, что новые владельцы бакалейной лавки за углом, Тааст и Педерсен, заново откроют лавку, которая теперь будет называться «Бакалея и деликатесы». Дальше крупным шрифтом был напечатан перечень особых сниженных цен, по которым будут продаваться товары у Тааста и Педерсена в течение первой недели. Тут Моррису было не под силу с ними тягаться: он не мог себя позволить потерять столько денег, сколько собирались, рекламы ради, выбросить норвежцы. Бакалейщику казалось, что он стоит на холодном сквозняке, который дует из какой-то непонятной щели у него в лавке. И хотя он прижался ногами и задом к батарее центрального отопления, потребовалась целая вечность, пока он смог наконец унять холод, пронизавший ему все кости.

Все утро Моррис читал и перечитывал скомканный рекламный листок и что-то про себя бормотал; он потягивал холодный кофе и мрачно думал о будущем, снова и снова вспоминая про Фрэнка Элпайна. Накануне вечером Фрэнк ушел, не взяв свои пятнадцать долларов. Моррис думал, что Фрэнк вернется за деньгами утром, но час проходил за часом, и бакалейщик все больше убеждался, что Фрэнк так и не вернется. Может быть, он оставил Моррису эти пятнадцать долларов как частичное возмещение за то, что украл, – а может быть, и нет. В тысячный раз Моррис спрашивал себя, правильно ли он поступил, уволив Фрэнка. Несомненно, тот и раньше подворовывал, но несомненно и то, что он теперь возвращал украденное. Может, он и впрямь положил в кассу шесть долларов, а потом спохватился, что остался без гроша: уже после того, как Фрэнк ушел, Моррис убедился, что на кассовом аппарате действительно значилась гораздо большая сумма, чем то, что они обычно выручали в лавке в мертвые послеобеденные часы, когда Моррис уходил наверх вздремнуть. Действительно, Фрэнку, как всегда, опять не повезло; но так уж случилось, и Моррис этому то радовался, то огорчался. Он радовался, что наконец отделался от Фрэнка – это следовало сделать ради Элен и ради спокойствия Иды, – и в то же время огорчался, что потерял своего помощника и остался в лавке один как раз тогда, когда у него появились такие опасные конкуренты, как эти норвежцы.

В лавку спустилась заспанная, с опухшими глазами Ида. Она в бессильной ярости ругала весь мир. «Что будет с Элен?» – спрашивала она сама себя и ломала руки в отчаянии. Но когда Моррис поднял глаза, готовый выслушать ее жалобы, она побоялась что-нибудь сказать. Через полчаса, сообразив, что в лавке что-то изменилось, она вспомнила про Фрэнка.

– Где он? – спросила она Морриса.

– Ушел, – ответил бакалейщик.

– Куда? – не поняла Ида.

– Совсем ушел.

Она взглянула на мужа.

– Моррис, что случилось, скажи?

– Ничего, – сказал Моррис и отвел глаза. – Я его рассчитал.

– С чего бы это вдруг?

– Так ты же сама хотела, чтобы его тут не было.

– Да, я всегда это говорила, а ты всегда говорил: «Нет».

– Ну, а сейчас я говорю: «Да».

– У меня просто камень с души свалился.

Однако, этого ей было мало.

– А с квартиры он тоже съехал?

– Не знаю.

– Я пойду и спрошу Элен.

– Не трогай ее. Мы и так узнаем, когда он съедет.

– Когда ты его рассчитал?

– Вчера вечером.

– А почему ты мне вчера же не сказал? – спросила она сердито. – Почему ты мне сказал, что он пошел и кино?

– Я нервничал.

– Моррис, – сказала Ида с испугом, – что случилось? Или Элен…

– Ничего не случилось!

– Элен знает, что ты его рассчитал?

– Я ей не говорил. Почему она сегодня утром ушла чуть свет?

– А она ушла чуть свет?

– Да.

– Я не знаю, – забеспокоилась Ида.

Моррис вынул рекламный листок норвежцев.

– Я нервничаю вот из-за этого.

Ида, не понимая, глянула на листок.

– Немец, – пояснил Моррис, – Шмитц. Он перепродал свою лавку двум норвежцам.

– Когда? – воскликнула Ида.

– На этой неделе. Шмитц болен. Он теперь в больнице.

– А что я тебе говорила! – сказала Ида.

– Что ты мне говорила?

– Вейз мир! Я тебе говорила еще после Рождества, когда дела стали идти лучше. Я тебе говорила: шоферы толкуют, что у немца убыло покупателей. А ты сказал: «Нет, дала пошли лучше из-за Фрэнка». Ты сказал: «Гой идет покупать у гоя». А разве у меня были силы с тобой спорить?

– А ты мне говорила, что лавка у Шмитца по утрам бывает закрыта?

– Кто это сказал? Я об этом ничего не знаю.

– Карп мне сказал.

– Карп был тут?

– Он пришел в четверг меня обрадовать.

– Обрадовать – чем?

– Что Шмитц продал лавку.

– Есть чему радоваться!

– Ему есть, а мне – нет.

– Ты не говорил, что Карп приходил.

– Так я теперь тебе говорю, – раздраженно сказал Моррис. – Шмитц продал лавку. В понедельник норвежцы ее откроют. Нашим заработкам снова скажи прощай. Мы тут все с голоду передохнем.

– Когда тебе что-нибудь говорят, ты и слушать не хочешь, хоть кол на голове теши! – горько сказала Ида. – Я тебя сколько раз просила уволить Фрэнка!

– Я слышал это.

Помолчав, Ида добавила:

– Значит, узнав от Карпа, что Шмитц продал лавку, ты и уволил Фрэнка?

– На другой день.

– Слава Богу!

– Посмотрим, скажешь ли ты то же самое через неделю.

– А причем тут Фрэнк? Помогал он нам, что ли?

– Может, да, а может, и нет, не знаю.

– Не знаешь? Да ведь ты же сам только сейчас сказал, что уволил Фрэнка, когда понял, почему дела пошли на лад.

– Не знаю! – повторил Моррис с жалким видом. – Я не знаю, почему они пошли на лад.

– Почему бы ни пошли, но только не из-за Фрэнка!

– А мне теперь один черт, почему. Мне важно не то, что было, а то, что будет через неделю.

Моррис еще раз перечел список товаров, которые норвежцы собирались продавать со скидкой.

Ида сжала руки так, что они побелели.

– Моррис, – сказала она, – надо продавать лавку.

– Так продавай.

Моррис вздохнул и снял передник.

– А я пойду, отдохну, – добавил он.

– Сейчас только пол двенадцатого.

– Меня знобит.

Вид у него был такой, что краше в гроб кладут.

– Поешь сначала. Подогреть суп?

– Кто сейчас может есть?

– Выпей стакан горячего чаю.

– Нет.

– Моррис, – тихо сказала Ида. – Не надо так переживать. Как-нибудь обойдется. Не помрем с голоду.

Моррис не ответил. Он аккуратно сложил рекламный листок норвежцев, превратив его в маленький квадратик, и унес с собой наверх.

В комнатах было холодно. Ида всегда, сходя вниз, отключала отопление, а к вечеру, примерно за час до возвращения Элен, включала снова. Теперь в квартире стоял жуткий холод. Моррис отвернул газовый вентиль в спальне, потом спохватился, что у него в кармане нет спичек, и сходил за ними на кухню.

Он залез под одеяло, но его все еще тряс озноб. Он накрылся двумя одеялами, но и это не помогло. Он подумал. «Может, я болен», но вскоре уснул. Почувствовав, что засыпает, он обрадовался – хотя так будет ближе ночь. Но если человек спит, то это всегда ночь, как бы ни шли твои дела. И в этой ночи Моррис заглянул с улицы в окно своей лавки и увидел в ней Тааста и Педерсена: у одного были пшеничного цвета усики, у другого – плешь, которая поблескивала в электрическом свете; они стояли за его прилавком и совали руки в ящик его кассового аппарата. Моррис рванулся в лавку, но Тааст и Педерсен лопотали по-немецки и на его сбивчивый, нечленораздельный идиш не обращали ни малейшего внимания. В этот момент из задней комнаты вышел Фрэнк вместе с Элен. Хотя приказчик говорил на итальянском языке – таком музыкальном, – Моррис распознал в его речи грязное ругательство. Он влепил ему пощечину, и они яростно сцепились и покатились по полу, а Элен беззвучно закричала. Фрэнк с силой ударил Морриса по спине и сел на его старую грудь; Моррису показалось, что у него сейчас легкие разорвутся. Он попытался закричать, но крик застрял у него в горле, и никто не хотел ему помочь. У него возникла мысль, что он, может быть, умирает, – и ему захотелось умереть.

Тесси Фузо спала, и ей снилось дерево, сваленное бурей и расщепленное молнией; ей снилось, что кто-то страшно кричит, и она в страхе проснулась. Она прислушалась, но все было тихо, и она уснула снова.

Фрэнк Элпайн проснулся после долгой, черной ночи. Перед тем, как проснуться, он вскрикнул; ему казалось, что он проснулся навсегда и больше никогда уже не заснет. Сперва он хотел было, по привычке, выпрыгнуть из постели и мчаться в лавку; но затем вспомнил, что Моррис выгнал его. Было серое, унылое зимнее утро. Ник уже ушел на работу, а Тесси в купальном халате сидела на кухне и пила кофе. Она слышала, как Фрэнк снова вскрикнул, но поскольку совсем недавно обнаружила, что беременна, ей теперь было не до чужих кошмаров.

Он лежал в постели, натянув одеяло на голову, и пытался заглушить в себе мысли, но они разбегались, и от них было горько на душе. И чем больше он пытался их заглушить, тем ему было горше. Фрэнку казалось, что постель у него пахнет отбросами, но он не мог пошевелиться, чтобы встать. Не мог, потому что ощущал своим перебитым носом этот неприятный запах. Он взглянул на высунувшуюся из-под одеяла собственную голую ногу, и вид этой ноги был ему неприятен. Ему страсть как хотелось курить, но он боялся зажечь спичку, потому что боялся увидеть свою руку. Он закрыл глаза и зажег спичку. Спичка опалила ему нос. Он наступил на спичку босой ногой и запрыгал от боли.

«Боже мой, для чего я это сделал? И вообще, зачем я раньше это делал? Зачем я это делал?»

Мысли душили его. Это было невыносимо. Он сел на край постели, на которой простыни перепутались с одеялом, и его переполненная мыслями голова, казалось, готова была разорваться у него в руках. Он хотел бежать, куда глаза глядят. Но еще не успев бежать, он уже хотел вернуться. Ему снова хотелось быть вместе с Элен, хотелось получить прощение. Неужели это так трудно? Люди ведь прощают людей – как же иначе? Он бы все объяснил, если бы она согласилась выслушать. Он рассказал бы, что пришел в парк, чтобы дождаться ее прихода и услышать, что именно она хотела ему сообщить. Ему казалось, он знает, что именно она ему скажет: скажет, что любит его, а это значит, что скоро он будет обладать ею. Об этом Фрэнк думал все время, пока ждал Элен в парке, и в то же время страшно боялся, что она скажет ему что-то совсем другое или что он потеряет ее, как только расскажет, что ее отец выгнал его из лавки. Как рассказать об этом? Он несколько часов думал, как преподнести эту новость Элен, но так ничего путного и не придумал. Около двенадцати он решил зайти в пиццерию подкрепиться, но вместо этого заглянул в бар. Там он увидел в зеркале свое лицо с перебитым носом. «Где, в каких местах тебе доводилось бывать? – спросил он сам себя. – Всю жизнь ты крутишься в беличьем колесе! И что ты в жизни сделал? Всю жизнь ты делал только дурное». Он задержался в баре и поспел в парк как раз тогда, когда Уорд Миногью набросился на Элен. Он чуть не убил Уорда. А когда Элен уже была у него в объятиях и он кричал, что любит ее, и она плакала и отвечала, что тоже любит его, что она в этом наконец уверена, у него появилось какое-то болезненное, безнадежное ощущение, что это – конец, что они видятся в последний раз, и он подумал, что должен овладеть ею тут же, сейчас же, а иначе она для него навек пропала. Она говорила: «Нет, не надо», но он не мог ей поверить – поверить в ту самую минуту, когда она сказала, что любит его. «Лишь бы начать, – подумал он, – а потом уж она всегда будет моей». И он сделал это. Он любил ее, и не мог любить иначе. Ей следовало это знать. И зря она взбеленилась, била его по лицу кулаками, ругательски его ругала и в конце концов убежала от него, не слушая его заклинаний, извинений, просьб и клятв.

«Боже, что я наделал!»

Он застонал. Вместо счастья, которого он ждал от этого свидания, было тошно на душе. О, если бы он мог вернуть то, что сделал, смять и уничтожить. Но что сделано, то сделано. И теперь оно хранилось там, откуда ничего нельзя вынуть, – в его дурной башке. Фрэнку казалось, мысли задушат его. Снова он сплоховал – в который уже раз! Где-то, когда-то он оступился, свернул с предназначенного пути, на котором его ждали достойная жизнь, образование, работа, хорошая девушка. А у него не хватало воли жить так, как следует жить, он предал все свои добрые намерения. Разве не воровал он деньги у Морриса до той самой минуты, как тот его накрыл? И одним-единственным ужасным поступком в парке разве не убил он навек свою надежду, свою любовь, которую так долго ждал, свой шанс на лучшее будущее? Проклятая жизнь! И вот куда он зашел: в никуда. Его крутило и вертело любым ветерком, которому только случалось подуть, и у него ничего не было – ровным счетом ничего, даже опыта, который подсказал бы ему, что было так или не так в его прошлом. Если у тебя есть опыт, ты знаешь, по крайности, когда начать и где кончить; а все, что знал Фрэнк, – это мучить самого себя. Его сущность, которую он втайне считал чего-то стоящей, на самом деле не стоила ни шиша. Он был просто дрянь, и все тут.