355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Бернард Маламуд » Помощник » Текст книги (страница 1)
Помощник
  • Текст добавлен: 21 апреля 2017, 15:30

Текст книги "Помощник"


Автор книги: Бернард Маламуд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Бернард Маламуд
Помощник

От издательства

Автор книги Бернард Маламуд, американский писатель, родился в 1914 году в Бруклине, в семье еврейских иммигрантов. Преподавал в Орегонском колледже и в Гарварде.

Его первый роман «Прирожденный мастер» (1952), повествующий о карьере молодого спортсмена, его взлете и падении, продемонстрировал умение автора сочетать реалистическое описание деталей быта с элементами условности и фантастики. Пользуясь разными стилистическими приемами, автор добивается библейски-возвышенной интонации, повествуя о вещах, казалось бы, довольно заурядных. О понятиях же возвышенных он говорит иногда самым простым языком. Слава к Маламуду пришла только в 1957 году, после выхода в свет его второго романа «Помощник» и сборника рассказов «Волшебный бочонок» (1958), за который ему была присуждена премия Пулицера.

Произведения Б.Маламуда отмечены глубоким психологизмом и бескомпромиссностью в изображении конфликта между героем и окружением; сострадание и боль все время прорываются сквозь мудрую и горькую иронию. С неповторимой виртуозностью и мастерством он (наподобие Сола Беллоу и Генри Рота) использует своеобразный диалект английского языка в сочетании с идиш, присущий иммигрантам из Восточной Европы в США. В его произведениях характеры потомков бывших «местечковых» евреев, эмигрировавших в Америку, вырисовываются ярче и образнее, чем у кого-либо из предшествовавших ему американских писателей. Однако при всем своеобразии тематики и стиля, при всем национальном колорите языка его героев, творчество Маламуда развивается в традициях лучших образцов классической американской прозы 19–20 вв. и ставит его имя в один ряд с именами лучших прозаиков современной американской литературы.

Маламуд пишет о неустроенности быта и жизни «маленького человека», о трагедии изгнанника. Его повествование окрашено печальным еврейским юмором, который порой переходит в язвительную сатиру. В своем романе «Помощник» автор с особой любовью рисует образ бакалейщика-шлимазела Морриса Бобера, который так и не смог «выбиться в люди», но остался честным человеком; взаимоотношения между евреями и неевреями показаны на примере любви итальянца Фрэнка, который в конце повествования выполняет обряд обрезания и становится евреем, и Элен, дочери Морриса Бобера.

Перу Маламуда принадлежат романы: «Новая жизнь» (1961) – автобиографическое повествование о времени, проведенном в Орегонском колледже: сатирическая картина нравов современного провинциального колледжа, история незадачливого, непрактичного преподавателя; «Наладчик» (1966, Национальная премия по литературе и премия Пулицера) – роман написан по мотивам знаменитого процесса по делу Бейлиса, сфабрикованного царской охранкой. Сборники новелл: «Дорогу идиотам» (1963), «Картины Фидельмана» или «Выставка» (1969) и др.

Помощник

Судя по времени, могло бы уже светать, но на улице было еще совсем темно, а ветер – чего Моррис Бобер никак не ждал в первых числах ноября – пронимал до костей. Бакалейщик нагнулся за ящиком с молочными бутылками, и ветер тут же залепил ему лицо передником. Моррис, отдуваясь, подтащил тяжеленные ящики к двери. У входа в лавку уже стоял коричневый мешок со сдобными булочками, а рядом ожидала седая полька с кислой физиономией: пришла за булочкой.

– Почему так поздно? – спросила она.

– Десять минут седьмого, – сказал бакалейщик.

– Холодно сегодня, – пожаловалась полька.

Моррис отпер дверь и впустил покупательницу в лавку. Обычно он втаскивал молоко и первым делом включал газовый камин. Но сейчас у него над душой стояла полька. Моррис высыпал содержимое мешка в проволочную корзину на прилавке, выбрал булочку посвежее, разрезал ее пополам и, обернув белой вощеной бумагой, протянул польке. Женщина сунула булочку в плетеную сумку и положила на прилавок три цента. Моррис отбил покупку на старом, гулко позванивающем кассовом аппарате, сложил и спрятал мешок из-под булочек, втащил в лавку ящики, составил бутылки с молоком на дно холодильника. Включив отопление в передней комнате лавки, он перешел в заднюю комнату, чтобы там тоже зажечь газ. Потом сварил кофе в почерневшем эмалированном кофейнике и принялся запивать булочку, хотя вкуса ее он не чувствовал. Покончив с завтраком, Моррис прибрал за собой и стал ждать Ника Фузо, который снимал у Боберов верхний этаж; Ник работал автомехаником в гараже по соседству. Каждое утро, в семь, Ник спускался, чтобы купить ветчины на двадцать центов и буханку хлеба.

Как раз около семи входная дверь открылась, но вошел не Ник, а девочка лет десяти с худым, изможденным лицом и лихорадочно блестевшими глазами. Моррис был не в восторге от ее появления.

– Мама спрашивает, – затараторила девочка, – не можете ли вы в кредит до завтра дать фунт масла, буханку ржаного хлеба и бутылочку уксуса?

Моррис прекрасно знал, что за птица мать этой девочки.

– Все! Никаких кредитов, – сказал он.

Девочка заплакала.

Моррис дал ей четверть фунта масла, хлеб и уксус. На обшарпанном прилавке, подле кассового аппарата, там, где бакалейщик отмечал должников, он против записи «пьянчужка» проставил сумму, на которую отпустил девочке продуктов. Вместе с прежним она задолжала ему уже два доллара и три цента, и, конечно же, не видать ему этих денег, как своих ушей. Но Ида будет его пилить, если увидит, что он опять продает в кредит «пьянчужке», и, подумав, Моррис переправил цифру на 1 доллар 61 цент. Собственный покой – если у него был еще хоть какой-нибудь покой – дороже сорока двух центов.

После этого Моррис удалился в заднюю комнату, сел в кресло перед круглым деревянным столом и принялся, то и дело высоко поднимая брови, заново изучать еврейскую газету, которую успел прочитать еще вчера. Время от времени он вскидывал голову и поглядывал на незастекленный проем в стене, разделявшей лавку на две комнаты: вдруг кто-нибудь войдет? Когда-то не раз бывало так, что оторвешься от газеты, а у прилавка, глядь, – уже стоит покупатель, ждет, когда его обслужишь.

Теперь же здесь было сумрачно и пусто, и вообще все помещение напоминало не столько лавку, сколько длинный, темный туннель.

Бакалейщик вздыхал, думая о том, что дела идут хуже некуда. Если уж времена плохие, так они-таки да плохие. Полный застой, когда словно бы даже время стоит на месте, распространяя запах гнили.

Какой-то работяга заскочил за банкой норвежских сардин «Король Оскар».

И снова ждать. За двадцать один год в лавке почти ничего не изменилось, если не считать того, что Моррис дважды красил стены и прилавок да пристроил новые полки. Вместо двух старомодных окошечек столяр прорубил на фасаде одно большое окно. Лет десять назад обвалилась вывеска, а завести другую Моррис так и не удосужился. Было время, что дела шли получше, и тогда он купил себе шикарную белую стойку-холодильник вместо прежней, деревянной. Новая стойка красовалась рядом со старым замызганным прилавком, и Моррис частенько облокачивался на нее, глядя в окно. Все прочее как было, так и осталось. Когда-то Моррис больше всего выручал на деликатесах, но теперь и деликатесы не шли, и вообще это была всего-навсего жалкая бакалейня.

Прошло полчаса, прежде чем Моррис понял, что Ник Фузо уже не явится. Тогда Моррис встал и примостился у выходящего на улицу окна, в котором стояла реклама пива, наклеенная на кусок картона, – единственная реклама в Моррисовой витрине. Прошло еще сколько-то времени, парадная дверь отворилась, и из нее все-таки вышел Ник в толстом зеленом свитере ручной вязки. Он рысцой пробежал за угол и вскоре вернулся с бумажным кульком в руке. Моррис все еще стоял и глазел в окно, так что его хорошо было видно с улицы. Ник заметил, что Моррис на него смотрит, и быстро отвернулся. Он со всех ног побежал к дому, притворяясь, что озяб и спешит укрыться от колючего ветра. За ним громко стукнула парадная дверь.

Бакалейщик по-прежнему глядел в окно. Иногда ему хотелось опять, как в детстве, чуть не весь день дышать свежим воздухом, а не сидеть в четырех стенах, – но там, на улице, бушевал неистовый ветер, и бакалейщику было страшно. Если б ему удалось продать лавку! Только кто ж ее купит? Впрочем, Ида надеется, что покупатель еще придет. Она всегда на что-то надеется. Вспомнив об Иде, Моррис невесело усмехнулся, хоть ему было и не до смеха. Продать лавку – дело безнадежное, так что об этом и думать нечего. А все же бывает, что Моррис нальет себе иной раз чашку кофе, расслабится и с удовольствием помечтает о том, как отделается от этой лавки. Ну, а вдруг сотворится чудо, и он умудрится продать лавку, – так куда же ему тогда деваться? Он поежился, представив, что у него нет крыши над головой – а мало ли какая погода бывает на дворе: и дождь, и снег, и мороз, долго ли простудиться! Моррис уже не помнил, когда он последний раз пробыл день под открытым небом – так давно это было! Ну, в детстве, конечно, он целыми днями гонял по грязным ухабистым деревенским улицам и окрестным полям, вместе с другими пацанами купался в речке; но взрослым – уже в Америке – он редко видел над головой небо. Правда, в молодости, когда он подрабатывал извозом, ну, тогда – да, но с тех пор, как связался с этой лавочкой, с тех пор – нет. Сидел в своей лавке как замурованный.

Тем временем подкатил на своем грузовичке молочник, вылез из кабины и – грузный, как бык – ввалился в лавку, чтобы взять пустые бутылки. Вынес ящик с бутылками и вернулся забрать полпинты сливок. Затем мясник Отто Фогель, немец с пушистыми усами, притащил засаленную корзину с ливерной колбасой и копчеными сосисками. За колбасу Моррис расплатился наличными – никаких одолжений от немца! – от сосисок же отказался, и Фогель их унес. На хлебном фургоне подъехал булочник – какой-то новенький, Моррис прежде его не видел, – обменял три черствых батона на свежие и, ничего не сказав, исчез. Явился кондитер Лео, мельком взглянул на коробку с тортом, что лежала на стойке, и сказал:

– Пока, Моррис, я в понедельник загляну.

Моррис не ответил.

Лео помялся.

– Что, дела неважнецкие?

– Да уж хуже некуда.

– Ну, так до понедельника.

Молодая хозяйка из соседнего дома купила бакалеи на шестьдесят три цента; другая – еще на сорок один. Так Моррис заработал сегодня первый доллар.

Брейтбарт, разносчик лампочек, опустил на землю две огромные коробки со своим товаром и робко заглянул в заднюю дверь.

– Заходи! – пригласил Моррис.

Он вскипятил чай и налил два граненых стакана, бросив в каждый по ломтику лимона. Брейтбарт устроился в кресле, не сняв пальто и шляпы, и начал прихлебывать горячий чай; кадык его судорожно двигался.

– Как дела? – спросил бакалейщик.

– Так себе, – Брейтбарт пожал плечами.

Моррис вздохнул и спросил:

– Как твой парень?

Брейтбарт рассеянно кивнул и углубился в еврейскую газету. Минут через десять он, почесываясь, встал, взвалил связанные шпагатом коробки с лампочками на свои узкие, сутулые плечи и ушел.

Моррис проводил его взглядом.

Всем на свете плохо. У всякого свой шмерц. Уж он-то знал это.

К обеду Ида сошла вниз. Она уже прибрала весь дом.

Моррис стоял рядом с облезлой кушеткой, глядя в окно, выходившее на задний двор. Он думал об Эфраиме.

Ида увидела, что у него в глазах блестят слезы.

– Ты перестанешь или нет, наконец?

А у самой глаза тоже на мокром месте.

Моррис подошел к раковине, набрал холодной воды в ладони и сполоснул лицо.

– Итальянец ходил сегодня в лавку напротив, – сказал он, вытираясь полотенцем.

Ида вскинулась.

– Ты даешь ему пять комнат за двадцать девять долларов, и за это он еще плюнет тебе в лицо!

– Там ведь нет горячей воды, – напомнил Моррис.

– Но ты установил газовое отопление!

– А кто сказал, что он плюет? Я этого не говорил.

– Ты что, нагрубил ему?

– Я?

– Так чего же он пошел в лавку напротив?

– Чего? Спроси у него! – разозлился Моррис.

– Сколько заработал сегодня?

– А, ерунду.

Она отвернулась. Моррис рассеянно чиркнул спичкой и зажег сигарету.

– Перестань курить! – прикрикнула Ида.

Моррис быстро затянулся, потушил сигарету и спрятал окурок в карман брюк, под передник. От дыма он закашлялся. Кашлял надсадно, и лицо его покраснело, как спелый помидор. Ида заткнула уши. Наконец, Моррис отхаркался и вытер носовым платком губы, потом глаза.

– Опять сигареты! – с горечью сказала Ида. – И почему ты не слушаешь, что тебе говорит доктор?

– А ну его! – отмахнулся Моррис.

Тут он заметил Идино платье.

– Что за праздник сегодня?

– Я подумала, а вдруг покупатель явится, – неуверенно ответила Ида.

В ее пятьдесят один год – на девять лет моложе Морриса – голова у нее была почти без седины. Но лицо – все в морщинах, и ноги ныли, если подольше стоять на них, хоть она и ходила теперь в туфлях со специальными пластинками. Сегодня она проснулась, опять негодуя на мужа за то, что когда-то он заставил ее переехать сюда из еврейского квартала, где они раньше жили. До сих пор скучала она по тогдашним друзьям, ей не хватало тогдашних ландслойте – и все это ради парносе, которой они так-таки и не дождались. Одного этого было бы уже достаточно, но мало того, что они здесь совсем одни, так вдобавок еще вечно думай о том, где взять денег, чтобы свести концы с концами. Она тоже отчасти виновата во всех этих цорес, но старалась не вспоминать об этом и срывала свою злость на муже; а ведь кто же, как не она, убедил мужа пойти в бакалейную торговлю, когда он учился в вечерней школе и хотел идти учиться на фармацевта? Его всегда трудно было в чем-либо убедить; но раньше ей это хоть как-то удавалось, а теперь – ни в какую.

– Покупатель… – пробормотал Моррис. – Явится твой покупатель, когда рак свистнет…

– Оставь свои шуточки. Карп звонил ему.

– Карп звонил? – насмешливо переспросил Моррис. – Хотел бы я знать, откуда он мог звонить?

– Отсюда.

– Когда?

– Вчера. Пока ты спал.

– И что же он ему сказал?

– Что продается лавка – твоя, значит, – по дешевке.

– Что значит по дешевке?

– Такая лавка, как у тебя, вообще ничего не стоит. Оборудование старое, ветхое, ему грош цена в базарный день. Ну, тысячи три, а то и меньше.

– Я же сам платил четыре!

– Двадцать один год назад, – отрезала Ида. – Ну не продавай, пусти с молотка.

– Он и дом тоже купит?

– Не знаю. Карп говорит, что может быть.

– Да врет он все! Ну, подумай сама: за три года человека четыре раза грабили, а ему все жалко денег, чтобы поставить себе телефон. Не верь ни одному его слову. Когда портной уехал, он обещал не сдавать его лавку бакалейщику. И кому же он ее сдал? Именно бакалейщику. Так зачем он ищет теперь мне покупателей? Почему он лучше не отшил того немца, который открыл бакалейную там, за углом?

Ида вздохнула.

– Теперь он хочет тебе помочь, потому что ему жаль тебя.

– Кому нужна его жалость? И вообще кому он сам нужен?

– А почему у тебя не хватило ума сделать из своей бакалеи винную лавку, когда давали разрешение?

– А где у меня были деньги на спиртное?

– Ну, если денег нет, так сиди и помалкивай!

– Тоже мне бизнес – пьянчуг обслуживать!

– Бизнес есть бизнес. Карп за один день имеет больше, чем мы за две недели.

Тут Ида спохватилась, что перегнула палку, и поспешила переменить тему.

– Почему ты пол не натер?

– Забыл.

– Я же специально тебя просила. Был бы уже сухой.

– Ну так высохнет немного позже.

– А позже придут покупатели, пол еще не подсохнет, и разведут тут грязь.

– Какие покупатели! – закричал Моррис. – Где они? Кто сюда придет?

– Хватит, – спокойно сказала Ида. – Пойди наверх и поспи. Я сама натру.

Моррис взял банку с мастикой и принялся натирать ею пол до влажного блеска. Ни один человек так и не зашел в лавку.

Тем временем Ида сварила суп.

– Элен сегодня ушла без завтрака.

– Значит, есть не хотела.

– Ее что-то беспокоит.

– Интересно, о чем ей беспокоиться? – спросил он с усмешкой.

За этой иронией таилось: «О лавке, о моем здоровье, о том, что ее грошовое жалованье уходит на оплату дома? Или о том, что хотела поступить в колледж, а вместо этого пришлось поступить на работу, которая ей не по душе? Как никак она дочь своего отца, чего же удивляться, что ей по утрам не до еды?»

– Хоть бы замуж вышла, – пробормотала Ида.

– Успеется!

– Да, конечно, – Ида еле удерживалась от слез.

Он хмыкнул.

– Интересно, что это Нат Перл больше не заходит? – снова заговорила Ида. – Все лето ходили как влюбленная пара, водой не разольешь.

– А, дурака валяли!

– Подожди, он еще станет богатым адвокатом.

– Не нравится он мне.

– И Луис Карп тоже заглядывается на Элен. Могла бы дать ему хоть какой-то шанс.

– Дурак твой Луис, – сказал Моррис, – точь-в-точь его папочка.

– Да, да, все на свете дураки, один только Моррис Бобер такой умный!

Он безучастно глядел на задний двор.

– Поешь и пойди ляг, – нетерпеливо сказала Ида.

Он съел суп и пошел наверх. Почему-то подниматься по лестнице было легче, чем спускаться. Войдя в спальню, он вздохнул и опустил на окнах тяжелые, черные шторы. Он уже клевал носом и предвкушал, как сладко поспит сейчас. Сон действовал на него поистине освежающе. Моррис снял передник, галстук и брюки, положил все это на стул. Сидя на краешке широкой скрипучей кровати, он расшнуровал стоптанные ботинки и скользнул под холодные простыни в рубашке, кальсонах и белых носках. Уткнулся лицом в подушку и ждал, пока согреется. Но не успел он задремать, как на верхнем этаже Тесси Фузо включила пылесос, и хотя бакалейщик старался не думать о том, что случилось утром, он не мог забыть, как Ник пошел за покупками к немцу, поэтому и не спалось ему теперь.

Он вспомнил, что и раньше бывали худые времена, но теперь – хуже, чем когда бы то ни было: прямо невозможно, жить стало. У него всегда так было – то густо, то пусто: сегодня отбою нет от покупателей, а завтра – хоть шаром покати. За какой-нибудь день он мог иной раз потерять столько, что хоть гевалт кричи, но потом обычно все помаленьку налаживалось, и казалось, что так будет и всегда – не то, что он богатеем станет, но и по миру, слава Богу, не пойдет. Когда он купил лавку, это был хороший район, тут приличные люди жили; только потом они начали переселяться отсюда, а понаехала всякая шантрапа; ну, и дело, конечно, тоже стало хиреть. И все-таки еще год тому назад, не закрывая лавку от зари до зари, вкалывая по шестнадцать часов в сутки, без выходных, он ухитрялся зарабатывать на жизнь. Конечно, какая это жизнь? Но все-таки живет человек, и ладно! А теперь, работая точно так же и еще больше выматываясь, он совсем на грани разорения. Раньше, даже в худые времена, он как-то всегда умудрялся выкарабкаться, а когда наступало доброе время, оно наступало и для него. А теперь – с тех пор, как десять месяцев назад появился напротив, за углом, этот Г.Шмитц, ему, Моррису, совсем житья не стало.

В прошлом году разорившийся бедняк-портной, у которого всего и было, что больная жена, закрыл свою мастерскую и уехал с глаз долой, зато Моррис начал с беспокойством поглядывать на запертую дверь. Дом принадлежал Карпу, и Моррис пошел к нему и попросил, чтобы тот, когда будет сдавать помещение, сдал его кому угодно, только не другому бакалейщику. На такой район, как этот, и одного бакалейщика за глаза достаточно. Если появится еще один, то оба хоть с голоду подохни. Карп ответил, что квартал не так уж плох, как думает Моррис («Еще бы, ты ведь шнапсом торгуешь!» – подумал бакалейщик), однако обещал, что поищет другого портного или, может быть, сапожника. Так он сказал, но Моррис ему не верил. Впрочем, время шло, а мастерская портного пустовала. И хоть Ида смеялась над его страхами, у Морриса все время было сердце не на месте. А однажды – он все время этого ждал – в пустой витрине появилось объявление, что скоро тут откроется магазин деликатесов и бакалейных товаров.

Моррис кинулся к Карпу.

– Ну, что ты делаешь? Ты же меня без ножа режешь!

Виноторговец только пожал плечами.

– Так ты же сам видел, как долго она пустовала. А кто будет за меня налоги платить? Но ты не беспокойся, он собирается торговать все больше деликатесами, а ты бакалею продавай. Погоди, еще и у тебя от него покупателей прибавится.

Моррис только застонал: он знал, что его ждет.

Однако день шел за днем, а лавка все стояла пустая, и Моррис начал уже было надеяться, что так будет всегда. Может быть, новый бакалейщик передумал? Что тут удивительного? Увидел, что вокруг беднота живет, вот и не осмелился открыть вторую бакалейную. Морриса так и подмывало спросить у Карпа, верна ли его догадка, но все не мог решиться, чтобы вновь не испытать такое же унижение.

Иногда, вечером, заперев свою лавку, Моррис, пугливо озираясь, пробирался за угол и смотрел на пустую витрину. Внутри было темно, а рядом сияла огнями аптека, и если на улице никого не было, то бакалейщик прилипал к стеклу пытаясь разглядеть, не изменилось ли что-то там, внутри. Два месяца лавка стояла закрытой, и всякий раз Моррис возвращался домой успокоенный. А затем однажды – между прочим, ему еще раньше показалось, будто Карп его почему-то избегает, – Моррис увидел, что заднюю стенку бывшей портняжной мастерской покрыла паутина новехоньких полок; и в эту минуту все его тайные надежды пошли прахом.

Через несколько дней полки были водружены и на остальные стены, а вскоре все помещение засияло свежей краской. Моррис пытался заставить себя не ходить и не смотреть, как продвигается ремонт будущей лавки, но все же нет-нет да и пробирался вечером поглядеть, что там творится. Он оценивал то, что сделано, а потом подсчитывал, сколько долларов он от этого потеряет. Каждый день в помещении появлялось какое-нибудь новшество – то сверкающий никелем прилавок, то громадный холодильник новейшей марки, то лампы дневного света, то свежепокрашенные стеллажи для фруктов, то хромированный кассовый аппарат. А затем оптовики навезли горы всевозможных коробок и деревянных ящиков всех размеров. И, наконец, при свете ламп дневного света появился в лавке незнакомец – сухопарый немец с типично немецкой прической «помпадур» и стал проводить в лавке долгие вечера, засиживаясь иной раз заполночь: попыхивая трубкой, он распаковывал и симметрично расставлял рядами банки, бидоны, кувшины, сверкающие бутылки с яркими наклейками. И как ни проклинал Моррис новую лавку, она ему до того нравилась, что когда он входил в свое обшарпанное заведение, ему становилось противно. И он понимал, почему сегодня утром Ник Фузо побежал туда, за угол: Нику хотелось полюбоваться чистотой и никелированным блеском нового магазина, хотелось, чтобы его обслужил сам Генрих Шмитц, энергичный, деловитый немец, одетый, словно доктор, в ослепительно белую парусиновую куртку. И туда же повадились ходить многие из его бывших покупателей, так что и без того мизерные Моррисовы доходы урезались на добрую половину.

Моррис пытался заснуть, но только беспокойно ерзал и ворочался в постели. Промаявшись так минут пятнадцать, он хотел было одеться и сойти вниз, в лавку, но тут в его сознание – не вызвав ни боли, ни горечи, а принеся даже какое-то облегчение, – вошел образ его сына Эфраима, о котором Моррис давно уже не вспоминал; и тогда он забылся сном, глубоким и спокойным.

Элен Бобер, стиснутая на скамейке вагона метро какими-то двумя женщинами, дочитывала очередную главу, когда стоявший перед ней мужчина исчез, а его место занял кто-то другой. Даже не подняв головы, Элен поняла, что это – Нат Перл. Она хотела как ни в чем не бывало читать дальше, но не смогла – и закрыла книгу.

– Хэлло, Элен!

Затянутой в перчатку рукой Нат дотронулся до полей новехонькой, с иголочки, шляпы. Он был, как всегда, приветлив, но за этой приветливостью скрывалось нечто – его блестящее будущее. Под мышкой он держал толстую книгу по юриспруденции, так что Элен вполне могла укрыться от него за собственной книгой. Но нет, то было плохое укрытие: Элен вдруг осознала, что шляпка и пальто на ней поношенные (непонятный ход мысли – ведь раньше ей это не мешало).

– «Дон Кихот?»

Элен кивнула.

Он уважительно взглянул на нее и понизил голос:

– Я давно тебя не видел. Где ты прячешься?

Она покраснела даже под одеждой.

– Надеюсь, я тебя ничем не обидел?

Женщины, сидевшие по обеим сторонам от нее, словно оглохли. Одна из них держала в больших, тяжелых руках четки.

– Нет, – в ее голосе звучала обида на себя.

– Так что же ты дуешься? – Нат говорил негромко, но в его серых глазах отразилось раздражение.

– Я не дуюсь, – пробормотала она.

– Так в чем же дело?

– Ты – это ты, а я – это я.

Он помедлил с минуту, обдумывая ее слова, затем ответил:

– Я не оракул, чтобы разгадывать загадки.

Но, впрочем, она высказалась достаточно ясно.

Он попробовал подойти к ней по-другому:

– Бетти про тебя спрашивала.

– Передай ей привет.

Не это она хотела сказать, и фраза прозвучала смешно: они жили в одном квартале, через дом.

Не зная, как поддержать разговор, он раскрыл свой фолиант. Она снова взялась за «Дон Кихота», чтобы отвлечься от своих мыслей выходками безумца, но нахлынули воспоминания, и она опять ощутила себя отброшенной в прошедшее лето, которого лучше бы вовсе не было, хотя в общем она любила лето. Но как можно зачеркнуть то, что не только случилось летом, но и повторилось осенью, – что она делала, сама того не желая? Она рассталась со своей девственностью без колебаний и жалоб, и сама удивлялась, почему ее мучит совесть; а может быть, это было просто разочарование и досада оттого, что, как оказалось, ею дорожили меньше, чем она ожидала. Просто Нату Перлу – записному красавцу с квадратным подбородком, талантливому и честолюбивому – хотелось с кем-нибудь переспать без больших хлопот; а она им увлеклась и подчинилась ему, и потом жалела. Жалела не о том, что отдалась ему, а что так долго обольщалась, будто она ему дорога, а по сути дела ему от нее нужна была лишь маленькая услуга, а вовсе не сама она, Элен Бобер.

Да и почему, собственно, она должна быть нужна ему? Кто она такая? Он окончил колледж с отличием, теперь – студент Колумбийского университета, уже на втором курсе юридического факультета. А она? Всего-навсего школу кончила, да еще год посещала вечерний курс в колледже, где получила какой-то жалкий зачет по литературе. У Ната – блестящее будущее, богатые друзья, которым он, кстати, так и не удосужился ее представить; а у нее за душой ни цента – о чем сразу можно догадаться по ее несолидной, смешной фамилии – и никаких видов на будущее. Она не раз спрашивала себя, не слишком ли много требует от него за то, что позволила ему лишить себя невинности. И всегда отвечала: нет. Ей недоставало какого-то признания, а главное – уважения к тому, кто дает то, что у него есть; и она надеялась, что простое желание перерастет во что-то большее. Ей хотелось просто какого-то будущего в любви. Наслаждение – это она получила, ее трогала и увлекала свобода интимных отношений с мужчиной. Этого-то она хотела бы еще и еще – но только без таких осложнений, как муки совести, или уязвленная гордость, или чувство понапрасну принесенной жертвы. И она обещала себе, что в следующий раз все будет по-другому: сначала взаимная любовь, а потом уже постель – тогда, может быть, прибавится нервотрепки, но зато вспоминать об этом будет легче. Так она рассуждала; но вот как-то вечером в сентябре она пришла навестить его сестру Бетти и оказалась одна в квартире вместе с Натом, и там снова сделала то, чего поклялась не делать. А потом ненавидела себя и боролась со своим чувством. С того вечера и до сегодняшнего дня она избегала Ната Перла, хотя и не говорила ему, в чем дело.

За две остановки до той, где ей с Натом нужно было выходить, Элен закрыла книгу, молча встала и вышла из вагона. Стоя на платформе, пока поезд проносился мимо, она на мгновение увидела Ната: он все еще стоял возле пустого места, с которого она только что встала, и продолжал читать. Элен пошла прочь, разбитая, несчастная, чувствуя, что чего-то ей недостает, чего-то не хватает.

Выйдя из метро, она через боковой вход вошла в парк и, хотя дул леденящий ветер, а пальтишко у нее было воздухом подбитое, направилась к дому кружным путем. Голые деревья нагоняли тоску. Элен подумала о предстоящей долгой зиме и о том, как одиноко ей будет, и пожалела, что пошла этой дорогой. Она вышла из парка и быстро зашагала по Парквею, вглядываясь в лица прохожих, хотя ей было неприятно, когда те тоже глядели на нее. На ходу она с завистью поглядывала на освещенные окна особняков, которые – она знала это – не для нее, хоть и непонятно, почему. Элен поклялась себе, что будет экономить каждый цент, лишь бы следующей осенью поступить на вечернее отделение Нью-Йоркского университета.

Подойдя к своему кварталу – ряду облезлых кирпичных домов, где вторые этажи нависали над ветхими древними лавчонками, – она увидела Сэма Перла: подавляя зевоту, Сэм устанавливал фонарь в витрине своей кондитерской, находившейся в угловом доме. Элен ускорила шаги. Сэм, бывший шофер такси – полный, всегда приветливый, в толстых очках, неизменно жующий жвачку – радушно улыбнулся ей, но она сделала вид, что не заметила. Сэм Перл чуть ли не все время проводил, склонившись над стойкой, на которой, рядом с аппаратом для содовой воды, было разостлано расписание заездов на ипподроме, и огрызком карандаша делал какие-то пометки рядом с кличками лошадей. Лавкой своей он совсем не занимался, всю торговлю свалил на свою жену Голди – дюжую, широкоплечую женщину; но она не жаловалась, потому что Сэму чертовски везло на скачках, так что он мог свободно платить за Ната в университет, пока тому не удалось добиться стипендии.

В лавке за углом сквозь заставленную бутылками витрину, залитую светом неоновой надписи «КАРП: ВИНА, КРЕПКИЕ НАПИТКИ», она увидела самого Джулиуса Карпа – пузатого, с кустистыми бровями и большим ртом; он сдувал воображаемую пыль с какой-то бутылки, прежде чем ловко опустить ее в бумажный мешок; а рядом стоял Луис, его пучеглазый сын и наследник – он подстригал ногти и, время от времени поднимая голову, с видимым удовольствием следил за отцом. Карпы, Перлы и Боберы, жившие бок о бок и державшие лавки по соседству, были еврейским островком в этом квартале гоев. Сначала ее отец, за ним Карп, а потом и Перл переселились зачем-то в этот квартал, где поблизости больше не было евреев. Поначалу у всех троих дела шли так, что хоть с моста в реку, не было денег даже на то, чтобы переехать куда-нибудь в место получше, но потом Карпа осенила блестящая идея: когда отменили сухой закон и стало проще с лицензиями на торговлю спиртным, Карп занял у своего седобородого богатого дядюшки крупную сумму и вложил ее в винную лавку. Ко всеобщему изумлению, лицензию ему без волокиты выдали – хотя, когда его спрашивали, как это ему удалось, он закатывал глаза и темнил. И как только дешевую обувь в его лавке заменили дорогие бутылки с яркими наклейками, дела Карпа круто пошли в гору – несмотря на то, что в округе жила сплошная беднота (а может быть, думала Элен, как раз поэтому). Карп переселил свою дородную супругу из убогой квартирки над лавкой, с окнами на линию надземки, в роскошный особняк на Парквее с гаражом на две машины; с тех пор миссис Карп из этого особняка, кажется, ни разу даже не вылезала. И когда Карпу привалила удача, он заделался – как выражался Моррис Бобер – большим умником.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю