Текст книги "Помощник"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

«Что, если бы меня сейчас так арестовали? – подумал он. – А ведь сейчас я – совсем не тот человек, что был тогда».

Моррис, вспомнив о пропаже молочных бутылок, виновато взглянул на Фрэнка.

Фрэнк посмотрел на свои большие руки и пошел в туалет.

Лежа после ужина на кровати и думая о своей жизни Фрэнк услышал, что кто-то поднимается по лестнице, затем раздался стук в его дверь. Он так и обмер от страха, но заставил себя встать и открыть дверь. На пороге, улыбаясь из-под своей дурацкой бесформенной шляпы, стоял Уорд Миногью. Он был тощ, бледен – краше в гроб кладут.

Фрэнк впустил Уорда и включил радио. Уорд сел на кровать; его ботинки были в снегу, и с них капало.

– Кто тебе сказал, что я здесь живу? – спросил Фрэнк.

– Я видел, как ты вошел в холл, и слышал, что ты поднялся сюда и хлопнул дверью.

«Неужели я так никогда и не отделаюсь от этого подонка?» – в отчаянии подумал Фрэнк.

– Тебе лучше держаться отсюда подальше, – сказал он. – Если Моррис тебя узнает, а это в твоей дурацкой шляпе проще пареной репы, так нам обоим придется видеть небо в клеточку.

– Я навестил моего пучеглазого дружка Луиса Карпа, – сказал Уорд. – Я хотел взять бутылку, но он не дал, потому что у меня наличных не хватает. Вот я и подумал, что мой красавчик приятель Фрэнк Элпайн одолжит мне пару центов. Он же честный, работящий сукин сын.

– Ты обратился не по адресу. Я сам нищий.

Уорд покосился на Фрэнка.

– Я уверен, ты кое-что поднакопил из того, что натаскал у еврея.

Фрэнк посмотрел на него, но ничего не ответил.

Уорд огляделся по сторонам.

– Впрочем, сколько ты у него тащишь, это не моя забота. А пришел я вот за чем. Есть тут у меня на примете одно дельце, и мы с тобой могли бы его обтяпать, без всякого риска.

– Я уже тебе сказал, Уорд, меня твои делишки не интересуют.

– А я думал, ты хочешь получить назад твою пушку. А то вдруг она случайно потеряется, а на ней – твое имя.

Фрэнк потер руки.

– Тебе ничего не придется делать, только вести машину, – осклабясь, продолжал Уорд. – Это большой винный магазин в Бей-Ридже. После девяти часов там остается только один продавец. Есть шанс взять больше трех кусков.

– Уорд, еще раз тебе говорю: на меня в таких делах больше не рассчитывай. И, по-моему, как ты выглядишь, так тебе нужнее не винный магазин, а больница.

– Вот еще! Небольшая изжога!

– Лучше подумай о своем здоровье.

– Ой, ты меня разжалобил, я сейчас просто заплачу!

– Почему бы тебе не завязать?

– А тебе?

– Я завязал.

– Это твоя жидовочка тебя вдохновляет?

– Не говори о ней, Уорд.

– Я за вами следил на той неделе, вы ходили в парк. Лакомый кусочек! И часто ты с ней?…

– А ну, проваливай отсюда!

Уорд встал.

– Гони на бочку пятьдесят монет, не то я доложу твоему жидовскому боссу, какие у тебя шашни с его дочуркой. И еще я напишу ему письмецо, где расскажу, кто именно был в ноябре участником налета на его вшивую дыру.

Фрэнк поднялся, лицо его исказилось. Вынув из кармана бумажник, он выпотрошил его на кровать. Там было восемь долларовых бумажек.

– Вот все, что у меня есть.

Уорд схватил деньги.

– Хорошо, за остальным я приду в другой раз.

– Уорд, – сказал Фрэнк, стиснув зубы, – если ты еще раз притащишь сюда свой зад или будешь следить за мной и этой девушкой, или хоть слово скажешь Моррису, то первое, что я сделаю, это позвоню в полицию и сообщу твоему старику, где он может тебя найти. Он как раз сегодня был в лавке и спрашивал про тебя. И, по-моему, если он тебя встретит, он тебе голову оторвет.

Уорд выругался и плюнул в Фрэнка, но не попал; плевок угодил в стену.

– Жид вонючий! – крикнул он.

Выскочив из комнаты, он скатился по лестнице. Моррис и Ида выглянули, чтобы посмотреть, кто это наделал такой тарарам, но Уорда уже и след простыл.

Фрэнк лег на кровать и закрыл глаза.

Однажды темным, ветреным вечером, когда Элен в довольно поздний час ушла из дому, Ида выскользнула следом за ней и засеменила по холодным, выстуженным улицам, через продуваемую насквозь площадь в темный, тенистый, пустой парк. Там она увидела, как ее дочь встретилась с Фрэнком Элпайном. В парке, между полукружием высоких кустов сирени и густой кленовой рощицей, спряталась укромная лужайка; на лужайке стояло несколько скамеек, здесь было темно и сюда редко кто заглядывал. Элен с Фрэнком любили сюда приходить, чтобы побыть вдвоем. Ида подсмотрела, как они уселись на одну из скамеек и поцеловались. У нее потемнело в глазах, и она ни жива ни мертва поплелась домой. Моррис уже спал, будить его ей не хотелось, и она села на кухне и заплакала.

Когда она вернулась и увидела, что мать плачет, сидя за кухонным столом, она сразу же поняла, что Ида все знает; Элен была одновременно и тронута и напугана.

Она с жалостью спросила:

– Мама, почему ты плачешь?

Ида подняла, наконец, заплаканное лицо и в отчаянии заголосила:

– Почему я плачу? Я оплакиваю весь мир! Я оплакиваю мою пропащую жизнь! Я оплакиваю тебя!

– Что я такого сделала?

– Ты меня ударила прямо в сердце.

– Я не сделала ничего дурного, ничего такого, отчего мне должно быть стыдно.

– И тебе не стыдно, что ты целуешься с гоем?

Элен задохнулась.

– Мама, неужели ты за мной следила?

– Да, – сказала Ида плачущим голосом.

– Мама, как ты могла?

– А как ты могла целоваться с гоем?

– Мне не стыдно, что мы целовались.

Она все еще надеялась, что ей удастся избежать тягостной сцены. Все произошло слишком быстро, Элен к этому разговору не подготовилась.

– Если ты выйдешь замуж за такого человека, – сказала Ида, – вся жизнь у тебя будет разбита.

– Мама, успокойся. Я пока ни за кого не собираюсь замуж.

– Какое может быть замужество с человеком, которому девушка позволяет себя целовать в парке, где их никто не видит?

– Я целовалась и раньше.

– Но он же гой, итальянер!

– Он человек, мама, такой же человек, как мы.

– Человек – этого еще мало. Еврейской девушке нужен только еврей.

– Мама, уже поздно. Мне не хочется спорить. Мы можем разбудить папу.

– Фрэнк – не для тебя. Не нравится он мне. Его глаза не смотрят на того, с кем он говорит.

– У него просто печальные глаза. Потому что он в жизни хлебнул горя.

– Так пусть он пойдет и найдет себе какую-нибудь шиксу, а не еврейскую девушку.

– Мама, мне утром на работу, я устала, я пошла спать.

Ида немного успокоилась и вошла в комнату дочери, когда та уже раздевалась.

– Элен, – сказала она, стараясь удержаться от слез, – ведь я же тебе добра хочу. Не сделай такой ошибки, какую сделала я. Ты же испортишь свою жизнь, он же бедный человек, простой продавец в бакалейной лавке, и мы о нем ничего не знаем. Выйди замуж за кого-нибудь, кто даст тебе хорошую жизнь, за какого-нибудь приличного молодого человека, с профессией, с высшим образованием. Ну, что тебе делать с этим чужаком? Элен, я знаю, что говорю, поверь мне, знаю.

Она снова заплакала.

– Я постараюсь, – сказала Элен.

Ида вытерла глаза платком.

– Элен, дорогая, сделай для меня одну вещь.

– Что еще такое? Я очень устала.

– Пожалуйста, позвони завтра Нату. Просто поговори с ним. Скажи: «Здравствуй», и если он тебя куда-нибудь пригласит, согласись. Дай ему возможность за тобой поухаживать.

– Я уже давала.

– Прошлым летом тебе было с ним так хорошо. Вы вместе ездили на пляж, ходили на концерты… Что случилось?

– У нас разные вкусы, – уныло сказала Элен.

– Прошлым летом ты говорила, что они у вас одинаковые.

– А потом я поняла, что это не так.

– Элен, он – хороший еврейский парень, он учится в университете. Дай ему возможность…

– Хорошо, мама, я уже сказала. Теперь ты ляжешь спать?

– И не ходи больше с Фрэнком. Не давай ему себя целовать, это нехорошо.

– Я ничего не обещаю.

– Пожалуйста, Элен.

– Я же сказала: Нату я позвоню. И хватит об этом. Спокойной ночи, мама.

– Спокойной ночи, – грустно сказала Ида.

Хотя выполнять просьбу матери Элен ужасно не хотелось, все же на следующий день она позвонила с работы Нату. Он ее радостно приветствовал, сообщил, что купил у будущего зятя подержанную машину, и пригласил Элен с ним прокатиться.

– Хорошо, давай как-нибудь прокатимся, – сказала Элен.

– Как насчет того, чтобы в пятницу вечером? – предложил Нат.

На пятницу у Элен было назначено свидание с Фрэнком.

– А, может быть, в субботу? – спросила она.

– В субботу я занят, и в четверг тоже: у меня дела на факультете.

– Хорошо, тогда в пятницу, – неохотно согласилась Элен, подумав, что лучше перенести свидание с Фрэнком, только бы выполнить просьбу матери.

Вечером, когда Моррис, поспав после обеда, сошел вниз, Ида в отчаянии попросила его немедленно рассчитать Фрэнка.

– Дай мне десять минут подумать, – сказал Моррис.

– Моррис, – сказала Ида, – вчера вечером я вышла из дому следом за Элен, и она встретилась с Фрэнком в парке, и они целовались.

Моррис нахмурился.

– Он ее целовал?

– Да.

– И она его целовала?

– Я собственными глазами видела.

Подумав, бакалейщик устало сказал:

– Ну, и что же, что они целовались? Что такое поцелуй? Поцелуй – это ничего.

– Ты что, рехнулся? – вскипела Ида.

– Он же скоро уйдет, – напомнил Моррис. – Летом.

Глаза Иды наполнились слезами.

– До того, как будет лето, десять раз стрясется беда.

– Какая беда? Смертоубийство, что ли? – спросил Моррис.

– Хуже! – крикнула Ида.

У него захолонуло сердце, и, потеряв терпение, он заорал:

– Оставь меня одного, дай подумать, слышишь?

– Увидишь, быть беде! – горько предупредила Ида.

В четверг на этой неделе Джулиус Карп оставил в лавке Луиса и вышел на улицу, чтобы заглянуть в окно Моррисовой лавки и выяснить, тут ли Моррис и один ли он у себя. Карп не появлялся здесь с того вечера, как бакалейщика ограбили, и теперь поеживался, думая о том, как отнесется Моррис к его визиту. Обычно после ссоры именно Моррис делал первый шаг к примирению, так как не умел слишком долго сердиться; но на этот раз он выкинул из головы всякую мысль о том, чтобы восстановить добрососедские отношения с виноторговцем – отношения, которые ни к чему не вели. Когда бакалейщик, выздоравливая, лежал в постели, он много думал о Карпе – и пришел к выводу, что Карп ему очень и очень не нравится – гораздо больше, чем он раньше предполагал. Моррис понял, что Карп – невежественный, глупый человек, которому повезло в жизни и который только поэтому разбогател. Но сама его удача была неудачей для окружающих, как будто на свете людям, всем вместе, было отпущено лишь определенное количество удачи, и Карп отхватил себе львиную долю, так что другим уже мало что осталось. Моррис с горечью вспоминал о том, сколько он вкалывал, не получая полного вознаграждения. Хотя это была не Карпова вина, но в том, что напротив обосновался другой бакалейщик, был виноват Карп. А еще бакалейщик не мог простить ему, что грабители ударили по голове именно его, Морриса, а не Карпа, более богатого и более здорового, которому было бы легче этот удар перенести. И поэтому Моррис испытывал какое-то своеобразное удовлетворение от того, что не разговаривал с Карпом, хотя тот и жил совсем рядом.

С другой стороны, Карп ждал, пока Моррис первый протянет ему руку. В своем воображении он рисовал картину; бакалейщик прерывает свое зловещее молчание, и он, Карп, наслаждается признаками примирения и жалеет беднягу, которому в жизни так не везет – НЕ ВЕЗЕТ, большими буквами. Есть люди, которым на роду написано быть неудачниками. Все, к чему прикасался Карп, превращалось в чистое золото; а вот Моррис Бобер если, вдруг находил на улице яйцо, то оно обязательно оказывалось тухлым. Такому человеку в жизни нужен советчик даже для того, чтоб говорить ему, как одеться, чтобы не вымокнуть под дождем. Но Моррис – неважно, знал ли он или не знал, что чувствует его сосед, – упорно не желал даже замечать Карпа, когда шел покупать свою ежедневную «Форвертс» и проходил мимо винной лавки, а Карп стоял перед входом или глядел из окна, и взгляды их встречались. Прошел месяц, два, теперь уже почти четыре, и Карп с неудовольствием констатировал, что если Ида все еще относится к нему дружелюбно, то Моррис явно не собирается сдаваться, и от него просто так ничего уже не получишь. Сперва Карп решил: ну, что ж, раз так – он будет платить Моррису той же монетой – безразличием. Но потом понял, что безразличие – это не тот товар, которым он хотел бы обмениваться с Моррисом. Почему-то – он и сам не понимал, почему, – Карпу хотелось, чтобы Моррис к нему хорошо относился, и его брало за живое, что Моррис продолжает воротить нос от него. Ну, ограбили его, ну, стукнули по голове – а причем тут Карп? Ведь он-то, Карп, стерегся – так чего же не стерегся этот шлимазель Моррис? Когда Карп предупредил Морриса, что на улице – двое налетчиков, почему бакалейщик не поступил, как разумный человек: сперва запер бы дверь, а потом звонил в полицию? Почему? Потому что он – гойлем, недотепа, и на него все шишки валятся!

Сперва его стукнули по упрямой голове, а потом он еще нанял этого Фрэнка Элпайна. Карп – стреляный воробей, он сразу понял, откуда ветер дует. Этот Фрэнк, с которым Карп успел чуть-чуть познакомиться, этот перекати-поле – от него только и жди беды. Жалкая Моррисова лавчонка, засиженная мухами, изгрызенная червями, не такой уж давала доход, чтобы держать приказчика на полный рабочий день, и было непозволительной роскошью, – едва дела пошли чуть лучше, сразу взять такого помощника. Вскоре Карп узнал от Луиса, что в своих мрачных пророчествах был прав. Он выяснил, что Фрэнк частенько покупает бутылочку чего получше и, само собой, платит наличными – а откуда у него деньги? Мало того, что Сэм Перл, сам тоже хороший мот, как-то обмолвился, что Моррисов помощник иной раз ставит доллар или два на какую-нибудь идиотскую лошадь – ну, и деньги, ясно, уходят на ветер. И это делает парень, которому платят гроши и который пробавляется тем, что ворует. А у кого он может воровать? Конечно, у Морриса, у кого же еще? А тот и сам – хоть по миру иди. Рокфеллер, небось, знает, как распорядиться своими миллионами, а Моррис, если и заработает лишние десять центов, так эти десять центов у него тут же летят на ветер, он не успевает положить их в свой дырявый карман. Да какой же приказчик не крадет там, где работает? Ищи дурака… Сам Карп, когда был еще зеленым юнцом, тоже подворовывал у своего босса, полуслепого торговца обувью; и Карп отлично знал, что его сын Луис подворовывает у него – но это совсем другое дело, Луис все-таки сын, у них семейное дело, и когда-нибудь – но, даст Бог, не так уж скоро – лавка будет его. Да и к тому же, при помощи строгих назиданий и внезапных проверок, Карп держал сына в узде, так что тот едва ли много подворовывал, разве что самую малость. А вот уж если чужой человек ворует, так это хуже некуда! Карпа даже мороз по коже продирал, когда он пытался представить, что бы было, если бы этот итальянец работал у него, Карпа.

А раз уж бакалейщику на роду написано быть неудачником, так тут и другой беды не миновать: ой, как опасно держать молодого гоя там, где есть еврейская девушка. Это – как закон, который Карп с радостью объяснил бы Моррису, продолжай они друг с другом разговаривать; и тогда, глядишь, Моррис мог бы уберечься от беды. А в том что эта беда-таки стряслась, Карп на прошлой неделе убедился дважды. Сперва увидел, как Фрэнк и Элен гуляют в парке, а потом, проезжая мимо кинотеатра, заприметил, как они, держась за руку, выходили после сеанса. С тех пор Карп о них часто думал, и это постоянно волновало его, и он чувствовал, что обязан этому недотепе Боберу как-то помочь.

Само собой, Моррис взял Фрэнка, чтобы облегчить себе жизнь; а так как он Моррис Бобер, то и понятия не имеет, что творится у него за спиной. Ну, так он, Джулиус Карп, объяснит этому дураку, какая опасность грозит его дочери. Вежливо, осторожно, он объяснит ему, что к чему. А потом он замолвит словечко за Луиса, который – Карп был уверен в этом – давно уже поглядывает на Элен, да только он робкий и боится, что девчонка отошьет его так, что он потом будет себе грызть ногти от досады. Кое в чем Луису нужно чтобы его подтолкнули. Карп чуял, что может сократить путь своего сына к сердцу Элен, сделав Моррису предложение, о котором думал уже чуть ли не целый год. Он обрисует, как Луис будет устроен после женитьбы, какие у него финансовые, а также прочие возможности, и попросит Морриса, чтобы тот поговорил с Элен, и пусть она вполне серьезно отнесется к ухаживаниям Луиса. Пусть они погуляют месяца два – уж Луис-то сумеет ее развлечь, Карп ему кое-что на это подкинет. И когда все это сработает, будет в выигрыше не только Элен, но и сам бакалейщик, потому что тогда Карп возьмется как следует за Моррисов запущенный гешефт: поможет отремонтировать лавку, превратить ее в хороший современный магазин самообслуживания с новейшим оборудованием и большим выбором товаров. А немцу Шмитцу он не продлит контракт – это очень для Карпа невыгодно, но что поделаешь, на это придется пойти, дело стоит того. А когда он, Карп, будет у Морриса чем-то вроде мудрого советчика, потребуется Бог весть какая страшная катастрофа, чтобы помешать Моррису заработать деньгу и обеспечить себе спокойную старость.

Карп предвидел, что камнем преткновения во всем этом может быть сама Элен; он знал, что она девушка независимая и вполне достойная, даже если у нее и есть желание выйти замуж за парня с высшим образованием, – хотя, впрочем, с Натом Перлом у них бы тоже не выгорело. Чтобы стать человеком, Нату нужно было то, что в избытке водилось у Луиса Карпа, а вовсе не бедная девушка. Так что Нат умно сделал, отставив Элен, когда она стала чересчур настойчивой; все это Карп узнал от Сэма Перла. А вот Луис вполне мог себе позволить жениться на такой девушке, как Элен; и Элен, интеллигентная, независимая, будет Луису хорошей женой. Карп решил при случае поговорить с ней начистоту: он терпеливо растолкует Элен, что если она свяжет свою судьбу с Фрэнком, ее ждет жалкая жизнь и нищета – она будет даже беднее, чем ее отец. После того, как Фрэнк исчезнет, думал Карп, Элен станет сговорчивее, разумнее и оценит, что ей предлагают. Когда девушке двадцать три или двадцать четыре, и она не замужем, это для нее опасный возраст. В эти годы она начинает понимать, что моложе не становится, и тут даже гой начинает казаться ей хорошей партий.

Заметив, что Фрэнк вошел в кондитерскую Сэма Перла и Моррис сидит один в задней комнате лавки, Карп прокашлялся и открыл дверь. Когда Моррис, вышедший из задней комнаты обслужить появившегося покупателя, увидел, кто это, поначалу он испытал чувство мстительного торжества, но тут же у него в сердце что-то кольнуло: он вспомнил, что Карп, как ни появится, всегда приносит с собой плохие вести. Поэтому он ничего не сказал, ожидая, пока Карп заговорит первый. Карп был нелепо разодет в дорогой спортивный пиджак и габардиновые брюки, но этот наряд не мог замаскировать его толстое брюхо или компенсировать глупое выражение лица. А Карп, всегда бойкий на язык, теперь смущенно молчал – он увидел шрам на голове у Морриса и вспомнил последствия своего последнего посещения бакалейной лавки.

Наконец, пожалев Карпа, Моррис нарушил молчание (причем тоном гораздо более дружелюбным, чем сам того ожидал):

– Ну, как дела, Карп?

– Спасибо. На что мне жаловаться?

Лучезарно улыбаясь, он протянул через прилавок свою пухлую руку, и Моррис с неудовольствием ощутил, как к его ладони прижимается надетое на палец Карпа кольцо с дорогим камнем.

Карп не мог с места в карьер обрушить на Морриса неприятные вести насчет его дочери и Фрэнка, нужно было сначала поговорить о том, о сем. Поэтому он спросил:

– Ну, как торговля?

Моррис так и думал, что Карп задаст этот вопрос.

– Хорошо, – сказал он. – И что ни день, все лучше.

Карп сдвинул брови. Но ему пришло в голову, что, может быть, дела бакалейщика идут еще лучше, чем он, Карп, думал, когда видел сквозь окно, что в лавке у Морриса не пусто, а стоят один-два покупателя. Сейчас – после того, как не был в лавке несколько месяцев, – Карп заметил, что в помещении стало чище, опрятнее, что на полках полно товаров. Но если дела у Морриса стали лучше, Карп сразу мог понять, почему.

Однако он спросил небрежным тоном:

– И как же это случилось? Может, ты даешь объявления в газете?

Моррис улыбнулся этой неудачной шутке. Если у человека нет остроумия, за деньги его не купишь.

– Самое лучшее, – сказал он, – когда сам о себе объявляешь.

– Это смотря что объявляешь, – сказал Карп.

– Я объявляю, – гордо сказал Моррис, – что у меня хороший приказчик, который наладил мои дела. Обычно зимой торговля глохнет, а нынче идет во всю.

– И все из-за твоего помощника? – спросил Карп, задумчиво почесывая собственный зад.

– Покупателям он нравится. Гой приходит покупать к гою.

– Есть новые покупатели?

– Новые, старые.

– И еще что-нибудь есть, что помогает?

– Еще то, что в декабре неподалеку заселили многоквартирный дом.

– Гм! – сказал Карп. – И больше ничего?

Моррис пожал плечами.

– Едва ли что еще. Я слышал, твой Шмитц жалуется на здоровье и обслуживать стал хуже. Кое-кто из моих клиентов, перешедших было к нему, опять покупают у меня. Но что больше всего мне помогло, так это Фрэнк.

Карп был изумлен. Неужели человек и впрямь не видит того, что творится у него под носом? Карп увидел, что Бог дает ему отличную возможность раз и навсегда отделаться от нового приказчика.

– Вовсе не Фрэнк Элпайн поправил твой бизнес, – сказал Карп решительным и твердым тоном. – Тут другая причина.

Моррис слегка улыбнулся. Ну, конечно, этот умник, как всегда, знает больше всех.

Однако, Карп не сдавался.

– Давно он у тебя работает?

– Ты ведь знаешь, когда он появился, – в ноябре.

– И сразу же дела пошли лучше?

– Потихоньку, помаленьку.

– Это случилось, – возбужденно сказал Карп, – совсем не потому, что в твоей лавке появился этот гой. Что он смыслил в бакалейной торговле? Ничего. Твои дела пошли лучше, потому что мой арендатор Шмитц заболел и часть дня держит свою лавку закрытой. Или ты этого не знал?

– Я слышал, что он болен, – сказал Моррис и почувствовал, что в горле у него появился какой-то комок. – Но шоферы говорят, что ему помогает по лавке старик отец.

– Это верно, – сказал Карп, – но с середины декабря Шмитц каждое утро ходит в больницу на лечение. Сначала в лавке оставался старик отец, это так, но потом старик стал уставать, и лавка Шмитца начала открываться не в семь часов, а в девять, а то и в десять. И закрывал он лавку тоже не в десять, а в восемь. А в прошлом месяце он мог открывать лавку не раньше, чем в одиннадцать, и полдня как не бывало. Он уже пытался и продать лавку, да никто тогда не купил. А вчера она весь день была закрыта. Разве никто тебе об этом не говорил?

– Кто-то говорил, – в отчаянии ответил Моррис, – но я не думаю, что это так серьезно.

– Он очень болен, – мрачно сказал Карп. – Он и вовсе больше не откроет лавку.

«Мой Бог! – подумал Моррис. – Я же месяцами xoдил смотреть на ту лавку, пока она была пустая, и потом, когда там делали перестройку и нововведения, а с тех пор, как она открылась, я так ни разу и не взглянул на нее!» Да, у Морриса не хватало духу ходить глядеть на лавку Шмитца! Но почему никто ему не сказал, что она уже больше двух месяцев работает только полдня – ни Ида, ни Элен? Может, они проходили мимо, не замечая, открыта она или закрыта?! Им, как и Моррису, казалось, что она всегда открыта, лишь бы портить ему бизнес.

– Я не говорю, – продолжал Карп, – что твой новый приказчик тебе так ничем и не помог, но главная причина – это то, что когда Шмитц стал работать всего полдня, его покупатель пошел к тебе. Само собой, Фрэнк тебе этого не говорил.

Моррис переваривал то, что сказал ему виноторговец.

– А что со Шмитцем? – спросил он.

– У него тяжелая болезнь крови, и сейчас он лежит в больнице.

– Бедняга! – вздохнул бакалейщик.

Надежда боролась в нем с чувством стыда, когда он спросил:

– А его лавка не пойдет с торгов?

Карп был безжалостен.

– Что ты имеешь в виду? Это же хорошая лавка. В среду он продал ее двум компаньонам-норвежцам, и на будущей неделе они собираются открыть там магазин бакалейных товаров и деликатесов, оборудованный совсем по-современному. Вот тогда-то ты увидишь, что будет с твоим бизнесом.

Моррис закрыл глаза и почувствовал, что медленно умирает.

Карп, к своему ужасу, понял, что выстрелил в приказчика, а ранил самого бакалейщика. Он поспешно добавил:

– Но что я мог сделать? Я же не мог ему сказать, чтобы он продавал с торгов, если ему вдруг подвернулся случай выгодно сбыть свое дело.

Но бакалейщик уже не слушал. Он думал о Фрэнке с яростью: у него было такое чувство, что его обманули.

– Слушай, Моррис, – быстро сказал Карп. – У меня есть к тебе предложение насчет твоего гешефта. Сначала вышвырни вон своего макаронника, а потом скажи Элен, что мой Луис…

Но когда этот призрак за прилавком неожиданно обругал Карпа на непонятном ему языке за недобрые вести, Карп выкатился из Моррисовой лавки и заперся в своей.

После жуткой ночи, в течение которой Морриса терзали его давние враги, он вскочил с постели и появился в лавке в пять часов утра. Всю ночь Моррис сражался со скверными известиями, которые принес Карп; он был в ярости, что никто ему не сказал, насколько серьезно болен немец – ни кто-либо из коммивояжеров, ни Брейтбарт, ни какой-нибудь покупатель. А может быть, никто и не знал, не понимал, как это важно? Благо до вчерашнего дня лавка Шмитца все-таки каждый день открывалась. Понятно, немец болел, и кто-то Моррису об этом даже говорил; но почему они должны были повторять ему одно и то же по десять раз? Ведь сегодня человеку лучше, завтра хуже, а потом опять лучше – что ж тут такого? Так разве и сам он, Моррис, не болел – но кто же об этом судачил по всей округе? Может, и никто. У каждого хватает своих забот. А что до той новости, что Шмитц продал свою лавку норвежцам, так тут бакалейщику грех было жаловаться: об этом ему сообщили сразу же, и это его как обухом по голове ударило.

Что же насчет Фрэнка, то по зрелом размышлении, вспомнив, как вел себя приказчик, – будто бы только из-за него одного дела в лавке пошли в гору, – Моррис пришел к выводу, что Фрэнк вовсе и не пытался (как ему показалось в первый момент, когда Карп обрушил свои новости) намеренно обмануть Морриса и заставить его поверить, что без Фрэнка торговля бы не улучшилась. Вполне резонно было предположить, что Фрэнк, как и сам Моррис, ни сном ни духом не знал, почему бакалейщику вдруг стало везти. Может быть, Фрэнку следовало об этом знать – ведь, как-никак, он днем выходил из лавки, гулял по округе, слушал новости, сплети – может быть, ему и следовало бы знать, но, скорее всего, он-таки не знал: ведь и ему самому приятно было думать, что он спасает Морриса. Оттого-то, небось, и был он слишком слеп – не видя того, что надо было видеть, и слишком глух – не слыша того, что надо было слышать.

Справившись с первым смятением и испугом, Моррис решил, что надо продавать лавку. К восьми часам утра он уже успел попросить двух шоферов, чтобы они пустили слушок: дескать, в таком-то и таком-то квартале продается бакалейная лавка. Но, как бы там ни было, Фрэнка ни в коем случае не следовало отпускать: требовалось сделать все, чтобы не дать норвежцам снова переманить у Морриса тех покупателей, которые повадились было ходить к Шмитцу. Не может быть, чтобы Фрэнк совсем ничем не помог. Ведь не в Верховном же суде доказано было, что Моррисовы дела стали поправляться только из-за болезни немца. Так сказал Карп, но с каких это пор устами Карпа глаголет Господь Бог? Конечно же, Фрэнк здорово помог – только не настолько, насколько они все думали. Ида не так уж была неправа, когда обо всем этом говорила. Но, может быть, Фрэнк сможет удержать кое-каких покупателей и после того, как откроются норвежцы; Моррис сомневался, что сможет сам это сделать. У него, попросту говоря, не хватало сил оставаться одному в лавке теперь, когда дело опять оборачивалось к худшему. Его силы ушли с годами.

Когда Фрэнк спустился вниз, он сразу заметил, что бакалейщик сам не свой, однако у Фрэнка хватало сейчас других забот, и он не спросил Морриса, что того беспокоит. С тех пор, как Элен побывала у него в комнате, он много раз вспоминал ее фразу о том, что он должен владеть собой, и удивлялся, почему эти слова его так тронули и поразили, почему они постоянно стучат у него в голове, как барабанные палочки. Мысль о необходимости владеть собой вызвала за собой другую – о том, что в этом есть что-то красивое, благородное, о том, как хорошо быть человеком, который способен поступать так, как ему хочется, и творить добро, если он этого желает. А за этими мыслями пришло сожаление – сожаление о том, что он постепенно деградирует, становится хуже (это началось уже давно) и пальцем о палец не ударит для того, чтобы этого не происходило. Но сегодня, пока скреб безопасной бритвой щетину на подбородке, он твердо решил: мало-помалу, частями надо возвращать сто сорок долларов, которые он украл у Морриса за те месяцы, работал на него (именно с этой целью он вел строгий тех денег, которые брал из кассы, и итоговая цифра была записана на карточке, спрятанной в ботинке под стелькой).

Он опять подумал о том, что хорошо бы одним махом покончить с прошлым и признаться Моррису, что он был одним из двух налетчиков. Неделю тому назад он уже принял было такое решение и даже окликнул Морриса по имени, но когда тот отозвался, Фрэнк в последний момент струхнул и сказал что-то вроде «Нет, ничего». Он подумал, что, видать, на роду ему написано терзаться угрызениями совести, хотя порой они доставляли ему даже удовольствие, так как благодаря им Фрэнк чувствовал себя непохожим на других людей. Это могло помочь ему стать на правильный путь и завоевать Элен – что давно уже пора было сделать.

Но едва Фрэнк представлял себе, что исповедуется Моррису, а тот слушает, как он начинал сомневаться, стоит ли это делать. Почему он должен доставлять себе лишние неприятности, рискуя так и не достичь своей цели – исправиться и заявить лучшей жизнью? Что было, то прошло, пропади оно пропадом! Он нехотя участвовал в грабеже и, подобно Моррису, сам тоже был жертвой Уорда Миногью. Это, конечно, его ни капельки не оправдывало, но, по крайней мере, свидетельствовало о том, что он в действительности чувствует. Так почему же он должен во всем признаваться, если в грабеже-то принял участие чисто случайно? Кто старое помянет, тому глаз вон. Он не мог изменить прошлое – он мог только постараться его так или иначе исправить, насколько это возможно, и покончить с ним навсегда. Он должен думать о завтрашнем дне, а не о вчерашнем, и завтра он должен вести более достойную жизнь, чем вчера. Он переделает себя и будет жить достойно.