Текст книги "Агент Зигзаг. Подлинная военная история Эдди Чапмена, любовника, предателя, героя и шпиона"

Автор книги: Бен Макинтайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Фон Грёнинг старался как можно сильнее привязать Чапмена к своей команде. Психологический трюк был простым, но эффективным: англичанину льстили и во всем потакали, погружая его в насыщенную атмосферу секретного братства. Как многие жестокие люди, включая и самого Гитлера, сотрудники нантского подразделения абвера могли быть сентиментальными и испытывать ностальгию. Фон Грёнинг организовал «домашний уголок» на бюро в курительной, куда всем сотрудникам предлагалось помещать фотографии своих родных мест, и каким-то образом достал фото городка Бервик-он-Твид, – это город был ближайшим к родному для Чапмена Бернопфилду из всех, снимки которых он смог найти. Дни рождения отмечались с пирогами, подарками и потоками спиртного. Фон Грёнинг поощрял неформальный подход, разрешая сотрудникам рисовать граффити на стенах неиспользуемых помещений мансардного этажа. Кто-то изобразил карикатуру на Гитлера в виде морковки – наверняка это был Чапмен, который к тому же нарисовал блондинку, сильно напоминающую Бетти Фармер.

Рисунок на обоях виллы Бретоньер, разведшколы абвера в Нанте. Лицо, по-видимому, нарисованное самим Чапменом, напоминает Бетти Фармер, подружку Эдди.

Гитлер в виде морковки, рисунок на обоях виллы Бретоньер: свидетельство того, что фон Грёнинг не слишком стремился насаждать в своих подопечных почтение к фюреру.

Фон Грёнинга развлекло изображение Гитлера в виде овоща, однако он счел своим долгом напомнить Чапмену, что тот теперь солдат победоносной германской армии, завоевавшей половину Европы и вскоре собирающейся поставить на колени Великобританию и Россию. Преториус, наиболее убежденный нацист во всей компании, не жалел сил на национал-социалистическую агитацию.

Сочетание здорового образа жизни, хорошей пищи, близких отношений с товарищами и пропагандистских ухищрений не могло не достичь желаемого эффекта. Чапмен чувствовал, что его захватывает, как он говорил, «германский дух». Его тщеславие подогревала уверенность в том, что вся шпионская школа, где собрались крутые и здорово пьющие ребята, была устроена лишь для него одного. Каждая трапеза начиналась с того, что собравшиеся хором выкрикивали «Хайль Гитлер!» – и Чапмен в их числе. Когда Томас заявил, что Британия проигрывает войну, Чапмен поверил ему, хотя подобное злое торжество «заставило болеть сердце».

В конце вечеринки с выпивкой ученик шпионской школы с чувством распевал вместе со всеми «Лили Марлен». Это была, как он объявил, его любимая песня, потому что она выражала «надежды каждого мужчины, покинувшего свою возлюбленную».

Обработка Чапмена шла полным ходом. Однако она не была даже наполовину столь успешной, как воображал себе фон Грёнинг.

Невозможно сказать, когда именно Чапмен решился следить за своими немецкими учителями шпионажа. Много лет спустя он откровенно признавался, что не знает, когда и даже зачем он начал собирать информацию. Быть может, понимая неопределенность своего будущего, он просто решил обзавестись страховым полисом. Инстинкты шпиона и вора во многом похожи: и тот и другой торгуют краденым товаром, пользуясь сходными принципами. Цена информации зависит от жадности покупателя, и все-таки на этом рынке правила диктует продавец. Поначалу медленно и с величайшей осторожностью Чапмен начал собирать секретные сведения, которые могли представлять интерес для британской разведки.

Он заметил, с каким вниманием фон Грёнинг читает раздел частных объявлений The Times, а иногда и Manchester Gardian, время от времени подчеркивая фразы и делая выписки. Он нечаянно услышал, что во время одной из своих отлучек, о которых тот никогда не рассказывал, Войх был с диверсионным заданием в Испании. Однажды, когда дверь из классной комнаты в маленькую прихожую случайно оставалась открытой, Чапмен заметил там не меньше 50 фунтов динамита в аккуратных брикетах. В комнате фон Грёнинга, в шкафу он увидел вешалки с немецкой военной формой – «различных войск, каких угодно, с разными номерами». Он обратил внимание, что после занятий по радиоподготовке Грёнинг тщательно запирает шифровальные книги в сейф. Чапмен был уверен, что, будь у него такая возможность и немного взрывчатки, он сумел бы вскрыть его.

Позже Чапмен говорил, что изготовил набор отмычек, дабы иметь возможность порыться в разнообразных запертых ящиках. Это едва ли правда, учитывая пристальную слежку за ним, однако он действительно подглядывал за своими товарищами – в буквальном смысле, просверлив небольшое отверстие в полу своей спальни, ведущее в туалетную комнату фон Грёнинга. Если бы это обнаружилось, он собирался сообщить, что уже запасся химикатами из лаборатории и собирался потравить крыс, которые бегали за панелями и мешали ему спать по ночам. Прижав ухо к отверстию, он мог кое-как слышать разговоры внизу, – впрочем, из них он не узнал ничего интересного. Он начал делать записи, фиксируя частоты, кодовые слова и время радиообмена между Нантом, Парижем и Бордо. Он зафиксировал расположение противовоздушных зенитных установок в районе, расположение германского военного штаба, расквартированного в замке на другом берегу реки и замаскированного камуфляжной сетью. Хотя ему приказывали этого не делать, он тщательно записывал все химические формулы бомб.

Обучение набирало обороты, и старшие офицеры абвера все более интересовались протеже фон Грёнинга. Эдди обнаружил, что его все чаще проверяют и тестируют, будто какой-нибудь призовой экземпляр на сельской ярмарке. В мае Преториус доставил его в Париж, на квартиру на рю де Луин, где Чапмена встретил толстый краснолицый мужчина, который пил шампанское и рассказывал английские анекдоты, но при этом успевал задавать весьма острые вопросы. По его поведению Чапмен заключил, что тот, должно быть, «очень большая шишка» в организации. Фон Грёнинг заметил лишь, что это был «один из лучших людей».

Вскоре после этого в школу на автомобиле с водителем приехал из Анжера немец в гражданской одежде. Незнакомец был чрезвычайно безобразен и совершенно лыс, не считая нескольких прядок волос на затылке, с какими-то выцветшими зубами, на некоторых из них были золотые коронки. Он был в толстом пальто, с кожаным портфелем и постоянно курил сигары. Фон Грёнинг относился к нему с величайшим почтением. Чапмен подумал, что незнакомец «похож на жиголо». Лысый придирчиво расспрашивал Чапмена о радиокодах и диверсионной работе. После его отъезда Преториус проговорился, что то был «старый гестаповец», глава контрразведывательной службы в Западной Франции. Он отвечал за поимку вражеских шпионов и круглыми сутками с командой радиоперехватчиков колесил по дорогам, отлавливая «черные рации» – радистов-нелегалов, отправляющих шифровки в Великобританию. Контрразведчик из Анжера попросил, чтобы Чапмена на месяц перевели в его команду и тот мог поработать «осведомителем, подсаженным к агентам союзников, находящимся в тюрьме у немцев, да и вообще помочь в поимке шпионов». Фон Грёнинг с негодованием отверг эту просьбу. Фриц был его собственностью, и фон Грёнинг не собирался его никому уступать.

В июне 1942 года Чапмен отправился в Париж, чтобы совершить свой первый настоящий парашютный прыжок. Ему сообщили, что для начала он прыгнет с 900 футов, а потом высоту постепенно доведут до 1500 футов. После ночи в «Гранд-отеле» и ужина в итальянском ресторане «Поккарди» на левом берегу Сены Чапмена отвезли на небольшое взлетное поле неподалеку от аэропорта Ле-Бурже к северо-востоку от Парижа – то самое, на котором пятнадцатью годами раньше приземлился Чарльз Линдберг, завершивший перелет через Атлантику. Чапмена с парашютом погрузили на борт бомбардировщика «юнкерс», и через несколько минут он уже парил над сельской Францией. Первый прыжок прошел вполне удачно, а вот совершенный тут же второй чуть было не оказался для него последним. Парашют раскрылся неправильно, надувшись под порывом ветра, когда он был лишь в 50 футах от земли. Его тряхнуло в воздухе, а затем изо всех сил швырнуло лицом в бетон аэродрома. Чапмен потерял сознание и недосчитался нескольких зубов: переднего, клыка и нескольких коренных. Немецкий доктор кое-как подлечил его, а после возвращения в Нант фон Грёнинг отправил Чапмена к лучшему дантисту, доктору Биже, который занялся ремонтом поврежденной физиономии Чапмена. Через две недели его работы Чапмен оказался обладателем отличного набора золотых зубов взамен потерянных, а абверу достался счет на 9500 франков. Стоимость этих зубоврачебных услуг стала причиной первого обмена весьма резкими репликами между фон Грёнингом и его парижским начальством.

Чапмен постепенно осваивал искусство владения рацией. Преториус, протестировав его с помощью секундомера, объявил, что Чапмен может вести передачу со скоростью семьдесят пять знаков в минуту с использованием ручного шифра (отличного от того, который использовался в шифровальной машине «Энигма») на базе кодового слова ПАХТА. Без кодового слова, заверил Преториус, шифр не поддается расшифровке. По секрету Чапмену сообщили, что, как у большинства радистов, у него уже выработался свой «почерк» – индивидуальный стиль, который может узнать другой радист или получатель сообщения. Чапмен всегда заканчивал свои сообщения своеобразным «смайликом» – ХЕ ХО ХУ ХА – или какой-либо вариацией на эту тему. Он называл эту своеобразную подпись «своим маленьким девизом».

Скоро он перешел с германского передатчика на радиостанцию британского производства, наверняка полученную при поимке какого-нибудь английского агента во Франции. Обычно учебные радиопередачи кодировались с немецкого, но его также просили передавать тексты на английском и французском. Он передавал в эфир стихи, песенки, пословицы и поговорки. Однажды он послал текст: «Здесь очень холодно, но лучше, чем в России». Он передал Морису, терпеливому старшему радисту парижской станции, просьбу купить для их домоправительницы Одетты свадебный подарок от его имени. Чуть позже он попробовал отстучать английский анекдот: «Человек, придя в магазин, спросил, сколько стоят выставленные там галстуки. Услышав очень высокую цену, он удивился, заявив, что за эти деньги можно купить пару туфель. „Но вы будете выглядеть очень странно, если у вас вокруг шеи будет повязана пара туфель“, – ответил продавец. Фриц». Это был не самый смешной анекдот, но у парижского радиста, похоже, чувство юмора отсутствовало начисто. «Что за чушь?» – передал в ответ Париж.

Лето пришло на смену весне. Вилла Бретоньер была местом тихого уединения, где можно было безопасно устраивать оглушительные взрывы в саду позади дома. Когда от соседей поступали жалобы, им отвечали, что немецкие саперы подрывают мины, найденные в ходе строительства дороги. В июле фон Грёнинг доложил в Париж, что Фриц прошел ряд испытаний, доказавших, что его обучение идет успешно. Шеф нантской шпионской школы был доволен собой. Руководить учреждением, расположившимся на вилле Бретоньер, было все равно что рулить чрезвычайно закрытым частным мужским клубом, пусть даже его члены были весьма неотесаны.

Вилла Бретоньер. Этот снимок, сделанный фон Грёнингом в 1942 г., лежал в его портмоне до конца жизни.

Чапмен тоже был счастлив. «У меня было все, чего я хотел», – вспоминал он. Кроме того, у него появился новый товарищ. Во время одной из поездок на местный черный рынок он купил себе молодого поросенка, которого назвал Бобби. Имя, несомненно, было отголоском его прежней жизни. Британские полицейские-бобби (которых с гораздо меньшей любовью именовали также и «свиньями») многие годы преследовали его. И вот теперь свинья Бобби тоже повсюду его сопровождала. Умное и ласковое животное, Бобби жил при доме. Стоило Чапмену свистнуть, как Бобби мчался к дому, словно хорошо выдрессированная собака, и падал на спину, задрав в воздух копытца и ожидая, чтобы ему почесали животик. Когда Чапмен плавал в Эрдре (фон Грёнинг все же забыл свои опасения и позволил ему купаться в одиночестве), Бобби составлял ему компанию, плескаясь на илистом мелководье. Затем англичанин и его верный поросенок, довольные, направлялись домой, бредя среди первоцветов и желтых ирисов.

7

Взломщики шифров

В июле 1942 года аналитики Блетчли-Парка – секретного шифровального центра, спрятанного в сельской глубинке Бакингемшира, – расшифровали одно из самых странных посланий за всю войну. Посланное с радиостанции абвера в Нанте в парижскую штаб-квартиру этой разведывательной службы, оно гласило: «Дорогой Франц! Твой друг Бобби Свинья с каждым днем становится все толще. Он жрет, как король, рычит, как лев, и срет, как слон. Фриц». (Рафинированные леди-шифровальщицы из Блетчли-Парка не привыкли иметь дело с вульгарностью и заменили слово «срет» рядом звездочек.) Британские эксперты по шифрам во время войны проникали в тайны самых секретных кодов нацистской Германии, прочитывали самые секретные послания немцев, но этот шифр был для них совершенно непостижим.

Несколько месяцев британские расшифровщики и контрразведчики следили за передачами Фрица с живым интересом и все возрастающим волнением. Они знали, когда этот новый, высококлассный немецкий шпион приезжает в Нант, когда он едет в Париж. Они знали, скольких зубов он лишился и во сколько обошлись услуги дантиста. Они знали, что он говорит по-английски и что, возможно, он – англичанин. Они знали и о том, что он направляется в Британию.

Взлом германских кодов высокой секретности коллективом эксцентричных ученых-математиков в английской сельской глубинке был, возможно, наиболее впечатляющим успехом разведки в этой – да и в любой другой – войне. Служба радиоразведки начала перехватывать радиосигналы абвера в августе 1940 года. Рация и коды, полученные от Артура Оуэнса, Агента Сноу, обеспечили расшифровщикам ценное преимущество, и вскоре криптографы Блетчли-Парка («Станции Икс») уже читали основной шифр абвера – старомодный ручной код. К декабрю другая команда, под руководством вдохновенного и эксцентричного Дилвина «Дилли» Нокса, расшифровала код, использовавшийся в абверовских машинах «Энигма» – портативных шифровальных машинах, предназначенных для кодирования и раскодирования секретных посланий. С этого момента и до конца войны британская разведка постоянно перехватывала и читала радиопередачи германской секретной службы.

Один из членов команды приписал успехи «гениальным догадкам и доброй порции удачи», однако в немалой степени он был результатом приложения интеллектуальных усилий и чертовски тяжелой работы. Радиопередачи абвера необходимо было перехватить, отослать в Блетчли-Парк, рассортировать, составить подборки по датам и, наконец, расшифровать и передать разведке. Всю эту огромную работу героически выполняли Дилли Нокс и его команда «больших леди» (по неизвестной причине Дилли брал на работу только женщин, причем только высоких), работая по двадцать четыре часа в сутки. Сам Нокс нередко появлялся на работе в халате и пижаме. Чтобы расслабиться, он часто гонял по узким сельским дорогам вокруг Блетчли-Парка на огромной скорости. При этом Нокс, один из лучших криптографов, когда-либо родившихся в Британии, был в то же время, наверное, худшим в стране водителем. Однажды, вернувшись с очередной такой поездки, он обыденным тоном заметил: «Удивительно, как люди улыбаются и просят прощения, когда сбиваешь их с ног».

Успешная расшифровка секретного германского кода командой «Ультра» была одним из наиболее тщательно хранимых военных секретов. Ее влияние на ход войны было воистину неоценимым. Черчилль называл перехваченные радиограммы «золотыми яйцами» и ревниво охранял их. Абвер так и не заподозрил, что его сообщения ежедневно прочитываются, пребывая в ошибочном убеждений, что этот код не поддается расшифровке. Разведывательные данные, полученные в результате расшифровки «Ультры», помечались не иначе, как «полученные из наиболее секретных источников».

Для контрразведки «наиболее секретные источники» предоставляли данные о том, какие шпионы должны прибыть в Британию, где они появятся и когда. В результате большинство «агентов вторжения» были схвачены сразу после прибытия в Великобританию и тут же заключены в тюрьму. Несколько человек были казнены. Все попытки абвера создать в Британии шпионскую сеть ввиду приближающейся войны были полностью провалены. Но еще более важным было то, что немцы об этом и не догадывались – благодаря одному военному, одному академику из Оксфорда и одной гениальной идее.

В тот момент, когда страх перед вторжением охватил Британию, майор – позднее полковник – Томми Робертсон, офицер МИ-5, ведший дело агента Сноу, объяснил своему непосредственному командиру Дику Уайту несложную мысль: мертвый вражеский агент, конечно, больше не в состоянии нанести вред, но и пользы от него тоже не дождешься. Однако пойманного шпиона можно убедить стать двойным агентом в обмен на жизнь, дабы впоследствии он работал на своих британских хозяев. Агент Сноу уже продемонстрировал потенциальную ценность контроля над двойным агентом, способным убедить врага в своей лояльности и преданности, которых на самом деле нет и в помине. Что еще важнее, со временем через двойного агента можно будет передавать дезинформацию по жизненно важным вопросам. Благодаря «наиболее секретным источникам» британская разведка при этом могла проверить, сработали ли ее ухищрения. Робертсон был настойчив: вместо того чтобы использовать против вражеских агентов тюрьму или веревку, их следует пристраивать к делу.

Предложение Робертсона было передано Гаю Лидделу, увлекающемуся игрой на виолончели, проницательному директору «подразделения В» – отдела МИ-5, отвечавшего за контрразведывательные операции. Лиддел тут же дал свое благословение, и, после того как затею одобрил кабинет министров, Робертсона тут же назначили руководителем нового подразделения, которое должно было отлавливать вражеских шпионов, перевербовывать их и засылать обратно в качестве двойных агентов. Новое подразделение получило безобидное, ни о чем не говорящее название В1А. В то же время в этой связи была создана еще одна организация, в которую вошли представители всех армейских разведывательных служб, а также подразделений внутренних войск и внутренней обороны, – ее задачей был подбор как правдивой, так и ложной информации для передачи врагу через двойных агентов. Эта информационная группа получила название «Комитет „Двадцать“», поскольку два креста (double cross, XX), традиционно обозначающие двойного агента, складываются в латинскую цифру 20. Именно такие суховатые классические остроты были по вкусу человеку, возглавившему «Комитет „Двадцать“», – майору (впоследствии сэру) Джону Сесилу Мастерману, авторитетнейшему оксфордскому историку, спортсмену, зарекомендовавшему себя в самых разных видах, успешному автору триллеров и бывшему заключенному.

Мастерман и Робертсон стали главной действующей силой операции по вербовке двойных агентов и провели ее со столь оглушительным успехом, что после войны Мастерман с полным правом заявлял: «С помощью сети двойных агентов мы контролировали германскую шпионскую сеть в стране и активно управляли ею» (выделенную фразу отметил сам Мастерман, и недаром). Это было партнерство равных личностей сугубо различного склада; Робертсон был профессионалом, ведавшим повседневной работой с двойными агентами, а Мастерман отвечал за контакты с верховным руководством. Робертсон был практиком, Мастерману же суждено было стать великим теоретиком работы с двойными агентами.

Томаса Арджилла Робертсона все называли Тар – из-за его инициалов. Родившийся на Суматре в семье колонистов, Тар провел большую часть детства у тетки в Танбридж-Уэллсе. Этот опыт самостоятельной жизни оказал решающее влияние на его характер, научив его общаться даже с незнакомцами с обезоруживающей откровенностью. Он учился в престижной Чартерхаус-скул и военном училище в Сэндхерсте, не вынеся оттуда, по его собственной оценке, великих знаний, недолго прослужил в шотландском Сифортском полку, еще меньше проработал банковским клерком. В 1933 году в возрасте 24 лет по приглашению Вернона Келла, первого директора МИ-5, он оставил степенный мир банкиров ради должности офицера разведки. Первоначально в его ведении были подрывная политическая деятельность, контрабанда оружия и контрразведка. «Чертовски хорошо сложенный и невероятно привлекательный», он обладал редким умением общаться с кем угодно, где угодно, о чем угодно. Епископы, адмиралы, шлюхи, мошенники и революционеры с одинаковой охотой пускались в откровенности с Таром Робертсоном. Мастерман с некоторой язвительностью отмечал, что «Тар никоим образом не был интеллектуалом». Тар и вправду не был книжным червем. Зато он читал людей, как открытую книгу. Ему особенно удавалась работа, «требовавшая постоянного общения с подозрительными людьми в пабах… Встретиться, поприветствовать, поболтать, обаять, посмеяться, послушать, предложить еще стаканчик, оценить, слегка прозондировать, еще послушать – и в конце концов получить всю информацию о том, о чем собеседник и не думал проговариваться». Он постоянно носил узкие штаны из клетчатой шотландской ткани расцветки клана Маккензи, принадлежность формы хайлендеров, шотландских горцев, – на удивление приметный предмет туалета был, безусловно, странным выбором для человека, рулившего одной из секретнейших организаций в мире. (Брюки из шотландки принесли ему еще одно, более заслуженное и яркое прозвище – Штаны Страсти.)

Джон Мастерман был человеком из другого теста. Легче всего представить его как полную и абсолютную противоположность Эдди Чапмену. Он был замечательным интеллектуалом, ярым традиционалистом и педантом до мозга костей, с глубоким почтением к общественной морали. Мастерман был живым воплощением британского истеблишмента: он был членом всех нужных клубов, играл в теннис на Уимблдоне, в хоккей за сборную Англии и в крикет, как только предоставлялась такая возможность. Он был худощав, атлетически сложен, его тяжеловатое приятное лицо было словно вырублено из мрамора. Он не курил, не пил, жил в мире профессорских кафедр и повышенных стипендий, окруженный сплошь состоятельными, интеллектуальными англичанами из привилегированных слоев общества.

Закоренелый холостяк, Мастерман, возможно, был гомосексуалистом, но, даже если так, эта страсть была полностью подавлена к его личному удовлетворению, как и полагается англичанину. Женщин он просто не замечал: в его 384-страничной автобиографии с любовью упомянута лишь одна женщина – его мать, у которой он жил в Истбурне во время университетских каникул. В свободное время он писал детективы, действие которых происходило в выдуманном оксфордском колледже, а главным героем был британский сыщик-любитель, напоминавший Шерлока Холмса. Книги получались суховатыми и малоэмоциональными, более напоминая интеллектуальные ребусы, нежели увлекательные романы. Именно так этот умный и суховатый человек относился к человеческой природе – как к задаче, которую можно решить силой ума. Сегодня Джон Мастерман кажется чудаком, однако он воплощал в себе черты истинного англичанина, которые в прежние времена воспринимались как добродетели: умение соответствовать своему общественному положению, упорно работать и безукоризненно соблюдать все требования социума. По его собственной оценке, Мастерман «почти с болезненной страстью стремился соответствовать стандартам» – точно так же, как Чапмен пытался отрицать их.

Однако кое-что общее с Чапменом у Мастермана все же было: в свое время он провел четыре года в тюрьме. Это было стечение крайне неудачных обстоятельств: в 1914 году, будучи избранным представителем оксфордского колледжа Крайст-Черч, он был послан на обучение в Германию, где и застал начало Первой мировой войны. Мастерман был интернирован и посажен в Рулебенскую тюрьму в странной компании столь же невезучих британцев: моряков, бизнесменов, академиков, жокеев Берлинского ипподрома и даже одного лауреата Нобелевской премии, сэра Джеймса Чедвика, который читал товарищам по несчастью лекции о секретах радиоактивности. Через четыре года молодой Мастерман освободился: на его теле не было ни единого шрама, однако его угнетал, как он сам говорил, «комплекс униженности». Почти все его товарищи погибли на полях сражений. «Моим главным чувством стало чувство вины, – писал он. – Ведь мне не довелось принять участие в крупнейшей битве в истории нашей страны».

Мастерману было уже за пятьдесят, когда он наконец получил долгожданную возможность выполнить свой долг: ему предложили поступить на службу в МИ-5. Он с благодарностью принял предложение, что стало для Британии большой удачей: наверное, ни один человек в мире не был лучше приспособлен для подобной работы. Если Тар Робертсон был, как указывал историк Хью Тревор-Ропер, «истинным гением» работы с двойными агентами, то Мастерман заложил ее моральную основу, дотошно анализируя мотивации людей, терпеливо разрешая загадки работы на два фронта, будто обширный и сложный кроссворд.

МИ-5 набирала сотрудников через дружеские связи, и Робертсон при поддержке помощника – лондонского адвоката Джона Марриотта быстро начал собирать команду талантливых любителей. В конечном итоге в составе подразделения В1А оказались юристы, академики, промышленник, владелец цирка, как минимум один художник, торговец произведениями искусства и поэт. Сам Тар был единственным профессионалом в организации, начавшей свою жизнь в реквизированном под ее нужды помещении на территории тюрьмы Уормвуд Скрабз, а затем переехавшей в большое элегантное здание на Сент-Джеймс-стрит, дом 58, в сердце лондонской клубной жизни. Штатный поэт нового подразделения, Сирил Харви, запечатлел это здание в незатейливых стихах:

58, Сент-Джеймс-стрит,

Войди, дойти коль смог!

Но прежде расскажи нам всем,

Кто ты, откуда и зачем

Пришел на наш порог.

Страны секреты мы храним,

Отсюда нету хода им!

Сначала пойманных германских шпионов допрашивали в секретной военной тюрьме, известной под кодовым названием «лагерь 020». Лишь после этого, если их полагали подходящими для работы в качестве двойных агентов, они попадали к Тару Робертсону и его команде. Тех, кто отказывался сотрудничать, помещали в тюрьму или казнили. Иногда арестантам открыто угрожали смертью. Мастерман был совершенно не склонен к сентиментальности в подобных случаях. «Иногда казни были необходимы, во-первых, чтобы убедить общество в том, что безопасность страны надежно защищена, а во-вторых, чтобы убедить немцев, что остальные агенты не находятся под контролем британцев». Встав перед выбором между смертью и предательством, сотрудничать соглашались все, кроме наиболее фанатичных наци, но мотивы их поведения не укладывались в единую стандартную схему. Некоторые были просто напуганы и стремились спасти свою жизнь любой ценой, однако, как обнаружил Мастерман, были и другие – «люди, от природы склонные жить в этом необыкновенном мире шпионажа и лжи, которые с одинаковой легкостью были готовы встать как на ту, так и на другую сторону, поскольку это удовлетворяло их тягу к приключениям, отдающим гнилостным духом смерти».

Если пойманный шпион считался подходящим, начиналась усиленная работа. Для начала приходилось вовсю задействовать воображение. По словам Мастермана, сотрудник, ведший агента, должен был «смотреть его глазами и слушать его ушами», в результате создавая для него новую жизнь, максимально похожую на ту, которую он должен был вести. К примеру, если двойной агент, по легенде, передавал свои сообщения из Эйлендоро, он должен был знать, как выглядит этот городок, и, по возможности, побывать в нем или в непосредственной близости, поскольку существовали подозрения, что немцы способны фиксировать место передачи, возможно, с точностью до одной мили.

Это была чертовски трудная логическая задача. Каждому двойному агенту необходим был тихий дом со штатом минимум из пяти человек: сотрудник, ведший агента, радист, в обязанности которого входил прием и передача сообщений, два охранника, двадцать четыре часа в сутки следившие, чтобы их подопечный не сбежал, и доверенная экономка, отвечавшая за питание всей группы. Сотрудник, отвечавший за агента, должен был установить, какая информация тому необходима, и подготовить все необходимые фальшивые документы таким образом, чтобы не навредить военной экономике страны. Если агент будет передавать лишь бесполезную информацию, абверовское начальство догадается о его провале и прекратит связь с ним. Чтобы поддерживать доверие немцев, двойной агент должен посылать смесь из правдивой, но безвредной информации, так сказать «на два гроша», состоящей из малозначащих фактов, и ложных данных, безусловно интересных вражеской разведке, которые при этом невозможно изобличить как фальшивку, и во всем согласованных с общим потоком дезинформации.

Деликатную задачу о том, какие данные посылать врагу, а какие – нет, решал «Комитет „Двадцать“». Тем временем двойной агент должен постоянно быть занятым и довольным: ведь если, будучи в дурном настроении, он исхитрится сообщить своим немецким хозяевам, что работает под контролем британцев, вся система окажется под угрозой. Мастерман писал: «Двойные агенты тщеславны, склонны к ипохондрии и самокопанию. Именно поэтому они часто начинают бездельничать, а праздность, в свою очередь, влечет за собой глубокие раздумья, которых следует избегать всеми возможными силами». Тар Робертсон скоро понял: чтобы агенты были довольны, их следует награждать, причем не только даруя жизнь. В подразделении стали руководствоваться «правилом щедрости»: так, агентам, которых при отправке немцы снабжали деньгами (а это бывало нередко), было разрешено оставлять себе процент от суммы.

Идеальный сотрудник, работавший с двойными агентами, должен был быть охранником, другом, психологом, радиотехником, казначеем, организатором развлечений и персональной нянькой. Ему неплохо было бы также стать святым, поскольку двойные агенты, которых столь старательно баловали и улещивали, были по большей части чрезвычайно неприятными, жадными, склонными к паранойе, вероломными созданиями и, по крайней мере поначалу, врагами Британии. Вдобавок все конфликты следовало разрешать чрезвычайно быстро: ведь чем дольше шпион не выходил на связь со своими хозяевами, тем вернее они могли заподозрить, что он был схвачен и переметнулся на сторону врага.

Результаты этой работы показали, насколько талантливо Тар Робертсон отобрал в свою команду людей «для выполнения высокоинтеллектуальной и четко определенной задачи». За время войны по подозрению в шпионской деятельности в Великобритании были арестованы 480 человек. Лишь 77 из них оказались немцами. Остальные были, в порядке уменьшения численности, бельгийцами, французами, норвежцами и голландцами, а также представителями всех возможных рас и национальностей, включая нескольких лиц без гражданства. После 1940 года британцев среди них почти не встречалось. Порядка четверти из них согласились работать в качестве двойных агентов, около сорока человек внесли действительно значимый вклад в победу. Некоторым удалось проработать совсем недолго, другие водили за нос своих немецких хозяев до самого конца войны. Горстка лучших агентов была вовлечена в величайшую стратегическую игру – операцию «Стойкость», в ходе которой немцев удалось убедить, что вторжение союзнических армий на континент произойдет не в Нормандии, а через Па-де-Кале.