Текст книги "Разум и чувства и гады морские"

Автор книги: Бен Х. Уинтерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Глава 15

Наутро миссис Дэшвуд взяла лодку и велела доставить ее на Остров Мертвых Ветров, дабы навестить леди Мидлтон, и две ее дочери отправились с ней. Маргарет, все еще не окрепшая после вчерашнего происшествия, всю дорогу молчала, Марианна же под надуманным предлогом вообще отказалась ехать. Миссис Дэшвуд заключила, что вчера Уиллоби обещал навестить ее, пока никого не будет дома.

Вернувшись домой, они обнаружили, что у причала пришвартована яхта Уиллоби с оригинальным «У», выложенным на корме лопатами, и миссис Дэшвуд убедилась: догадка ее была верна. Но того, что открылось ее взору в доме, она никогда не смогла бы предугадать. Не успели они войти в переднюю, как из гостиной, прижимая к глазам платок, стремительно выбежала Марианна, чрезвычайно чем-то расстроенная; не заметив их, она бросилась наверх. Встревоженные, они поспешили в гостиную, но там был только Уиллоби в костюме для ныряния и водолазном шлеме. Он стоял к ним спиной, опершись на каминную полку. Обернувшись на шум шагов, он откинул зарешеченный иллюминатор, и на его лице они увидели отражение тех же чувств, что владели сейчас Марианной.

– Что-то случилось? – с порога воскликнула миссис Дэшвуд. – На нее опять напал осьминог?

– У меня каминные щипцы! – вскричала Элинор.

– Надеюсь, что нет, – ответил он, стараясь принять жизнерадостный вид; Элинор с мимолетным сожалением опустила щипцы. С натянутой улыбкой он продолжал: – Так или иначе, меня поразила ужасная беда!

– Что за беда?

– Я не смогу выполнить вчерашний уговор и пообедать с вами. Сегодня утром миссис Смит, прибегнув к власти своих денег над своим бедным племянником, отправила меня с поручением на Подводную Станцию. Это произошло только что, и, простившись с Алленгемом, я заехал проститься с вами.

– На Станцию! Вы отплываете сегодня?

– Почти немедленно. И вряд ли я скоро сюда вернусь. Я навещаю миссис Смит не чаще раза в год.

– Неужели миссис Смит – ваш единственный друг? Или Алленгем – единственный остров в Девоншире, где вам открыты двери? Стыдитесь, Уиллоби! Неужели вы думаете, что в этом доме вам не будут рады?

Он покраснел еще сильнее, в смущении захлопнул шлем и, опустив голову, произнес:

– Вы слишком ко мне добры.

Миссис Дэшвуд недоуменно посмотрела на Элинор. Элинор была удивлена ничуть не меньше. Некоторое время все молчали. Наконец тишину нарушила миссис Дэшвуд:

– Я могу только добавить, дорогой Уиллоби, что на острове Погибель вы всегда желанный гость.

– Мои нынешние дела обстоят так, – донесся гулкий голос Уиллоби из его закрытого шлема, – что… нет смысла тешить себя надеждой…

Он умолк. Миссис Дэшвуд была слишком потрясена услышанным, чтобы говорить, так что снова воцарилось молчание. На сей раз прервал его Уиллоби:

– Глупо затягивать прощание. Что толку терзать себя, оставаясь среди друзей, чьим обществом я не вправе более наслаждаться.

С этими словами он быстро вышел, хлопая ластами. Они увидели, как он поднялся на борт, матрос взялся за гик и яхта плавно отчалила. Вынырнувший из волны аллигатор попытался ухватиться зубами за корму, но матрос ударил его багром, затем еще раз; с третьим ударом челюсть аллигатора разжалась, и он погрузился обратно под воду.

Уиллоби печально помахал с бака рукой, и яхта исчезла в тумане.

Миссис Дэшвуд, от волнения не находя слов, немедленно покинула гостиную, чтобы предаться охватившей ее тревоге в уединении.

Элинор расстроилась ничуть не меньше матери. Сидя на кухне, она выщипывала глаза у креветок – этот ритуал всегда действовал на нее умиротворяюще и очищал мысли. Смущение Уиллоби, его притворная бодрость и явное нежелание принять приглашение миссис Дэшвуд – поведение, столь необычное для влюбленного, – крайне ее обеспокоили. Сначала она подумала, что Уиллоби никогда и не имел серьезных намерений, потом – что между ним и Марианной произошла какая-то досадная ссора. Но что бы ни послужило причиной этого расставания, горе сестры было для нее очевидным. Элинор с нежнейшим сочувствием представляла ужасные страдания, которым Марианна, скорее всего, станет предаваться не ради грядущего облегчения, – напротив, она сочтет своим долгом лелеять их и растравлять себе душу. Ее руки покрылись липкой слизью от креветок, и она тщательно их вымыла, остались лишь мельчайшие частички, намертво застрявшие под ногтями.

Через полчаса вернулась миссис Дэшвуд; глаза у нее покраснели, но печали на лице не было.

– Наш милый Уиллоби уже за много миль от острова Погибель, Элинор, – сказала она, тоже принимаясь за креветок, – и как тяжело, должно быть, у него на сердце!

– Все это так странно! Такой внезапный отъезд! Ему это будто бы ничего не стоило! Вчера он был с нами так весел, так мил, так любезен, а теперь, не предупредив, за десять минут уехал и не собирается возвращаться! Должно быть, что-то случилось. Но что? Неужели они поссорились? Иначе почему он не принял с радостью ваше приглашение?

– Не такого приглашения он хотел, я сразу это поняла. Он был не в силах его принять. Я обдумала его поведение и теперь могу объяснить все, что поначалу показалось мне таким же странным, как и тебе.

– Неужели!

– Да. Все можно объяснить самым удовлетворительным образом, впрочем, тебе, Элинор, лишь бы в чем усомниться – тебя я убедить не смогу. Но и ты моей уверенности не поколеблешь. Нет никакого сомнения, что миссис Смит заподозрила его чувства к Марианне и не одобряет их, потому и отослала его прочь. Или, что также возможно, в своих поисках сокровищ он потревожил гробницу какого-нибудь пиратского капитана и навлек на себя гнев его призрака, чье проклятие обрекло беднягу бродить по свету до конца своих дней. Других вариантов нет.

– Но, мама…

– Знаю, ты мне ответишь, что все могло быть и не так; но я останусь глуха к твоим придиркам, если только они не приведут тебя к столь же удовлетворительному выводу, к какому пришла я. Ну, что теперь скажешь, Элинор?

– Ничего, матушка, вы предвосхитили мой ответ. О том, что движет миссис Смит, я могу лишь догадываться, что же до пиратских проклятий, мои знания и здравый смысл мне подсказывают: не стоит верить в подобные предрассудки – в этом, я надеюсь, вы со мной согласитесь.

– Ах, Элинор, как непостижимы твои чувства! Ты скорее примешь на веру дурное, чем хорошее. Чем утешиться прекрасным объяснением, тебе проще считать, что Марианна несчастна, а бедняжка Уиллоби – злодей. Ты убеждена в его вине лишь потому, что он простился с нами не так сердечно, как обычно. Ты отказываешься вообразить, как мучительно ему терпеть причуды богатой родственницы или сизифов труд пиратского проклятия! И неужели нельзя принять в расчет рассеянность или уныние, вызванное постигшей его неприятностью? Или нельзя верить человеку, которого у нас столько причин любить и ни одной – думать о нем дурно? В чем ты его, в конце концов, подозреваешь?

– Я и сама не знаю. Но вполне естественно подозревать неладное после того, как человек меняется вот так, в одночасье. Вы совершенно правы, однако, в том, что до сих пор мы видели от него только хорошее, и я стремлюсь быть справедливой в своих суждениях о других. Вполне возможно, что у поступка Уиллоби были очень серьезные причины или и в самом деле существуют пиратские призраки; надеюсь, так оно и есть. Но в таком случае странно, что он не объявил об этом сразу. Умение хранить тайну похвально, но все же я с трудом представляю, что Уиллоби на это способен.

– Вот так, – заключила миссис Дэшвуд, протягивая Элинор пилку для ногтей, чтобы вычистить из-под них остатки креветок. – Он оправдан, и я счастлива.

– Пока еще нет. Возможно, ему приходится скрывать помолвку (если она существует) от миссис Смит, и тогда со стороны Уиллоби было бы разумно гостить у нас на островах как можно меньше времени. Но это еще не значит, что скрываться нужно и от нас.

– Скрываться от нас! Душенька, неужели ты обвиняешь Уиллоби и Марианну в притворстве? Как странно, и это после того, как ты столько раз осуждала их неосторожность.

– У меня достаточно доказательств их привязанности, – ответила Элинор, – не хватает лишь доказательств их помолвки.

– Мне хватает и тех, и других.

– И все же ни один из них ни разу не упомянул о помолвке.

– Мне не нужны слова, когда за них говорят поступки. Или ты считаешь, что его поведение – хотя бы в последние две недели – не указывало на то, что он любит Марианну и видит в ней свою будущую жену? Или мы не понимали друг друга? Или он не просил моего согласия ежедневно своими взглядами, своими манерами, своим трогательным вниманием? Дорогая моя Элинор, как можно сомневаться, что они помолвлены?

– Признаю, все обстоятельства, кроме одного, говорят в пользу помолвки; но то, что ни один из них не произнес об этом ни слова, для меня перевешивает прочие доводы.

– Как это все-таки странно! Как плохо ты думаешь о Уиллоби! Неужели все это время он лишь изображал нежные чувства к Марианне? И что это за пятиконечный символ ты чертишь в креветочной шелухе на скатерти?

– Ах, это всего лишь… это символ, который… иногда не идет у меня из головы.

– Как странно! Но скажи, неужели ты и в самом деле считаешь, что Марианна ему безразлична?

– Не забывайте, матушка, я никогда не была полностью уверена, что они поженятся. Признаю, у меня были свои сомнения, но сейчас они слабеют и вскоре, возможно, исчезнут совсем. Если мы узнаем, что они пишут друг другу, все мои страхи рассеются.

– Тебя ничто не убедит! Но что если почтовый корабль утонет, потому что его обшивку пробьет какой-нибудь дьявольский морж, что, как ты знаешь, случается с отвратительной регулярностью? Мне не нужны подобные доказательства. На мой взгляд, не случилось ничего такого, что могло бы вызвать сомнения, никто ничего не скрывал, и во всем происходившем не было ни капли притворства. В сестре ты сомневаться не можешь. Значит, ты подозреваешь Уиллоби. Но почему? Разве он не благородный, тонко чувствующий человек? Какое противоречие ты в нем усмотрела, чтобы так тревожиться? Неужели он может быть обманщиком?

– Надеюсь, что нет, почти уверена, что нет! – воскликнула Элинор, чьи пальцы, словно по собственной воле, все быстрее рисовали пятиконечный символ. – Я искренне люблю Уиллоби, и подозревать его в обмане для меня так же мучительно, как и для вас. Честно говоря, его поведение сегодня утром очень меня встревожило. Он был будто сам не свой и на вашу доброту отвечал безо всякой сердечности. Но все это можно объяснить и так, как предложили вы, – недовольством миссис Смит или проклятием пиратского призрака.

– Твои слова очень мудры. Уиллоби ничем не заслужил наших подозрений. Он спас Марианну от гигантского осьминога и вырвал Маргарет из зубастых пастей луфарей! Пусть мы знакомы с ним не так долго, он не чужой здесь человек; и слышала ли ты, чтобы хоть кто-нибудь отзывался о нем дурно?

Марианну они не видели до обеда. Спустившись вниз, она села за стол без единого слова. Разогрели масло, подали креветки, но разговор не клеился. Маргарет думала о своем; у Марианны были красные глаза, как будто она с трудом удерживается от слез. Она ни на кого не поднимала взгляд, не могла ни есть, ни говорить и в конце концов, когда мать с нежностью погладила ее по руке, разрыдалась, сорвала с себя нагрудник и выбежала прочь.

Глава 16

Марианна никогда не простила бы себе, если бы смогла уснуть в ту первую ночь, когда Уиллоби отплыл на Подводную Станцию Бета. Она стыдилась бы смотреть в глаза сестре и матери, если бы наутро отдых не требовался ей еще больше, чем вечером. До рассвета она не сомкнула глаз, большую часть ночи – прорыдала.

Поднялась она с больной головой, была не в силах говорить и не съела ни ложки супа из лаврачьих брюшек, который приготовила на завтрак миссис Дэшвуд. Слишком сильно были ранены ее чувства.

Когда завтрак окончился, она надела рыбацкие сапоги и ушла гулять одна по топкому болоту, примыкавшему к их домику с юго-востока, машинально срубая мачете густые стрелы камышей, терзаясь воспоминаниями о былом счастье и рыдая над нынешним горем. Вечер прошел в таком же потворстве скорби. Она вновь и вновь исполняла все мелодии, которые играла с Уиллоби, все матросские песни, в которых так часто сливались их голоса, и долго сидела за клавишами, разглядывая каждую строчку нот в тех куплетах, что он для нее сочинил. Часами просиживала она за фортепьяно, то пела, то рыдала, и голос ее нередко срывался от слез. Читала она только то, что когда-то они читали вместе, без конца листая истрепанные страницы с рассказами о затерянных островах, безумии, нападениях волков и каннибализме, которые еще недавно занимали их в часы досуга.

Вечно предаваться столь неистовой печали, конечно, было невозможно; и как прилив отступает с заходом луны, так и тоска перешла в тихую меланхолию; но одинокие прогулки и безмолвные думы продолжались и время от времени извергались столь же бурными припадками отчаяния, как и прежде.

Писем от Уиллоби не было; Марианна их и не ждала. Миссис Дэшвуд недоумевала, а Элинор тревожилась все сильнее. Но миссис Дэшвуд при желании всему умела найти объяснения.

– Не забывай, Элинор, – говорила она, – что обыкновенно сэр Джон подплывает к почтовому кораблю на своем ялике и сам привозит нашу корреспонденцию. Мы уже согласились, что в этом деле необходима секретность, и, надо признать, никакая тайна не проживет долго, если окажется в руках сэра Джона.

Элинор не могла отрицать, что в словах матери есть своя правда, и попыталась убедить себя, что в этом и заключается причина молчания Уиллоби. Однако был один способ сразу развеять все сомнения и узнать истинное положение дел, такой простой, бесхитростный и, по ее мнению, такой подходящий, что она не удержалась и предложила его миссис Дэшвуд.

– Может быть, вам стоит спросить у Марианны, обручена ли она с Уиллоби? Вы, матушка, потворствуете всем ее прихотям, и на вас она за такой вопрос не обидится.

– Никогда в жизни я не стану с ней об этом говорить! Если вдруг они, вопреки всему, не помолвлены, какие терзания я причиню ей своими расспросами! Это был бы для нее такой удар. Ни из кого я не стала бы вытягивать признания, тем более из собственного ребенка.

Элинор считала подобную щепетильность чрезмерной, особенно учитывая юный возраст Марианны, и пыталась уговорить мать, но тщетно; здравый смысл, здравая бдительность, здравое благоразумие – все тонуло в океане романтичной деликатности миссис Дэшвуд.

Однажды утром, когда прошла уже неделя с тех пор, как Уиллоби покинул архипелаг, Марианну удалось убедить не уходить одной на болота, а отправиться с сестрами на обычную прогулку. До сих пор она предпочитала полное одиночество. Когда Элинор направлялась к трясинам, она спешила ускользнуть на берег. Маргарет давно тянула ее на южное побережье, исследовать пещеры и искать пещерных жителей, которые, по ее уверениям, там обретались, или снова совершить восхождение на гору Маргарет, но Марианна, слишком погруженная в собственные печали, не хотела принимать участие в географических треволнениях младшей сестры и старалась выкинуть из головы воспоминание о странном столбе пара, поднимавшемся над холмом в центре острова. В конце концов на прогулку ее уговорила Элинор, не одобрявшая подобное длительное уединение.

Они шли заросшей куманикой тропинкой, которая вела к бурной речке – той самой, куда однажды упала Марианна, что и ознаменовало ее первую встречу с Уиллоби. По пути они молчали – Марианна едва держала себя в руках, а Элинор, добившись одной победы, не собиралась торопить вторую. Перед ними протянулась длинная дорога, и, пройдя по ней немного, они остановились, чтобы оглядеться.

Одна из деталей пейзажа оказалась одушевленной; это был человек, поднимавшийся против течения на спине дельфина, чрезвычайно редкого средства передвижения за пределами жилой части Подводной Станции Бета. Лишь джентльмен мог позволить себе плавать на ручном морском звере. Через секунду Марианна восторженно вскрикнула:

– Это он! Это он! Я знаю, что это он! – и поспешила навстречу.

– Ты ошибаешься, Марианна, – крикнула ей вдогонку Элинор. – Это не Уиллоби. Этот господин недостаточно высок, и посадка у него другая. И посмотри, как неловко ему сидится верхом, я уверена, Уиллоби лучше управляется с морскими животными.

– Нет-нет! – отмахнулась Марианна. – Это он! Его осанка, его фрак, его дельфин, его шапка из выдры. Я знала, что он скоро вернется!

Она не останавливалась, и Элинор прибавила шагу, чтобы не отстать. Вскоре до джентльмена осталось каких-то тридцать ярдов. Марианна вгляделась в него снова – сердце ее сжалось, и она уже поспешила было обратно, когда джентльмен окликнул ее. С удивлением обернувшись, она узнала Эдварда Феррарса.

Лишь ему одному во всем свете могла она в тот миг простить, что он не Уиллоби; лишь он мог удостоиться ее улыбки, и, смахнув слезы, она улыбнулась, на время позабыв свои несчастья от радости за сестру.

Он неловко остановил дельфина, соскользнул с его хребта на берег и проводил взглядом до моря, куда тот сразу же устремился. Затем Эдвард сердечно поприветствовал девушек, и все вместе они повернули к Бартон-коттеджу.

Его приняли с большим радушием, особенно Марианна, которой, похоже, его приезд доставил куда больше удовольствия, чем Элинор. По правде сказать, встреча Эдварда и Элинор показалась Марианне такой же необъяснимо холодной, как и их поведение в Норленде. Манеры Эдварда, по ее мнению, ничем не выдавали его влюбленности. Он был смущен и будто бы не радовался встрече, не выглядел ни счастливым, ни веселым, говорил мало, и то из него приходилось вытягивать: «Нападали ли на ваш корабль морские твари?» – «О да». – «Кто-нибудь из команды погиб?» – «Несколько человек». А Элинор он не одарил ни единым знаком внимания. Марианна все больше недоумевала. Она почти уже негодовала на Эдварда – и мысли ее снова обратились к Уиллоби, который был ему прямой противоположностью.

После непродолжительного молчания Марианна справилась у Эдварда об их прежнем доме:

– На что стал похож милый, милый Норленд?

– Милый, милый Норленд, – ответила ей Элинор, – наверное, похож на Норленд, сообразный нынешнему сезону. Леса облетают, на берегах – кучи засохших водорослей.

– Ах, с каким непередаваемым чувством я смотрела когда-то, как волны прибивают к берегу эти отвратительные комки! Как я любила гулять по черте прибоя, когда они кружились у моих ног и убегали вместе с волной! Больше там некому ими любоваться. Теперь они – лишь ненужный мусор, их торопятся смести подальше от взоров!

– Не все разделяют твои саргассовы страсти, – возразила Элинор.

– Да, мои чувства разделяют нечасто, понимают немногие. Но иногда и такое случается.

После этих слов она погрузилась в задумчивость.

– Хорошо ли вам здесь живется? – спросил Эдвард. – Мидлтоны – приятные соседи?

– Ничуть, – ответила Марианна. – С соседями нам удивительно не повезло.

– Марианна! – ахнула ее сестра. – Как можно так говорить? Как можно быть такой несправедливой? Мистер Феррарс, это очень почтенная семья, и к нам они относятся с неизменной дружеской приязнью. Неужели ты забыла, сколько счастливых дней мы провели с ними вместе?

– Нет, – Марианна понизила голос, – как и все минуты мучений, пережитые по их милости.

Элинор не стала отвечать сестре; обратив свое внимание на гостя, она постаралась поддержать светскую беседу, рассказав об их нынешнем обиталище, о его удобствах и об остроумных методах сэра Джона по охране побережья, не спасших, однако, их пляжные увеселения от вмешательства чудовищной медузы. Ее повествование лишь иногда удостаивалось вежливых вопросов и замечаний. Холодный тон Эдварда и его сдержанность ужасно огорчали Элинор, пробуждали в ней досаду и даже обиду; но, решив крепче держаться за прошлое, она ничем не выдала своего недовольства и вела себя с ним ровно так, как подобает вести себя с другом семьи.

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась появлению Эдварда лишь на мгновение. Она встретила его так ласково, что тут не устояла бы никакая застенчивость, сдержанность или холодность. Они начали изменять ему еще до того, как он вошел в дом, а благодаря сердечному приему миссис Дэшвуд от них не осталось и следа. Да и не мог мужчина, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести на нее часть этого чувства; Элинор с облегчением заметила, что Эдвард снова стал похож на себя прежнего. Скорее всего, догадалась она, после трудной дороги из Сассекса он все еще не оправился от морской болезни; и в самом деле, теперь она разглядела на воротнике его фрака следы рвоты.

Теперь, когда в нем проявилась прежняя к ним приязнь, не было сомнений, что его интересует их нынешняя жизнь. И все же, хоть он и был мил и внимателен, некоторое уныние не оставляло его. Это заметила вся семья, и миссис Дэшвуд, усмотрев причину такого настроения в несколько властном характере его матушки, села за обеденный стол преисполненная негодования против всех себялюбивых родителей.

– Каковы нынешние планы миссис Феррарс на ваш счет, Эдвард? – спросила она, когда все пересели к камину. Вечер выдался неестественно холодный, туман, казалось, подступал к самым окнам их уютной лачужки и сочился в щель под дверью. – Вам все еще прочат роль великого политика вопреки вашей воле?

– Нет. Надеюсь, теперь матушка уже убедилась, что к общественной деятельности у меня не больше таланта, чем склонности.

– Но как же тогда вы обретете славу? Ведь иначе вашу семью не удовлетворить, а без публичных выступлений, без стремлений, без желания очаровывать незнакомых людей, без уверенности в себе это может оказаться нелегким делом.

– Не стану и пытаться. Мне ни к чему слава, и у меня есть все основания надеяться, что я никогда ее не обрету. Благодарение богу!

– Я знаю, амбиций у вас нет. Ваши желания очень умеренны.

– Не умереннее, чем у прочих. Как и все, я хочу быть счастлив, и, как и все, счастлив я могу быть только по-своему. Слава мне ничего не даст.

– Ну разумеется! – воскликнула Марианна. – Как могут деньги или величие славы принести счастье?

– Величие славы, возможно, и нет, – ответила Элинор, – а деньги имеют к счастью прямое отношение.

– Как не стыдно, Элинор! – возмутилась ее сестра. – Деньги способны сделать счастливым лишь того, кто ничем больше не интересуется! Любому человеку достаточно скромного дохода, а большие деньги никакой радости не приносят.

– Я думаю, – возразила Элинор, натягивая третий плед поверх тех двух, в которые она уже укуталась, – мы с тобой совершенно единодушны. Полагаю, твой «скромный доход» мало чем отличается от моего «богатства»; несомненно, и то и другое необходимо, чтобы не испытывать заурядных бытовых неудобств. Все дело лишь в том, что твои помыслы романтичнее моих. Признайся, сколько составляет твой «скромный доход»?

– Тысячу восемьсот – две тысячи в год, не более того.

– Две тысячи в год! – рассмеялась Элинор. – Для меня тысяча – это богатство! Я знала, что этим все и закончится.

– Две тысячи в год – это очень скромный доход, – возразила Марианна. – Меньшим семье не обойтись. Подобающий штат факельщиков, одно-два каноэ и свору кладоищеек на меньшее содержать нельзя. Одни стальные решетки на все окна, выходящие на море, стоят в лучшем случае пять сотен. Мои запросы вовсе не чрезмерны.

Элинор вновь улыбнулась – тому, как точно Марианна рассчитала расходы по содержанию Комбе-Магна.

– Свора собак! – изумился Эдвард. – Но зачем они нужны? Не все же охотятся за сокровищами.

Покраснев, Марианна ответила:

– Не все, но очень многие.

– Вот бы кто-нибудь, – сказала вдруг Маргарет, впервые за много часов отвернувшись от окна (до сих пор она всматривалась в беспроглядный туман, укрывший весь остров), – подарил нам много денег.

– Ах, если бы! – воскликнула Марианна, зарумянившись от картины воображаемого счастья.

– А еще я хочу, – продолжала Маргарет дрожащим голосом, хотя ее уже никто не слушал, – чтобы мы уплыли от этого ужасного места далеко-далеко и чтобы все его тайны, какими бы они ни были, навсегда остались неразгаданными.

– Думаю, все мы равно желаем достатка, – заключила Элинор, – хотя счастье и недостижимо одним лишь богатством. Впрочем, я и не знаю, что бы я стала с ним делать!

Марианна бросила на нее взгляд, полный сомнений.

– Какие изумительные заказы вы отправляли бы отсюда на Подводную Станцию Бета, если бы вдруг разбогатели! – воскликнул Эдвард. – Какой счастливый день для книжных торговцев, нотных торговцев и плавунного промысла! Вы, мисс Дэшвуд, велели бы доставлять сюда каждый новый прибитый к берегу Англии кусок плавуна, чтобы ваше исключительное мастерство могло придать ему законченную форму, а вы, Марианна… я знаю величие вашей души и уверен, что на всей Станции не сыскалось бы столько нот, чтобы вы ими пресытились. А книги! «Энциклопедия неожиданных утопленников», «Правдивая история путешествия Роджера Смитсона по чреву кита» – вы скупили бы их все до единого экземпляра, лишь бы они не попали не в те руки! Не так ли, Марианна? Простите, если я резок. Кажется, это очень крепкий напиток.

– Его прислал нам сэр Джон, – заметила миссис Дэшвуд. – Не рекомендую пить больше одной чашки.

Снова повернувшись к Марианне, Эдвард объяснился:

– Я хотел показать, что не забыл наши былые споры.

– Я люблю вспоминать прошлое, будь то счастливые или печальные моменты, и разговорами о прошлом вы никогда меня не обидите. Вы правы в том, что мои деньги я тратила бы именно так – по крайней мере их часть. Рано или поздно они превращались бы во все новые полки, заполненные отчетами о кораблекрушениях.

– А большая часть вашего состояния ушла бы, видимо, автору лучшего доказательства вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь раз в жизни. Полагаю, ваше мнение на сей счет не изменилось?

– Ничуть. В моем возрасте мнения так легко не меняют. Вряд ли я теперь уже увижу или узнаю что-то, что станет причиной такой во мне перемены.

– Марианна все так же упряма, как видите, – сказала Элинор, осторожно потягивая крепкий ромовый пунш из своей чашки. – Она ничуть не изменилась.

– Лишь стала печальнее, чем прежде.

– Нет уж, Эдвард, не вам упрекать меня. Вы сами не очень-то веселы.

– С чего вы взяли! – ответил он и вздохнул. – Впрочем, веселость никогда не была мне особо свойственна.

– И Марианне тоже, если на то пошло, – заметила Элинор. – Я бы не сказала, что она полна веселья – она очень самоотверженна, очень усердна во всем, за что бы ни взялась, иногда она слишком много и увлеченно говорит, но веселится она нечасто.

– Думаю, вы правы, – согласился он, – однако я всегда считал ее жизнерадостной.

– Я часто замечаю за собой подобные ошибки, – ответила Элинор. – Иногда мы верим тому, что люди говорят о себе, и очень часто – тому, что говорят о них другие. Очень редко мы даем себе труд подумать и оценить их без подсказки. Вот, например, летучая рыба на деле вовсе и не летает, а просто высоко прыгает.

– Замечательно сказано, – согласилась миссис Дэшвуд.

– Но, Элинор, – сказала Марианна, – я думала, руководствоваться мнением других людей – правильно.

– Нет, Марианна. Я никогда не предлагала думать чужой головой. Не нужно переиначивать мои слова. Я не раз говорила, чтобы ты относилась к другим с большим вниманием; но разве я когда-нибудь советовала следовать чужому мнению в важных вопросах?

– Я вижу, вам не удалось убедить сестру в необходимости одинаково вести себя со всеми, – обратился Эдвард к Элинор. – Неужели ни малейшего успеха?

– Что вы, напротив! – ответила Элинор, бросив на Марианну выразительный взгляд.

– Душой я всецело с вами, – сказал он, – но на деле, боюсь, я похож на вашу сестру. Меньше всего мне хочется кого-нибудь обидеть, но мою застенчивость часто принимают за небрежение, когда меня всего лишь сковывает природная робость. Я часто думаю, что создан для того, чтобы общаться с низким сословием, – в свете среди незнакомцев мне так неловко!

– Марианну нельзя извинить застенчивостью, – возразила Элинор. – Прошу прощения…

Элинор, хотя была увлечена беседой и собиралась отстаивать свое мнение, отвлеклась на странную тьму, внезапно затуманившую ее взор.

– Она слишком хорошо знает себе цену, чтобы изображать притворное смущение, – сказал Эдвард. – Застенчивость – удел того, кто почему-либо чувствует, что он хуже других, а иногда – симптом ленточного червя, который доставляет такое беспокойство, что поддерживать светскую беседу становится невозможно. Убеди я себя, что мои манеры легки и непринужденны, я перестал бы стесняться.

– Но остались бы замкнутым, – отметила Марианна, – что еще хуже.

Все время этой беседы Элинор терла глаза, пытаясь избавиться от окутавших ее сумерек. Все вокруг покачивалось, как будто она была на борту корабля, ее ноги дрожали, слова других слились в далекий гул. В пульсирующей тьме возникли еще более темные проблески, постепенно собравшиеся в созвездие, – это был все тот же пятиконечный знак, причудливая звезда, которая не давала ей покоя с самого их приезда.

– Замкнутым! – воскликнул Эдвард. – Марианна, разве я замкнутый?

– Да, очень.

– Не понимаю, – ответил он. – Я замкнут? В чем? Как?

Элинор тряхнула головой, и зрение внезапно восстановилось, отчего она испытала огромное облегчение, несмотря на ужасный холод и туман, недобрым предзнаменованием клубившийся за окнами. Укутавшись поуютнее в пледы, она постаралась развеселиться назло липкому, зябкому страху, ухватившемуся за ее сердце, и сказала Эдварду:

– Разве вы мало знаете мою сестру и не понимаете, что она имеет в виду? Для нее замкнуты все, кто говорит не так же быстро, и восхищается всем, чем восхищается она, не так же громко!

Эдвард промолчал. К нему снова вернулась его суровая задумчивость, и некоторое время он сидел в угрюмом безмолвии. Элинор дрожала под своими пледами, мечтая, чтобы ночь поскорее закончилась и поднялось солнце.