Текст книги "Первая жертва"

Автор книги: Бен Элтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

12
Ипрский выступ, начало наступления, 31 июля 1917 года: Третья битва при Ипре

Аберкромби чувствовал, как в горле у него что-то набухает, и ничего не мог с этим поделать. Он снова и снова непроизвольно сглатывал, словно пытаясь протолкнуть какой-то огромный предмет вроде шара для крикета, который намертво застрял у него внутри. Накануне вечером, вскоре после наступления сумерек, он подошел со своей ротой к линии фронта и провел ночь в передовом окопе.

Часы темноты были ужасны и восхитительны одновременно. Аберкромби вместе со всеми остальными словно завороженный наблюдал, как темное небо взрывается красками, а немецкий горизонт озаряется залпами трех тысяч британских орудий, без остановки паливших по врагу. Всю ночь солдаты Королевской полевой артиллерии, трудившиеся прямо за окопом отряда Аберкромби, выкладывались до предела; на артобстрел возлагались большие надежды: он должен был уничтожить немецкую колючую проволоку и дать англичанам возможность продвинуться вперед.

Всех солдат завораживала пугающая красота ночных артобстрелов; производители китайских фейерверков не могли даже представить себе такого зрелища, какое представляли собой небеса, разверстые над Ипром вечером 30 июля 1917 года. Грохот бил по барабанным перепонкам, а вспышки слепили глаза. Солдаты сидели на корточках, оглушенные и измотанные; перепады давления от громыхавших вокруг взрывов притупляли чувства и одновременно расшатывали нервы. Всю ночь напролет отряд Аберкромби, а также девять дивизионов британской пехоты сидели под адским небом. Солдаты сидели в грязи, зажатые между громыхавшими английскими орудиями и оскалившимися зубами немецкой колючей проволоки, с которой им предстояло встретиться на рассвете. Ни у кого во Фландрии не могло быть сомнений, что совсем скоро начнется очередное полномасштабное наступление британцев.

Где-то за час до рассвета грохот орудий начал стихать, и желающие поговорить получили наконец такую возможность.

– Стоило бы поставить часовых, чтобы следить за подводными лодками, верно, сэр? – пошутил старшина роты Аберкромби. Это была старая шутка на болотах Западного фронта, но в это утро она была особенно кстати, потому что всю ночь дождь лил так, словно природа, оскорбленная побоищем, пыталась погасить пыл британских орудий.

Аберкромби не ответил. В любое другое утро своей военной карьеры он нашел бы, что сказать. Он бы улыбнулся сержанту и сказал что-нибудь остроумное, чтобы успокоить своих людей, показать им, что их капитан спокоен и все под контролем. Но в это утро Аберкромби не мог сказать ничего; шар для крикета, застрявший у него в горле, разросся до размеров футбольного мяча. Ему было трудно не только говорить, но даже дышать. Остроумие, его самое надежное оружие и надежный щит, в момент тяжелейшего испытания его покинуло.

Аберкромби хотел быть сильным, но сила утекала из него, уходила в полные воды ботинки и грязь под ногами. Ночью он сумел ненадолго собраться и поддержать своих подчиненных. Стэмфорд прошел по окопу, сопровождая артиллерийских наблюдателей. На лице молодого человека был написан ужас, ведь для него это была первая артиллерийская атака. Аберкромби протянул ему руку, и когда Стэмфорд коснулся ее, Аберкромби нежно сжал его ладонь, и впервые после той ночи в Лондоне их глаза встретились. Стэмфорд улыбнулся и, казалось, немного успокоился.

Аберкромби был рад, что сумел приободрить влюбленного мальчишку, но теперь сомневался, что когда-нибудь сможет успокоить кого-то еще. И прежде всего себя самого; он боялся, что у него не хватит сил отдать приказ о наступлении и он покроет себя позором. В нем что-то сломалось. Он слышал, что это не редкость среди тех, кто провел год или два на войне. Бывало, смельчаки теряли отвагу. Аберкромби боялся, что именно это с ним и произошло.

Он обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь, а футбольный мяч в горле все рос и рос.

13
Молчание после битвы

Снова наступил вечер. Вечер первого дня Третьей битвы при Ипре, битвы, которой предстояло бушевать последующие два месяца. На первый день генерал Хейг наметил взятие деревушки Пасхендале, находившейся в четырех с половиной милях от британской линии фронта. Однако ценой огромных потерь была пройдена примерно одна миля. И все же это продвижение превосходило почти все предыдущие в этой войне, и Генеральный штаб объявил, что день определенно выдался успешным.

Аберкромби не мог отметить эту маленькую победу, потому что обнаружил, что лишился дара речи. Восемью часами ранее невероятным усилием воли он сумел забыть про мяч в горле и отсчитал вслух последние минуты перед наступлением. Глоток рома, выданного каждому солдату в последние полчаса ожидания, сделал свое дело и расслабил его горло; он сумел дунуть в свисток и пожелать своим людям удачи, а потом первым полез на бруствер.

Но после этого он замолчал.

Он выполнил свой долг и надлежащим порядком повел своих людей на врага, прямо под стихающий пулеметный огонь. Аберкромби получил пару незначительных ран, ничего серьезного, однако большая часть его роты полегла.

С остатками первой британской волны он добрался до немецкой колючей проволоки и, оказавшись в передовых вражеских окопах, участвовал в рукопашной.

Аберкромби достойно сражался, однако сейчас, сидя на полевом перевязочном пункте, до которого с трудом добрался, понял, что выдохся. Он был не в состоянии что-то делать, не мог говорить, едва слышал, и, наблюдая за набившимися в землянку окровавленными людьми, в бинтах и еще нет, он сомневался, сможет ли набраться сил и подойти к офицеру медицинской службы, когда придет его очередь.

– Итак, капитан. С одной стороны, вам повезло а вот с другой – боюсь, нет, – сказал осмотревший его офицер, пока санитар дезинфицировал мелкое пулевое ранение у него на плече. – Повезло вам потому, что, попади эта пуля на пять дюймов левее, вы были бы мертвы, а не повезло, потому что угоди она на три дюйма левее, это обеспечило бы вам отправку на родину. А так, боюсь, завтра вы снова отправитесь в строй.

Но Аберкромби знал, что завтра в строй не встанет. Он взял восковой карандаш, которым врачи отмечали пораженные участки на теле пациента, и написал на своей руке, что не может говорить.

Позднее, задолго до рассвета второго дня Третьей битвы при Ипре, полковник, который всего три дня назад с таким энтузиазмом приветствовал Аберкромби в своем батальоне, стоял рядом с офицером медицинской службы и обсуждал удивительное и печальное развитие событий.

– Видимо, даже герои получают контузии, – сказал он с искренней озабоченностью. – Бедняга, когда он это поймет, ему придется очень тяжело.

Аберкромби отвезли на машине скорой помощи в эвакуационный пункт для раненых, огромную палатку, где десять бригад хирургов и медсестер одновременно пытались разобраться со все увеличивавшимся потоком раненых, которых направляли сюда с фронта. С промежуточных перевязочных пунктов раненые прибывали с отметками, сделанными восковым карандашом. Хирургам приходилось доверять диагнозу своих фронтовых коллег, потому что для более тщательного осмотра времени не было: из каждой раны сочилась сквозь бинты кровь, зараза витала в воздухе и стелилась по полу, и без немедленного вмешательства каждому раненому грозила смерть. Врачи, прежде чем приступить к работе, бросали всего один взгляд на очередного пациента под хлороформом. Королевская медицинская служба гордилась тем, что за третий год войны смогла вернуть почти восемьдесят процентов попавших к ним раненых обратно на фронт или, по крайней мере, на какую-то полезную для военного времени работу. Солдаты и офицеры ворчали, что дела в этой службе идут так хорошо, что только смерть может дать окончательное освобождение от армии.

Аберкромби сидел в углу огромной палатки, в некотором отдалении от кровавого безумия, рядом с другими контужеными пациентами, среди которых был и рядовой Хопкинс, солдат, которого Аберкромби всего два дня назад распорядился привязать к лафету. Они посмотрели друг на друга, но промолчали. Они оба потеряли дар речи.

– Значит, говорить парень не может? – спросил полковник.

– Пока что нет. Немота – довольно распространенный симптом контузии, – ответил врач. – Обычно она быстро проходит, но пока речь не восстановится, нам вряд ли удастся узнать что-то конкретное о его нынешнем психическом состоянии.

– Думаете, он свихнулся?

– Возможно, нет. По-моему, у него просто сильное нервное истощение. В большинстве случаев дело именно в этом, хотя, если честно, я почти ни хрена об этом не знаю. И не один я такой. Раньше армия никогда не занималась такими вопросами. Но ведь в старину битвы длились недолго. Я встречал людей, которые утверждали, что разбираются в контузиях, но они и сами говорят как ненормальные. Поэтому я за нож и иглу с ниткой: от шеи и ниже все проблемы как на виду. В любом случае мы отправим его обратно в Бориваж и посмотрим, что там скажут.

– Дело дрянь, – вздохнул полковник. – Я слышал, он сегодня хорошо отличился, многих ребят довел до проволочных заграждений.

Он грустно посмотрел на Аберкромби и, слегка прихрамывая, пошел к выходу.

– У меня царапина, осколок. Боюсь, домой меня не отправят, – сказал он. – Обидно, отдых бы мне не помешал. Я слышал, шотландских куропаток на болотах в этом сезоне особенно много. Оно и понятно: их не стреляют: там ведь остались одни женщины да священники.

– И еще, полковник, – добавил врач. – Аберкромби написал мне записку. Он хочет, чтобы ему из окопа принесли папку. Кожаную папку с бумагами. Он очень волнуется за нее, кажется, его интересуют только его драгоценные бумаги. Не могли бы вы попросить, чтобы их привезли сюда?

– Что? А, да, да, конечно.

– У парней в его состоянии часто появляются навязчивые идеи, и для всех лучше, если они получают то, что хотят.

– Да. Конечно. Кожаная папка. Бумаги. Будет сделано.

– Спасибо.

– Такого отличного парня, а? – грустно покачал головой полковник. – Чертовски жалко. Наверное, все мы в конце концов выматываемся, верно? Вот черт.

Он повернулся и пошел к выходу, пробираясь между десятью операционными столами, где царил настоящий ад, и ему то и дело приходилось перешагивать через отрезанные руки и ноги.

14
Потенциальный союзник

В тот вечер, когда полковник оставил онемевшего Аберкромби сидеть среди раненых и умирающих, Кингсли забылся тревожным сном на койке тюремной больницы. Прошла почти неделя с тех пор, как он обратился за помощью к ирландскому санитару, но о деле они с тех пор не заговаривали. Кингсли сделал вывод, что с этой стороны помощи ждать не стоит. Более того, он понимал, что потихоньку выздоравливает, и хотя пока переводить его было нельзя, он с тревогой думал, что вскоре наступит день, когда его отправят обратно в камеру, где его ждали только побои, и почти определенно побои смертельные.

Он проснулся от того, что кто-то коснулся его рта. Открыв глаза, он увидел над собой мужчину в тюремной робе, который прижимал к его губам палец. Кингсли кивнул, показывая, что будет молчать, и мужчина убрал руку.

– Приподними его, – сказал мужчина.

– Да, сэр. Конешно, сэр, – пробормотал санитар-ирландец, который, очевидно, ужасно боялся посетителя Кингсли. Он подошел к кровати и подложил подушки под спину Кингсли, чтобы тот мог видеть комнату.

Помимо санитара в комнате было три человека: один, по виду – главный, и еще двое, которые остались у двери. Все были в тюремных робах, но не были похожи на заключенных, которых Кингсли видел прежде. За исключением санитара-наркомана, все стояли прямо, и, насколько мог разглядеть Кингсли при свете мигающей газовой лампы, взгляд у каждого был пронзительный. Он видел только их глаза, потому что лица скрывали маски.

– Мой друг сказал мне, что ты хотел поговорить с настоящими ирландцами, – тихо произнес главный.

– Я хотел бы поговорить с любым, кто согласится помочь мне, – прошептал Кингсли разбитыми губами.

– Как, по-твоему, мы сможем тебе помочь?

– У вас есть власть. Это очевидно, иначе как бы вы смогли выйти из камер и навестить меня?

– Да, в этих стенах мы имеем кое-какое влияние, – ответил мужчина. – Видишь ли, ирландцы, они повсюду. От нас невозможно избавиться. Мы ведь словно мухи на дерьме. Некоторые двери для нас открыты. Но, к сожалению, не двери на свободу.

У говорящего не было тяжелого дублинского акцента, как у санитара, и, несмотря на грубость выражений, говорил он грамотно. Кингсли подумал, что, возможно, перед ним выпускник Тринити-колледжа, чьи профессора без устали воспитывали врагов британского государства.

– Вы знаете, кто я такой, – сказал Кингсли. – И знаете, почему я здесь.

– Да. Вы тот, кто протестует против войны, потому что считает ее глупой.

– Нелогичной.

– Да, точно, нелогичной. Скажите мне, инспектор Кингсли, как вы относитесь к логике, оправдывающей войну, которую Британия вела против ирландского народа прошедшую тысячу лет?

Разумеется, Кингсли этого ожидал.

– Я сожалею, что в прошлом не уделил этому достаточно внимания.

– Но теперь вы поняли свою ошибку?

– Да.

– Убедившись, что не осталось ни одного англичанина, который уделил бы вам хоть минуту времени, вы решили попытать удачу с ирландцами.

– Думаю, вы точно описали мое положение.

– А как вы относитесь, – продолжил ирландец, – к «логике», руководствуясь которой полиция на прошлую Пасху вытащила Пэдди Пирса и других ребят из почтового отделения в Дублине и повесила их за то, что у них хватило безрассудной смелости верить, что Ирландией должны управлять ирландцы?

– Я считаю это в высшей степени нелогичным. Британцы подарили вам еще полдюжины мучеников, чтобы вдохновить вас на новые подвиги.

– Что ж, должен сказать, это очень приятно слышать. Особенно из уст парня, который в то время доблестно работал на убийц.

Кингсли не знал, что ответить, и промолчал.

– Что ж, теперь, я думаю, пора перейти к делу, – сказал ирландец. – Понимаете, мы не можем на всю ночь покидать камеры. Не стоит искушать судьбу Полагаю, инспектор, вы ищете защиты? И, насколько я понимаю, хотите, чтобы всем стало понятно, что если кто обидит вас, ему придется ответить за это перед ненормальными ирландцами? Правильно?

– Я был бы очень признателен.

– Сотрудничества с нами, ненормальными и ужасными ирландцами, которые похищают у английских матерей их малышей, чтобы потом их поедать?

И снова Кингсли не ответил.

– Позвольте спросить, кстати, сразу прошу прощения за столь глупый вопрос, – продолжил ирландец, – какая польза от этого будет нам?

– Я… я могу поделиться с вами кое-чем.

– Ну и что жеможет знать скучный лондонский полицейский, мистер Кингсли?

– Одно время я сотрудничал с Особой службой. У меня остались кое-какие связи.

– Вы знаете имена каких-нибудь тайных агентов?

– Да, знаю.

– Вы назовете эти имена?

– Чтобы вы их убили? Нет.

– По крайней мере, мистер Кингсли, вы говорите честно. Вам повезло, ведь мне кое-что о вас известно, и я бы не поверил, согласись вы на мое предложение.

– До 1909 года, до того, как у нас появилась настоящая секретная служба, именно полиция была вашим главным противником в Лондоне.

– Да, мистер Кингсли, это мне известно. Я пришел сюда не за тем, чтобы слушать лекцию. Что вы мне можете сообщить?

– Я могу рассказать, что нам известно… – отчаянно импровизировал Кингсли. – Мы знаем, что ирландские республиканское братство проникло в «Гэльскую лигу». Я уверен, что Эйн Макнилл был бы удивлен и шокирован, узнай он, сколь многие из его драгоценных «ирландских разговорных групп» на самом деле представляют собой курсы для бомбистов и торговцев оружием. А «Гэльская атлетическая ассоциация»? Сколько ваших людей тайно завербовали и подготовили, пока вы дружно делали вид, что играете в футбол? Наверно, не меньше половины ребят, участвовавших в восстании, пришли к вам оттуда. Нам это известно, потому что среди вас есть наши люди.

– Правда?

– Да. Именно так мы узнали о Кейсменте и его миссии в Германии.

– Инспектор, какого черта, об этом писали в газетах.

– Мы знали, где он приземлился. Мы знали, где его можно схватить.

– Сэр Роджер Кейсмент полный идиот и был не в состоянии держать язык за зубами. Нам его поимка не нанесла ущерба, а вам не сделала чести. А теперь позвольте задать вам вопрос. Если британские шпионы и полицейские действительно играют в гэльский футбол с ребятами из «Гэльской атлетической ассоциации» в Донеголе, вы можете сообщить нам их имена?

– Нет.

Фений улыбнулся:

– Почему?

– Потому что я не хочу выносить им смертный приговор.

– Или, если точнее, потому что никаких шпионов нет.

– Можете думать и так.

– Инспектор Кингсли, я ожидал от вас большего.

– Жаль, что разочаровал вас.

– Ни полиция, ни ваша драгоценная новая Секретная разведывательная служба никогда не внедрялись в ирландское республиканское братство на более или менее серьезном уровне.

– Вы узнали бы об этом в самую последнюю очередь.

– В таком случае, мистер Кингсли, британским властям в Дублине было бы точно известно о Пасхальном восстании. Но они ничего не знали, верно? Мы застали их врасплох.

– Откуда вы знаете? Мы ведь его подавили.

– Да, мой друг, вы его подавили, но вовсе не благодаря потрясающей работе ваших шпионов. Вы подавили его, потому что вы – вонючая Британская империя и у вас есть большая армия, а мы – кучка фермеров и банковских работников, с дерьмовым оружием девятнадцатого века, которое этот дурак Кейсмент умудрился выклянчить у немцев! И даже если бы мы не пошли на дело с голыми руками, выставив на улицы только тысячу человек, хотя могли привлечь в десять раз больше, вы бы все равноего подавили. С меня хватит ваших фантазий, инспектор Кингсли, лучше скажите, есть ли у вас что-то действительно ценное, ради чего нам имеет смысл спасать в тюрьме вашу жизнь. Я не стану просить выдавать ваших людей, понимаю, что вы этого не сделаете, но если захотите, можете выдать несколько наших. Вы ведь работали со Специальной службой, так, может, назовете мне, скажем, имена полудюжины ирландских информаторов? Это обеспечит вам небольшую защиту, друг мой. Назовите нам имена шести предателей-ирландцев, которые мостят тротуары, копают ямы и варят смолу в Лондоне, а одновременно все вынюхивают для полиции.

Сначала Кингсли решил выдумать имена – чтобы выиграть немного времени. Однако эта мысль исчезла так же быстро, как и появилась. Необязательно работать в Специальной службе, чтобы знать, что с «Братством» шутить не стоит. Это жестокие, безжалостные люди, и они ни за что не потерпят такого неуважения. С другой стороны, Кингсли не мог назвать им настоящие имена. Он действительно знал нескольких осведомителей, прокладывавших метро и мостивших дороги, однако выдать их ирландскому республиканскому братству было все равно что их убить.

– Я не стану называть имена осведомителей.

– Мистер Кингсли, эти люди – подонки. У вас есть свои шпионы, у нас – свои. Они знают ставки и рискуют исключительно ради золота. Я дам вам еще одну возможность. Назовите мне имена шести ирландских осведомителей на жалованье Скотленд-Ярда или секретной разведки, или хотя бы трех, и мы позаботимся о том, чтобы сидящие здесь мерзавцы не причинили вам вреда.

Несколько секунд Кингсли боролся со своей совестью. Ему предлагали защиту, в которой он отчаянно нуждался. И в обмен на что? На имена предателей. Людей, пожертвовавших из жадности своими соотечественниками. Разве его жизнь не ценнее жизней трех таких людей? Предательство – это их работа,они занимаются тем, чтобы предавать своих товарищей. Почему бы ему не предать их?

Он просто не мог этого сделать. Никакую логику на свете нельзя повернуть так, чтобы оправдать подобный поступок, и Кингсли это было известно. Какова бы ни была их моральная ценность, они по-прежнему слуги короны; возможно, добываемая ими информация спасает невинных людей от террористов. У него нет права убивать их.

– Я не могу назвать имен.

– Что ж, инспектор, вы украли у меня полчаса сна ради пустого дела. Когда О'Шонесси сказал, что вы хотите получить нашу защиту, я вообразил, что вы можете хоть что-тонам предложить.

– «Гэльская лига»…

– Я вас умоляю, инспектор. Любому репортеру «Айриш таймс» известна наша стратегия по приему новых членов. И вам она известна. И мы знаем, что она вам известна, и нам плевать на то, что вам это известно, потому что даже англичане не могут арестовать человека за игру в футбол. У вас ничего для нас нет, сэр, и мы ничего не дадим вам взамен.

– Подождите! – воскликнул Кингсли.

Но ирландцы уже ушли.