Текст книги "Первая жертва"

Автор книги: Бен Элтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Вы думаете, что военные относятся к контузии без уважения?

– Я сказала, единственная забота военных – вернуть людей на фронт или, еще лучше, не дать им покинуть его.

Они уже вышли из вязовой рощицы – здесь земли замка кончались. Дальше простиралась восхитительная долина реки Лис. В полях еще не отцвели цветы, листва на деревьях была густая и зеленая, и оттуда, где они стояли, были видны три церковных шпиля. Кингсли вспомнил июль 1914 года, когда такое спокойствие царило во всем мире, Джорджу был всего год и они с Агнес были счастливейшими из смертных.

Поместье ограждал только низкий забор, вдоль которого они шли, пока не дошли до приступки, где можно было перейти через ограду.

– Пойдем дальше, или вы уже нагулялись? – спросила сестра.

– В таких прекрасных местах я никогда не нагуляюсь, – ответил Кингсли.

Сестра Муррей поставила ногу на приступку. В первую секунду инстинкты Кингсли чуть не заставили его предложить ей руку для опоры, но, к счастью, он вовремя вспомнил, что это будет едва ли правильный шаг. Вместо этого он остался стоять и позволил ей перебраться через ограду самостоятельно.

– Мне кажется, вы не похожи на военного полицейского, – сказала сестра Муррей.

– А какие они, военные полицейские? – спросил Кингсли.

– Ублюдки, – ответила она. – Свиньи. Тупоголовые ослы, кто же еще? Ведь это именно их работа – удерживать военных на фронте. Это для вас всех главная задача. Английские солдаты, наверное, боятся вас больше, чем немцев.

– Пожалуй, вы правы.

– Так почему же я вас не боюсь?

– Не знаю, может быть, я не слишком хорошо делаю свое дело.

– Я думаю, вы очень хорошо делаете свое дело, именно поэтому вас сюда и прислали. Возможно, в штабе армии не все такие тупые, как я всегда думала.

– Вы боялись военных полицейских, которые были здесь до меня?

Муррей помедлила. Она явно не хотела в этом признаваться.

– Да, наверное, боялась. Они были довольно бесцеремонны. Было за полночь, меня подняли с постели, когда Аберкромби был найден мертвым. Бедняга Хопкинс сидел молча на кровати, раскачиваясь вперед-назад, и на коленях у него лежал этот ужасный револьвер. Мы забрали револьвер, а он даже не заметил. Пахло кордитом. Почти сразу появились ваши люди, четыре огромных мужика: сержант и три капрала. Нарядные, в начищенных сапогах, они громко топали ногами и орали. Они вошли, взяли револьвер, а потом вытащили Хопкинса из кровати. Он вышел из транса, закричал и тут же обделался. Я никогда не видела такого ужаса. Я пыталась это прекратить, сказала, что есть правила, что я сопровожу арестованного.

– И как они на это отреагировали?

– Они отреагировали так же, как и все полицейские на моей памяти, – вели себя как звери. Самцы паршивые. Велели мне заткнуться и утащили беднягу, голого и кричащего, посреди ночи. Я до сих пор помню, как он умолял меня остановить их. Короче, все закончилось так же быстро, как и началось, и мы занялись телом Аберкромби.

– Вы хотите сказать, что полиция не перекрыла доступ к месту преступления?

– Они взглянули на него, прежде чем прийти к Хопкинсу. И все. А на что там было смотреть? Капитан был мертв.

Кингсли поразился такому разгильдяйству.

– А его самого осмотрели? Что-то записали? Сфотографировали? Полагаю, было проведено вскрытие?

Сестра Муррей посмотрела на него как на ненормального:

– Капитан, это военный госпиталь, мы заботимся о живых, а не о мертвых. Когда пациенты умирают, мы хороним их, и точка, это все, ту-ту, пока-а. Затем мы готовим их постели для следующего бедолаги из очереди, в которой, похоже, стоят все молодые люди Европы. Именно это мы и сделали в ту ночь, и, надеюсь, вы не сочтете меня черствой, если я скажу, что когда мы завернули Аберкромби в одеяло, я подумала, что он хотя бы больше не напишет никакой чепухи о чести и славе войны. «Да здравствует Англия», ха! Чушь. Совершеннейшая чушь. Здесь здравствует только смерть. Да здравствует наш покойный виконт Аберкромби, мертвый окончательно и безоговорочно.

Теперь они в молчании возвращались к замку.

– Значит, Аберкромби вам не нравился? – спросил Кингсли.

– Ну, я бы так не сказала. Конечно, я не очень хорошо его знала, и его состояние не располагало к тесному общению, почему он к нам, кстати, и попал. Но я не могу сказать, что он мне не нравился, мне просто не нравились его стихи.

– Вы обсуждали с ним поэзию?

– Я со многими обсуждаю поэзию. Я веду маленький кружок для пациентов и их приятелей. Врачи думают, что футбол и пробежки на свежем воздухе приносят больше пользы, но в свободное время мне позволяют пробовать и что-то другое. Я считаю, что некоторым ребятам это немного помогает, ну, в смысле, помогает забыть обо всем. По-моему, зачастую написать что-то легче, чем сказать.

Кингсли вспомнил презрительные слова Шеннона.

– В наши дни все до единого поэты, – пробурчал он себе под нос.

– Простите?

– Ничего. Просто один мой… коллега кое-что сказал мне на эту тему. Кстати, вы его знаете. Капитан Шеннон.

– А, да, капитан Шеннон, – сказала она, а затем добавила: – Он сказал, что побывал у меня в постели?

– Ну… да. Господи. Кажется, он что-то упоминал..

– Ха. А еще говорят, что женщины – сплетницы.

– Ну, он ничего такого не сказал…

– Неудивительно. Капитан Шеннон не из тех, чьи сексуальные предпочтения могут расположить к нему женщин.

Кингсли никогда раньше не встречал такой прямолинейной женщины.

– Да, хм, кажется, мы говорили о вашем поэтическом кружке?

– Да. По-своему проект был успешным. Мы встречались, я поощряла их попытаться выразить себя на бумаге. Я время от времени выпускаю журнальчик, в нем всего пара листков, с лучшими, на мой взгляд, стихами. Если хотите, я вам покажу. Мне даже удалось напечатать несколько стихов в «Манчестер гардиан».

– Аберкромби в ваш кружок ходил?

– Ну, он ведь пробыл здесь недолго. Он пришел на одно занятие перед тем, как его убили, но сидел просто так и сказал, что ему нечего мне показать. Сказал, что ему уже давно не хочется ничего писать. Неудивительно, если учесть, какую поразительную чепуху он писал до этого. Думаю, его страшила его собственная репутация. Мне кажется, после того, как достигнешь такого большого успеха, довольно трудно предпринять очередную попытку.

– Да, возможно.

– Единственное, что он действительно хотел знать, это смогу ли я достать для него зеленый конверт, но он обратился не по адресу; у меня нет таких полномочий. Я сказала ему, что ему поможет главный офицер медицинской службы.

– Зеленый конверт?

– Да, зеленый конверт.

Кингсли чуть было не спросил у нее, что такое зеленый конверт, но вовремя понял, что это, вероятно, как-то связано с военными и поэтому он, как военный полицейский, должен знать о таких вещах. С этим вопросом придется повременить.

Поэтому он молча наблюдал, как она проворно перелезла обратно. Муррей была грациозная, спортивного сложения девушка, и Кингсли нравились ее боевой дух и пыл. Он хотел бы довериться ей. Но не мог, поэтому попросил отвести его в комнату, где умер Аберкромби. Они прошли обратно мимо площадки, где продолжались неторопливые игры и упражнения. Игра в крикет перед замком закончилась, и теперь здесь воздвигали сцену.

– Сегодня у нас будет концерт, если дождь не пойдет, – объяснила Муррей. – Пятый батальон отдыхает, и у них есть театральная труппа. Они устраивают представление на нашей территории. Мы все приглашены.

– Пятый батальон был подразделением Аберкромби, верно?

– Кажется, да. Если честно, для меня все батальоны одинаковые.

Сестра Муррей отвела Кингсли в замок, интерьер которого определенно некогда был великолепен, однако сейчас все заполонили военные. Повсюду, куда ни глянь, слонялись унылые фигуры в хаки. На Кингсли замок тут же нагнал тоску; даже воздух здесь казался тяжелым от кошмаров. Вдохнув, он почувствовал запах страха. Люди были везде, они хромали, ковыляли, волочили ноги, спотыкались, просто стояли. И смотрели в одну точку. Видимо, смотреть в одну точку было самым типичным занятием обитателей замка. В общем, замок представлял собой огромный эвакуационный пункт; многие из бродивших по коридорам солдат всего несколько дней назад были на фронте.

Поднявшись по роскошной лестнице, они, довольно долго пропетляв, добрались до коридора, где находились палаты Аберкромби и Хопкинса. В этом же коридоре был замечен таинственный офицер.

– Вот здесь раньше лежал Хопкинс, – сказала Муррей, когда они прошли одну из дверей, – а вот это – личная палата Аберкромби.

Она повернула ручку и открыла дверь.

На кровати лежал мужчина. И неистово мастурбировал. Кишели помедлил у двери, но сестра Муррей прошла мимо него. Сам же пациент никого не замечал.

– Он делает это до тех пор, пока член не начинает кровоточить, но и после этого продолжает его теребить, – хладнокровно сказала Муррей. – Кажется, он не замечает, что протер кожу на члене до дыр. Он вообще ничего не замечает. Поразительно, правда? Направивший его сюда офицер медицинской службы сказал, что в окопах он занимался этим без остановки. Другие ребята не смогли это выносить – наверное, неприятно, когда рядом с тобой такое творится. Вы слышали о Фрейде?

– Конечно.

– Интересно, что бы он на это сказал?

– Думаю, он счел бы это доказательством всех своих теорий.

– Да, он бы предположил, что бедняга думает о своей матери.

Кингсли поразился столь грубой шутке, но не смог сдержать смех.

– Вот здесь мы и нашли Аберкромби, – сказала Муррей, глядя на лежащего в кровати пациента. – На этом самом месте, с пулей в голове. Насколько я помню, следов борьбы не было.

Впервые за свою долгую и разнообразную практику работы в качестве полицейского Кингсли присутствовал на месте убийства, где в ходе следственной работы на кровати мастурбировал обнаженный мужчина. Он пытался не обращать на него внимания, но это было нелегко, особенно если учесть, что, дергая член, мужчина хрипел и стонал.

– А-а, о-о, а-а.

– С пулей в голове, говорите? Она не прошла навылет?

– Нет, вся кровать была в крови, но ничто не указывало на то, что пуля вышла из затылка. Когда его перевернули, я увидела, что выходного отверстия не было.

– О-о, а-а-а, о-о, а-а-а.

– Видимо, у него был очень крепкий череп. Как долго Аберкромби жил в этой комнате?

– Он пробыл здесь неделю.

– Что вы можете о нем сказать? О его поведении? Настроении?

– А-а-а, о-о-о.

– Ну, он не лежал, словно в трансе, и не издевался над собой, как этот парень. Я бы сказала, что он был скорее вымотан эмоционально, нежели контужен. Он был очень тихий, но в здравом рассудке. Полагаю, мы бы дали ему неделю-другую отдохнуть, немного привели его в порядок и отправили обратно на фронт. Знаете, что бы там ни говорили, нам удается отправить три четверти из них обратно. Симулянтов в британской армии нет.

– А-а-а-а-а-а-а!

Пациент закричал, и они оба повернулись как раз в тот момент, когда он кончил.

– Не знаю, откуда у него берется такое количество, – сказала Муррей. – Кажется, у него бесконечный запас.

Она нашла полотенца и вытерла мужчину.

– Спасибо, Мод, это было прекрасно, – пробормотал пациент.

– Он всегда благодарит Мод, – объяснила сестра Муррей. – Не знаю, кто такая эта Мод, но, наверное, девушка она очень усердная.

Смотреть здесь больше было не на что, поскольку место убийства было тщательно вымыто и здесь побывало множество людей, поэтому они оставили стонущего мужчину наедине с воспоминаниями о Мод.

– Кто собирал его личные вещи? – спросил Кингсли, когда они снова оказались в коридоре.

– Я. Я отправила их в Англию, в палату лордов. Вещей было немного. В окопах мало места для барахла.

– Что-нибудь интересное нашли?

– Нет. Все самое обычное. Две рубашки, двое теплых кальсон, две пары носков. Расческа, зубная щетка. Все в таком духе. Да, одно было странным. У него был только один сапог.

– Правда?

– Да, я нашла только один, хотя приехал он сюда, полагаю, в двух.

– Он мог утопить сапог в болоте, так часто бывает.

– Да, но он пробыл у нас несколько дней.

– У него была другая обувь?

– Мы выдаем пациентам спортивные тапочки для занятий спортом, если у них нет своих. Может, он ходил в них и не беспокоился о сапогах.

– Возможно. Что-нибудь еще?

– Да нет, больше ничего интересного.

– И вас это не удивляет?

– Что?

– Что этот невероятно популярный поэт, которому завидует и которого обожает весь народ, не держал среди своих личных вещей ничего интересного. Ни заметок, ни набросков. Ни стихов.

– Он бросил писать.

– Да, именно это он всем и говорил.

– У него была чистая бумага.

– Но никаких записей?

– Нет.

Они пошли дальше по коридору к бывшей палате Маккруна, остановившись осмотреть туалет, куда он шел, когда мимо торопливо прошел таинственный офицер.

– Где сейчас Маккрун? – спросил Кингсли.

– Его отправили обратно в часть.

– Он еще жив?

– Понятия не имею. Вам лучше знать, верно? Это ведь вы военный полицейский.

Она внимательно посмотрела на Кингсли.

– Верно? – спросила она.

– Конечно, – ответил Кингсли.

– Может быть, хотите чаю? – спросила Муррей. – Столовой у нас нет, но у меня в комнате есть газовая горелка. Только вот молока у меня нет.

В эти дни ни у кого не было молока, подумал Кингсли, за исключением премьер-министра. Не удивительно, что великий человек так ревностно его охранял.

Сестра Муррей провела Кингсли дальше по лабиринтам коридоров с дорогими обоями с пятнами от картин, некогда там висевших. Чем дальше они шли, тем уже и темнее становились проходы – раньше здесь, несомненно, жили слуги, – пока, наконец, не оказались у маленькой двери с табличкой, на которой по-французски было написано: «Третья помощница посудомойки».

– Это я, – сказала Муррей. – Именно здесь я закрываю глаза и мечтаю о том дне, когда стану второй помощницей посудомойки.

Оказаться в комнате женщины было приятно, несмотря на то, что это была бедная мансарда, которую Королевская медицинская служба выделила для своих медсестер. Однако Кингсли не мог отрицать, что на мгновение ему стало противно при мысли, что капитан Шеннон в этой самой комнате занимался черт знает чем.

Кингсли нравилась сестра Муррей, и он почему-то испытывал желание защищать ее, хотя она, разумеется, стала бы презирать его за это. В ее комнате были маленькая кровать и туалетный столик с зеркалом и расческой. Еще здесь была небольшая тумбочка, но платяного шкафа не было; одежда Муррей висела на вешалке для шляп. На такой же вешалке висели и маскарадные костюмы Джорджа, за которыми всего несколько дней назад прятался Кингсли, хотя ему казалось, что с того момента прошел уже целый год. Над маленькой раковиной была натянута бельевая веревка, на которой висели три или четыре тряпки в ржавых пятнах. Кингсли заметил, что глаза Муррей метнулись к ним, и на секунду ее лицо сморщилось от неимоверного смущения; однако он не удивился, когда за смущением последовал полный достоинства ответ.

– Иногда быть женщиной – такая тоска, – сказала она, сердито сдернув тряпки с веревки и запихивая их в ящик тумбочки. – Менструация – определенно несамый лучший замысел Вседержителя. Единственное, что заставляет меня сомневаться в Дарвине – я считаю, что такой ужасный процесс должен был бы отпасть естественным путем много веков назад. Полагаю, это просто очередная маленькая хитрость природы, которая не дает забыть женщинам о своем месте. Итак, капитан, чай! – Она зажгла горелку, от той же спички прикурила сигарету «Кэпстан фул стренгс» и жадно затянулась. – Боюсь, это последняя, – добавила она.

– У меня их полно. Возьмите пачку.

Он протянул ей пачку «Блэк кэт», а себе взял сигарету из портсигара.

– У вас есть имя? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– Меня зовут Кристофер.

– Рада за вас, капитан. Но я не хочу, чтобы полицейские называли меня по имени. Я же сказала: я их не люблю. Вы вроде бы ничего, но все равно вы полицейский, и для меня этого достаточно.

– Кажется, сестра Муррей, у вас с нами личные счеты. У вас есть причинанастолько ненавидеть полицейских?

Некоторое время она смотрела на него через клубы дыма, поднимающегося к глазам, которые вдруг засияли ярче.

– Вы все подмечаете, верно? – наконец ответила она.

– Обычно да.

– А бывшую заключенную узнаете?

– Вы были под арестом?

– О, много раз, капитан. Много, много раз.

– Должно быть, вы рано встали на путь преступлений.

– Да. Мне было восемнадцать. Совсем еще ребенок, но вас, полицейских, это не смутило, и вы надо мной поизмывались.

Кингсли тут же понял, о чем она говорит. Он понял, что свалял дурака, и почувствовал себя виноватым.

– Закон «кошки-мышки»?

– Да, «кошки-мышки».

Печально известный закон о «Временном освобождении из-под ареста по состоянию здоровья» 1913 года, всем известный как закон «кошки-мышки», на основании которого объявивших голодовку суфражисток отпускали, а после выздоровления снова брали под арест. Миссис Эммелину Пэнкхерст так арестовывали двенадцать раз подряд.

– Конечно, – сказал Кингсли, – как я сразу не догадался! Вы были суфражисткой.

– Я и сейчассуфражистка, капитан. Но мы – британские женщины, и мы понимаем, что сейчас должны работать наряду с мужчинами на благо всей страны, однако мы по-прежнему женщины,и очень скоро женщины получат правоголосовать. Когда это случится, мы примем законы, которые накажут тиранов, избивавших и насиловавших нас за то, что у нас хватило наглости заявить, что половина населения Британии имеет право слова в вопросах управления страной.

– Сколько раз вас арестовывали?

– Меня арестовывали и отпускали семь раз. Меня связывали и засовывали в желудок резиновый шланг через нос и горло. У меня до сих пор горло болит.

И словно в доказательство этого она сильно затянулась сигаретой, пока зажженный конец не подобрался угрожающе близко к ее пальцам, и закашлялась взахлеб, мучительным сухим кашлем. У нее съехали набок очки, и она содрогалась всем своим маленьким телом так, что под ней тряслась кровать.

Кингсли смущенно отвернулся. Он хорошо помнил ужасную политику игры в «кошки-мышки»: он ведь был полицейским, и его совесть прошла в тот период жестокую проверку. Он состоял на службе у правительства, которое отказывало в правах всем матерям и сестрам страны. Более того, будучи полицейским, он был вынужден пресекать террористические акции, которые устраивали движимые гневом и отчаянием суфражистки. Кингсли никогда лично не кормил насильно объявивших голодовку, но он носил такой же жетон, как и те, кто это делал.

Пока сестра Муррей кашляла, Кингсли снова вспомнил свое собственное пребывание в тюрьме, вспомнил, как здоровый рыжеволосый профсоюзный деятель обвинил его в том, что он безропотно соглашался применять всевозможные пытки. Деятель был прав. Издевательства над бедными, издевательства над ирландцами, издевательства над женщинами; как полицейский он напрямую участвовал во всем этом. Почему же, только когда началась война, он осознал ответственность перед своей совестью? И снова ему в голову пришла только мысль о масштабе происходящего. Война была так безумна, что нельзя было не обращать на нее внимания. Но вот он встретил молодую женщину, которая подверглась издевательствам и все же служила своей стране не менее отважно, чем многие мужчины. И он подумал, что эта удивительная женщина по-прежнемулишена права голоса. Агнес, мать его ребенка, лишена права голоса.Эммелина Пэнкхерст, прекрасный стратег и борец, лишена права голоса.Все женщины, трудящиеся на оборону и на государство в целом, лишены права голоса.Это просто непостижимо. Кингсли понял, что совесть начала тревожить его слишком поздно.

– Я приношу извинения за свое оскорбительное предположение, – сказал он, а затем с улыбкой добавил: – И за всех мужчин в целом, хоть и не знаю, насколько это важно.

– В общем, не так уж и важно, капитан, – ответила сестра Муррей, но все же улыбнулась в ответ. – Но все равно спасибо.

38
Тушеные овощи и ворчливые разговоры

Днем Кингсли вернулся в Мервиль, где на окраине городка ему полагалась комната над маленьким баром, или, как его называли, «кафе», которое носило патриотическое название «Кафе Кавелл» в честь замученной британской медсестры.

Кингсли осознавал срочность своей миссии. Всего в нескольких милях отсюда полным ходом шла Третья битва при Ипре, и еще оставшимся свидетелям и доказательствам по его делу грозило навсегда сгинуть в болотах Фландрии. Кто знает, может быть, судьба уже наказала немецким снарядом или пулей таинственного офицера, если этот офицер вообще существовал.Может быть, Маккрун, товарищ большевик, который находился в замке в ночь убийства, тоже уже мертв. Однако Кингсли собирался отправиться из Мервиля в главный штаб военной полиции в Армантьере, и поскольку у него не было возможности съездить туда и обратно за один день, он решил подождать до утра. Он утешал себя тем, что пятый батальон, где служили Аберкромби и Хопкинс, находился на отдыхе, и поэтому оставшиеся в нем полезные ему люди не будут убиты в самом ближайшем будущем. Может быть, Маккрун сегодня вечером придет на концерт. Или даже появится таинственный офицер.

Несмотря на то что до фронта было всего несколько миль, Мервилю повезло, ведь он находился за пределами зоны поражения тяжелой артиллерии, и поэтому пока что бомбежки его не коснулись. В двух-трех милях дальше, непосредственно за линией фронта, ситуация была противоположная: некоторые деревни были в прямом смысле стерты с лица земли, словно их никогда не существовало. Мервиля война тоже в какой-то степени коснулась, в основном в плане торговли. В городе было полно английских солдат и не меньше французских крестьян-предпринимателей, стремившихся на них нажиться, продавая им яйца, хлеб, вино, скот, ночные горшки и любые другие предметы, от которых они надеялись избавиться, по заоблачным ценам.

Проходя по центральному рынку, Кингсли услышал, как продавцы и покупатели сердито торгуются из-за нескольких франков. Британские солдаты почти не говорили по-французски, а французские крестьяне в основном не владели английским. Поэтому, прожив бок о бок три года, солдаты и местное население вели переговоры только языком жестов, сдабривая его громкой руганью. Кингсли заметил, что при его приближении английские солдаты, увидев военного полицейского в форме, умолкали, но как только он проходил, крики возобновлялись.

Пошел дождь. Кингсли бродил по брусчатым улицам, которые так проклинали английские солдаты. Им приходилось маршировать по ненавистной брусчатке, по крупным, неровно уложенным булыжникам, к тому же щели между ними были такие, что можно было ненароком подвернуть лодыжку. На таком покрытии было невозможно выработать обычный маршевый ритм, потому что нога каждый раз попадала то на камень, то в выбоину. В то утро на вокзале, когда солдаты из вагонов для лошадей выстраивались в шеренги, чтобы строем идти на фронт, Кингсли не раз слышал, как ругали французские дороги. Гуляя по Мервилю, Кингсли понял, в чем дело: марш-бросок в семь миль с полным обмундированием по таким дорогам равнялся бы переходу в двадцать пять или тридцать миль по дороге с приличным покрытием.

Он прошел мимо высокого дома с нарисованной на стене цифрой «1». Он знал, что это бордель, «Заведение под красным фонарем номер один», имеющее лицензию французского правительства. Попутчики в поезде предупредили Кингсли, чтобы он не ходил в такие места; солдаты патологически боялись венерических заболеваний.

Когда Кингсли дошел до «Кафе Кавелл», француженка-владелица показала ему комнату. Это была маленькая комната с распятьем на стене и неудобной на вид койкой с соломенным матрасом. Одеяло казалось довольно чистым, но простыней не было. Хозяйка объяснила, что в этой комнате жил ее сын, но он погиб под Верденом вместе с половиной сыновей Франции. Ее муж, хоть ему было за пятьдесят, тоже служил солдатом, и платили ему очень мало, поэтому, чтобы прокормить себя и трех бабушек и дедушек, она превратила свой дом в «кафе». Когда Кингсли спросил, где можно вымыться, хозяйка показала ему колонку на заднем дворе, где он немного отмылся под проливным дождем, а свинья и несколько куриц глядели на него слегка презрительно. Затем он вернулся в помещение и заказал ранний ужин. Поскольку батальон Аберкромби собирался в тот вечер на концерт в замке Бориваж, он тоже решил пойти и сомневался, что после концерта подадут угощение.

Первый этаж «Кафе Кавелл» состоял из одной комнаты с большим столом в центре и двумя-тремя столами поменьше у стен. Бар здесь был едва ли больше кафедры, где предлагалось «вино белое», «вино красное» и, насколько понял Кингсли, пиво. Запах у него был довольно хмельной, хотя он не смог увидеть даже намека на пену на неподвижной, темной поверхности жидкости.

– Бери лучше вино, – раздался голос из группы солдат, сидевших за большим столом в центре. – Пиво здесь подают прямо из-под хозяйской свиньи.

– Не удивлюсь, если бы оно подавалось прямо из-под хозяйки, – заметил второй солдат. – Они пытаются всучить нам все вонючее дерьмо, которое производят.

Кингсли из предосторожности снял все знаки отличия, выдававшие полицейского. Он знал, что в противном случае ни один из собравшихся здесь не заговорил бы с ним, а также друг с другом в его присутствии. Скорее всего, они бы просто ушли отсюда.

Кингсли присел за пустой столик в углу. К нему подошел древний старик, видимо как раз тот дедушка, которого среди прочих пыталась содержать хозяйка. Кингсли поинтересовался на французском, можно ли заказать ужин; старик очень удивился, что английский солдат заговорил с ним по-французски, и предложил попробовать тушеные овощи с курицей.

– А что у вас есть, кроме овощей с курицей? – спросил Кингсли.

– Только овощи.

Кингсли заказал овощи и стакан «вина красного». Солдаты в комнате, естественно, заинтересовались, услышав, что англичанин, непохожий на офицера, так свободно изъясняется по-французски, и разговорились с ним. Они были из отряда, отпущенного с линии фронта на короткий отдых, а точнее, из того самого пятого батальона, который сегодня вечером собирался на концерт. Они определенно старались отдохнуть как следует, и Кингсли понял, что, если они все отправятся на концерт, аудитория сегодня вечером будет довольно пьяная.

– Я не против погибнуть за этих чертовых родину и короля, – сказал один из них, бухнув стаканом вина о стол. – Никто из нас не против погибнуть за родину и короля…

– Я против, черт возьми, – вставил другой.

– Ну, ладно, да, мы все против.Да, точно, мы все против,но мы умрем, если придется,потому что мы не трусы, не-ет. А вот что мне никакне нравится, так это то, что мне за это дело платят меньше,чем какому-то говнюку, который пошел на фронт на год позже меня! И платят, мать их, вполовинуменьше.

С этой навязчивой идеей солдат Кингсли уже был знаком. Нелогичные и очень серьезные различия в зарплате и условиях были источником большей ярости английских солдат, чем предполагаемый ужас перед немцами, ужас, который преследовал гражданское население на родине, но о котором на памяти Кингсли не упоминал ни один солдат.

– А как насчет увольнительных? – добавил другой солдат. – Черт с ней, с оплатой, а как насчет увольнительных?

– А что с ними такое?

– Вот именно!Вот именно. Именно это я и хочу сказать. Что такое с этими паршивыми увольнительными? У нас их нет. Вот что с ними такое. Эта забегаловка – самое первое кафе, которое я увидел после фронта за одиннадцать месяцев,а мой двоюродный брат в Глостере на Плаг-стрит только что получил отпуск после шести месяцев.

Кингсли начал кое-что записывать. Он очень сочувствовал этим людям; он тоже понимал, что одно дело – переносить невзгоды, и совсем другое – злиться на очередное несправедливое решение. Он пробыл во Франции всего два дня, но даже ему было совершенно понятно, что разница в оплате и условиях службы подрывали боевой дух по всему фронту. Поэтому он начал составлять что-то вроде служебной записки сэру Мэнсфилду Каммингу и Секретной разведывательной службе, в которой объяснял, что, если они хотят избежать мятежа в войсках, следует не шпионажем заниматься, а заставить парламент положить конец такой откровенно несправедливой системе. Системе, где штабные офицеры и люди, которые не видели ни одной битвы, получают больше денег и значительно больше увольнительных, чем их товарищи, гибнущие в окопах.

– И прикинь, я даже ничего сказать не могу, – добавил солдат, который год не был в увольнении. – И пожаловаться не могу – а вдруг нарвусь на офицера, который встал поутру не с той ноги и поэтому задаст мне трепку.

– Но мы должны заявлять о том, что нас не устраивает, так? Если мы ничего не будем говорить, то ничего и не изменится, – предположил более тихий голос.

– Ага, и заговори мы, все равно ничего не изменится, вот разве что заработаем себе полевое наказание номер один, как этот придурок Хопкинс.

В этот момент Кингсли навострил слух.

– А что с ним случилось? – спросил он.

– Его привязали к лафету и оставили на расправу мухам и дождю, вот что. А за что? За разговоры, вот что, просто за разговоры. Большое дело!

Сидевший рядом с ним солдат решил, что Кингсли ввели в заблуждение.

– За разговоры, Джек? Он не просто разговаривал. Он подстрекал,вот что я тебе скажу Отказывался подчиняться приказу во время боевых действий.

– Боевых действий! Да просто в бане.

Кингсли принесли овощи с курицей – очень приличную порцию тушеных бобов и довольно много мяса, хотя Кингсли заподозрил, что это была крольчатина, а не обещанная курица. С хлебом и половиной бутылки вина обед стоил четыре франка, что было непомерно много.

Пока Кингсли ел, сидевшие за большим столом продолжали обсуждать незадачливого Хопкинса.

– Так ты думаешь, это он убил капитана Аберкромби?

– Аберкромби погиб в бою, – сказал солдат помоложе.

– Это военные так говорят,но не верь ты в это, сынок.

– Зачем, черт возьми, кому-то убивать капитана Аберкромби?

– Аберкромби привел в исполнение наказание Хопкинса, когда его привязали к колесу.

– Ну да, но ведь не он это наказание назначал, верно? В смысле, у Аберкромби выбора было не больше, чем у парней, что привязывали Хопкинса. Откажись он, полковник его самого привязал бы к колесу.

– Хочешь сказать, что и офицеры получают полевое наказание номер один? Никогда такого не видел.

– Не знаю, но что-то такое точно есть. Офицеры так же обязаны выполнять приказы, как и мы. Даже виконты.

– Ну, мы-то с тобой знаем, что у Аберкромби не было выбора, но не забывай, что Хопкинс был больной. Может, он просто увидел Аберкромби, подумал: «Ты попал, ублюдок», взял да и прикончил его.

– Аберкромби погиб в бою, – снова сказал солдат помоложе. – Об этом писали в газетах, я сам читал.

– Ну, может, и так, – сказал тот, что поспокойнее. – Но в любом случае Хопкинс его не убивал, клянусь. Хопкинс точно знал, что за дрянь эта война, и не боялся сказать этого. Вотза что они его пристрелят: чтобы избавиться от большевика. Французы тоже так делали.