Текст книги "Первая жертва"

Автор книги: Бен Элтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Мы больше не увидимся, Дуглас. К тебе приедет мистер Фиппс из адвокатской конторы на Дауни-стрит.

– Понятно, – ответил Кингсли.

– Ты позволишь Джорджу после развода взять фамилию его дедушки? Мою фамилию?

– Да.

– Спасибо. И прощай.

Агнес быстро вышла из комнаты, и столь же быстро таяла ее гордость. Кингсли вспомнил, как она убегала от него в счастливые времена, в то лето, когда он ухаживал за ней. Это было в Королевском ботаническом саду, куда они ездили на воскресный пикник. Он вымаливал у нее поцелуй, которым она собиралась наградить его, но только после надлежащих преследований. Он гонялся за ней добрых полчаса, прежде чем получить награду. Ему приходилось завоевывать Агнес на каждом этапе их совместной жизни, и это всегда давалось ему с трудом.

Кингсли смотрел ей вслед и думал, разорвется ли у него сердце. Логика подсказывала, что, конечно, не разорвется. Сердце – это всего лишь мышца, насос, который гонит по организму кровь; оно никак не связано с чувствами. Но если это так, почему же оно болит?

4
Клуб «Лиловая лампа», Лондон

В тот же вечер, когда Кингсли принимал посетителя в Брикстонской тюрьме на юге Лондона, на Фрис-стрит, неподалеку от площади Сохо, происходила совершенно другая встреча. Капитан Алан Аберкромби, офицер Лондонского полка (известного как «Артистс Райфлз»), прощался с друзьями после короткой увольнительной перед очередной отправкой на Западный фронт. Сейчас он был не в мундире – военная форма в клубе «Лиловая лампа», точнее, в «Пансионе Бартоломью», была запрещена. Военных просили снять мундир и выбрать у входа в клуб шелковый халат.

Клуб «Лиловая лампа» получил свое название потому, что его владелец предпочитал газовые лампы под привезенными из Италии лиловыми абажурами.

– Газовый свет настолько мягче и романтичнее, – объяснял мистер Бартоломью гостям, интересовавшимся, почему столь прибыльное заведение не электрифицировано. – При электрическом свете невозможно заниматься любовью, он ужасно грубый.Он просто не оставляетместа для воображения, мой дорогой. Сомневаюсь, что мистер Эдисонбыл романтичной натурой. Хотя должен признать, именно благодаря его гению у меня есть счастливая возможность слушать голос милейшегоОскара, хотя сам Оскар уже давно нас покинул.

Ранняя граммофонная запись «Баллады Редингской тюрьмы» в исполнении Оскара Уайльда была одним из главных сокровищ мистера Бартоломью. Он неизменно утверждал, что в юности был близко знаком с великим писателем, хотя никто ему не верил.

Инспектор Кингсли, разумеется, слышал о клубе «Лиловая лампа», представлявшем собой сугубо мужское заведение. Ему было прекрасно известно, что в номерах на верхнем этаже при свете газовых ламп мистера Бартоломью творились в высшей степени противозаконные вещи, и если бы Кингсли довелось увидеть происходящее там, он был бы вынужден произвести арест. Но полицейские никогда не появлялись в этом клубе (за исключением пары высокопоставленных офицеров, заходивших туда не по службе), ведь это был не пошлый бордель, а закрытый клуб, где джентльмены высокого ранга, разделявшие определенные вкусы, встречались за наглухо закрытыми дверями в условиях строжайшей секретности. Никто, кроме тех, кого мистер Бартоломью знал лично или был рекомендован тем, кого он знал лично, не мог пройти мимо него и его крепких швейцаров. В клубе «Лиловая лампа» посетители могли отбросить притворство, укрывавшее их словно плащ практически во всех остальных жизненных ситуациях. На пару часов они могли просто побыть самими собой.

Мистер Бартоломью, разумеется, знал капитана Аберкромби, или виконта Аберкромби – вне военных кругов, ведь молодой капитан был знаменитостью, – его стихи издавались, он имел воинские награды, славился остроумием и любовью к увеселениям, и в клубе его высоко ценили. Развлечься любили и его друзья, с которыми он распивал «Вдову Клико» 1906 года и угощался в атмосфере величайшего веселья холодной куропаткой с лепешками и чатни.

– Да пуля меня не страшит, – заметил Аберкромби, наливая себе шампанского. – Тут либо сразу попадаешь на небеса, либо получаешь билет обратно на родину, что, согласитесь, тоже приятно. Если только, конечно, главного орудия не заденет. Вот этогоя бы просто не вынес. Перестань у меня стоять навытяжку,я бы просто высунул голову из окопа – пусть уж боши лучше прикончат меня на месте.

– Ты только своим главным орудием особо не размахивай, – сказал один из его собеседников. – Насколько мне помнится, это мишень заметная.

– Увы, да, – ответил Аберкромби с притворной скорбью. – Вынужден признать, попасть в него труда не составит. Когда братец бош выбросит наконец белый флаг, воспользуюсь своим орудием вместо флагштока!

Смех был громкий, шампанское текло рекой. В тот вечер не только у Аберкромби заканчивалось увольнение, и вечеринка была нарочито безумной, как и подобает в обстоятельствах, когда некоторые из присутствующих прекрасно понимают, что это, возможно, их последняя вечеринка. Утром они собирались отправиться выполнять свой патриотический долг и рисковать жизнью ради страны, которая их презирает.

– Я хотел спросить, – сказал майор королевских драгунов, облаченный в изумрудно-бирюзовый халат, – сейчас так много говорят о том, чтобы после завершения войны разрешить голосовать женщинам, предоставить самоуправление ирландцам и дать бог знает какие права черномазым, может, и нам, бедным педерастам, станет полегче? А? Как думаете, есть шансы?

– Никаких, – ответил другой. – Если рядовой англичанин чего и не выносит, так это содомию, и делу конец.

– И это в высшей степени непонятно, – добавил Аберкромби, – если учесть, сколько рядовых англичан ужестали содомитами или чертовски хотели бы пополнить их ряды.

Эта реплика вызвала новый взрыв смеха, офицеры снова заказали шампанского, к группе присоединилась пара молодых людей, которые не были гостями виконта, но знали мистера Бартоломью; несколько пар танцевали, флиртовали и обжимались по углам, а кое-кто уже начал продвигаться к лестнице, ведущей в номера на втором этаже.

– Сыграйте «Да здравствует Англия», – крикнул молодой человек пианисту.

Но виконту Аберкромби эта просьба не понравилась.

– Какого хрена? Все, что угодно, но только не это! Я запрещаю! – твердо сказал он.

Молодой человек приуныл.

– Простите, – пробормотал он. – Я думал, вам будет приятно.

– Мой милый мальчик, – ответил виконт, смягчив тон, – вы хоть представляете себе, как часто мне приходится выслушивать эту мерзость? Она преследует меня повсюду, словно обезумевший от ревности любовник. Куда бы я ни пошел, она тут как тут, и мне приходится улыбаться и делать вид, что я в восторге. Это кошмар, дорогой мой. Самый настоящий кошмар.

– О, простите, я не знал. Значит, вам не нравится быть знаменитым?

– Ну, мне нравится, что меня узнают, превозносят и окружают заботой, но ведь от этого нигде не укроешься. Я боюсь появляться в ресторане, ибо знаю, что к тому времени, как мне принесут суп, у тележки с пирожными соберется толпа хихикающих круглолицых девиц, и мне придется улыбаться и расписываться на меню, пока мой ужин не остынет окончательно.

Виконт Аберкромби передал юноше бокал шампанского и попросил подать коньяк и сахар, чтобы приготовить напиток покрепче.

– А еще хуже, что я холостяк, – добавил он, взял молодого человека за руку и повел к бархатному дивану. – Каждая жирная мамаша сует мне под нос свою до тошноты тощую дочурку, надеясь выдать ее замуж за знаменитость. Боюсь, шансов на это совсем немного, несмотря на мольбы моей собственноймамочки.

Аберкромби положил руку юноше на колено.

– Ну а вы кто же, друг мой, – поинтересовался он, – помимо того, что вы очаровательный молодой человек, не разбираетесь в музыке, но замечательно смотритесь в шелковом халате?

– Я – Стэмфорд, – ответил юноша дрожащим от напряжения голосом.

– Ну, Стэмфорд, и что привело вас в «Пансионат Бартоломью»?

– Мне рассказал о ней приятель, с которым мы развлекались в Харроу… Мы с ним иногда общаемся, и он сказал, что мне… будут здесь рады.

– И он не ошибся.

– Мы в школе были… «друзьями».

– Ты хочешь сказать, что этот чертяка бессовестно тебя использовал.

– Я был не против.

– Могу поспорить, что ты был не против, мой прекрасный друг. И здесь, в клубе «Лиловая лампа», мы все можем притвориться, что мы по-прежнему в школе, верно?

Аберкромби наклонился и поцеловал Стэмфорда в щеку. Юноша покраснел и широко улыбнулся.

– Я так надеялся, что мне удастся увидеть вас здесь, – сказал он. – Знаете, мы отправляемся в один и тот же полк.

– Надо же, мой дорогой, ну и совпадение! Возможно, мы окажемся в одной луже. Ты сможешь помассировать мои затекшие ноги, а я потру твои.

– Это правда так ужасно? Я беседовал с несколькими парнями, они говорят, там все довольно мрачно.

– Они не солгали тебе, юный Стэмфорд, только гам не просто мрачно, а мрачнее некуда.

Они придвинулись поближе друг к другу, Аберкромби обнял юношу за плечи и налил ему и себе еще шампанского с коньяком.

– Вам-то что, – сказал Стэмфорд, – вы ведь ужасно храбрый.

– Ужасно, дорогой. Я просто увешанмедалями. Даже подумываю переделать парочку в серьги. Они будут так красиво смотреться на параде!

– Вот видите, вы можете даже шутить на этот счет. У меня так никогда не получится. Я боюсь, что струшу и всех подведу.

– Вот что я тебе скажу, – ответил Аберкромби, – давай не будем говорить об этом, ладно? Давай представим себе, что никакой войны нет и в помине и военная служба нас интересует только потому, что можно соблазнить какого-нибудь уступчивого гвардейца, когда нам захочется чего-нибудь погорячее.

Аберкромби снова поцеловал Стэмфорда, на этот раз в губы. После поцелуя юноша нервно улыбнулся и взял маленькую кожаную папку, лежавшую рядом с ним на бархатных подушках. У Аберкромби сразу же вытянулось лицо.

– Милый мой, пожалуйста, прошу тебя, не говори, что у тебя здесь стихи.

Теперь лицо вытянулось у юноши.

– Я… Ну, да, – пробормотал он. – Я написал одно стихотворение о…

– О своих чувствах перед отправкой на фронт?

– Да! Именно об этом! – ответил молодой человек, снова улыбнувшись.

– Точно так же, как старина Руперт Брук, идиот Зигфрид Сассун и храбрый виконт Аберкромби со своим вдохновляющим творением «Да здравствует Англия»?

– Ну, я никогда не поставил бы себя в один ряд с…

– Ты гордишься собой, молодой Стэмфорд? Ты надеешься, что у тебя все получится? Ты будешь скучать по своей родине, но все же соглашаешься идти и умереть ради нее, если понадобится?

Молодой человек приуныл.

– Вы надо мной смеетесь.

– Ну, признайся, я прав?

– Да, я написал именно об этом.

– Как оно называется?

– Оно называется «Об Англии, доме и красоте».

– Хорошо. Значит, читать его не обязательно? Убери свою панку, мой юный друг, лучше потанцуй со мной.

– Вы очень жестокий, – сказал Стэмфорд со слезами на глазах. – Я поэт, как и вы. Я думал, вы отнесетесь к этому с уважением.

– Я не поэт, дорогой. Уже нет. Мне все надоело. Такая скука, ты не представляешь. За много месяцев не написал ничего. Ни словечка. Кстати, ты хоть представляешь, сколько людей просят меня почитать их белиберду? Мне, черт возьми, даже по почте стихи посылают! В наши дни каждыйсчитает себя поэтом, мой дорогой! Наверно, я именно поэтому и забросил это дело, слишком, слишком уж это избито.

– Значит, вы не станете читать мои стихи?

– Нет, мой маленький поэт, не стану.

– Понятно.

Стэмфорд убрал папку.

– Но мы можем быть друзьями? – поинтересовался он. – Несмотря на ваше презрение ко мне…

– Дорогой мой! Какое презрение? С чего ты это взял? Я думаю, что ты милый, приятный и очень, очень красивый, и честное слово, если я когда-нибудь решу почитать чужиестихи, я в первую очередь прочитаю твои и только твои, но, видишь ли, я не стану ничего читать, никогда… а сегодня, по-моему, лучше потанцевать!

Пианист играл вальс, и Аберкромби взял Стэмфорда за руку.

– Пойдем, милый, – сказал он. – Я буду Альбертом, а ты Дорис.

Они кружились в вальсе на тесном пятачке перед баром мистера Бартоломью. Рядом танцевали еще две или три пары, а затем они, одна за другой, отправились к лестнице.

5
Банный день в пивоварне

В тот момент, когда Кингсли смотрел вслед Агнес, а виконт Аберкромби и его молодой друг танцевали вальс в крошечном баре клуба «Лиловая лампа», по другую сторону Ла-Манша, в маленькой бельгийской деревушке Витшете, группа рядовых пятого Восточно-Ланкаширского полка впервые за много недель ожидала банного дня.

До войны, еще до того, как деревушку захлестнули битвы на Ипрском выступе, в Витшете не было никаких особых удобств. Теперь, после трех лет побоищ, от нее практически ничего не осталось. Дома лежали в руинах, единственная мощеная улица превратилась в грязную канаву, шпиль церкви был разрушен, а все деревья и цветы погибли. Однако деревушка имела одно важное преимущество, притягивающее к ней солдат пятого Восточно-Ланкаширского полка. Она стояла (или, точнее, уже лежала) в целых двух милях от нынешней линии фронта. Поэтому именно здесь полк пытался предоставить своим изможденным солдатам короткую передышку после боя.

Армейская баня в Витшете располагалась, как и большинство армейских бань, в старой пивоварне. Здание было частично разрушено, но инженерные службы постарались: крышу перекрыли, а водопровод переделали так, чтобы получилась общая душевая.

В соседнем полуразрушенном доме стояли, в ожидании бани, человек пятьдесят в грязных мундирах, с полотенцами через плечо. Они курили папиросы и ждали, пока закончит мыться предыдущая группа из пятидесяти человек.

– Я помню, когда за раз заходили только двенадцать человек, – ворчал один из стоявших, – и у нас тогда были ванны, настоящие бочки с чудесной горячей водой, и отмокать в них можно было по пять минут. Не то что сейчас, когда стоишь на настиле и вода еле льется. С таким же успехом можно остаться в окопах и дождаться дождика.

– Долго бы ждать не пришлось, – пошутил другой.

– Только не на чертовом Ипре. Видать, эти бельгийцы – наполовину рыбы.

– А еще нам тогда оставляли собственную одежду, – напирал ворчун. – Нам помечали вещи номерами, и пока мы отмокали, санитары ее чистили и швы проглаживали – паразитов выжаривали, а на выходе отдавали нам нашу же одежду.

– Ты хочешь сказать, собственнуюодежду? – спросил новобранец-подросток, изумленный тем, что на Западном фронте когда-то была такая роскошь.

– Да, собственную. Само собой, это было еще при Китченере. После смерти старика все переменилось, ввели воинскую обязанность. Слишком много развелось солдат, чтобы устраивать им нормальную баню иливозвращать их же форму.

После выхода из душа солдатам нужно было наудачу хватать якобы постиранную одежду, и это вызывало у рядовых глубочайшее негодование.

– Своя форма всегда лучше, – сказал другой. – Паразитов в ней не меньше, чем в той, которую тут получаешь, но своих вшей я хоть знаю.Они мне как родные.

– Просто отвратительно, – сказал сердитый солдат, – заставлять свободных от рождения людей надевать старую грязную форму, а затем требовать от них гордости за армию! Пусть эти хреновы генералы сами напялят эти шмотки, вот поглядим тогда, как у них с гордостью.

Солдата звали Хопкинс, и особой популярностью он не пользовался. Было известно, что он коммунист и последователь чего-то, что он называл «Интернационалом», и хотя большинство солдат всегда с радостью поносили презираемый всеми Генеральный штаб, большевизм они не поддерживали.

«Вали тогда в Россию, и посмотрим, как тебе там понравится» – таков был обычный ответ на обличительные высказывания Хопкинса.

– Вы все психи, психи ненормальные, – орал Хопкинс тем, кто хотел слушать. – Посмотрите на нас. Мы овцы, вот мы кто. Овцы, которых ведут на бойню. В этой войне нам не победить, пехоте это не под силу. Мы просто сидим тут, мечтаем, чтобы ранили поудачнее, чтобы вернуться домой изувеченными, но хотя бы живыми.

Как обычно, слова Хопкинса вызвали больше негодования, нежели поддержки.

– Это как это, нам не победить? Ты что мелешь, скотина?

– Я знаю, что говорю. Мы не можем победить, и онитоже не могут, – настаивал Хопкинс. – Обычным людям это не дано.

– Кого ты называешь обычными?

– Победят в этой войне только те, кто ужепобеждает в ней, кто уже, черт возьми,в ней победил– а именно те, кто изготавливает мины и ружья, при помощи которых рабочий люд друг друга убивает.

– Да, это ты правильно сказал, – вставил солдат по имени Маккрун, еще один большевик в отряде. – Штык – это оружие, на каждом конце которого по рабочему.

– Мы должны сложить оружие и отказаться воевать, – крикнул Хопкинс. – Вот что нам нужно сделать, развернуться и уйти, вот как русские. Сказать этим зажравшимся капиталистам, что мы ради их наживы жизнь класть не станем.

– Ну а что ж тогда ты сам так не сделаешь, сволочь большевистская? – раздался голос. – Вали отсюда, тогда нам хоть твой бред больше не придется выслушивать.

– Да потому что они меня пристрелят, вот почему, понял, тори хренов? Социализму не нужны мученики, ему нужна солидарность. Уйдет один, уйдут пятеро – их просто перестреляют, а вот если мы всеуйдем, им придется задуматься, верно? Даешь солидарность!

– Ты когда-нибудьзаткнешься?

Хопкинсу пришлось замолчать, потому что пора было идти мыться; солдаты сняли форму и белье, голые вошли в пивоварню и встали на настил, под струи воды. Некоторым удалось припасти для такого случая мыло.

– Мне жена прислала чудный кусок «Пеарз», – сказал один солдат. – Так его крыса сожрала. Взяла и сожралавесь кусок. Представляешь?

– Да, дерьмо у нее после этого пахло преотлично!

Повсюду раздавались шутки и даже песни, ведь, несмотря на спартанские условия, эти несколько минут в общем душе были наградой для солдат, неделями живших в окопах. Шутки и пение были, разумеется, исполнены горькой иронии, единственной надежной защитой английских солдат против окружающего их кошмара.

 
Хочешь отыскать
Свой старый батальон?
Мы знаем, где он,
Мы знаем, где он.
Висит твой старый батальон
На проволоке колючей.
 

Недостатком этих кратких минут отдыха было то, что каждый раз, оказываясь здесь, солдаты воочию убеждались, какие огромные потери несет армия. Солдаты, стоящие в очереди в баню или собирающиеся кучками поболтать, волей-неволей думали о том, что товарищи, бывшие рядом с ними в прошлый раз, теперь лежат в земле.

Время для мытья истекло слишком быстро. Снаружи стояли еще пятьдесят раздетых солдат, и настало время выходить из душа и искать форму.

– Отлично. Увольнительная что надо, – перекрикивались солдаты, поскальзываясь на мыльных досках. – Мне даже показалось, что я стал человеком.

– Посмотрим на тебя через несколько месяцев, – ворчали менее жизнерадостные. – Придешь сюда в декабре и постоишь голышом на снегу да на обледенелых досках, и вот тогда тебе уже ничеготакого не покажется. Будешь только за яйца держаться, чтобы они совсем не исчезли.

У выхода из душевой солдаты с отвращением брали подготовленную для них кишащую вшами форму. Рядовой Хопкинс вдруг понял, что с него хватит. Он надел предложенное ему белье, но, осмотрев мундир, с отвращением бросил его на землю.

– Не стану я это надевать! – крикнул он. – Я хочу получить свою одежду и хочу, чтобы на ней не было вшей! Я человек,а не животное.

Кое-кто поддержал его, другие ухмыльнулись, многие глядели на него с сочувствием. Хопкинса недолюбливали, но он, несомненно, говорил дело. К нему подошел офицер медицинской службы.

– Рядовой, поднимите мундир и наденьте его, – спокойно сказал он.

– Я не стану его надевать! – ответил Хопкинс, дрожа от холода в одном белье.

– Рядовой, я не хочу вас наказывать, потому что мне не больше вашего нравятся условия, в которых мы все вынуждены жить. А теперь поднимите форму, форму солдата Его Величества, и наденьте ее.

– Пусть тогда король ее и носит! Я хочу получить обратно свою одежду.

После этих слов все замолчали. Хопкинс отказывался выполнить приказ, а это было страшное преступление. Остальные сорок девять солдат замолчали и перестали искать в груде мундиров что-нибудь получше. Следующая группа уже зашедших в душ солдат ничего не знала о происходящей за его стенами драме, и их шутки и песни раздавались по всему двору, пока Хопкинс и офицер медслужбы смотрели друг другу в глаза.

 
Мы армия Карно, бестолковая пехота.
Драться не умеем, да и неохота.
Дойдем мы до Берлина, и кайзер завопит:
«Майн гот, ну и придурки
                          эта бестолковая пехота».
 

– Как ваша фамилия, рядовой? – спросил офицер.

– Хопкинс, сэр.

– Что ж, рядовой Хопкинс, я даю вам последнюю возможность избавить себя от очень больших неприятностей. Поднимите мундир и наденьте его.

Хопкинс смотрел на офицера и молчал. Нижняя губа у него подрагивала. Офицер вынужден был действовать: помедли он, и остальные взбунтовались бы.

Хопкинса арестовали и увели, по-прежнему в одном нижнем белье.