Текст книги "Первая жертва"

Автор книги: Бен Элтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

35
Шоу, затем дорога во Францию

Кингсли решил как следует прогуляться. Обед был плотный, с выпивкой, а вскоре ему предстояло провести много часов в тесном поезде. Сначала он прошелся по набережной, а затем по всем улицам и переулкам Ватерлоо. Он увидел рекламу дневного концерта в «Олд-Вик», организованного, чтобы развлечь военных, слоняющихся по окрестностям и ожидающих отправки обратно во Францию.

Кингсли купил дешевый билет на стоячие места и вошел внутрь.

Песни в основном были старые, которые все могли подпевать: «Олд-Кент-роуд», «Любое оружие», «Папа клеил обои в гостиной» и даже древняя и скрипучая «Выйди в сад, Мод».

Зрители с готовностью подпевали девушкам на сцене:

 
Путь далекий до Типперери, путь далекий домой;
Путь далекий до милой Мэри и до Англии родной.
 

Кингсли все эти песни были знакомы. Они с Агнес любили ходить в концертный зал. Ей нравилась популярная музыка, и она покупала у уличных торговцев рядом с театрами все партитуры, чтобы играть эти песни дома на пианино.

Затем вышла симпатичная певичка и объявила песню «В сумерках». Это было слишком, и Кингсли ушел.

Он невыносимо скучал но Агнес. Его немного успокаивало то, что расследование, за которое он взялся, будет проходить близко к местам сражений. Все возможные свидетели, а также пропавший таинственный офицер участвуют в битвах. Если Кингсли их найдет, ему тоже придется идти в бой или, по крайней мере, выполнять свою работу в условиях боя. Это подходило нынешнему настроению Кингсли. Он отправлялся во Францию ради того, чему посвятил всю свою жизнь: ради правды, и если ему предстояло потерять жизнь в поисках правды, возможно, это было даже к лучшему. Никто не станет его оплакивать; все желающие уже и так оплакали его. У него не было ни будущего, ни прошлого. Почему бы не погибнуть в войне, которая все уничтожила?

Кингсли встретился с Шенноном в назначенном месте и получил новое удостоверение личности, проездные документы и французские деньги в комнате на втором этаже.

– Счастливого пути, – сказал Шеннон. – Обязательно отправьте нам открытку, если раскроете это дело.

– Помните, о чем я говорил, – спокойно сказал Кингсли.

– Мой дорогой друг, в Лондоне полно юбок. Мне совершенно нет нужды тащиться аж в Хэмпстед-Хит. И кстати о юбках…

Кингсли и Шеннон спустились в бар, и там, в углу заполненной народом комнаты, стояла молоденькая медсестра из больницы Чаринг-Кросс.

– Я же сказал, что заскочу обратно и прихвачу кого-нибудь, – объяснил Шеннон. – Вера! Я смотрю, ты прекрасно нашла дорогу.

– Да, нашла, – сказала медсестра, очевидно обрадовавшись появлению Шеннона. Одинокой девушке в пабе, особенно рядом с вокзалом, обычно неуютно.

– Ну и чем будемзаниматься сегодня вечером? – спросил Шеннон с очаровательной улыбкой, обняв ее за талию. – О, кстати, это капитан Марло. А это Вера. Капитан как раз уходит. Отправляетесь во Францию, верно? Бедняга, а я веду на ужин, а потом на шоу потрясающе красивую девушку.

– О, ну перестаньте! – сказала Вера, сверкая глазами.

Кингсли стало жалко девушку, но поделать он ничего не мог. Она хотя бы была постарше Виолетты. Оставалось только надеяться, что, выражаясь словами Шеннона, она знает правила.

Кингсли вышел из паба и, закинув на плечо ранец, отправился ко входу в вокзал. Здесь было полно гражданских – стояли в несколько рядов на тротуаре, начали занимать и мостовую. Когда намечалось наступление на Западном фронте, это была обычная картина. Кингсли вспомнил пару случаев, когда преследование заканчивалось тем, что преступник нырял в толпы зевак, собравшихся посмотреть, как будут развозить на автобусах раненых. Кингсли знал из разговоров с английскими солдатами, что зеваки их раздражают.

– Они думают, коли кинули нам пару папирос, значит, внесли свой вклад, поддерживали боевой дух. Ничего подобного. Они ничего для нас не делают, им просто любопытно, и они ищут бесплатных развлечений. Может, они потом по пути домой благодарят Бога, что это не они сидели там в бинтах и истекали кровью словно кучка чертовых мумий в борделе.

Кингсли протолкнулся через толпу в здание вокзала. Здесь царило столпотворение. Прибыл поезд с ранеными, а еще пара поездов с английскими солдатами должны были вот-вот отправиться на фронт. Кингсли прислонился спиной к одному из многочисленных киосков, предоставлявших услуги по обмену французских денег для «офицеров и солдат», и закурил сигарету перед посадкой в поезд.

В вагоне народу было битком, но хотя бы были свободные места. Он втиснулся в купе второго класса, в котором разместилась дюжина других офицеров, и попытался уснуть. Однако поспать не удалось: ему было слишком неудобно, в голове роились мысли об Агнес, Джордже и деле, которое он должен расследовать.

И все же первая часть путешествия оказалась роскошной, куда хуже было пересекать Ла-Манш. Во время предыдущего рейса на пароме перевозили лошадей, которых в армии было много тысяч. Для перевозки людей паром слегка почистили, а точнее, просто навалили соломы на лошадиный навоз.

Дул сильный ветер, и лил дождь, многих тошнило. Народу было полно, и вонь рвоты, смешанная с вонью лошадиного навоза, навсегда осталась в памяти всех собравшихся на борту. Несмотря на огромное количество понесенных потерь, британская армия на протяжении войны продолжала расти, отчасти потому что Королевской медицинской службе все лучше и лучше удавалось штопать раненых и отправлять их обратно на фронт. Миллионы людей держали в руках оружие, и Кингсли казалось, что все они плыли с ним на этом пароме.

Прибыв в Булонь, новобранцы растеряли все романтические иллюзии о встрече с прекрасной Францией, потому что с парома их сразу же повезли к железной дороге. И если паром был куда менее удобный, чем поезд из Ватерлоо, то поезд из Булони оказался еще хуже парома. Кингсли никогда в жизни не видел такого длинного: сорок вагонов. Тридцать шесть из них были грузовыми для лошадей, или, точнее, для лошадей или людей, потому что, как и паром, поезда использовались для перевозки и тех и других. На каждом вагоне было написано: «ЛЮДЕЙ: 40. ЛОШАДЕЙ: 8».

– Это значит сорок человек иливосемь лошадей или сорок человек ивосемь лошадей? – спросил Кингсли у измотанного начальника станции.

– Очень смешно, сэр. Знаете, сколько раз я это слышал?

Однако вопрос был искренний. К счастью, дальнейшие события показали, что людей вместе с лошадьми отправлять не собирались. Но благодарить за эту маленькую любезность желания не возникало. Для офицеров было зарезервировано четыре вагона, но, взглянув на них, Кингсли понял, что они не намного лучше вагонов для лошадей; многие двери отсутствовали, имелись переломанные деревянные сиденья, и народу внутри было полно. Кингсли, разумеется, был офицером, но на пароме он обнаружил, что солдаты ненавидят военных полицейских так же, как преступники ненавидят гражданскую полицию. В толпе он выделялся фуражкой и нашивками штабного офицера, и он решил пока что снять и их, и знаки отличия. Кингсли нужно было прощупать настроение солдат, среди которых ему предстояло проводить расследование, и ему вряд ли это удалось бы, если бы его сторонились как прокаженного.

Он решил пообщаться с рядовыми и забрался в один из солдатских вагонов. Здесь никаких удобств не было – разве что несколько охапок соломы. На деревянном полу красовалось выжженное пятно – видно, солдаты, чтобы не замерзнуть, некогда тут грелись. Огромные плакаты грозили тюремным заключением всякому, кто решит разжечь костер.

– Здесь всегда так сурово? – спросил Кингсли у втиснувшегося рядом с ним солдата; по его обветренному лицу было понятно, что солдат он бывалый.

– Всегда. Ничего не изменилось, по крайней мере, с 1915 года, когда я первый раз сюда попал. Куча народу, кучи дерьма.

Кингсли поверить не мог, что именно так Британская империя относится к своим героям. Людей, которые по собственной воле шли навстречу верной смерти, перевозили в вагонах для лошадей. Он подумал, что путешествие, слава богу, будет коротким, ведь до пункта назначения было меньше сотни миль. О чем и сказал сидящему рядом солдату.

– Да, приятель, видать, ты в войну еще не хлебнул горе, ведь это твоя первая поездка на фронт?

– Должен признаться, первая.

– Ну, устраивайся поудобнее, новичок. И приготовься к длинному путешествию.

Поезд проехал ярда три-четыре и остановился. Он простоял несколько часов, и все это время солдаты и офицеры теснились в вагонах. Наконец он снова тронулся, но ехал со скоростью пешехода, и через пару миль опять остановился. Следующие восемнадцать часов поезд то едва полз, то стоял.

– Здесь всегда так, – уверил Кингсли бывалый солдат. – Я однажды три дня добирался. Это тридцать миль в день, чуть больше мили в час. Мы движемся не быстрее парней Веллингтона. Кстати, когда мы туда доберемся, помрем куда быстрее.

36
Общественная интермедия

Во время одной из бесконечных остановок группа солдат, которая воспользовалась предсказуемой часовой стоянкой, чтобы опустошить кишечник, завела разговор о причинах войны. Кингсли никогда раньше не испражнялся при свидетелях, но его попутчики – все опытные солдаты и старые боевые товарищи – не видели в этом ничего особенного: для них это было все равно что мочиться на одну и ту же стену.

– Нужно непременно сесть посрать, – посоветовал Кингсли его попутчик, – особливо когда сидишь на армейском рационе. Нужно время, чтоб перекурить, расслабиться чуток, чтоб, значит, все вышло своим чередом. Чтоб облегчиться с удобством и как следует подтереться. Хуже нету, чем услышать свисток в неподходящий момент, когда приходится закругляться второпях. Будет тебе потом задница растертая да куча мух вокруг. Это добрый армейский совет, приятель, прими его от солдата, по которому пуля давненько плачет. Заботься о своей заднице. Никогда не забывай ее обиходить.

Поезд остановился в поле. Дождь прекратился, и по всей длине поезда солдаты разожгли костры, скрутили папиросы, набили трубки, заварили чай, проковыряли штыком на земле лунки и дружно уселись облегчиться.

Кингсли присоединился к группе, которая собралась вокруг его нового друга. Человек пятнадцать солдат сидели вокруг костра на корточках, спустив до лодыжек штаны; некоторые для равновесия опирались на ружья. Они лениво перебрасывались фразами, словно сидели в пабе. Кингсли сначала думал, что станет смущаться, но теперь нашел это занятие неожиданно веселым. Все, разумеется, курили, и Кингсли умиротворенно затягивался своими «Плейерс нэви стренгс» и слушал, как разговор повернулся к источнику их нынешнего плачевного положения.

– Я вот чего себя постоянно спрашиваю: кому, на хрен, понадобилась эта сволочь – эрцгерцог Фердинанд, как его там? – сказал один парень. – В смысле, ребята, никто ж даже не слышалоб этом говнюке, пока его не прикончили. А теперь весь мир, мать его, из-за этого воюет.

– Ты просто глупая задница, – возразил другой, – это была просто чертова искра, вот и все. Иск-pa.Европа была как сухое дерево.Это всем известно.

– Ну вот, так я и не пойму, как он даже искрой смог стать, – ответил первый. – Я ж говорю: кто-нибудь вообще слышало мерзавце?

Капрал решил вставить свое веское слово:

– Слышь, все дело ведь в Балканах. Вечно эти Балканы. Балканы, Балканы, Балканы. Понимаешь, эти австро-венгры…

– Еще однакуча придурков, на которых нам всегда было насрать, пока дела не завертелись, – вставил первый.

– Заткнись, и тогда, может, чего и узнаешь, – ответил капрал. – Эти австро-венгры вроде как заправляли в Сараеве, а в Боснии в основном сербы, короче, они и подняли переполох.

– А Сараево-то при чем, если это про Боснию?

– Сараево ж находитсяв Боснии, мартышка ты тупая! Это ихняя столица.

– А-а. Ну и?

– Ну и австрийцы получили Боснию, так, но боснийцев поддерживают сербы, так? Поэтому, когда боснийский серб застрелил…

– Так босниец или серб?

– Босниец исерб, мать его. Когда этот придурок боснийский серб застрелил Фердинанда, наследника ихнего австро-венгерского трона, австрияки подумали: ну вот, теперь можно навсегда поставить Сербию на ихнее законное поганое место, и они, стало быть, пишут им ультиматум. Они говорят: «Вы шлепнули нашего великого герцога, так что теперь или нам подчиняйтесь, мать вашу, или вы попали». И все было б ничего, не поддерживай сербов русские,ясно? А русские говорят австриякам: пойдете против Сербии – пойдете против нас, так? Но австрияковподдерживают немцы,которые говорят русским: пойдете против Австрии – пойдете против нас, так? А русскихподдерживают французы,которые говорят немцам: пойдете против России – пойдете против нас, так? А потом они все как поперли! Вроде как, ну, мы вам щас зададим! Так все и закрутилось.

– А как же мы? – спросил первый, выразив общее недоумение присутствующих.

– Партнерские отношения, мать их так, – ответил капрал. – Мы поддерживали Францию, вот только альянсом это не было – это было ну вроде дурацкого партнерства,понял?

– Что ж это за партнерство такое, когда внутри страны?

– Это означает, что мы воевать обязаны не были.

– Иди ты! Так прям и не были?

– Не-а.

– Тогда какого хрена мы поперлись?

– Из-за поганой Бельгии.

– Бельгии?

– Да, именно из-за поганой Бельгии.

– Да кому, на хрен, нужна эта Бельгия?

– Ну, можно подумать, что никому. Но оказалось, она нужна нам. Потому что план немцев был таков: добраться до Франции через Бельгию, но мы за нее заступаемся, понятно? Поэтому мы говорим немцам: пойдете против Бельгии – пойдете против нас. Мы за нее заступаемся, понятно? Это вопрос чести. Поэтому мы тоже полезли.

Кингсли больше не мог сдерживаться.

– Конечно, дело было не в чести, – сказал он.

– А в чем? – спросил капрал.

– Ну, мы заступились за Бельгию, потому что не хотели, чтобы Германия или Франция полностью контролировали побережье Ла-Манша. В прошлом веке мы думали, что если дадим им понять, что при вторжении в Бельгию им придется иметь дело с нами, то их это остановит.

– Но не остановило.

– К сожалению, нет.

– Ну а как же итальянцы, и япошки, и турки, и янки, а? Они-то как тут очутились? – спросил первый солдат.

– Хер их знает, – ответил капрал. – После бельгийцев я уже ничего не понимаю.

На некоторое время разговор затих, солдаты сосредоточились на кишечнике.

– Гляжу я на вас, и смешно становится, – сказал молчавший до этого солдат, задумчивый парень в очках в железной оправе, который все время, пока делал свои дела, смотрел в книгу.

– Ну да, конечно, – хмыкнул капрал, – тебе-то виднее, так, Прайс?

– Да, капрал, мне виднее. Очень даже виднее. Эта война, как и все буржуазные войны, является неизбежным результатом капитализма.

– О господи, понеслось.

– Штык – это оружие, на обоих концах которого по рабочему.

Кингсли и раньше слышал этот социалистический лозунг и считал его довольно точным.

– Война создает новые рынки и требует новых вложений, – продолжил Прайс. – К тому же она помогает отвлечь внимание идиотов вроде нас, чтобы мы не заметили, что живем впроголодь, в то время как владельцы средств производства так заплыли жиром, что не могут из своих «роллс-ройсов» выбраться. Война – это последний этап капиталистического цикла, и пока будет капитализм, будут и войны. Хотите избавиться от войны, нужно избавиться от капитализма.

– А что, значит, если вы к власти придете, то и войн не будет?

– Конечно нет. А зачем они будут нужны? Рабочие всего мира будут товарищами. Правда в том, что у вас больше общего с бошами, которые срут сейчас к востоку от Ипра, чем с собственными офицерами.

Одни рассердились и посоветовали социалисту заткнуться. Другие призадумались.

– Значит, вы марксист, друг мой? – спросил Кингсли.

– Это просто здравый смысл. Зачем работать на хозяина, когда можно собрать коллектив и сообща работать друг на друга?

– А что, если кто-то не работает?

– Тогда он не ест. Каждому по потребностям, от каждого по способностям.

– Скорее уж «что твое, то мое, а что мое, то мое», – хмыкнул капрал.

Прозвучал предупредительный свисток, и диспут пришлось прервать. Солдаты рвали пучки листьев, чтобы подтереться, и радовались прошедшему дождю, потому что мокрыми листьями вытираться было удобнее.

Снова оказавшись в поезде, Кингсли спросил социалиста, что он думает по поводу смерти виконта Аберкромби.

– В смысле, помимо того, что я счастлив, что на плечах рабочих стало одним паразитом-аристократом меньше?

– Да, помимо этого.

– Я слышал, что он не в бою погиб. Что его контузили. Может, он застрелился, кто знает. Но одно точно: военные что-то скрывают.

37
У нервнобольных

Наконец военный поезд добрался до распределительного пункта Ипрского выступа. Солдаты прибыли к самому ненавистному пункту назначения на всем британском фронте, и уж точно к самому мокрому к месту, где всю войну шли бои. Когда поезд подъезжал к станции, парень с губной гармошкой начал наигрывать печальную мелодию. Кто-то стал тихонько подпевать. Как и многие солдатские песни, она когда-то была гимном, но уже больше таковым не являлась.

 
Как бы оказаться далеко от «Упыря»,
Там, где снайпер-бош не достанет меня.
В доте темно, холодно, сыро,
Как бы не стал он моею могилой.
 

Сойдя с поезда, Кингсли расстался со своими попутчиками. Они направлялись прямо на фронт, к Ипру, а ему предстояло начать расследование на месте преступления, в ЦЕНДе, в городке Мервиле на реке Лис, в шести километрах от линии фронта.

Несмотря на то что война шла уже три года и с начала осени 1914-го области сражения не значительно изменились, дороги и связь с тылом оставались примитивными и совершенно неэффективными. Кингсли в изумлении наблюдал за тем, как люди, которые весь день и всю ночь провели в битком набитом вагоне для лошадей, со всем снаряжением выстраивались в ряды и пешим строем отправлялись прямо на фронт по разбитой дороге. Как и большинство гражданских, Кингсли привык к многочисленным опубликованным на родине фотографиям, на которых жизнерадостные английские солдаты поднимались в двухэтажные автобусы и махали фотографам руками, словно отправляясь в отпуск. Реальность была совершенно другой. Солдаты сэра Дугласа Хейга, как и их предшественники, шли к линии фронта пешком и до окопов добирались вымотанными, несмотря на то, что сражались в самой современной из войн и состояли в армии великой страны с развитой промышленностью.

Кингсли повезло больше. Он снова надел погоны штабного офицера и смог, пользуясь данными ему полномочиями, найти транспорт до Мервиля. Здесь располагался распределительный центр всего фронта, и Кингсли направлялся в расположение Королевской медицинской службы. Довольно быстро он нашел санитарную машину.

– Прыгайте назад, если хотите, – крикнул санитар, – но приятных бесед там не ждите.

Кингсли забрался в крытый брезентом кузов машины и нашел свободное место среди раненых. Поначалу он даже пожалел, что не пошел пешком. Угнетал его не спертый запах сидящих рядом с ним немытых солдат, покрытых запекшейся кровью и грязью; дело было в их лицах. В их глазах.

Кингсли заподозрил неладное в первую же минуту, когда ни один из пассажиров не ответил на его приветствие. Эта тишина была куда более угрожающей, чем гул взрывов, которые он услышал, едва сойдя с поезда. Конечно, Кингсли следовало этого ожидать; он четко понимал, что представляет собой заведение, куда он направлялся, и знал, что многие контуженые не могут говорить. И все же эти молчаливые, ушедшие внутрь себя, глядящие в никуда пустыми, напуганными глазами люди нервировали его. Машину на мощеной дороге нещадно трясло, и Кингсли казалось, что всю дорогу он просидел среди живых мертвецов. Ему было стыдно признаться себе, что эти искалеченные бедняги пугали его.

И вдруг раздался вопль.

Кингсли от неожиданности чуть не выпрыгнул наружу. Один из молчавших солдат вдруг разбушевался: он орал не переставая, громко выкрикивал бессвязные команды, царапал себе лицо ногтями, а затем повалился на пол грузовика и начал биться в ногах своих бесстрастных товарищей. Припадок быстро закончился, и солдат затих на полу. Остаток этой невероятно неприятной поездки прошел без происшествий.

Прибыв на место, Кингсли с непередаваемым облегчением вылез из грузовика. Восемнадцать часов в вагоне для лошадей казались гораздо приятнее часа, проведенного с этими потерянными душами, и он решил, что в конце своего расследования в ЦЕНДе, когда придет время возвращаться на вокзал, он либо сядет в кабину рядом с водителем, либо пойдет пешком.

– Я предупреждал: они не очень-то общительные, – заметил санитар, высадив Кингсли у входа в замок.

Это было великолепное здание, первый красивый дом, который Кингсли увидел во Франции, да и вообще первый французский дом. Даже Булонь, насколько он видел из поезда, была скорее продолжением Британии, нежели французским городом; гостиницы там были с английскими названиями, на вывесках предлагали жареную рыбу с картошкой и индийским элем. Поэтому только теперь Кингсли почувствовал, что действительно находится во Франции, и мысли его неизменно вернулись к Агнес, которая любила Францию, или, по крайней мере, обожала Париж. А точнее, она обожала магазины и кафе в Париже и, разумеется, Эйфелеву башню. Она вообще-толюбила художественные галереи, могла вытерпеть Сакре-Кер, но считала собор Парижской Богоматери самым мрачным местом на земле и отказалась подниматься на башни, заявив, что у нее нет желания оказаться в компании горгулий. Кингсли улыбнулся, вспомнив их совместные поездки в этот красивейший на свете город и то, как они каждый день ссорились за завтраком, строя планы на день. Она выступала за магазины и кафе, он – за искусство и историю. Он ужасно скучал по ней.

Кингсли огляделся. На площадке перед замком шли две игры в футбол, а сержант-инструктор по строевой подготовке проводил физкультурные занятия. Также здесь играли в большой теннис и крокет, а у превосходного лимузина «рено» и под ним шел урок автомеханики. Несмотря на разнообразие деятельности, во всем этом было что-то странное и неспокойное, словно все участники, или, по крайней мере, большинство из них, просто изображали интерес, ожидая чего-то другого, известного только им. Кингсли наблюдал, как один парень в полосатой рубашке и мешковатых штанах передавал мяч так же одетому товарищу по команде: хотя пас был хороший (хоть и медленный), второй игрок не предпринял ни малейшей попытки принять его, и мяч покатился дальше.

– Не слишком увлекательное зрелище, не так ли, капитан? – произнес у него за спиной женский голос. – Но ведь даже самые лучшие игроки немного охладели бы к игре, проведи они перед этим годик-другой в аду.

Кингсли обернулся и увидел перед собой девушку лет двадцати в форме медсестры Королевской медицинской службы.

– Муррей. Медсестра Муррей, – сказала она, протягивая руку, словно сомневаясь, пожмет ли ее Кингсли. – А вы, полагаю, капитан Марло?

– Он самый.

– Нас предупредили о вашем приезде. Вы здесь, чтобы поговорить со мной о капитане Аберкромби, известном герое, который вроде погиб в бою, а вроде нет, и о рядовом Хопкинсе, который вроде его убил, но тоже не точно. Я права, капитан?

– Вы правы. Как я понимаю, они были вашими пациентами?

Росту она была невысокого, но с гордой осанкой. Малый рост компенсировала энергия, которая исходила от нее даже, казалось бы, в относительно спокойных обстоятельствах. На ней была опрятная форма, но шапочку она не носила, что, строго говоря, было против правил. У нее была модная короткая стрижка с челкой. Она носила очки в черепаховой оправе и совершенно не красилась. Она была похожа на хорошенькую школьницу – и отличницу, и спортсменку, вполне могла бы быть старостой в каком-нибудь приморском пансионе. Такие девушки в январе с утра купаются в море, а потом мчатся на урок латыни.

– Да, они были здесь, – сказала сестра Муррей. – Как и все в ЦЕНДе, они были «еще не диагностированными, но нервными пациентами». Оченьнервными. Что за душки наши военные! Отправляют к нам парня, который после контузии оцепенел и онемел, и говорят, что его еще не диагностировали, как следует,но он выглядит немного нервным.Военные знают, что эти солдаты были доведены до безумия, а мы должны ответить на вопрос, до какойстепени безумия. Или, говоря другими словами, могут ли они еще держать оружие. Военных диагноз не интересует, их интересует только, это как скоро можно будет запихать их обратно в окопы. Не удивительно, черт возьми, что они нервные.

– А как скоро вернулись бы туда Аберкромби и Хопкинс?

– Очень скоро, – ответила Муррей. – Они могли стоять, ходить, у них вполне восстановилась речь: выполнять и отдавать команды им уже было под силу. А что еще нужно на этой войне? Большинство из тех, кого вы здесь видите, через месяц отправятся обратно на фронт.

Кингсли снова взглянул на площадки, где велись бесцельные игры. В этих странных, отрешенных солдатах не чувствовалось особого боевого задора.

– Капитан Марло, – сказала сестра Муррей, нахмурив брови, – можно говорить с вами откровенно?

– Ну конечно.

– Не сочтите за резкость, но я должна сказать то, что думаю. Я всегда говорю то, что думаю, и не делаю исключений для военных полицейских.

– Я только на это и рассчитываю.

– Многих мужчин раздражает, когда женщины говорят то, что думают, их это даже пугает, но могу вас уверить, что никто никогда не мог запретить мнеговорить то, что я думаю.

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Женщина, которая не говорит то, что думает, хуже мужчины, который не дает ей права иметь собственное мнение. Онпредает только себя,а онапредает весь женский пол. Долг женщин – говорить то, что они думают, и именно поэтому я всегда так поступаю.

– Хм… да. Понятно. Может быть, присядем?

– Я лучше постою.

– Хорошо.

– Я не неженка.

– Разумеется.

– Может, вы привыкли к тому, что женщины падают в обморок при виде полицейских?

– Да нет.

– На самом деле уже доказано, что женщины выносливее мужчин. В некоторых обществах женщины не только производят и растят потомство, но и выполняют всю работу.

– Да, так оно и есть.

– Капитан, а вам известно, почему женщины падают в обморок?

– Ну, я…

– Это потому, что им не дают дышать корсеты. Представьте себе, капитан, женщины издеваются над собой, пытаясь изменить форму своего тела, чтобы больше нравиться мужчинам. Как это отвратительно! Как низко! Только дамы из общества падают в обморок; работающие женщины не носят корсетов.

– Сестра Муррей, вы, кажется, хотели высказаться. Что именно вы хотели сказать?

– Что я не люблю военных полицейских.

– Понимаю.

– Вообще-то я не люблю никаких полицейских.

– Ну, полагаю, я с этим ничего…

– Я презираю их яростно, праведно и страстно.

– … не могу поделать.

– У меня нет слов, чтобы описать презрение, которое я чувствую к каждому полицейскому на свете. Возможно, британские полицейские лучше некоторых, но не намного, потому что они все равно полицейские.

Она определенно говорила искренне, и хотя ее юношеский напор был по-своему привлекателен, Кингсли решил, что с сестрой Муррей нужно держать ухо востро. Он чувствовал, что, несмотря на забавно строгую внешность, эта девушка способна разозлиться не на шутку. Кингсли решил, что она умная и, возможно, храбрая; в конце концов, Королевская медицинская служба сухопутных войск на Западном фронте – не место для плакс, и хотя он знал, что ей всего двадцать два, она уже достигла звания младшей медицинской сестры.

– Если вы не желаете присесть, может быть, пройдемся? – спросил Кингсли. – Я уже пару дней в дороге. Паром, вагон для лошадей и санитарная машина. Я бы очень хотел размять ноги в этих прекрасных окрестностях, если вы не возражаете. Тем более, дождя пока нет.

Сестра Муррей пожала плечами:

– Ходите, стойте, сидите, прыгайте. Все, что угодно, ведь я уже совершенно четко дала понять, что не люблю полицейских.

Сестра Муррей пошла быстрым, деловым шагом, направляясь к вязовой рощице, радовавшей глаз Кингсли после ужасов недавнего путешествия.

– Сестра Муррей? – спросил Кингсли после того, как они некоторое время шли молча. – Мне пересказывали ваш рассказ о той ночи, когда произошло убийство, и, признаюсь, я нашел его очень неподробным. Как вы думаете, могло ли ваше отношение к полиции каким-то образом повлиять на ваши суждения или память?

– Да, я гляжу, вы парень прямолинейный.

– Как и вы, я говорю то, что думаю.

– Вы хотите сказать, что я солгала?

– Да.

– Нет, конечно нет. Я солдат, капитан, я знаю свой долг, и я видела то, что видела, и ничего больше.

– Напомните, что именно вы видели.

– Мало что.

– А именно?

– Не думаю, что смогу рассказать вам больше, чем уже сообщила вашим коллегам. Я совершала последний обход на своем дежурстве. Сначала я зашла к капитану Аберкромби, а затем в следующую палату, где спали Хопкинс и еще пять человек. Я довольно долго пробыла у них, потому что у некоторых пациентов, кроме психологических травм, имелись и физические повреждения, и мне надо было поменять им повязки. К тому же у одного из пациентов случился припадок, и мне пришлось позвать на помощь и сделать ему укол.

– Ваш коллега ушел до вас?

– Да, у меня в этой палате еще оставались дела. Закончив, я пошла к себе в комнату и на полпути вспомнила, что оставила в палате иглу и лоток. Этого нельзя оставлять в палате, где лежат люди в таком состоянии, поэтому я пошла назад и по дороге увидела британского офицера, который быстрым шагом удалялся от комнаты Аберкромби. Я видела только его спину, и он быстро исчез в конце коридора.

– Вы можете сказать, что он торопился?

– Да, я точно могу сказать, что он торопился.

– Вам не показалось, что он выглядел странно?

– Ну да, вообще-то показалось.

– Пожалуйста, объясните мне, как человек может выглядеть странно со спины.

– Ну… я не знаю.

– Он сутулился? Он крался? Он прятался в тень и на нем был длинный плащ?

Лицо молодой женщины раскраснелось от гнева.

– Вы что, шуточки со мной шутите?

– Вы сказали, что он выглядел странно. Я хочу знать, с чего вы это взяли.

– Он торопился.

– И это все?

– Да, это все. Я не сказала, что он былстранный, я сказала, что, возможно, он выгляделнемного странно.

– И вы думаете, что он убил Аберкромби?

– Я не думаю, что это сделал рядовой Хопкинс.

– Почему?

– Потому что в моменты просветления он клянется, что не делал этого. Я по опыту знаю: контузия не пробуждает тяги к убийству. К самоубийству – да, но не к убийству.

– С другой стороны, нам так мало известно о контузии, не так ли?

– Вообще-то, капитан, о контузии нам известно очень много, – сердито ответила Муррей. – Просто военные отказываются признавать большую часть того, что мы знаем, потому что они предпочли бы, чтобы мы этого не знали. Они все время пытаются отрицать это, за исключением только неопровержимых случаев, когда кулаки у человека сжаты настолько сильно, что ногти врастают в ладони.