Текст книги "Круг"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Сотник согласно кивнул.

– Чародейство?

– Не знаю, – Залом огладил бороду, глядя Верне вослед. – Не знаю. Одно меня радует – эти парни с нами, а не с братцами-князьями.

В утро пятнадцатого дня июля десяток Верны вышел из Последней Надежды. Еще солнце не встало, и предрассветную тишину расчертили скрип тележных колес и звонкий стук о камни подкованных копыт. От крепости взяли на восток, с тем чтобы описать пологую дугу и подойти к Бубенцу с полуночи, дескать, знать не знаем, где засели мятежники. Шли спокойно, от людей не прятались, глядели прямо, вот только глаза никому не показывали. Верна усмехалась, видя, как шарахаются в стороны встречные-поперечные. Как не вспомнить, что человек – плоть от плоти леса и степи, не изжил еще животный дух внутри. Он-то и гнал людей прочь, стоило десятку разделить с кем-нибудь дорогу. Сама заметила, пройдет конный или пеший рядом с одним из девятерых – и что-то делается с человеком: плечи сутулит, глядит исподлобья и шагу прибавляет.

– Где же вы, разбойнички? – усмехаясь, бормотала под нос Верна. – Мне бы только одну стрелу поймать, и ту жалеете.

То ли разбойники в этих краях перевелись, то ли звериного чутья у них оказалось в избытке, десять спокойно проехали почти всю страну. Не-ет, усмехалась про себя Верна, не перевелись разбойные люди. Они как грязь – везде. Просто боятся. Чутье у них острее, чем у простых людей, оно и понятно – на чутком носу жизнь висит.

– Завтра войдете в Бубенец и все напасти окажутся позади, – убеждал Верну хозяин постоялого двора, последнего перед въездом в город. – Вас хоть и десяток, а разбойников больше, много больше. Ватага Брыдла шалит на дорогах.

– Да уж, – мрачно буркнула Верна. – Что такое десяток воев? Плюнуть и растереть. Правда, батюшка?

Серый Медведь, не отрываясь от чаши с брагой, выглянул исподлобья и молча кивнул, а хозяина отчего-то зазнобило. И это летом, в шаге от жарко натопленного очага! Аж гусиной шкурой весь изошел, и зубы отчего-то застучали.

Вошли в город утром, солнце только выкатилось над дальнокраем. Горы остались где-то далеко на полудне, а в чистом поле на возвышенности неожиданно встал город. Не было ничего, только деревья росли по краям дороги, а как только лес раздался в стороны и дорога плавно пошла вверх и влево, завиднелись городские стены.

– Саженей двадцать. – На подъезде Верна задрала голову и оценила высоту стен. – Высоко, сказать нечего.

– Двадцать две, – глухо поправил Змеелов. – Слева от ворот повыше, справа поменьше.

– Скажите пожалуйста, – буркнула под нос. – Даже это углядели.

Какое-то время пришлось подождать у ворот. Город готовился к празднику – полвека назад его отстроили заново после уничтожительного пожарища, – посему из окрестных деревень везли в Бубенец пиво в бочатах, птицу на убой и много чего еще. Десяток Верны встал за телегой горластого, красномордого селянина, везущего на торг поросят. Красномордый долго разорялся на алчность стражи, берущей за каждого поросенка медный рублик, но, скрипя зубами, деньги отсчитал.

– Ну ладно, меченосцы, я свое на торге возьму, а придете ко мне поросят покупать, этот медяк вам припомню!

Стража пропустила угрозу мимо ушей, за день чего только не наслушаешься, и караван Верны встал перед самыми воротами.

– Две телеги? Десяток охраны? Что везете? – Мытник сунул длинный носище в закоулки телег, обглядел, обнюхал, обмерил даже самую завалящую посудину и, почесав загривок, бодро крякнул:

– Один серебряный рубль.

Сам собой из памяти полез Тычок, не упускавший случая поторговаться, о чем бы ни шла речь – хоть снег зимой, хоть дрова в лесу.

– Не жирно будет? Не пойму, кто из нас купец, вы или мы? Цены ломите, ровно торговки на базаре, а ведь не кто-нибудь, княжеские мытники! – Верна даже подумать не успела. Ты гляди, вспомнила! Скорее всего, просто не забывала, держала в памяти про запас, как дальновидная хозяйка.

Подозрение вызвал бы купец, без единого слова отдающий серебро, потому Серый Медведь, согласно кивал вслед за «дочерью» и укоризненно качал головой в башлыке. Как водится, мытник, припертый к стене, нашел сто объяснений тому, почему бронзовые чаши принял за золотые, а патоку – за чистейший горный мед. Дескать, глаза устали.

– День только начался! – буркнула Верна, отсчитывая восемь медяков. – К вечеру за поросят станешь брать как за вепрей.

– Да ты, я вижу, не замужем, – расхохотался мытник. – Будешь много ворчать, помрешь старой девой!

– Вот еще, – оглядела десяток и мрачно вздохнула. – Унесет меня в когтях черный орел, только перья наземь упадут.

– Выйдешь замуж, приходи еще! – крикнул вдогонку мытник, и стражники в голос рассмеялись. – Глядишь, станешь добрее!

– Обязательно! Все дела брошу и примчусь!

Кричала назад, за спину, и все косилась на городские ворота. Никак не меньше ворот Последней Надежды, а вот запорный брус, кажется, немного легче. Стоит стоймя, прислонен к стене. Слева от ворот стрелецкая башенка, справа точно такая же, площадь невелика, пара сотен шагов от края до края. Будто ручейки в озеро, на площадь выбегают несколько улочек.

– Если станем в самых воротах, со стен не подстрелят. – Шепнула Верна Гогону Холодному. – Не увидят. Ровно в нише спрячемся.

– Да, – кивнул Холодный. – Не увидят.

Нашли постоялый двор, поставили телеги, разместились сами. Хозяин советовал поглядывать за товаром, ведь охотников до чужого добра никогда не бывает мало. Девятеро быстро разбили ночь на стражу. Почему только девятеро? Десятая, Верна, заведомо исключалась. И уговаривать хранителей было бесполезно.

– Послезавтра праздник, – шепнула, проваливаясь в сонное забытье. – А послепослезавтра нагрянем мы. Три тысячи – не сто двадцать. Не сберегут…

Управились так быстро, что сами не заметили. Дабы не застрять с нераспроданным товаром, цены не ломили и к концу дня избавились даже от телег с лошадьми. Бубенец шумно и весело готовился к торжествам, лавки и мастерские закрылись пораньше, и, как подметили мудрые люди, если где-то убудет, в другом месте непременно прибавится – весь незанятый люд обнаружился на торгу. Докупали, что не успели купить, распродавали, что не успели распродать, и к заходу солнца город шумно выдохнул. По улицам и переулкам весь день ходил глашатай и оповещал горожан о питейном веселии – четыре здоровенные бочки с пивом будут открыты на площади перед княжеским теремом, и всякий, кому стукнуло восемнадцать лет, сможет пригубить чарку от щедрот князей.

– Ого, да тут можно утопить человек двадцать. В каждой! – Верна обошла здоровенные бочки, загодя выкаченные на площадь. – Ты гляди!

Около одной из бочек скоморохи влезли один другому на плечи, и макушка верхнего оказалась вровень с крышкой. Стража, приставленная в охранение, дабы горячие головы не принялись веселиться раньше времени, усмехаясь, косилась на шутов.

– Н-да, будет весело, – многозначительно бросила Верна.

Проходя мимо княжеского терема, заглянула во двор. Воев много, однако полными тремя тысячами даже не пахло. Дружинные избы здоровенные, длинные, но поместиться в них могла от силы тысяча воев, и то если сильно уплотниться. Оба князя в городе.

– Стало быть, остальные две тысячи рассеяны по окрестности. Братцы-князечки думают, будто успеют стянуть все дружины в один кулак. Как же – большое войско Залома издалека приметят. На разведку надеются?

Княжеский терем располагался в стороне, противоположной большим воротам. Верна, как договаривались, кивнула, и Маграб унесся назад. Кто-то из прохожих воев покосился на странного торопыгу, но Верна, во избежание кривотолков и подозрений, громко крикнула вослед:

– Впредь забывать не станешь! Мешок с деньгами всегда должен быть на поясе, растяпа! – и плечами пожала, мол, что с человека возьмешь, если уродился безголовым.

Оружие, кольчуги оставили на постоялом дворе и нарядились купцами – простецкие полотняные штаны, заправленные в сапоги, на плечи брошены плащи, неизменны башлыки и шапки, а Верна в кои веки надела бабское платье и чувствовала себя пугалом огородным, не сказать похлеще – белой вороной. Что поделаешь, отвыкла. Парни делали вид, будто примеряются к завтрашнему веселью, все ходили вокруг исполинских бочек и щелкали пальцами, Верна, глядя на все это, лишь кусала губу. На лицах лежит тень, но даже присматриваться не нужно – праздник в глазах даже не играет. Кто же вы, девятеро, кто?.. Где он вас нашел?

Ровно из-под земли вырос Маграб. Верна едва на месте не подскочила от неожиданности, когда за спиной ледяной голос тихо бросил:

– На счет «триста» я подбежал к воротам.

– Не успеют, – покачала головой, холодея. Повторится бойня, как на холме? – Братцы-князья не успеют.

– На счет «пять» весть о нападении достигнет дружинной избы, – весомо произнес Балестр. – Звук боевого рога скорее человека.

– На счет «двадцать» первый дружинный выбежит из ворот, – холодно усмехнулся Змеелов.

– На счет «триста семьдесят» они выбегут на площадь перед воротами. – Маграб еле заметно кивнул.

– Откуда взялись лишние полста? – нахмурилась Верна.

– К ночи улицы запрудят телеги и пустые бочата.

– Не успеют, – прошептала. – Не успеют.

Вернулись на постоялый двор. До самого вечера лежала, свернувшись клубком, лицом к стене. Все казалось – вот-вот в груди воспламенится, родится тошнота и полезет наружу, выворачивая всю наизнанку, как тогда, на заставе коффов.

Бубенец ухнул в праздник, едва петухи возвестили приход нового дня. Город словно ждал, берег дыхание и с первыми лучами вздохнул во всю мочь.

– Вставай, босота! – Кто-то голосистый промчался по улице мимо постоялого двора Верны, и вослед горлопану из каждого двора полетели крики, проклятия и подначки:

– Нет, ты гляди, уже приложился!..

– Ты дашь спать честным людям, злобожье отродье?..

– На том свете отоспишься, толстуха!..

– А говорят, большие бочки перед княжеским теремом вечером отопрут…

– Здравствуй, новый день! Снежанка, жрать давай!..

И все в полный голос, для уха соседей.

После утренней трапезы Верна выбралась в город, и парни молча ушли следом.

А на площади перед главными городскими воротами скоморохи уже представление играли. Ходили на головах, показывали чудеса – не было в руках ничего, а стоило махнуть – получите, пожалуйста, голубя. Из рукава достал, что ли? Терпела до последнего и ушла, когда стало совсем невмоготу – бубенчики на хвостатых шапках скоморохов дыры в голове повыели.

В гончарном конце развлекались гончары, на свой мастеровой лад, пытались переплюнуть один другого в умении. Кто сделает самый красивый и причудливый кувшин. Верна долго стояла, наблюдала, приглядывалась. Как-никак и сама почти мастеровой человек, каменотес. Искренне желала победы молчаливому пожилому гончару, против которого сел молодой, самоуверенный и даже дерзкий парень, по всему видать не последний в ремесле.

– А что, Суховей, может, сразу сдашься? – Молодой рот не закрывал, словно прохудился мешок с горохом. – Глаз не тот, рука устала, и сноровка враз пропала…

Пожилой без единого слова только головой качал на шутки дерзкого соперника. Молодца поддерживала целая улица, люд столпился за его спиной, шептались, гудели, точно пчелиный рой, а черту перейти не решались – вот еще, толкнешь, испортишь работу. Красивая девушка в голубом платке места себе не находила, все губы искусала, так и стреляла глазами на парня, один раз не выдержала и крикнула:

– Глинец, а он уже горлышко лепит!

– Вижу, Знойка, вижу! – рассмеялся мастер.

За Суховеем стояли опытные, немолодые мастера и соседи. Степенная баба в годах в сиреневом платке молча стояла у самой черты и не отрывала глаз от спины гончара. Наверное, жена, догадалась Верна. Гончара никто не торопил и не подгонял, старые мастера старались вообще не шуметь, а когда из меха с водой упала последняя капля, судья звонко отбил в колоколец.

– Стой, работа! Круги остановить!

Мастера кряхтя потянулись. Ясное дело – спина затекла, гудят ноги, хочется встать и походить.

– Что теперь? – спросила Верна соседа.

– Теперь печь. – Невысокий, кряжистый гончар нахмурился. – Потом роспись и глазурь. К закату узнаем, кто победил.

Подмастерья осторожно сняли с кругов сырье и со всеми предосторожностями куда-то унесли. Верна напомнила себе посетить гончарный конец на закате и ушла дальше.

А перед княжеским теремом увидела вовсе невообразимое. Сначала не поняла, что к чему, а когда распробовала представление, улыбнулась. Стоят подмостки, на них люди, что-то говорят, смеются и плачут. А потом словно повязку с глаз убрали.

– Вон тот как будто Ратник, – прошептала Верна, узнавая. – А девка – Мать-Земля.

– Сейчас появится их сын, – подсказала красивая баба с правого боку. – И станет выбирать себе жену. Ты впервые смотришь лицедейство?

– Да, – глаз не могла оторвать от подмостков. Скоморохи – это другое.

– Там впереди лавки, можно сесть. Пойдем?

Не смогла ответить, лишь кивнула. Из-за полотняной занавеси появился сын Ратника и Матери-Земли, и Верну передернуло. Высоченный ряженый в шлеме с боевой личиной говорил звонко и ясно незнакомым голосом, но усмехался совсем как… Безрод.

Богатые горожане предпочитали смотреть сидя. Еще не все места успели занять, и Верна с новой знакомой сели в последний ряд. Девятка встала за их спинами, и отчего-то люд не поднял шума оттого, что их потеснили. Едва не сами отодвинулись.

– Все удовольствие – по медяку с человека, – прошептала красавица. – Я – Зазноба.

– Верна.

Тем временем на подмостках сын Ратника выбрал себе жену, но счастье обошло молодых стороной. Все просто – любви не случилось. Молодая попалась привередливая и капризная: это ей не нравится, то не по вкусу. А когда Ратникович попал в беду, вильнула хвостом и оставила его погибать.

– Верна, тебе нехорошо? – Зазноба дернула за рукав. – Зашатало, едва наземь не сползла и взбледнула что-то.

– Все хорошо, просто перед глазами побелело. Голова закружилась.

Сама не поняла, как досмотрела до конца. Не свезло парню.

– Говорят, бродят Ратниковичи по белу свету и счастья не знают, – рассмеялась новая знакомая после представления. Люд, пошумев, начал расходиться. Город большой, всюду нужно успеть. – Они все такие, только дай повоевать.

– Кто?

– Да мужчины! А мы дуры! Наступаем на те же грабли! Мой первый муж вой и второй тоже!

– Бывает, – осторожно протянула Верна.

– А я ждать должна? Права была девка в представлении, воя ждать – только себя обманывать. Ратникович или простой дружинный – не больно важно.

Верна искоса оглядела Зазнобу. Брови изогнуты, нос ровный и точеный, глаза синие, кожа белая, губы пунцовые, шейка тонкая. Голова шапкой забрана, коса на груди лежит, сарафан цветаст, летняя верховка белкой оторочена. Красота, да и только! А пожалуй… грудь маловата, у самой попышнее будет. И бедра пошире. И вообще, если бы не выбитый зуб и сломанный нос…

– Не дождалась? Убили?

– А кто его знает? Может, сгинул, может, другую нашел! Семь лет в неизвестности, а бабье время уходит.

Семь лет?.. Верна прикусила губу. Кому из возвращенцев подмигивает прошлое?

– Да, время уходит, сказать нечего. И ничто не дрогнуло? А вдруг вернется?

– Вернется? – Зазноба оглянулась, «разбросалась глазами» направо-налево и прошептала: – Ты, Верна, даже не представляешь, как права! Вернулись! Залом и его дружина которую седмицу воду мутят. Наверное, слышала? И мой среди них как пить дать! С Пластуна как с гуся вода! Вся страна, ровно дикий конь, встала на дыбы! Мы все так боимся…

Верну передернуло. Опаньки! Бывшая супружница Пластуна нарисовалась! Дайте же поглядеть на это чудо, пока можно, ведь, если Пластун доберется до голубков, обоим не поздоровится.

– Пластун – твой бывший?

– Да! – Зазноба легкомысленно отмахнулась. – А теперь мой муж – воевода князей. Сотник!

– Дело твое, но метания от одного мужа к другому до добра не доведут. Как знать, может, у судьбы на тебя свой расчет.

– Не понимаю. – Красавица едва не смеялась. – Таких баб, как я, много. А если его убили, мне до скончания века ждать мертвеца? Верность ему хранить? Ни вдова, ни мужняя жена.

– Если убили, ты свободна как птица. Так неужели не давал о себе знать? – Верна прищурилась. Пластун как-то говорил, будто передал с мимоезжим купцом весточку для милой. Ну-ка поглядим, как баба обошлась с мужниным приветом.

Красавица нахмурилась и закатила глаза.

– Таким новостям нет веры. Три года назад приходил ко мне какой-то купчина, передал весть от Пластуна, дескать, жив, томится в застенках где-то на полудне. Ну и что? Он весть передал, а назавтра его забили вусмерть! И снова жди, надейся?

Верна усмехнулась.

– Баба ты неглупая, найдешь нужные слова, если заломовцы в город ворвутся и Пластун впереди всех.

Зазноба легкомысленно отмахнулась. Город большой, вокруг стена, в тереме тысяча дружинных, какие заломовцы? Тут же обо всем забыла и покосилась за спину, там в небольшом отдалении стояли девятеро и внимательно оглядывали площадь во все стороны.

– А эти с тобой?

– Отец и охрана, – буркнула Верна. – Батюшка – богатый купец, а я купеческая дочь.

– Как интересно! А я только с воями зналась. У них одно на уме – кольчуги, мечи, ножи, лошади. Кто с кем сражался, кого победил, какие тайные ухватки знает. Скукотища.

– Мне пора, Зазноба. – Верна поднялась. – Может быть, еще увидимся.

– Я со своим живу там. – Красавица показала на боярский конец. – Всякая собака знает.

– Дети есть?

– Пока нет. – Зазноба спрятала улыбку, потупилась. – Есть подозрение…

– Мать-Земля тебе в помощь. Она тебе ой как понадобится.

За день Верна видела много интересного. Дружинные бились мешками, сидя на бревне. Набили мешки пухом и перьями и давай друг друга охаживать. Кого-то из них завтра не станет, возможно, кто-то лишится сердца, но, пока могут веселиться, пусть веселятся. Помрачнела, окатила девятку испуганным взглядом и отвернулась от бревна.

Дальше боролись. На земляной площади очертили круг, с каждого желающего побороться снимали рубаху и обмазывали маслом на потеху зевакам. Поди ухвати такого противника и брось! Борцы пачкались глиной и землей, люд хохотал до колик в пузе, смеялась и Верна. Больно уморительно выглядели борцы, красные, пыхтящие, скользкие. Но что бы ни смотрела, перед глазами стояли недавние подмостки. «Ратниковичи бродят по свету и счастья не знают, – смеялась Зазноба. – Они все такие, мужчины».

Вечером заглянула в гончарный конец, там должен был определиться самый мастеровитый гончар. Соперники уже расписали и покрыли глазурью свои работы, люди толкались у черты, и лишь двое стояли в круге – молодой и пожилой. Вынесли творения рук человеческих – неописуемо красивый и пестрый, изукрашенный желтыми и красными цветами, пузатый кувшин молодого мастера, и простецкий, без хитрых завитушек, полностью синий, как небо над головой, кувшин второго.

– Гли-нец, Гли-нец! – кричали сторонники молодого гончара. – Пест-рый, пест-рый!

– Поглядим еще, – ворчали старики. – Ишь ты, пестрый!

Верна поджала губы. Ну да, кувшин молодого гончара, без сомнений, красивее. Какие цветы! Какая шейка! Работа пожилого мастера проще и стройнее, что ли. Тем временем судья по очереди распробовал питье из обоих кувшинов. А по тому, как изменилось его лицо, толпа замерла, предвкушая неожиданность. Какое-то время кувшины, полные воды, стояли на солнце, досыхали снаружи, и судья просто не стал тратить слов. Разведя руками, молча предложил попробовать всем желающим.

– Вода холодная! – изумленно пробормотала Знойка, невеста Глинца. – Как из родника!

– Уж похолоднее, чем отсюда! – язвительно заметил старый мастер и указал пальцем на расписной кувшин Глинца.

– Зато этот красивее!

– А из этого вода в жару холоднее!

– Красивее…

– Холоднее…

– Тихо-о-о! – Судья взмахнул руками, призывая к тишине. – Тихо, люди!

Разгоряченный люд мало-помалу приумолк, и судья строго повел глазами в обе стороны.

– Тихо! Не устраивайте базар в гончарном конце! Дабы никто не сказал, что судья пристрастно дышит к тому или другому, объявляю громогласно: в синем кувшине вода холоднее, а пузатый расписан лучше и слеплен причудливее. А теперь определяйся, народ, что тебе милее!

Толпа смешалась, какое-то время бурлила и толкалась, ровно пузырьки в кипящем котле, потом снова разделилась. За Глинцом встал народ и за мастером Суховеем встал, а только получилось так, что народу за пожилым гончаром образовалось больше. Чего греха таить, Верна и сама встала за Суховеем. Подумала. Поколебалась. И выбрала. Не в красоте дело, хотя и она тоже важна, но, в конце концов, нужно перестать клевать на яркие перья. Повелась бы на красоту и пригожесть, проворонила нечто важное в жизни, хотя… и так проворонила. Безрода уже не вернешь.

– Ворожба! Ворожба! – понеслось из толпы, стоявшей за Глинцом. – Где это видано, чтобы кувшин стоял на прямом солнце, а вода в нем осталась холодна, словно только что из ключа! Ворожба, ворожба! Нечестно!..

Судья вопросительно посмотрел на Суховея. Пожилой мастер усмехнулся, торжествующе оглядел обе толпы, подошел к синему кувшину, стоящему на лавке, взял в руки. Рассмеялся, поднял над головой и грохнул о землю. Во все стороны брызнули остатки воды и осколки, люди ахнули, особо впечатлительные даже прикрыли рот руками. Старый гончар поднял один из черепков и бросил Глинцу. Тот, словно диковину, принял осколок, покрутил в руках.

– Двойные стенки, – изумленно промычал молодец. – Да тут же двойные стенки!

– Ворожба, ворожба! – передразнил Суховей и обнял друзей. – Вся ворожба идет отсюда! – Постучал себя по лбу, и все вместе, громко смеясь, ушли бражничать, отмечать победу.

– Козу назову Чернопяткой, – уже отойдя на несколько шагов, распорядился Суховей насчет выигрыша. Белоснежная коза с черной ногой стояла у ближайшего плетня, накрепко привязанная к жердине. Кто-то из друзей тут же припустил отвязывать рогатую. Глинец, Знойка, их сторонники разочарованно кивнули и стали расходиться. Надо полагать, также бражничать.

– Я не хочу, чтобы эти люди погибли, – прошептала Верна. – Не хочу.

Завтра, когда в городе вспыхнет рубка, горожане могут пострадать, и будет невыносимо больно смотреть в рассвете на холодные тела Суховея, Глинца, Знойки… Эти люди должны творить, лепить, обжигать, расписывать кувшины яркими цветами, смеяться, выигрывать коз, бражничать…

– Домой! – Верна тряхнула головой и решительно направилась к постоялому двору. Гончары почти все разошлись, не оставаться же в расстроенных чувствах посреди улицы. – Утро вечера мудренее.

Девятеро по обыкновению не сказали ни слова. Просто развернулись и пошли следом.

Уснуть не смогла. Ворочалась, кряхтела, устраивалась поудобнее, а как провалилась в тревожное, чуткое забытье – сама не поняла. Кто-то из парней потряс, и тут же вскочила.

– Пора. Час быка.

Вот и все. Десять против тысячи.

Город сипел, булькал, стонал, почти из каждого двора несся вовне богатырский храп. Как и предсказывал Маграб, на улицах тут и там стояли безлошадные телеги и бочата. Ни единой живой души десяток на пути не встретил, прошли пустые улицы, ровно тени. Где-то рядом, в соседнем переулке бряцал доспехами дозор, но скрыться от него вышло проще простого – за версту поймешь, где они и куда идут. По срединной улочке из трех вышли на площадь, и Верна даже не заметила, как оказалась в полукольце неизменной подковы – трое сзади, трое слева, трое справа.

– Эй, кто идет? Пугач, ты?..

– Нет! – крикнула. Вышли на середину площади, светочей, понятное дело, не несли, старались не шуметь, не греметь, не топать. И все равно даже странно, что заметили так поздно. Еще сотня шагов, и все…

Впереди у ворот загремело железо, клинки стражи покинули ножны, дозорные запалили светочи, и несколько человек пошли навстречу.

– Через пятьдесят… через сорок… через двадцать шагов они увидят, – шептала сама себе. Отчаянно захотелось пить, и хоть деревяшки к ногам привязывай – того и гляди, подогнутся, словно размоченные хлебные мякиши.

– Что… что… кто вы такие?! – Едва десяток вошел в круг света, старшина дозора оторопел, встал на месте и медленно выставил перед собой меч.

– Быстро соображаешь, – усмехнулась Верна. За несколько мгновений несколько шагов, разделивших два десятка, истаяли, как снег на солнце.

Они даже не успели понять, что произошло. Девятеро и Верна прошли сторожевой отряд не останавливаясь, только мечи и светочи глухо попадали наземь. Завозилась, помог Серый Медведь, но дозорных не спасли ни шлемы, ни броня. С троих посыпались кольчужные кольца, ровно бусы с порванной нити. В скупом свете огня мелькнули разверстые дыры в доспехе, вмиг покрасневшие поддоспешные рубахи, и наружу полезла кровища. Сторожевая сотня не успела взяться за луки, десяток Верны встал в самом створе ворот и «подкова» развернулась горлышком к городу.

Звонко пропел тревожный рог, возвещая нападение, сотня, теперь неполная, изошла криками и лязгом железа, по ступеням затопали дружинные, и перед воротами, закрывшись щитами, встал боевой порядок.

– Мама, мамочка, – прошептала Верна. – Скоро свидимся…

Их не спасли щиты. Не спасли мечи. Под ударами девятерых клинки ломались, ровно берестяные, парни просто отодвигали щиты плечами и резали дружинных, точно броненосцев, опрокинутых на спину. Броня имеется, да толку нет. Раз-два, раз-два, раз-два, вот и вся премудрость… неясный, глухой стук падающих тел слился в дробь, доспех лязгал на камнях, точно серебро на брусчатке. Раз или два Верна оглянулась – по бокам мощно ворочались в полутьме жуткие чернильные пятна, и только избела-небесным огнем полыхали девять пар глаз в тени башлыков. Светочи давно валялись на земле, которые погасли, которые нет, и лишь в прихватах на городской стене масляно чадили две огромные чаши.

Девятеро будто плясали, резко, гибко, быстро, каждое движение несло смерть; так же бессильны стали бы отроки в лесу против стаи волков. Серый Медведь рубил наотмашь, и под его клинками распадалось все, что попадало под удар, – щиты, мечи, тела… Смачно и отвратительно чавкало, кровь брызгала так, ровно заплакал мелкий моросящий дождь, капли постоянно падали Верне на лицо. Душа закрылась, пока не доходит, но скоро горячка боя спадет и для ужаса внутри не хватит места. Гогон Холодный косил дружинных, ровно луговой клевер, те и впрямь казались неподвижной травой подле размашистого косаря. Будто сон-цветами объелись, мечи ходят лениво, неуклюже, того и гляди уснут сторожевые. И засыпали. Последним сном, навсегда.

Верна глубинным чутьем поняла, что не выходит помереть, не дают, и ровно обезумела – грудью полетела на мечи. Только почему же так выходит, куда ни сунься, справа неизменно оказываются Гогон Холодный, Змеелов и Балестр, слева – Серый Медведь, Маграб и Крюк, сзади – Тунтун, Окунь и Белопер?

Страх или безумие застили дружинным глаза, не побежал никто. Полегли перед воротами, как один. Ровно завороженные, широко раскрыв глаза, смотрели на то, чего никогда не видели, и уже не понять, чего в лицах было больше – ужаса или восхищения.

Чего греха таить, Верна и сама порой застывала с раскрытым ртом, рука с мечом опускалась. Так бывало, когда заглядишься на крылья ветряной мельницы и, будто заколдованная, не можешь глаз оторвать. Впадаешь в ступор, хоть голыми руками бери. Пару раз видела, как достали-таки парней. Гогон Холодный лишь поморщился и ровно молния вызмеился меж троими. Глядь – все трое падают, медленно, будто снег на землю, куда быстрее все сделал Холодный. А что сделал – не понять, лишь кольчужные кольца звенящей струйкой ссыпались наземь и в каждом сторожевом открылась дырища попрек груди. Серый Медведь поймал меч плечом – коротко взревел и так наддал раненым плечом в щит, что трое или четверо повалитесь друг на друга, а Медведь на земле посек, будто шапки посбивал полевым одуванчикам.

– Только бы успеть закрыть глаза, – исступленно прошептала Верна, чувствовала – к самому горлу подкатывает, вот-вот вытошнит.

Не успела отвести взгляд, заметила. Балестр присел над раненым – парень испуганно попятился на спине, – прихватил руками края порубленной кольчуги и узкий порез разнес во всю ширину груди. Отвратительно заскрипело раздираемое железо, колечки рвались, вытягивались в нить. С размаху воткнул пальцы в рану и… Верну замутило. Отвернулась, упала на руки, выбросила желчь – не ела с самого утра, – но глазам предстала не менее жуткая картина. Крюк тащил из умирающего сердце, и наружу полезли жилы, вены, сухожилия. Рывком все оборвал и поднес ко рту кусок трепетной плоти. По усам и бороде стекла кровь.

– Мама, мамочка, справь мне голубое платьишко, – забормотала. Со всех сторон отвратительно и смачно чавкало, девятеро, жуя на ходу, пошли к воротам. – Синий сарафан, красный платок, сафьяновые сапожки и гранатовые бусики…

Заскрипело дерево – то запорный брус потянули из упоров, гулко вздрогнула площадь, и что-то тяжелое покатилось по земле. Верна едва не упала с рук долой. Где-то неподалеку ржали лошади, оглушительно свистели и воинственно гикали люди.

– Вот и заломовцы, – прошептала, отползая от ворот.

Ворвутся в город на всем скаку, и чем дальше окажешься от ворот, тем целее. Впрочем… остановилась, равнодушно легла наземь, свернулась калачиком и замерла. Пусть давят. Заскрипели ворота, и оглушительное ржание полетело в город. Прости-прощай, белый свет. Но чьи-то сильные руки вздернули с земли как пушинку и швырнули на воздух – еще подумала, надо же, как девчонку-трехлетку подбросили. Поймали и бережно опустили на ноги. Едва не крикнула: «Зачем?» – и открыла глаза. Гогон Холодный сверкает из тени башлыка белыми огнями и медленно дожевывает, по уголку губ на бороду капает кровь. «Зачем?..»

– Успели?

– Семьдесят два. – Холодный отсчитал последнее мгновение и кивнул.

Семьдесят два?.. А казалось, прошла целая вечность, но только-только из дружинной избы выбежали вои и несутся к воротам во всю прыть. Город встал на уши, из каждого двора слышны крики, лай собак, истошные визги баб.

– Вставай, Бубенец! – громогласно рявкнул Залом, и несколько боевых рогов протрубили княжеское «Бей и ломи».

Площадь быстро запрудили всадники и стремительно понеслись к терему братцев-князей. Где-то на полпути раздавят пеших дружинных – тем некуда деться, справа и слева дома – и ворвутся в распахнутые ворота.

– За мной! – крикнула Верна, стряхивая оцепенение. Показалось или только что в город влетел Пластун с лицом, искаженным ненавистью и жаждой крови? Лишь бы успеть, лишь бы успеть! Зазноба, конечно, дура, но не должны дураки умирать жестокой смертью, не должны!

Десяток Верны скользнул в темный переулок и растворился в тени. На бегу кричала: «Не выходите из домов! Братья сами разберутся! Залом вернулся!..» Просто удивительно, как дыхания хватило. На площади перед теремом уже творилось невообразимое. Всадники резали пешее воинство, словно кинжал холодное масло. Там, где на всем скаку проносились верховые, на две стороны отваливались дружинные, порубленные и отброшенные лошадьми. Как тремя колоннами ворвались на теремную площадь, так и остались три следа, будто промчались по высокой траве. Верна огляделась.