Текст книги "Круг"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

– Я – Безрод. Спрашивай, рюг. Знаю, хочешь.

Старший дружины, тот самый, пятый, устало вздохнул. Со вчерашнего дня голова гудела, будто пивной котел, а присел рядом этот шрамолицый – и перестало, словно вымерзло все к такой-то матери.

– Что вчера было?

Безрод какое-то время молчал, глядя на пленников из-под сомкнутых бровей, наконец бросил:

– Вы нужны мне.

– Для чего? – Рюг еле заметно поморщился. – Мы побеждены, сами видим, но что у тебя к нам лично? Ты мстишь? На нас много крови, но за что теперь льется наша?

– Не то. Мне нужны трое сильных бойцов.

– Да. – Полуночник усмехнулся, пожав плечами. – Со вчерашнего дня мы стали значительно сильнее! Укрепим любую дружину!

– Души не хватит, – буркнул Сивый. – А я добавлю.

Оттнир замолчал, устало прикрыв глаза.

– Мы умрем?

– Да.

– Быстро?

– Без мучений.

Все трое, переглянувшись, мрачно кивнули…

– Я – Боллунд. – Предводитель маленькой дружины слабо ткнул себя в грудь. Его постоянно тошнило и тянуло рвать, и лишь настои ворожца временно облегчали страдания пленника. Стюжень положил рюга на волчью шкуру в середине старого святилища, погладил по голове, и полуночнику полегчало. Задышал глубоко и умиротворенно, даже улыбнулся.

Сивый кивнул. Боллунд.

Ворожец положил меч Брюнсдюра под руку оттниру, и тот сжал на рукояти пальцы, ровно тонул, а милосердные боги послали спасительную соломинку.

– Это клинок Брюнсдюра. – Верховный сотворил над рюгом обережное знамение и дал тому хлебнуть из укупорки. – Душа твоя отлетит легко-легко, и в тело войдет дух великого ангенна. Враг силен, а и мы не слабже!

– Начинается битва со вселенским злом? – Оттнир вдруг потерялся, неузнающе огляделся, засобирался встать, но ворожец не дал. – Ёддёр уже трубил всеобщий сбор? Тнир оседлал Ямадара? Мы выступаем?

– Ты не опоздал, Боллунд. Битва не начнется без вас троих.

– Не опоздал, не опоздал… – с блаженной улыбкой прошептал рюг и крикнул из последних сил: – Тнир, я с тобой!

Безрод смотрел на действо молча. Кусал ус и поджимал губы. Рядом с Боллундом легли остальные рюги, и скоро в старом святилище наступила тишина, каковая жутко смотрелась при двух неподвижно сидящих людях.

– Ты хочешь на это смотреть? – спросил наконец верховный.

– Да.

– Стоял бы на твоем месте кто другой, погнал прочь взашей. А ты оставайся. Сам не знаю, чего ждать.

Безрод кивнул.

Сивый даже пальцем не шевельнул, только глаза прищурил, когда налетел ветер, захлопал подолом рубахи, разметал волосы, поднял в воздух труху. Отчего-то враз потемнело, и ладно бы оказалось дело в грозовых тучах – словно кто-то набросил на белый день темный полог. Небо ясное, солнце светит, только все это где-то там, за пологом.

Верховный стоял подле недвижимых тел, задрав голову кверху, и бормотал заклятие. Что именно – Безрод не слышал, ветер носил слова. Потом туман упал, будто и впрямь захолодало над старым святилищем. Старик вдруг присел, что-то разогнало клочковатый туман понизу, точно кто-то взбил воздух, и Стюжень помог встать кому-то из рюгов. А что было? Громы?.. Молнии?.. А ничего не было. Туман упал, да ветер полетал. Безрод усмехнулся, пожал плечами, прикусил ус.

– Здорово, отец! – громыхнуло из тумана, и кто-то подозрительно всхлипнул.

Сивый встал с повалки, не оглядываясь, ушел на берег и долго бродил туда-сюда. Пусть наговорятся, через девять дней оба – Залевец и рюг Фартур – перестанут быть на белом свете, и в помянутые девять дней должно произойти многое. О чем могут говорить отец с сыном? А каково это: смотреть в лицо чужого человека и в глазах угадывать живой дух сына? Как будто недавно это было, Отвада пристально вглядывается, ищет собственную кровь.

Сложная штука жизнь, и как ни крути просто не выходит…

Стюжень казался огорошенным, слушал вполуха, глядел вполглаза. Сидели с Безродом в святилище у огня; Залевец, Брюнсдюр и Расшибец говорили о чем-то на берегу. Если бояны знали друг друга понаслышке, вернее, сын Отвады слышал о Залевце, Брюнсдюру все вышло непривычно.

– Знакомятся. – Сивый кивнул на троицу. – Все им новое.

– Будто заново родились. – Ворожец не отрывал глаз от Фартура. – Хуже всех Брюнсдюру. И хотел бы заартачиться, а не сможет.

– Он не станет. Боец до самых печенок, и задача не из легких. Затравится.

– Дадут боги, окажешься прав.

– Старик, слушай меня внимательно. – Безрод устало потер лицо. – Нас будет четверо, но мне достанется больше остальных.

– Удивил!

– В этот раз подземного жара не будет.

Стюжень будто не услышал, все смотрел на берег, глаз не отводил, и в уголках подозрительно блестело.

– Нужна печь, вроде кузнечной, с поддувалом. Чем горячее станет воздух, тем лучше.

– Сваришься!

– Не замерзнуть бы.

– Тебя заморозишь! – Старик делано плюнул. – Вон, двое пытались, и где теперь оба?

Безрод помолчал.

– Они успокоились?

– Да. – Ворожец уверенно кивнул. – Если твоя погребла их по воинскому обряду, даже недостающая вещь не сможет им помешать войти в небесную дружину. Вещь просто исчезнет у того, кто ее взял.

– Не знаю, сколько дней стану блуждать по кромке, но у печи кто-то должен быть всегда. Не ослабляйте огонь.

– Времени в обрез. Печь еще сложить нужно, дрова необходимо заготовить. Да не просто дрова – исполинская должна быть дровница, сколько дней тебя будет мотать по безвременью…

– Я знаю, где все это есть, – усмехнулся Безрод. – И кузнечная печь и дровница.

Стюжень только на короткое время отлучился в терем, сказаться Отваде и утрясти дело с ладьей. Пойдут на Улльге без дружины, кормщиком – Гюст, станет ждать наутро там, откуда в недавнюю войну увели десять граппров и усеяли весь берег мертвыми телами. Идти недолго, и нужды в гребцах нет, паруса хватит. До самого утра просидели у костра, разговаривая: Стюжень – с Залевцом, Сивый – с Брюнсдюром, Отвада – с Расшибцом. Князь не усидел в тереме, вышел к старому святилищу, привез маленького сына. Сгреб в охапку Безрода и долго не отпускал.

– Вернулся, дурень Сивый! На-ка вот, подержи, если не боишься! Без обиняков – твоя работа!

Усмехнулся. Осторожно взял малыша, и едва Отвадович перешел в другие руки, немедленно намочил Сивому рубаху. Безрод скривился и недоуменно глянул сначала на верховного, потом на князя, а засмеялись все вместе. Брюнсдюр гремел так, что мальчишка, было уснувший, открыл глазенки.

– Не знаешь, что делать? Это тебе не меч баюкать! – грохотал Отвада, ставший от смеха малиновым. – Сам сосватал, сам отдувайся!

– Выглядишь донельзя глупо, – шепнул Безроду ворожец и улыбнулся в бороду. – И за мальчишку не бойся, он под надежной защитой, твоя мертвечина стекает с него как с гуся вода.

Сивый и сам загрохотал, чисто и оглушительно.

Расшибец перенял младенца очень бережно, поцеловал в лоб, и пока старший сын тетешкал младшего, Отвада подозрительно часто сглатывал. Затем втроем ушли на берег, вернее, ушли двое; третьего, плотно завернув, несли. Стюжень с Залевцом говорили о чем-то своем, а Безрод остался с Брюнсдюром.

– Я скрещивал меч со многими воителями, – бросил ангенн-дух. – Попробовал много крови, но таких, как ты, не встречал.

– Дураков мало, и каждый – на вес золота, – буркнул Сивый, усмехаясь. – Кругом все больше обычные люди.

– Каждого из нас ведет по жизни своя дорога, и лишь волею судеб объясняется теперешнее единение. Благодарю за возможность последний раз взять в руки меч.

– Странно выходит. – Безрод пожал плечами. – Позапрошлой зимой разошлись наши дорожки дальше некуда, а ты гляди, сошлись и бегут рядом.

– Знаю тебя так, как никто из людей. – Ангенн улыбнулся в бороду и выглянул из-под белесых бровей синими полуночными глазами. – Держал в кулаке твое сердце и читал по душе, как по письменам. Ты особенный. Как будто знал тебя с младых ногтей…

Брюнсдюр вздохнул, собираясь продолжить, да раздумал. Только губы поджал и подмигнул. Сивый было напрягся, как лучная тетива, и медленно выдохнул.

С первым лучом снялись. Не провожали, никто из дружины не знал. Один только князь махал походникам на берегу. В ночи отвез малыша назад, к матери, вернулся обратно, и всю ночь просидели тесным кругом в старом святилище, старый и молодой, человек и дух. Глядел Отвада вослед ладье и крепко сжимал зубы. Не все вернутся, но отчего светло на душе, будто солнечный луч огладил?

– Как жив-здоров? – Сивый присел у кормила.

Оттнир вздохнул. Гюста распирало, словно тесто под дрожжами.

– Слава богам, хорошо. Знаешь, а ведь Жичиха понесла!

– Не может быть! – усмехнулся Безрод. – Как же так получилось?

– Сам не понимаю, – рассмеялся Гюст. – До последнего люди не знали, слишком полнотела. Повитуха говорит, через два месяца ждать. Мальчишку напророчила. Понял, сват?

– Кругом я виноват. Говорят, Неслух близнецов с рук не отпускает, и тут без меня не обошлось.

– Сам-то когда?

– Никогда. – Безрод отвернулся.

– Больно мрачен, воевода.

– Не мрачнее тучи.

– Гроза собирается, – согласился кормщик. – Успеем?

– Не знаю. – Сивый прикусил ус. – Не знаю.

Гроза налетела внезапно, точно злющий пес, которого хозяин долго держал на поводке и наконец отпустил. И ведь почти добрались, по расчетам Безрода оставалось всего ничего – два рывка, три качка. На солнце ровно черную пелену набросили. Было – и не стало. Гюст нахмурился.

– Великая движется гроза. Даже не припомню такую. Разве что у Злобожьей скалы позапрошлой весной.

Стюжень, поджав губы, водил тревожным взглядом с Безрода на небо и, почему именно так, никому не говорил. Будто Сивый, и никто иной, стал причиной грозы. Небу оставалась крошечная малость до цвета поздних сумерек, когда не различишь оттенка – просто черно, и все тут. Захолодало, пришлось тащить из тюков навощенные верховки. Волны подросли, вспенились, корабль сделался ровно щепка, легок и невесом. Молнии остервенело забили с небес, точно где-то наверху прохудился мешок и ветвистые сполохи просыпались наземь, как горох.

– Ни зги не видно! – рявкнул Гюст. Кормило перестало слушаться, волны рвали из рук, втроем еле справлялись. – Всего и света, когда молния бьет! А ведь едва за полдень!

– Ветер попутный! Хорошо! – Сивый крикнул оттниру на ухо. – Не проскочим!

– Крепчает, парус порвет! Обратно не вернемся, весел нет!

Безрод кивнул:

– Убирай парус! На скалу налетим, хуже будет!

Улльгу мотало, как перо под дыханием. Дохнет ветрище посильнее, только пена под килем взбивается, ладья прыгает на две длины, и волк на носу зубастой пастью вгрызается в соленую толщу. А ударит волна вбок – развернет граппр; а ударит вторая – снова носом на полдень, не успеешь до десяти сосчитать.

– Так не бывает. – Левую сторону лица Гюста подергивало мелкой дрожью, оттнир криво улыбался, оглядывая маленькую дружину.

– Не слышу! Что? – крикнул Стюжень. Ворожец огромными ладонями обхватил кормило и почти висел на нем, рядом с сыном. Не дал Безроду корячиться, тому не сегодня-завтра меч держать, и не было у него битвы страшнее.

– Говорю, странная гроза! Бывает, крутит граппры, но чтобы так…

Ветер сделался так силен, что надувал глаза до слез, к тому же полило как из ведра. Косо и очень колко, руки стыли посреди лета, хоть рукавицы надевай.

Друг за другом сверкнуло несколько молний, людям на Улльге показалось, будто рядом. Громовые раскаты слились в один да так перетряхнули нутро, что желудок почти у всех подскочил к горлу, только трое рюгов не чувствовали неудобств.

– Впереди земля! – крикнул Гюст. Там, на самом дальнокрае, в скудном отблеске молнии, легла полоса земли. – Боги, боги, что же вы делаете?! Ясным днем все сущее стало черно-белым!

– Пришли, – кивнул Безрод. – На месте.

Здесь все и закончится. Будто самой судьбой эта земля вымарана черным, и никак иначе в памяти не сохранится – мрачная, стылая, дождливая, в отблеске белесых молний, в болтанке громовых раскатов. Граппр швыряло с гребня на гребень, сменился ветер – уволокло вправо, сменился еще раз – уволокло влево, сменился еще раз… и уже никто не мог сказать, куда несет Улльгу. Мир выбелило зарницами молний, вычернило небесной хмарью, и больше ни единого цветного пятна вокруг не осталось. Косая пелена смыла все вокруг, далее нескольких шагов простереть взгляд не удавалось.

– Как далеко скалы? – Гюст сорвал голос, хрипел из последних сил.

Сивый, усмехаясь, пожал плечами. Мимо не пройдут, хорошо бы только Улльга уцелел. Памятный граппр, добрый волчара!

Когда угловатые скалы внезапно разорвали дождевую завесу и взметнулись из толщи вод высоченные и острые, Гюст, Залевец и Стюжень взревели, словно порвались у всех троих последние жилки. Рванули кормило вправо, граппр, соскочив с волны, скользнул в узкую расщелину, и грозовое сумасшествие будто отрезало. Каменный свод защитил от дождя, отогнал злой ветер, светоч бы только запалить. Улльга осторожно крался вперед, влекомый круговертью прибрежных вод, позади волны остервенело стучались в расщелину, узкими солеными клиньями врывались в спасительное убежище, но достать беглецов не могли. И тихо стало. Вполовину против прежнего.

– Где мы?

– На земле, – буркнул Сивый. – Все, что знаю.

Граппр уткнулся в скалистый берег, благо содрогнулся от носа до кормы несильно, только доски заскрипели.

– Темнотища! – Ворожец осел на палубу. Силы ушли.

– Светоч запалю. – Безрод нырнул в трюм.

– Вот уж повезло. – Гюст присел рядом со стариком, утирая лицо. – Странная буря.

– Эй, Залевец, босота, жив?

– Жив! – рассмеялся молодец, и старик в сердцах ругнулся. Двусмысленно вышло.

– Расшибец, Брюнсдюр, целы?

– Куда денемся.

Сивый вылез из трюма, запалил светоч. Узкая расщелина вышла в длину что-то около сотни шагов, корабль качался в черной заводи у скальной ступени, вода уходила под глыбу, а темнота убегала от света дальше в камень. Походники переглянулись. Пещера?

– Ты знал? – Верховный, покряхтывая, встал рядом с Безродом.

Сивый покачал головой. Выглянул на старика исподлобья и одним прыжком слетел через борт на камень.

– Дурень, пятки отобьешь!

Безрод отмахнулся, прошел со светочем туда, куда сбилась темнота, отброшенная огнем. Растереть мрак о стену не получилось – просто стены не нашлось.

– Что там?

– Ход.

– Странно. Мы идем. Жди.

Походники сошли на берег и вслед за Безродом гуськом нырнули в расщелину. Донце менее всего подходило для пеших прогулок, так же причудливо изломан становится кусок бычьей кожи, если собрать его в горстях. Острые углы и провалы – смотри под ноги, переломаешься. Через несколько шагов, что-то около двадцати, ход раздался во все стороны, и маленькая дружина вышла в пещеру. В своде зияло узкое окно – некогда случился провал и образовалась трещина, через которую внутрь теперь врывалась непогода. В камнях собралось небольшое озерцо, но не это удивило походников. Каждый переглянулся с каждым, и ворожец изумленно покачал головой. Сивый кусал губу. Молчали долго, ворожец первым решился нарушить звонкую тишину.

– Странная буря, странная пещера.

– Здесь давно никого не было. – Безрод шагнул вперед.

В стороне от окна, там, куда не доставала вода, лежали останки человека – выбеленный временем скелет. От погибшего не осталось ничего, ни пряжки ремня, ни клочка одежды, только низка бус на месте, где когда-то была шея. Нить истлела, и камни просыпались на каменный пол, только один зеленоватый стекляныш лежал на кости, меж ключиц.

– Баба. – Верховный подошел, присел у останков. – Таз широк, плечи узки. Бусы опять же.

Сивый опустился на колени и коснулся пальцами костей. Что-то прошептал, усмехнулся, оглянулся на ворожца. Тот вернул мрачный взгляд.

– Почему она так странно лежит?

Тот, кто видел умершую последним, придал телу странную позу – ноги разведены шире плеч, руки разбросаны в стороны и вверх так, что правая нога и левая рука образовали прямую черту, то же левая нога и правая рука, а в общем, вышел косой крест.

– По эту сторону моря руки покойнику скрещивают на груди, ноги сводят вместе, – озадаченно буркнул Стюжень. – По ту сторону моря, у оттниров, – руки вытягивают вдоль тела. Что же это такое… не соображу.

– Зачем понадобилось покойницу раскладывать на полу косым крестом? И как она сюда попала? – Расшибец обошел вокруг останков, непонимающе мотая головой. – Отчего померла? Кости вроде целы.

– Ты говорил, тот дружинный… имя забыл… – Ворожец повернулся к Безроду.

– Хадсе, – буркнул Сивый.

– …Хадсе нашел тебя в пещере в самую злую зимнюю ночь и ту пещеру отыскать потом не смогли, как ни старались?

Безрод молча кивнул.

– Надо что-то говорить или сам догадаешься?

Сивый легкими движениями гладил скелет, положил пальцы на череп и провел по воображаемому лицу, по щеке, лбу, шее. Что-то шептал, коротенькое словцо, всего-то пару раз открыть рот, два раза выдохнуть.

– Вот и свиделись. – Ворожец тяжело поднялся, отошел к сыну.

Безрод неподвижно стоял на коленях у тела и безостановочно гладил останки. Походники мрачно переглядывались, а сверху, через трещину, сыпал колючий промозглый дождь.

Будто не было вчера бури. Солнце сияло остервенело, так же мальчишки избивают ни в чем не повинную крапиву. Она ведь не виновата, что кусается. Улльгу волоком вытащили из расщелины и спокойное море приняло корабль, словно бабка-повитуха новорожденного. Негой и умиротворением дышали лазоревые воды, небо слепило голубизной, и Гюст у кормила с недоумением взирал на овчинные верховки, горкой лежащие рядом. И это пришлось вчера надевать, дабы не замерзнуть?

– Я не знаю, как она попала в пещеру. – Стюжень и Безрод сидели под бортом. Останки забрали, и теперь они лежали в плаще под мачтой. – Может быть, через расщелину в скалах. Уверен, отойдем подальше в море и, если вздумаем вернуться, пещеры не найдем.

Безрод слушал молча. Мрачно выглядывал исподлобья на середину палубы и катал по губам длинный яблочный черенок. Ни за какие коврижки ворожец не согласился бы сейчас заглянуть Сивому в глаза. Хватит и того, что холодом несет, ровно в подвал спустился.

– Зачем Хадсе сложил ей руки-ноги в крест?

Стюжень покосился и усмехнулся. Зачем, зачем…

– Не уверен, что Хадсе. Ему незачем. Попал в пещеру с моря или провалился в трещину, увидел бабу, уже мертвую, мальчишку рядом на овчине, подошел. Ребенка забрал, бабу оставил; мыслю, так все было. И лишь по одной причине Хадсе мог оставить твою мать распростертой в крест.

Безрод повернулся, верховный спрятал глаза.

– Был кто-то еще. Тот, кто принял ее последний вздох и сложил в крест. Не с руки было Хадсе встревать между ними со своим порядком. Руки на груди, руки вдоль тела… Пустое. Он и не встрял. Мудрый вой. Куда теперь?

Безрод молча показал на запад. Теперь ходу вдоль береговой линии до знакомых очертаний. Стюжень вздохнул, косясь на плащ под мачтой. Жутковато выходит.

Улльга шел вдоль берега, и через какое-то время показалась пристань – длинный мосток на сваях, убежавший с берега в море.

– Вставай туда. Пришли.

Гюст, играя парусом и кормилом, подвел граппр к берегу, и Безрод первым соскочил на мостки. И снова к острову пристает полуночный корабль, и все кончится там, где началось.

– Это и есть Скалистый остров?

– Чернолесская застава там. – Сивый кивнул на холм в отдалении.

Закрепив привязные концы, все шестеро сошли на берег. Таран, которым вынесли ворота, все так же валялся под стенами, ушел в землю, подгнил, зарос травой. Только двое после нападения видели заставу с этой стороны – Болтуна несли раненным, теперь вот сам. Ворота проломлены, и странное накатывает чувство, будто возвращается прошлое, и там, в провале ворот, через толщу времени оживает прежняя жизнь – парни без суеты встают на места, и только бабы еле сдерживают крик, дабы дети не пугались. Сивый помотал головой, отрешаясь от наваждения, и первым скользнул в пролом.

Жизнь взяла свое. Некогда утоптанный двор заняла трава, дверь дружинной избы болталась, покосилась, рассохлась, кровля овина провалилась, только балки торчали, будто остов.

– Вон дровница. – Безрод показал на гору заготовленных дров, что лежала нетронутая у стен амбара. – Зачем оттнирам дрова на корабле?

– А печь? – Стюжень оглядывал двор, приложив ладонь к глазам.

– Кузница за амбаром. Хлебная печь рядом с овином, за задней стеной.

– Ну-ка, Сивый, пойдем глянем.

Кровля кузницы держалась на четырех столбах, стен вовсе не было. От ветра не отгораживались: к чему? Приспособить кузницу для искомых нужд, конечно, можно, да только не хватит времени. А вот глиняная наземная печь подошла бы в самый раз – велика, и если расширить дымоход, станет как раз то что нужно.

– Повезло, босяк! Печь велика! – Стюжень обошел продолговатую постройку на земле, сложенную из глины. С одного конца закладывали дрова, в другом конце находился дымоход, и если тот дымоход расширить…

Безрод присел у печи, заглянул в темное, пустое нутро. Тянуло застарелым палевом, кострище заросло травой. Как ни посмотри, старая печь дает жизнь, раньше пекли хлеба на всю дружину, теперь и вовсе придется самому лезть в пекло, хотя… первым стать уже не придется. Сивый углядел в глубине две блескучие бусинки – свет падал из-за спины, и кот настороженно таращился из темноты на людей.

– Полосат, молоко, молоко! – позвал Безрод, в глубине печи раздалось мяуканье, и на свет вышел черно-серый полосатый кот.

– Узнал, – разлыбился ворожец. – Добрый знак.

– Молока взяли?

– Взяли. Какой же поход без молока? – Старик на весь двор крикнул: – Залевец, молока неси с корабля! Кота поить будем!

Люди ходят по двору, кричат, стучат дверями, кот мяучит… Сивый усмехнулся. Здравствуй, Чернолесская застава.

Старый дымоход разбили кувалдой и сложили по-новому – сделали широкий ход у самой земли, натаскали гальки с берега, выстлали камешками днище. До вечера сделали пробный розжиг. Печь долго разогревалась, прогоняя сырость, Ворожец время от времени прикладывал руку к стенке, подолгу сидел у выходного отверстия, смотрел, как идет дым, «полоскал» руки в горячем воздухе.

– Хорошо сложена. Дровяной конец приопущен, дымоход приподнят. Вот оно, все тепло, у меня в руках! Будто кашляет печка и чихает. Еще бы, два года стояла холодная.

Гюст-кормщик долго сидел у печи, хмурился, морщился, крутил ус. Привезли из Сторожища поддувало, как его приспособить – задача.

– Сделаем съемную заслонку, в ней отверстие. – Оттнир показывал Стюженю. – Забросили дрова, закрыли заслонкой и сунули поддувало. Сгорело – открыли, выгребли золу, забросили дрова и все сначала.

Вдвоем вымерили очажницу.

– Шестнадцать четвертин влезает за одну закладку. С поддувалом отгорят быстрее, зато жара дадут больше. Не сгоришь, босота?

Безрод пожал плечами. Сколько дней двое, сменяя друг друга, будут качать поддувало вверх-вниз? Устанут, измочалятся. Ровно в грудь что-то кольнуло, оглянулся на восток. Будто смотрит кто-то, взглядом пронизывает.

– Они близко.

Тычок и Ясна сошли с корабля в земле млечей, не захотел старик входить в Сторожище без Сивого. Завороженный волос показывал на полночь-запад.

– Он ушел на Скалистый остров, – буркнул Тычок.

– Это далеко?

– Нет, но я знаю, почему его понесло именно туда.

– Почему?

– Там пусто. Застава почила до единой души… Вру, двое остались, но сейчас на острове нет никого.

– Неспокойно мне. – Ясна огляделась. Пристань как пристань, народу – тьма, снуют во все стороны, орут, ругаются. Стали бы матюги тяжелы, словно палки, уже легла бы, избитая до полусмерти. – Недоброе чую.

– Воронье на подлете. – Тычок зло сплюнул. – Не видно, не слышно, а упадут с неба, ровно камень.

Видел на пристани Корягу. Издалека, мельком. Как будто успокоился, поутих. Сотник в дружине князя млечей, ратную службу тащит. Взгляд потяжелел, брови будто вовсе не расходятся, того и гляди, срастутся на переносице.

– Ишь ты, фазан вороном перекинулся! – буркнул еле слышно. – Сменил яркие перья на черные!

– Заговариваешься, старый! Чего бормочешь?

– Знакомца вижу, век бы глаза на него не смотрели!

– Недобрым вышло знакомство, а, балабол?

Несчитанных годов мужичок приосанился:

– Еще бы! Кто против нас пойдет и не так получит!

Ворожея вздохнула:

– Ищи ладью, ухарь.

Попутных ладей не нашлось, никому пустынная каменистая земля нужна не оказалась, и старик недолго думая снарядил корабль особо под свои нужды.

– У меня не торговая ладья, а рыбацкая ладейка! – разорялся хозяин. – Куда с лошадьми?! Соображаешь?!

Тычок сделал непонимающее лицо.

– Небо ясное, ходу меньше дня, глазом не успеешь моргнуть, как придем.

– Ищи пузатую ладью!

– Да где ж ее найдешь? Только что ушла, из-под носа увели!

– Голову тебе надуло, пень седобородый! Где ты видишь трюм в моей ласточке? Как лошадей повезем?

– А на палубе! Привяжем к мачте, зашорим глаза…

– Ишь ты, шустрила! К мачте привяжем! А вдруг забьются, вдруг растревожатся?

– Поди ближе. – Старик поманил рыбака. – Да подойди ты, не съем! Видишь, бабка стоит с чашкой, видишь?

– Ну…

– Подковы гну! Не просто бабка, а ворожея, каких поискать. Вмиг лошадям спокойствие нашепчет!

– Не бреши!

– Да кто брешет, кто брешет?! – Тычок выгнул тощую грудь колесом. – Болтай, да меру знай!

Ладейщик подозрительно скосил глаза на старуху. Бабка как бабка, таких кругом десять на десяток.

– К деньгам в придачу одну хворь прогоним, – не сдавался балагур. – Но только одну. Есть болячки?

– Живой ведь, как не быть. – Рыбак почесал затылок. – Пятка болит, наступить не могу, в пояснице стреляет, мослы опухают в непогоду…

– Стой, стой! – Тычок замахал руками. – Сказано же: одну болячку! Ты уж разберись! Деньги, наговор лошадям и одна болячка. По рукам?

Ладейщик подумал-подумал, да и ударили по рукам.

– Видишь, орясина стоит, глазками на тебя сверкает? – Тычок, сияя, будто начищенный горшок, подошел к Ясне, стоявшей неподалеку.

– Ну вижу.

– Косит на тебя и ехидно так спрашивает, мол, твоя бабка случаем не ворожея? Больно похожа. Я говорю, ворожея и вовсе не случайно. Ну он цену и заломи! Дескать, помимо денег пусть лошадям наговор пошепчет, чтобы спокойно простояли, и одну болячку мне уберет. Я ему: ты хоть понимаешь, с кем связался?! То не просто бабка-знахарка – ворожея, каких днем с огнем искать! А этот ни в какую! Уперся, и все тут.

– Лошадиная ты душа. Может, без них? Устала я по седлам скакать. Не девочка все же.

– Понимай, что несешь, старая! Гарькиного Уголька взять да продать? Ни за что!

Ясна поджала губы, вздернула голову, метнула на Тычка острый взгляд и прямая, ровно жердь, пошла к рыбаку.

На закате выхватили грюг в Твердохолме, млечской пристани, и спешно погрузились. Верна отсчитывала деньги не торгуясь. Назвать искомую землю семеро не могли, только показывали на полночь-запад. Кормщик нахмурился. Что там у нас? Кажется, Скалистый остров.

– Если на Скалистый остров, так ведь пусто там. Нет ничего. Еще в нашествие оттниров заставу обезлюдили. С тех пор и стоит разоренная. Руки не доходят. Нет желающих.

– Скалистый остров, значит, Скалистый остров, – кивнула Верна.

– А назад когда же? – Кормщик хитро взглянул на странную бабу. И дружина у нее странная, как пить дать головорезы. Какой добрый человек полезет в море на ночь глядя. – Скалистый остров – место пустынное. Ладьи туда не ходят, добраться доберетесь, а обратно?

– Оттуда мы уйдем другой дорогой, – мрачно буркнула и отвернулась. Понимай как хочешь.

– Взлетят, что ли? – Кормщик задумчиво поджал губы, едва странная дружина отошла грузиться. – Как птицы, что ли?

Ушли вскоре после заката, и Верне показалось, будто время ускорило бег. Не успеваешь оглянуться, день прощально машет, а возьмешься дни считать, ум за разум заходит. Села под бортом и бездумно уставилась в сизое небо. Тут совсем рядом плещется волна, только борт перемахни и поглубже вдохни. Но останутся семеро, которые… которых… которым…

Они не кривятся и не стонут, не сетуют на судьбу и не плюется с досады, не матерятся, не бьют себя в грудь. Все стоит перед глазами лицо Балестра, и будто въяве слышится невысказанная мольба о покое. В глазах ли усмотрела, нутряным своим бабьим чутьем поймала, но в тот день у тризнища словно услышала вздох облегчения в реве пламени. Они бьются, рвут, полосуют, режут, рубят, но в семерых скручен, спеленат, стреножен крик, что ждет своего тризнища. Теперь уверена в этом. Уйдешь на дно, нахлебаешься соленой воды, а семеро? Останутся на этом свете, перейдут ли в охрану еще какой-нибудь дурочке? Покоя хочется. Для себя, для Безрода, для семерых, но странными игрищами судьбы покой одних сопряжен с гибелью других. И просто соленой водой дела не поправить…

– Говорят, в этих краях буря бушевала! – крикнул с кормы словоохотливый ладейщик. Сразу уяснил, что по-человечески можно поговорить только с этой странной бабой, остальные семеро лишь молча смотрят, и чего только не передумаешь за считаные мгновения. – Вчера как раз и бушевала. Едва небо на землю не опрокинулось, а может, и опрокинулось. Кругом черным-черно и вода! И студено сделалось, ровно поздней осенью. А может, и зимой!

– И часто штормит? – встала, пересела поближе.

– Мрачное место. Два года назад оттниры вырезали заставу, вчерашняя буря разразилась как раз над Скалистым островом. Мне рассказывал Кривляк, его вчера там и носило. Говорит, небо враз потемнело, ровно плеснули вверх жбан с дегтем. И захолодало, аж пар изо рта пошел. Невезучая земля. То кровищей зальет, то молниями иссечет.

– И никто не выжил?

– Говорят, выжил один ухарь. Горазд рубиться, если от полчища оттниров ушел. Еще врут, будто он полуночное войско покромсал за здорово живешь и самого их ангенна едва пополам не разрубил. Сам не так чтобы велик, но страше-э-эн!.. Шрамами расписан, что моя плошка узорами!

– Шрамами расписан?

– Ага. Кто-то постарался.

– Сивый?

– Ты тоже слышала?

– Да, – подтянула колени к груди, спрятала лицо.

Скалистый остров, залитый кровью, пустой и безлюдный… Безрод, Безрод, порою думать страшно, делаешься до странного похож на провидение. Глядишь в упор – не понимаешь, и только потом, по прошествии дней, становится ясно, что сделал, почему сделал и как. Не испугался-убежал, а на остров утянул, дабы не случилось больше ненужных смертей. Гарька, Гарька… слез больше не осталось, и ледок внутри не тает.

Тризнище сложили вне стен крепости, в чистом поле. До поздних сумерек Безрод просидел у дровницы рядом с останками, руку держал на плаще, так и задремал, привалясь к березовым четвертинам. Стюжень в ночи укрыл одеялом, пригладил сивый вихор, постоял-постоял и осторожно завалил на бок. Плаща Сивый так и не отпустил, потащил за собой. Ворожец уже было отошел от амбара, как в спину догнал холодный голос:

– Они уже близко. Утром будут здесь.

– Завтра так завтра. Спи, босота.

Прислушался. Молчит. Но спит ли?..

Словно уже было такое – подходишь к дружинной избе ни свет ни заря, а он уже сидит на ступенях. Сна ни в одном глазу, смотрит в землю, взгляд холоден, губы поджаты.