Текст книги "Круг"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Долго махала Ястаму, стоя на корме, потом берег подернуло знойным маревом, очертания кораблей расплылись, и только узкая черта земли осталась у дальнокрая.

Удивительные месяцы, жуткие месяцы. Видела братцев-князей на веслах саддхутовой ладьи; в потасовке у заброшенного рудника в дружине Кабена приметила Многолета, Зазнобиного ухажера, что выжил в Бубенце. Странно устроена жизнь – в Бубенце выжил, да попался на зубок девятерым. Многое видела, а нужное мимо глаз прошло. Придется замуж идти, как ни крути. А если броситься в море? А если полоснуть себя по горлу? Успеют вмешаться? Даже пробовать не стала, что-то внутри подсказало – Безносая пройдет мимо, ровно не заметит. Будто и нет человека, отдающего концы.

С тоски который раз перебирала обновки, купленные в полуденных землях, и пальцы, словно по наитию, ухватили тесьму для волос. Ту самую, что оставила Гарька на поляне перед уходом. Последняя из трех подаренных вещей, от которой тянулась вдаль еле видная красная полоса, что другие, впрочем, и не увидят.

– Где Гарька, там и Безрод, – прошептала Верна и покосилась на свой десяток. Парни занимались кто чем – точили мечи, сидели недвижимо, будто спали, только не оставляло ощущение внимательных глаз, кожа будто свербела. – Он единственный сможет. Сивый единственный сможет…

Больше не выпускала тесьмы из рук, и стоило закрыть глаза, как все подергивалось непроглядной дымкой, и единственное цветное пятно резало туманную серую пустошь – ярко-красная полоса, убегающая к полуночному дальнокраю.

Глава 2
ГАРЬКА

– А я говорю, у леса надо брать! – Тычок раздухарился, месил воздух кулаками перед носом Гарьки, борода тряслась, шапка сползла на ухо. – Поучи, поучи старого землю выбирать! А ну, цыть у меня, язва! Глядите, голос прорезался!

Безрод не вмешивался. По обыкновению усмехнулся и принялся за свое. Прошла зима, и встал на месте времянки новый сруб. При нем коровник. А может быть, конюшенка. А вернее, то и другое. Три коровы – три коня. Две коровы – четыре коня. Как захочешь, так и будет. Сивый тесал доски для завалинки и пребывал в том настроении, в каком душа плещется перед самым пробуждением – сладко выспался, птицы щебечут, раннее весеннее солнце заливает дом.

– Безродушка, хоть ты ей скажи! – заверещал старик. – Земля у леса лучше, нежели в середине поля.

– Это еще почему? – Гарька уперла руки в боки. – Сколько живу, такого не слыхала!

– Поживи с мое, узнаешь! – Несчитанных годов мужичок грозно играл бровями и бил себя в тощую грудь. – У леса ветры меньше бедоносят, а листьев, наоборот, получается больше.

– А при чем тут листья?

– А при том, дурища! Ветром на поле сносит листья, а листья для земли – что для тебя сладости на торгу! Перегниют – землю удобрят. Ага, носи листья на середину поля!

Безрод и Гарька незаметно для Тычка переглянулись, и Сивый пожал плечами. Ничего не поделаешь, придется брать землю у леса, иначе болтун плешь проест, пока своего не добьется. Соседи недолго колебались, после давешнего случая с нападением на деревню едва не на коленях умолили взять надел из общинных земель. Безрод, слушая речи старейшины Понизинки, только усмехался. К земле привязывают, упустить не хотят. Оно и понятно, голь неподпоясанная – куда ветер подул, туда и укатилась, а попробуй денься куда-нибудь, если пота наземь слил мерено-немерено. Ровно жилами к земле прикрутили, сам не уйдешь.

– У леса возьмем, – буркнул Сивый и сделал Гарьке знак умолкнуть. Та губы поджала, но отвечать не стала.

– Ох и жизнь теперь наступит… – Старик закрыл глаза и простерев руки в стороны, потянулся, будто наелся медовых петушков. – Безродушка охотится, я за скотиной хожу и землю пашу, Гарька в доме кашеварит…

«Ни звука». – Безрод сделал страшные глаза, и Гарька прикусила язык.

– …А после свадьбы, дадут боги через годик, возьму на руки внука и отпускать не стану. На шее буду катать, байки рассказывать…

«Молчать. – Сивый усмехнулся Гарьке и покачал головой. – Знаю, что теми байками грузчиков на пристани с ног валить, но теперь помолчи».

– И станем точно сыр в масле кататься, а Куролес из деревни, – Тычок презрительно кивнул в сторону Понизинки, – со стыда помрет. Тоже мне рассказчик! Те побасенки я еще в детстве рассказывал, и уже тогда никто не смеялся. Пень седобородый!

– Как завалинку тесать? Пошире или поуже?

– Аккурат чтобы лечь и не упасть! – Балагур подбежал к доске, поставил стоймя, поручил Безроду крепко держать и привалился спиной, сложив руки на груди. – Вот так, видел? Летом спать буду.

– Не останется времени, – съязвила Гарька. – Земля, коровки…

– Ты поговори у меня еще! – Тычок сорвал с головы полотняную летнюю шапку и швырнул в девку. – Враз без молока оставлю, потому как я над коровами буду наиглавнейший!

Безрод за его спиной приложил палец к губам и кивнул Гарьке на ведра, дескать, самое время. Та улыбнулась, мощно облапила старика – смотреть со спины, так и вовсе балагура не увидишь, – и смачно поцеловала в лысеющую макушку. Тычок трепыхался, но вырваться не мог, только смешно дрыгал ногами и визжал на всю округу.

Теплой весенней ночью Гарьке не спалось. Хоть и широка вышла телом – спасибо отцу и матери, – все равно душе стало тесно. Бродила внутри, как молодое вино, и прочь рвалась. Грудь ходуном ходила, в испарину бросало, и пряным бабьим потом пропахла вся изба, даже Чернолапка, молодая кошка, и та водила носом. Счастье встало за углом, вот-вот постучится в дверь. Как тут уснешь?

– Чего не спишь, дура? – на крыльцо вышел Тычок, присел рядом.

– Не спится.

– Все поверить не можешь?

– Ага. Не верится. С Безродом не соскучишься.

– Наш молчит, молчит, потом сплеча рубит. И головы убрать не успеешь.

– Пусть рубит. – Гарька улыбнулась, в темноте ярко сверкнув белыми зубами. – Который день пошел, не могу понять – неужели это всерьез?

– Вам, дурехам, все любовь подавай. – Балагур пальцами постучал Гарьку по лбу, а та вдруг поймала стариковскую ладонь и прижала к своему пылающему лбу, Тычок даже опешил.

– Думала, умру, а не откроюсь, – шептала бывшая рабыня. – Иной раз невмоготу становилось, боялась проговориться, выдать себя.

– Давно любишь?

– С первого дня, как увидела на рабском торге. Только насильно мил не станешь – не меня он искал. А разве я не баба? Разве хоть чем-нибудь хуже Верны? Или стать не та?

– Да вроде с этим порядок, – буркнул старик. – Давеча так меж грудями определила, думал, живым не уйду. Отпусти ты меня, все равно не упал бы – застрял намертво.

– Тьфу, бесстыдник! – хоть и было темно, Гарька спрятала глаза в стариковскую ладонь. Несчитанных годов мужичок другой рукой неожиданно погладил девку по русой голове:

– Все образуется.

– Разве я хоть словом помешала Верне?

– Нет.

– Разве из-за меня у них счастье не сладилось?

– Нет.

– Неужели я разлучница?

– Что ты, милая, что ты!

– Иной раз жутко. Глаз тяжелый, нутро от озноба ежится, а поделать ничего не могу, хочу замуж, и все тут. В глубине души знаю – смогу. И взгляд ледяной выдержу, и все перенесу. Едва он вошел в рабский загон, сердце екнуло – ради такого стоило лететь из отчего дома за тридевять земель. Уже отчаялась, что посмотрит на меня как на бабу, и нате вам!

– А отец с матерью?

– Наведаемся к ним после свадьбы. Седмицу назад долго смотрит на меня и вдруг спрашивает: замуж за меня пойдешь? Я и брякнула, когда дыхание пошло, – да.

– А он?

– Догадайся.

– Усмехнулся?

– Ага. Неужели любит?

– Любит… не любит… не это главное.

– А что главное?

– Главное, чтобы подошли друг другу, как нога и сапог. Дадут боги, так и получится. Когда на торг собираешься?

– Послезавтра из деревни обоз пойдет. И я с ними. Обновки к свадьбе, подарки, всякое-разное.

– Хорошо, что осени ждать не стали. Правильно.

– Сивый будто вне времени живет: зима, лето – все равно. Говорит, жизнь – дело сложное, придет день и рассечет надвое, за плечами останется прожитое, впереди грядущее.

– Безродушка рад каждому дню, ты верь ему. Он хороший.

– Самый лучший! Все сделаю, а счастливым будет!..

До самых сумерек бродила по торгу с соседками, молодыми бабами, которые все тут знали и могли подсказать. Глядела на это великолепие и диву давалась – неужели умасливается судьбинная дорога, становится ровнее? Год за годом будто подглядывала чужую жизнь одним глазком – сколько раз видела, как девки на торгу свадебные обновки выбирают, фыркала и величаво проходила мимо. Фу-ты, ну-ты! Подумаешь! Все высчитывала: если самой замуж снаряжаться, так полотна на невестино платье уйдет вдвое больше. Только ведь не толстой уродилась – плотно сбитой и белотелой, попрыгай – нигде не трясется, груди не в счет.

А потом были глупый побег из отчего дома, пленение и Безрод. Если бы не Сивый, как сложилось? Купил бы какой-нибудь дурак, «наелся» по горло и укокошил за «будь здоров». Какой спрос за убийство рабыни? Отбилась бы разок, а на второй – шкуру спустили, не придумали бы чего-нибудь хуже. Интересно, сколько девок сейчас, вот именно сейчас ходят по торгам и так же выбирает одежки? Есть на свете полуночная сторона – там тоже ходят; есть на свете запад и восток – и там девки снуют между рядами, не оторвешь от ярких тканей; есть на свете полуденная сторона – и там купцов осаждают молодицы. Огляделась туда-сюда, поморщилась. На полголовы выше прочих баб, с мужиками вровень, и не поймешь, кто на кого смотрит и удивляется.

– Тесьму покажи, всю какая есть. – Этот купчишка вышел помельче остальных, глядел снизу вверх. Впрочем, мал – не значит плох. Вспомнить только Круглока, отчаянного рубаку и храбреца.

Купец бегло смерил Гарьку с ног до головы и веско бросил:

– Зачем тебе вся? Хватит красной и голубой.

– Это еще почему? – подозрительно сощурилась. Бабы из деревни говорили иное.

Купец устало, будто объяснял такое в день по сотне раз, буркнул:

– Подруг не слушай, баба видит по-другому. Глаза у тебя, смотрю, синие?

– Ну синие.

– Стало быть, и ленты возьмешь синие и красные. А зачем тебе к синим и красным лентам желтая тесьма?.. Так все показывать или как?

Фыркнула и поджала губы. Ишь ты, глазастый. Но вроде говорит дело. Нашьешь на платье всякой разноцветной тесьмы, станешь похожа на лесную опушку ранней осенью – где-то желтизна проступает, где-то краснота и зеленка.

– Ладно. Давай красной и синей. И коричневой – родовой цвет не обижу…

Решили отправляться восвояси через день. Ночевали у родни Перепелки, кстати, замуж она выходила как раз из этого городка. Бабам хозяева отвели уютный амбар, в самый раз для четырех молодиц кровь с молоком. Не стариков же гнать из избы. Мужчины расположились в конюшне. До глубокой ночи подруги болтали о том о сем, всем кости перемыли, никого не забыли, впрочем… нашелся один, о котором поболтать решительно не получилось. Гарька в перемыве косточек участвовала неохотно – не настолько еще знала деревенских; фыркала, сопела с ужасом ждала и дождалась:

– Гарька, а твой-то как? Чего молчишь? Или сказать нечего?

– Началось, – вполголоса буркнула и уже громче: – Не знаю. Все будет после свадьбы.

– Ну что твой страхолюд – вой не из последних, и сами знаем. – Перепелка завела старую песню да голосом таким притворным, что сомнений не осталось: эти болтушки сами не уснут и спать не дадут. Будут по очереди друг за другом выкручивать язык, пока по башке не настучишь. Настучать, конечно, можно, да только вставать лень… – А говорят, в чужедальней стороне у Сивого осталась княжна, которая до смерти его любит, и сын.

– Не может быть! – еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. – Не может быть!

– Глупенькая! – встряла кривозубая Косища. – Дальше носа не видишь! Ты людей послушай!

– Ну-ка, ну-ка! – Гарька лениво изобразила живейший интерес.

– Вон, у Лобашки брат в городе живет, у него есть побратим, и того побратима за шашни с одной купеческой дочкой так отделали, что неделю встать не мог. Представляешь? Всего-навсего купчиха, а чуть на тот свет не отправили!

– И что?

– У твоего как пить дать княжна на стороне осталась. Гляди, как разукрасили, без страха не взглянешь. Не просто нашкодил, за что-то серьезное спросили.

«Не знаю, может, и княжна, может, и сын. Захочет – скажет, не захочет – спрашивать не стану, все равно слова не вытянешь. Само прояснится, дадут боги, не один год впереди».

– Ах, злодей, – буркнула для порядка, чтобы отстали. – Придется троих рожать.

– Троих? – Девки воскликнули в один голос. Диковинный Гарькин подсчет им оказался не по зубам.

– Ага, троих для начала, – положила руки под голову. – Двоих мало, княжича не перевесишь. Трое в самый раз.

– Да, но там княжна, – с тоской протянула Косища.

«Тьфу, дура».

– Ну княжна мне не соперница. Две княжны – еще туда-сюда.

– Это еще почему?

– Больно велика, – издевалась Гарька над недалекими подругами. – Двух княжон перевешу. А как до обниманий дело дойдет – и трех мало будет. Княжну кто-нибудь видел? Знаете, чем их сестра отличается от нас, простолюдинок?

– Не-а, – дружно в голос протянули бабы.

– Если родилась княжной, знай – обниматься мастерица. Потому и любят княжон аж до смерти, и каждый вой о ней грезит.

– А правду говорят, будто ты с парнями в рубку сунулась? Всамделишную, с кровью.

– Правда.

– И как оно там?

– Не бабское это дело.

– Страшно?

– Страшновато. Деваться было некуда, вот и сунулась. Дура, одним словом. Здоровенная, потому и выжила. Хорошо, вои прикрыли, смерть отвели.

– Сивый?

– И он тоже. А я как-то раз одной пустоголовой дурочке за длинный язык на голову надела ведро. Вот смеху-то было!

– Ведро?

– Ага, ведро.

– Врешь! Не может быть!

– Косища, пошарь там в уголке, направо от ложа.

Та завозилась, в темноте зашуршало сено.

– А что искать-то?

– Ведро. Лень вставать, но покажу.

– Лежи, Гаренька, лежи. Верим!

– Говоришь, будто веришь, а в голосе насмешка. Не-эт, встану покажу.

– Верим! Верим! – хором воскликнули соседки и какое-то время даже не дышали, а из угла Косищи слышалось глухое: «В сенцо суй, да поглубже, чтобы не нашла».

Гарьке не спалось. Уже давно сопели-посапывали деревенские, а сон все не шел. Непонятным волнением растрясло нутро, как если бы кто-то невидимый заиграл на жилах, будто на гуслях. Едва увидела Безрода в рабском загоне Греца Несчастного, стоило только заглянуть в холодные глаза – правда звонкой ледышкой упала на самое дно души, зябко стало и тревожно. Не хватай, баба, горшок из печи голыми руками, не гоняйся, дворняга, за медведем, не ходи, дура, в лютый мороз без шубы. Верна, должно быть, не замечала, но всякий раз придирчиво сравнивала себя и ее, и всякий раз выходило, что та красивее. А тут нате вам! Как обухом по голове. И правду сказать, разве не баба?

А когда все же уснула, привиделось что-то несусветное: кругом туман, серый беспросветный мир враз потерял краски, и будто тянется из чужедальних краев красная веревка, трепещет, как живая. Красная удавка подползает, ровно змея, обхватывает шею, и… Гарька проснулась. Рассвет. Щупала горло и отирала испарину. Приснится же такое.

Восвояси ехала счастливая, как девчонка. Уголек шел в поводу, привязанный к телеге. Так и не прыгнула в седло на обратном пути. Тряслась в повозке вместе с остальными бабами, перебирала обновки и про себя считала – а не маловато взяла? Хватит ли?

– Белого полотна десять локтей, красной тесьмы пять локтей, синей тесьмы пять локтей, коричневой – четыре локтя. Вроде ничего не забыла.

От городка до Понизинки – день ходу. За полдень сошли с дороги и встали отдохнуть. Косища и Перепелка ускакали в лесок по бабьим делам, Лобашка осталась кашеварить, мужчины сообразили костер. Сажень все на лес поглядывал и хмурился.

– Не нравится мне та сторона. – Высоченный и худющий Перепелкин муж кивнул направо. Там вдалеке стайкой вился пернатый народ, будто насмерть кем-то перепуганный. Птичий клекот не долетал – далековато, но тем нелепее смотрелась немая воронья круговерть. – По-хорошему сняться бы сейчас да уходить, пока целы. И ну ее, эту кашу!

– А наши дурехи как раз туда наладились. – Острога досадливо заломал шапку. – Нет бы подождать! Все им немедленно приспичило! Теперь ищи-свищи, пока сами не придут. Косища – та еще и ягод захочет!

Гарька смотрела в лес и хмурилась. Будто вчера это было – дорога уходит на восток, а темные вои крадутся следом.

– Я сейчас, – подобралась и скакнула в лес. – Приведу!

– Не нравится мне это. – Сажень поморщился и прикрикнул на Лобашку: – Да погоди ты с кашей! Успеешь! Не пришлось бы ноги уносить!

Здешний лес вовсе не походил на то густое чернолесье, в котором год назад разыгралось кровавое смертоубийство. Вспомнила, и передернуло. Светлый, солнечный лес, идти приятно и легко, ноги не путаются в корнях, повалки не заросли буреломом, сырости и мха немного, в просветы между кронами вольно льется солнце.

– Косища-а-а! Перепелка-а-а! – крикнула во весь голос.

Отмолчались. Наверное, не услышали. Под теми кустами бабе удобно присесть. Удобно, конечно, только никого тут не было. Вот ведь кошки любопытные! Всюду нужно сунуть нос. Объяснил бы кто-нибудь, отчего так получается – если повиснет над головой какая-нибудь дрянь и соберешься отойти, кто-то обязательно подойдет, ткнет палкой, и все, что судьбой уготовано дураку, достанется и тебе тоже. Как пить дать понесло дурех именно туда, где неспокойно кружит воронье.

Уже слышен беспокойный птичий клекот, над кронами деревьев, чуть дальше, шагах в ста, вьется черное облако, словно по лесу несется ураган и выбрасывает птичий народ высоко в воздух. И ладно бы только птичий… Со всех ног разбегаются четвероногие. Мимо прошмыгнули зайцы, пронеслись косули, даже волки утрусили стороной и лишь покосились, будто сытые дворовые собаки.

Гарька уняла сердцебиение и осторожно пошла вперед. Вот-вот дрогнет стена леса, разойдется, и на глаза в грохоте и реве покажется страшное чудовище, каким пугают непослушных детей…

Среди кустов и древесных стволов на небольшой поляне угадалось движение. Будто стоят люди, кого-то ждут. И не кого-нибудь, а глядят в ту сторону, откуда подходит она, Гарька. Вот Косища стоит, вон Перепелка, обе испуганы, лиц на обеих нет, глаза широки, точно блюдца. Рядом люди, по виду – вои, и кто-то очень знакомый, сними только шапку да повернись лицом. И когда незнакомец медленно повернулся, Гарька едва не охнула. Чуть было ноги не подкосились.

– Здравствуй.

Гарька, набычившись, молчала и водила глазами по сторонам с перепуганных соседок на воев. Зазнобило отчего-то, перед глазами поплыло.

– Нашла все-таки.

– Твой подарок. – Верна бросила кусок тесьмы, стянутый в узел. – Возвращаю.

– Тебя и не узнать.

– Похорошела?

– Волосы отросли, поправилась, успокоилась. Успокоилась?

Верна какое-то время молчала.

– Нет.

Гарька усмехнулась. Бойцы стояли вокруг Верны полукольцом, глядели холодно и равнодушно, но доверять ли мнимому равнодушию дружинных? Как будто о своем думают, но первое впечатление обманчиво.

– А эти кто?

– Они со мной.

– И чего ты хочешь?

– Мне нужен Безрод.

Косищу и Перепелку никто за ноги не держал, захотели бы убежать – убежали, но будто повисли на ногах неподъемные мельничные жернова, шагу не ступить. Вдруг жутко сделалось до ломоты в костях, дыхание сперло, и глаза заволокло. Вполглаза видится, вполуха слышится. Спросить потом, что это было, – половина не вспомнится.

– Безрод нужен? – Гарька нехорошо усмехнулась и оглядела каждого из десятка. – А зачем?

– Нужен, и все тут, – буркнула Верна. – Отведи к нему.

– Нет.

– Отведи меня к Безроду, – процедила отрывисто, с расстановкой.

Гарька молча покачала головой и, медленно пятясь, отошла к соседкам, что тряслись от ужаса.

– От тебя лишь беды. Где ты, там кровь! Добить решила? Не одна пожаловала – дружиной разжилась!

Верна хотела было гневно оборвать, да осеклась. Правду не перекричишь.

– Очень прошу, отведи меня к Безроду.

– Нет! Не мешай людям спокойно жить.

– Ты не все знаешь. Объяснять долго.

– И не трудись. – Гарька усмехнулась. – Оставь нас в покое! За тобой тянется кровавый след, и ничего хорошего я не жду.

– Все равно узнаю, где он. Не ты – эти две скажут.

– Только попробуй! – растопырила руки, закрывая собою баб.

Верна подошла ближе и вместе с нею молчаливый десяток, шаг в шаг. Гарька прикипела к одному из них глазами – здоровенному, гривастому вою, похожему на медведя, и едва чувств не лишилась. Ровно поймали за руки-ноги, распяли на бревне, силком раскрыли рот и накормили из кострища древесным пеплом до тошноты.

– Говори!

– Я ничего тебе не скажу! Дай человеку спокойно жить! Только-только отходить стал, отогреваться… явилась не запылилась! Мечи принесла! Да откуда ты свалилась на его голову? Или повиниться пришла?

Верна промолчала. Покачала головой. Нет, не виниться пришла. Сложно все.

– Получила, что хотела? Вот она, твоя свобода, все стороны света открыты, весь мир Сивый тебе отдал, так бери! Уходи на полночь и бери, сколько хочешь; уходи на полдень, и там все твое; запад, восток – везде люди живут, не пропадешь. Почему же тебя сюда тянет? Как стервятника к недобитку!

– Ты многого не понимаешь, Гарька.

– Ну конечно! Ничего не понимаю в премудрости кровопускания! Зла людям не делаю, не преуспела в ненависти! Научи меня, как жизнь человеку испоганить! Научи, как подставить под чужой меч! Научи любить себя больше всех на свете, научи меня всему этому, тупую корову!

Верна молча колола бывшую спутницу гневным взглядом, и Гарьке вдруг холодно стало и жутко. Раньше был не озноб – так, невинные мурашки, стылость проползла внутрь теперь, когда Верна равнодушно сверкнула глазами, а парни даже с ноги на ногу не перемялись.

– Отойди!

– Нет!

– Вам бы только в душу сапогами влезть да потоптаться хорошенько! Все знаете, все поняли! А как по-живому рвется, знаешь? А как родные палевом смердят, знаешь? А как жить не хочется, тебе известно? А как стоится на краю пропасти, рассказать? Назад ходу нет, впереди только бездна, и ты – уже не ты, а лишь тень! Все внутри перегорело, только пырни ножом – вместо крови зола просыплется, как из худого мешка!

– Я не скажу тебе, где Безрод.

– Как зовут этих двух?

– Даже волос не упадет с их головы! – Гарька медленно нагнулась и подняла с земли суковатую дубину. – И пальцем их не тронешь!

Верна остановилась на мгновение, в зеленых глазах колыхнулось отчаяние, но, стиснув зубы, она сделала тот последний шаг, что отделял каменный уступ от помянутой пропасти. И прежде чем успела открыть рот, Гарька занесла над плечом дубину и отчаянно бросилась вперед. Мама, ну почему все случается так скоро, а горло перехватило и крик не идет наружу?

– Нет! Нет! Нет!..

Только и успела подхватить порубленное тело, истекавшее кровью в четыре ручья. Балестр и Белопер с обеих рук лениво приложились по разу, и, если бы не отчаянный окрик, на Гарьке не осталось бы живого места. Верна невидяще опустила тело на траву, без сил рухнула рядом и поникла головой.

– Больно, – еле слышно прошептала Гарька. – И холодно.

Глаза, не мигая, смотрели на яркое солнце и постепенно мутнели, наливаясь неживыми слезами.

Косища и Перепелка все видели, да ничего не поняли. Не поняли, что мгновение назад жила соседка – а теперь нет. Пусть еще дышит и шепчет, но все равно – нет. Обе сползли по стволу вниз и уселись на землю.

– Что ты наделала? – шептала Верна, качая головой. – Что я наделала?..

Говорить Гарька уже не могла, горлом пошла кровь, и только розовые пузыри вспухали на губах вместо слов. Верна устало растянулась на земле, спрятала лицо в руки и затряслась в корчах.

Жила-была девочка, мамкина дочка, папкина любимица, и билось в груди горячее сердце. А потом настали плохие времена, набросились несчастья и затерзали. Пришло горе и отрезало кусок сердца, пришла беда, отрезала другой, а только что иссох и рассыпался в прах здоровенный кусище.

Отняла руки от глаз. Так и лежали друг подле друга и плакали, одна мертвыми слезами, другая живыми.

Сажень и Острога хотели было напуститься на глупых жен, которых понесло в самое гиблое место, да что-то не дало. Вышли Косища и Перепелка из лесу и все за спину таращились.

– А где Гарька?

Бледны, ровно испугались чего-то, бредут, спотыкаются, покровы сползли на плечи, волосы растрепались. Что-то шепчут, в лес показывают.

– Я спрашиваю, где Гарька? – рявкнул Сажень и осекся.

Вслед за бабами из-за деревьев появился целый ход, с десяток воев – кони в поводу, один из бойцов несет на руках нечто, укрытое плащом, и провалиться Сажени на этом самом месте, если так безвольно не покоится на весу мертвое тело!

– Где Гарька? – упавшим голосом спросил Острога, пораженный внезапной догадкой, привалился к борту телеги и сотворил обережное знамение.

– Здесь она. – Простоволосая девка в мужском одеянии кивнула себе за спину и утерла красные глаза.

– И что теперь? – Сажень поджал губы. Ни о чем не расспрашивал – все и так ясно. Только и осталось узнать, что дальше будет.

– Домой Гарьку повезем, – буркнула чужая девка. – Собирайтесь.

Острога и Сажень переглянулись, глазами приказали женам садиться в повозку, споро собрались и выступили. Тело положили на дно телеги, рядом Лобашка пристроила тюк с обновками, что Гарька уже не наденет. Косища и Перепелка только губы закусили, когда странная девка с мечом взяла тюк, развернула и тусклым безжизненным голосом спросила:

– Это ее?

– Да. – Косища собралась с силами и ответила. – В городе купили.

– Зачем ей белое полотно?

– Замуж в белом ходят.

– Замуж? – Девка с зелеными глазами будто окаменела, на лице застыла неживая улыбка.

– Да.

– И кто он?

– Сосед наш. Безрод.

Верна вдруг остановилась, пошатнулась и едва не упала. Гогон Холодный поддержал, не дал свалиться.

– Скоро объявятся. Пора бы уж. – Тычок взлохматил вихры, поглядывая в сторону деревни. Закат выкрасил мир в багровое, солнце вот-вот свалится за дальнокрай.

Безрод сидел на корточках, что-то чертил на земле и время от времени уходил в себя.

– А что делаешь, Безродушка? – Старик подошел со спины и за уши оттащил Серогривка, молодого, здоровенного и бестолкового кобеля, что лапами едва не влез в рисунок. Сивый свободной рукой уложил пса, потрепал холку, указал палкой на скалистый отрог невдалеке и усмехнулся.

– Туда гляди, видишь?

Старик сощурился, приложил руку к глазам, пожевал ус.

– Ага. Холмище. Ну и что?

– Парок вьется, видишь?

– Ну вижу.

– Деревенские говорят, будто там подземный жар близко. Снега не держатся, трава круглый год.

Тычок почесал макушку, покосился на рисунок, взглянул на еле видный столбик белого парка и напустился на Сивого:

– При чем тут земляной жар? Почему жар? Зачем жар?.. Конечно, жар! Ты меня не путай! Толком говори! Я все враз понимаю! Давеча гляжу на белый парок и думаю: надо Безродушке намекнуть! Он тоже не глупенький, сообразит, что к чему.

Слушал визгливую похвальбу Тычка, гладил пса и кусал губу. Сам себе удивился. Год меча в руки не брал, год не полосуют клинками, зажили старые болячки, новых нет, и точно из-под невообразимого гнета проросли неведомые мысли. Будто раньше оставались придавлены болью и ожесточением, как первоцвет под толщей льда и снега. Обо всем передумал, даже о таком, на что раньше не оставалось времени, сил и желания.

– Представь себе дом.

– Дом? – Тычок для пущей верности показал на новенький сруб, дескать, такой?

– Дом на земле, которая сама пышет жаром.

В хитрых глазках старика забегали огоньки:

– Ишь ты, представь! Да я сам об этом все время думаю! Говорю себе: интересно, когда Безродушка догадается? Ну не полный же бестолочь!

Сивый спрятал глаза, усмехнулся. Хорошо с Тычком, старик непослушен и ершист, как сорняк. Будто идешь по жизни своей дорогой, по сторонам не глядишь, машешь мечом направо и налево, глядь – а за штаны колючка уцепилась. Уложил в землю, напоил. Прижилось и проросло, да как проросло! В деревне после набега лошадников осталась вдовой бабка Неутайка, да какая бабка – всего полста с хвостиком. Тычок и туда успел клинья подбить. Вроде год еще не прошел, не время женихаться, баба еще вдовий покров не сняла, да только вся Понизинка в лежку валяется, когда старик молодость вспоминает. Два дня назад в гости пошел… вернее, полез через забор и оставил на плетне клок рубахи. Не удержался, рухнул в крапиву, загремел костями. Вся деревня потом в ночи слышала, какая Неутайка дура, нет бы огородец прополоть. Падай теперь в колючки, собирай репей на себя!

– А, кажется, едут, Безродушка! – Старик показал пальцем в сторону деревни. – Айда?

Гарька обещала гостинцев привести, вот старик и сорвался, как мальчишка. Безрод отогнал пса подальше, принес несколько досок, бросил на землю, прямо на рисунок, чтобы Серогривок не затоптал, и ушел топить баню. Гарька с дороги, устала, пропылилась…

Когда дверь в баню громко хлопнула и на пороге возник старик, непохожий на себя, Безрод нахмурился. Тычок стоял в дверях, губы дрожали, руки тряслись, ноги отчего-то совсем не держали.

– Г… Г… Г… – и язык не слушался. Потом силы враз кончились, болтун сполз по стене наземь, две слезы убежали в белую бороду, плечи поникли и затряслись.

Сивый насупился, молча вышел из бани, и с каждым шагом внутри холодело. Будто из раскаленной парной погрузился в ледяную воду – перехватывает дыхание, требуха замирает, и даже не понимаешь, есть что-нибудь внутри или нет.

На полпути встретил понурых соседей, Саженя и Острогу. Те шли к дому и гляделись кругом чернее тучи. Хотели было что-то сказать, Безрод знаком показал: «молчите». Деревенские высыпали из домов, как один, столпились у въезда в Понизинку, невыразительно гудели. Потупив глаза, смотрели на подходящего Безрода и расступались. Лишь теперь Косища, Перепелка и Лобашка дали себе волю – разревелись. Душу с плачем из себя рвали, точно всю дорогу боролись со страхом, а теперь, в родных пределах, отпустило.

Стоит повозка, еще не распряженная лошадь косит назад, всхрапывает, дощатое дно изгваздано кровью, чуть в стороне, под покрывалом, лежит тело, большое и сильное. Некогда белое полотно стало красным. Сивый опустился на колени, отогнул уголок и надолго замер в недвижимости, кусая ус. А когда почувствовал на себе взгляд, медленно поднял глаза. Деревенские смотрели в спину не ожесточенно – сочувствующе. А тут будто горящей лучиной водили по коже.

Впереди и чуть в стороне, в паре сотен шагов от телеги, под деревьями стояли люди, и кто-то из них неотрывно глядел сюда. Безрод повернулся, поискал глазами Саженя и Острогу, и оба, не сговариваясь, кивнули. Острога прошептал еле слышно:

– Да, это они.

Сивый накрыл тело, выпрямился и медленно пошел вперед.

Верна еле стояла. Нечеловечески хотелось рухнуть в траву, лежать и ни о чем не думать. Маграбу двести с лишним лет, как стары остальные и откуда они взялись – остается только гадать, и все это жуткое воинство состоит при соплячке, которая должна непременно выйти замуж и родить детей.