Текст книги "Круг"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

– Муж страшный, могучий и ужасный, – который раз прошептала и осеклась: Безрод подходит.

Такого с десятком раньше не было. Людей полосовали, как траву косят, – холодно, расчетливо, равнодушно, а тут подобрались, напряглись, руки бросили на мечи, загородили собой. Почуяли что-то? Нет для них загадок ни под землей, ни на земле, но теперь… вы поглядите – зубы сцепили, желваками заиграли, в глазах заблистало, только блещет холодно и тускло.

Сивый остановился в нескольких шагах, безучастно оглядел незнакомую дружину, ровно баранов, сосчитал по головам и остановил взгляд на Верне.

– Ты?

– Я.

– За что?

Помолчала, собираясь с духом, и глухо буркнула:

– Слушай внимательно, запоминай. Ненавижу тебя. Все, что говорила раньше, – враки. Никогда не любила и не полюблю. Не прощу глупого замужества, не забуду рабского торга. Мои глупые слова на поляне забудь. Не в себе была. Расчувствовалась, дура.

Безрод как будто не изменился в лице. Иной помрачнел бы, челюсти стиснул, пар из носа пустил, словно бык прохладным утром… а просто некуда мрачнее. Брови свел, глядит холодно, и впервые за полгода сердце радостно забилось – может быть, получится. Отвыкла уже, а ведь рядом с Безродом тоже не сладко. Девятеро не зря напряглись, волк волка чует.

– Для этого меня нашла?

– Да. Я не прощаю обид, – сама чуть не удавилась. Ишь ты: «Я не прощаю обид!»

Сивый какое-то время молча обозревал десяток, и Верна поклялась бы кем угодно, что слышала скрежет, когда взгляды Безрода и девятерых схлестывались.

– Ты ведь никуда не денешься?

Вроде бы просто спросил, даже не ухмыльнулся по обыкновению, но в это самое мгновение поняла – обратной дороги нет. И откуда-то нанесло солоноватый запах кровищи и тлена.

Кивнула.

– Выставишь тех, что резали Гарьку.

Кивнула.

Он уже уходил прочь, когда Верна окликнула.

– Что еще?

– А правда… – замялась. – Ну… что у тебя с Гарькой…

– Свадьба? Да.

Солоноватый запах кровищи и тлена… кровищи и тлена…

Гарька отполыхала ярко, так же ярко, как прожила этот год. Тризнище сложили высокое, в рост человека. Люди ни о чем не спрашивали – не самое удачное время для расспросов, захочет, сам расскажет, – но по словам Косищи, Перепелки и Лобашки выходило, будто убитая и убийца раньше знались, и хорошо знались.

– Наверное, княжна, – шептали девки и бабы друг другу. Не забылся ночной разговор в амбаре. – Вон и дружину с собой привела! А жуткие… страсть! Р-р-раз – и нету человека. Даже моргнуть не успели!

Мужчины сплетни не слушали, косились на молчаливого Безрода и который раз диву давались. Вот уж принесло соседушку! Не скорбит, слюной не брызжет, просто ходит чернее тучи и сверкает злым огнем из-под бровей. Тычок стал невесел, плачет. Сидит на завалинке у дома Неутайки и встать боится. Ноги перестали держать. К полуночи взметнулось погребальное пламя, загудело, свиваясь в красно-рыжие жгуты. Сивый молча замер у костра, скрестив руки на груди, кусал ус и морщился. Тычок без сил просидел на колоде и глаз на костер не поднял, только слезы утирал. Деревенские подступились было к Безроду, хотели спросить про поминальную трапезу, Сивый коротко отрезал:

– Потом.

Не уходил до тех пор, пока костер не прогорел дотла. Глубоко в ночи поднял Тычка с колоды и унес в дом. Соседи постояли-постояли, бабы всплакнули напоследок, промокнули красные глаза и разошлись. Невесело станет утром оттого, что солнце поднялось. Хоть и светло, а невесело. Запирай дверь, не запирай – всю ночь во сне будет вонять палевом.

В избе Сивый уложил Тычка на лавку и укрыл потеплее. Неопределимых годов мужичок смотрел из-под шкуры затравленно, как обиженный ребенок, и беззвучно трясся. Безрод присел рядом и долго гладил старика по голове.

– Что теперь, Безродушка?

– Меч возьму, а там посмотрим.

– Это правда Верна?

Сивый помолчал.

– Да.

– Ненавидит нас. Будто плохое знала. Дружину с собой привела!

– Странная дружина. – Безрод закусил губу. – Очень странная.

– Душегубы. Что в них странного?

– Десять человек, десять лошадей, – пригладил седые вихры. – И лишь к одному седлу спальный тюк приторочен. К седлу Губчика.

Тычок замер. Выглянул из-под мехового покрывала, как пес из конуры.

– Вернин Губчик?

– Да. Как остальные ночуют – ума не приложу.

– А вдруг они городские? Наняла в городе. День ходу сюда, день обратно. Из-под крыши вышли, под крышу вернулись.

Безрод молча покачал головой. Нет, не городская дружина. Сапоги побиты пылью и камнями, шли издалека все вместе, Верна и они. Ни одеял, ни шкур у седел не было, даже на лапник не худо бросить что-нибудь. Здесь же ничего. Только плащи. Странная дружина.

– Скоро утро, – пошептал сникший балагур.

Безрод встал с лавки, достал меч – свой и тот, что остался после давешнего набега лошадников, – правильный камень, тряпицу и сел к маслянке.

– Спать нам теперь вовсе не придется.

– Почему?

– Всякое может случиться, – вытащил меч из ножен, провел по клинку ладонью. – Будь готов. Оседлай лошадей, собери в дорогу припас, все движимое приторочь к седлам.

Тычок затих под шкурой, будто съежился.

– Гарькиного Уголька тоже?

– Да…

Утром Верна проснулась от глухого, невыразительного шума. Девятеро никогда не будили сами, если не оговаривала такое с вечера, и теперь не стали, но отчего-то пребывали на ногах все до единого. Мечи обнажены, сами глядят вперед, на поляну. Продрала глаза. Солнце только-только поднялось, ночная прохлада еще не изгнана, лучи гладят веки, хочется лежать и нежиться под теплым одеялом из шкур. На поляне молча сидит человек в красной рубахе, кусает стебель травы, ждет. Ближе не подходит и знать о себе не дает. Молча подошел, молча сел на валежину.

Верна поднялась, из подвесного меха умылась, пригладила волосы, влезла в броню.

– Ты готов? – подошла ближе. У человека на солнце одна тень, а тут стало десять.

– Да.

– Ненавижу всех вас, – буркнула и сплюнула. – Жизнь поломали. Ненавижу!

Безрод слушал и смотрел молча. Кивнул. Ненавидит, и ладно.

– Одно помни: следующий – Тычок. На мясо изрублю горлопана, воронью скормлю!

Сивый на мгновение замер, Верна ждала чего угодно – вопроса, плевка, оскорбительного жеста, – только не того, что последовало. Равнодушно кивнул, и вновь мерно заходила челюсть.

– Убейте его! – еле проговорила. Слова не хотели соскакивать с языка, за зубы цеплялись, ровно дети, которых сует в печь страшная бабка-ворожиха. – Ты и ты!

Семеро при ней остались, двое ушли вперед. Балестр и Белопер. Сивый встал с бревна, рывком сдернул с клинков ножны, бросил под ноги.

– А Вылега помнишь? – крикнула, чтобы в бешенство ввести. С любым из девятерых рубиться нужно отчаянно, себя забывая, иначе ничего не получится. Сивый в бешенстве становится неистов… по крайней мере, должен таковым стать. Правда, никогда еще не видела Безрода обозленным, даже тогда, на ладье Круглока, когда смотрела в мир его глазами. Не почувствовала всепожирающего бешенства, хоть ты тресни. – Об одном жалею, что успел тогда, не дал нам соединиться.

Во все глаза искала на лице бывшего мужа признаки гнева – не нашла. Косит исподлобья, переминается на ногах. Рубаха кое-где взмокла, значит, разогрелся, размялся, не холодным вышел на поляну. Броню вовсе не надел. Деревня далеко, забот у поселян – возок с маленькой тележкой. Конечно, хочется посмотреть на поединок, да работы невпроворот. И боязно. Чужаки дерзкие, наглые, им человека зарезать – что наземь сплюнуть, а Косищу, Перепелку и Лобашку хоть силком тащи на поляну – не пойдут. Даже бабье любопытство имеет предел. И Безрод запретил нос на поляну совать.

Балестр и Белопер зашли с двух сторон, и как ни хотела Верна посмотреть – зажмурилась. Не нашла сил. Быстрее молнии просвистят мечи, раздастся глухой вскрик, и рухнет наземь то последнее, что держало на белом свете и давало силу жить. В прах рассыплются остатки сердца, душа окаменеет, и станет уже все равно, выходить замуж за страшного жениха или не выходить. Вот сейчас, вот сейчас… вскрик.

Звонко пропели мечи, и все пели… пели… Открыла глаза. Уже отвыкла от звука мечей, полгода не видела сколько-нибудь продолжительной схватки с участием девятерых. Все больше короткие одно– и двухходовки: встретил чужой клинок, ударил, а то и вовсе развалил пополам, сыграл на опережение.

Теперь же на поляне полновесно звенела всамделишная схватка, только мечи пели так быстро, что клевки лезвия о лезвие слились в высокий нескончаемый гул. Ухо, привычное отбивать в обычном бою удар от удара, теперь не слышало ничего, кроме протяженного звона, ровно ударили в колокол, и плывет над землей тягучее послезвоние. Рот раззявила. Как если бы жила в поселении калек, где все еле ходят, колченожат с палкой, а потом через село промчался скороход, и только пыль столбом встала.

На поляне творилось невообразимое. Глаз не успевал за всем, что делали бойцы, изумление сменилось восхищением, потом подобрался ужас. Что они делают? Так частенько бывает, когда смотришь на раскрученный, полосатый круг – накатывает сонливость, глаза перестают видеть, все вокруг мутнеет и отодвигается к дальнокраю. Как?! Как Сивому это удается? Как не лопается сердце, не рвутся сухожилия, не скрипят мослы, не кипит в жилах кровь? Бывший муж орудует двумя мечами… как будто успевает… как будто не ранен…

– Успей, только успей! – прошептала и сжала пальцы в кулаки. Молодчага, сделал то, что до сих пор не удавалось никому против жуткого десятка, но долго ему не продержаться.

Ровно ленты полощутся на ураганном ветру, видишь только мельтешение, слышатся частые, дробные хлопки. Семеро смотрели за поединком во все глаза, но не вмешивались. Подопечная жива-здорова, и ладно. Молча таращились вперед и даже на месте не переступили, словно бодаются на поляне всего-навсего шальные лоси. Спокойны и умиротворены.

– Ну же, ну же! – шептала Верна. – Давай!

Еще немного, и человеческих сил просто не останется. Дыхания не хватит. Ни за какие коврижки не согласилась бы оказаться в теле Безрода сейчас, как тогда на острове. Ни за что! Не просидела бы ни единого мгновения. Выкурили бы нестерпимый жар и боль.

А когда окрестности затопил протяжный стон, да такой странный, что не сразу распознала в оглушительных раскатах человеческий голос, прикусила губу. Словно гром, падает из небесной сини, раскатывается по земле, нарастает и рвет уши. Мельтешение на поляне сломалось, от него отвалилась недвижимая часть, какое-то время постояла и рухнула наземь. Белопер лежал и больше не шевелился. Верна закрыла рот руками. Один из девяти пал! Глазам не поверила. Долгие месяцы только о том и мечтала, во снах видела.

Безрод больше не стоял на ногах – висел на противнике, словно охотничий пес на медведе. Несколько мгновений бойцы ломали друг друга, схватившись намертво, Сивый бросил один из мечей, спеленал Балестра могучим объятием, завел второй меч за спину и замкнул руки на клинке в кольцо.

– Вот ведь ухитрился, – прошептала. На какое-то мгновение бешеный ураган «стих», люди замерли и сделались отчетливо видны – Безрод еле стоит, едва дышит, лицо искажено мукой запредельного усилия, а Балестр понемногу освобождается, ровно ветер, пойманный в парус. Вот-вот окрепнет, разорвет полотнище в клочья и заиграет ладьей, как бессильной щепкой.

Звонко сломался клинок, Балестр избавился от захвата, и Сивый, отброшенный нечеловеческой силищей на несколько шагов, «поймал» землю спиной. Как стрела, пущенная из лука, телохранитель поглотил несколько саженей, что отделяли его от Безрода, и без замаха – глаз не уследит – полоснул мечом под ногами. Последнее, что Верна заметила, перед тем как в ужасе прикрыть глаза, – нырок Безрода прямо под удар. Как только успел? Ведь избит и наверняка ранен!

То не просто «гром» разразился – исполинская гроза, что случается раз в десятилетие, сотрясла окрестности. Безрод, стоя за спиной одного из девятерых, из последних сил сжимал пальцы на лице противника, и телохранитель, биясь в судорогах, потеряв меч, неистово рвал от себя ладонь Безрода.

Наземь повалились оба, и поляна замерла. Верна будто раздвоилась, хотелось убежать вперед, опуститься около одного и убедиться в гибели другого, но нечеловеческим усилием осталась на месте. Семеро даже не сглотнули. Как будто не сражались бок о бок долгие месяцы. Только губы поджали.

Мешанина из человеческих тел дрогнула, ожила, и поединщики с трудом встали. Сивый не удержался, рухнул, встал еще раз, рухнул и наконец поднялся. Его качало, даже отсюда видела, как потемнела рубаха, и не только от пота. Балестр стоял не в пример тверже, но одна рука висела плетью, второй он прикрывал лицо и озирался по сторонам, точно враз потерял слух и зрение.

– Приведи, – бросила Верна Окуню, а Безроду крикнула: – Сегодня тебе повезло! Завтра все будет иначе! Встанешь еще раз!

По губам угадала ответ: «Мне не привыкать».

– Я еще увижу тебя?

Еле заметно кивнул. Сделал шажок, отдохнул, сделал другой, отдохнул. Ноги волочил, ровно столетний дед, был бы в силах – привязал на колени досочки, чтобы не тряслись. Подошел к мечу, тому из двух, что остался цел, опустился на колени, сунул руку в ременную петельку. Опираясь на клинок, встал. Добрел до ножен, уцепил перевязь и побрел восвояси.

Балестр, в кругу семерых соратников и Верны, слепо таращился по сторонам, крутил головой на малейший шорох и кривил то, что раньше было губами. Папкина дочка в ужасе забыла отвести глаза, таращилась, будто завороженная, и кусала кулак, чтобы не закричать. Лицо телохранителя обезобразили жуткие язвы, будто неведомое заговоренное зелье, к тому же разогретое на огне до кипения, съело кожу. Безродова пятерня словно выжгла мясо до кости; на месте глаз чернели провалы; под челюстью, там, где большой палец терзал шею, наружу вылезли лохматые, обугленные сухожилия. Губ и подбородка почти не осталось, только зубы, как частокол, сидели в остатках десен. Нижняя челюсть, сломанная как раз под губой, бессильно отвалилась, и с белой кости оплывала плоть вся в ошметках бороды. С отвратительным треском лопнул один из зубов, посерел и осыпался грязноватой пылью. И не кровью – чем-то более темным сочились раны, будто в кровь намешали пепла и золы. Не в силах закрыть глаза и бессильная принудить себя отвернуться, видела, как в труху осыпались передние зубы, из глазниц потекла кроваво-грязная жижа, и только нос остался цел, прямой, ровный и какой-то нелепый.

– Кончайте, – прошептала и отвернулась. Нутро, сегодня до предела взболтанное, полезло наружу, тошнота подступила к горлу, и Верна рухнула на колени.

Кто-то из парней обнажил меч – клинок покинул ножны в мгновение ока, – и будто сами по себе упали наземь сначала голова, потом тело. Не глядела на жуткое зрелище, собой занималась; была почти уверена, что в исторгнутой желчи наверняка окажется душа, покинувшая неуютное, небабье тело.

Сивый ковылял потихоньку, еле-еле. Усилием воли держал в кулаке сознание, не давал ускакать, точно ветреной лошади. Страх припозднился, лишь теперь взял свое. Почти ничего не запомнил, лишь сумасшедшая быстрота обоих мертвенно холодила в груди и блистающая круговерть мечей стояла перед глазами. Впору звать Тычка, раскрывать рот пошире и длинной удочкой с крючком тащить из пяток сердце. Давно не чувствовал себя настолько беспомощным. Ровно отрок с хворостиной перед вооруженным бойцом. Бились крохи времени, но сил отдал на год вперед.

– Шаг, еще шаг, – хоть и трудно давалась ходьба, и сознание чуть не потерял, задрал голову в небеса и усмехнулся.

Будто парит в воздусях Гарькина бесплотная душа и улыбается. Отомщена. Забыл все, чему учили воеводы, растерял все приемы и ухватки, а как первого срубил – дайте боги памяти. Что делал? Как? Ровно сунули в горло поддувало, в груди очаг развели и ну давай жар нагнетать! Выжгло тем жаром недавний бой к такой-то матери, только след остался, как от клейма, и дымок идет. Остыл после схватки быстро, и теперь в грудь пробрался холодок, страх заколотил. Все правильно – уходит лето, приходит зима.

Никогда с такими не встречался. Быстры, как стрелы, могучи, как медведи. Словно перешли тот невидимый предел, о который плещутся человеческие силы да перехлестнуть не могут. Эти смогли, уж какой ценой – только спрашивай. Одна беда – не до разговоров было на поляне. Едва рассек первого, клинок чуть не вырвало из руки. Меч будто обрел собственную жизнь, затрепетал, забился; ровно сидел в теле неистовый бесплотный дух и полез наружу через рану, задергал клинок.

Пошел в обход села, по взгорку – ни к чему будоражить соседей, – прячась в деревьях. Несколько раз едва не упал, на стволах отвиселся. На раны смотреть не стал, жив, и ладно. Только что-то странное делается – будто сквозняк через дыры поддувает.

Кое-как обошел Понизинку, спустился к избе. Серогривок было подскочил, повел носом, заскулил, затеребил хвостом. Безрод усмехнулся. Странный десяток.

– Пришел уже? А я тут кашку сварил… – Тычок с горшком в руках вышел из дому и оторопел.

– Полотно и воду, – из последних сил доковылял и рухнул на новенькую завалинку.

Неопределимых годов мужичок нырнул в дом – что-то загремело, покатилось – и через какое-то время выскочил во двор, и за ним, как веночные ленты, стлались по ветру льняные полосы.

– Ах, чтоб тебя… – забрал меч и ножны, совлек с Безрода рубаху и сотворил обережное знамение. – Броня уберегла бы!

Сивый покачал головой. Будто подсказало что-то: «Не надевай броню, оставайся подвижен». Как в воду глядел.

– Что там?

Старик испуганно покосился. Неужели сам не чувствует? Да когда такое было? Что происходит, в конце концов?

– Рассечения на боку, на груди. Серьезная дыра в плече. Порез на ладони.

– Сам порезался. – Безрод поморщился. – Ломал человека, а сломался меч.

– Уймись. – Тычок промывал раны. – Извертелся весь. Ровно дите на торгу!

– Как закончишь, укрой потеплее, мерзну.

– Стало быть, порешил?

– Да, – говорил из последних сил. Вот-вот убежит сознание. – Гарька будет спокойна.

Неопределимых годов мужичок хотел было еще спросить, но Безрод сполз по стене и без памяти растянулся на завалинке.

Очнулся на закате обессиленный, замерзший. Будто зима наступила раньше урочного, и укрыт не теплым одеялом из овечьих шкур, а толщей лежалого снега. И снился холод во всяком виде: ел ягоды во льду у Вишени; мальчишкой носился босиком по первому снегу на Чернолесской заставе; плыл в старое святилище, разрезанной ноги вовсе не чувствовал и превозмогал стужу, стиснув зубы.

– Встал, Безродушка, а я тебе кашку разогрел! – Старик прятал глаза, возил по земле, но голос дрожал и выдавал Тычков ужас.

– Что не так? – поморщился, потянулся боком.

Балагур помялся-помялся и нехотя бросил:

– Исхудал, будто ножом лицо обкромсали. Кожа да кости. Под глазами тени пролегли.

Безрод сбросил одеяло, на пределе сил опустил ноги.

– Раны посмотри.

– А кашку?

– Сначала раны.

Тычок осторожно размотал полотно и закусил ус, дабы не закричать. Края побелели, изошли непрозрачной коркой, и едва болтун коснулся раны, отдернул руку.

– Что?

– Холодит, словно лед обжигает.

Безрод, скривившись от боли, щелкнул ногтем по белесой корке. Ровно тонкий наст обломался, а крохи льда, что остались на пальце, под горячим дыханием стаяли в розоватые капли.

– Что же это, Безродушка? – заверещал старик, ероша седые лохмы.

– К отъезду все готово? – Сивый с трудом встал.

– Какому отъезду? – Тычок выразительно постучал себя по лбу. – Еле стоишь! Тебе вылежаться надо!

– Нет времени, – скривился, потянулся боком. – Чудом жив остался. Стало бы их трое, порубили на куски. Теперь и один под горку укатает. Верховку дай, мерзну.

Старик быстренько принес овчинный тулуп и сноровисто определил раненого в длинношерстную овчину.

– Куда же мы теперь?

Безрод, покачиваясь, указал пальцем.

– Туда. Серогривок с нами.

Глава 3
ПОДЗЕМНЫЙ КНЯЗЬ

Который день пошел, Тычок и счет потерял. На пятое утро махнул рукой и бросил считать. Всякий раз искал в Безроде признаки выздоровления, но Сивый надолго замер в одной точке, и время, казалось, про него забыло. Ровно пропал человек, исчез, спрятался на тоненьком рубеже меж солнцем и луной, меж днем и ночью, тишок да молчок. Лишь иногда сам всплывал на поверхность из глубин забытья, чаще будил старик, насильно кормил и отводил по нуждам.

Безрод грелся и не мог согреться. Ушли недалеко от Понизинки, туда, где вился в скалах белый парок и наружу рвалось подземное пекло. Меж каменных глыб, из разломов столбами поднимался к облакам немыслимый жар, все кругом дышало теплом, камень под ногами сделался горяч, словно и не камень вовсе, а разогретая глина. Кое-где в трещинах открылись горячие ключи, и стояли они, залитые парующей водой по самый краешек, будто купели. В одной из них, мелкой и плоской, точно огромный цельнотесаный таз, который день кряду зубами от озноба стучал Безрод.

Ровно подстриженные волосы – Гарька расстаралась – мокрыми стрелками лежали на лбу, Сивый, свернувшись калачиком, покоился на овчинном тулупе, брошенном в воду, голову пристроил на покатую стенку и как будто не чувствовал неудобства. Иной раз Тычок от бессилия стучал кулаком по камню – из-за телесных судорог вода в купальне рябила и волновалась. От боли, разлитой кругом, и самого корежило пуще гусиного пера в огне, но помрачневший балагур кое-как держался.

– Да когда же тебя трясти перестанет, сердешный?!

Старик почти все время проводил у купели, подолгу изучая раны. На второй день после схватки порезы целиком закрылись ледяной коркой, на палец вокруг побелело, словно обморозился, глаза оделись тенями, из лица ушел цвет, щеки ввалились, и кой-когда старику даже виделся морозный парок у самых Безродовых губ. И это посреди жара! Там, где печет, как в кузнице! На третий день оледенение расти перестало, рубеж двух пальцев не перешло. Тычок несколько раз на дню мерил обморожение, Серогривок ложился рядом и лизал хозяина в нос, иногда тащил что-то, зажатое в пальцах. Старик не смог разжать хватку. Навроде как тряпка.

– Выпало же тебе. – Тычок подолгу разговаривал с Безродом, просто для того чтобы тот слушал человеческий голос. – Одна ушла сама, вторую отняли. Точно веревку в кольцо свили, ведешь по ней пальцем и не находишь ни конца ни края. Будет у меня когда-нибудь внук или нет?

Старик легонько потрепал Безрода за мокрый чуб. Находился при Сивом неотлучно, благо нужда с добычей пропитания отпала сама собой. Хорошо вовремя обеспокоились. Гарькиного Уголька нагрузили всем, что может понадобиться в дальней дороге: крупой, вялениной, орехами, едальной утварью. Егозливый дед за время вынужденного безделья облазил все окрестности и обустроил бытие со всем возможным удобством.

Чуть поодаль от Безродовой купели, на полночь, обнаружилась расщелина в каменном мешке, куда даже полуденное солнце надолго не заглядывало. Жаром оттуда пыхало так, что любопытный Тычок не рискнул далеко соваться в неведомое. У входа в нескольких шагах вода так и паровала, уж булькало точно как в настоящей похлебке, и старик недолго думая в первый же день пристроил на камни котелок с кашей, благо с родниковой водой заминки не стало. Получалось дольше, чем на костре, а куда торопиться? Знай себе гляди за варевом в полтора глаза, чтобы не подгорело. Дальше, в глубь расщелины, не полез. Боязно. Вдалеке в темноте будто краснеет что-то и печет несусветно. А ну как там у владыки подземного княжества своя каша варится? Зазеваешься – мигом на жаркое пойдешь. Вон, даже отблески пламени мерещатся. Еще несколько шагов – затрещат волосы.

Сивый ел молча, не открывая глаз, и зубами стучал по ложке так, словно бежит мальчишка сорванец вдоль забора и палкой ведет по бревнам. Купель горяча, любой обмороженный давно встал бы на ноги, этого не отпускает.

– Ворожба, не иначе, – бурчал старик. – Да притом ворожба недобрая! А что мы бедовой девке плохого сделали? Разве обижали, разве не любили? А она?..

Разводил руками и горестно вздыхал. Так – одно выходит, сяк – другое. С одной стороны посмотришь – сволочь Верна, гадина и змея подколодная, а с другой…

– Не понимаю баб, – грозил пальцем куда-то в небо, никому и всем сразу. – Что за глупый народ?! То каменное изваяние тешет, руки в мозоли сбивает, кровищей поливает, то в небесную дружину спровадить готова. Странно как-то, не по-людски…

Иногда заходился едкими слезами по безвременно почившей Гарьке, утирался рукавом и засыпал, обессиленный и вымученный. Так и шло все своим чередом до тех пор, пока однажды старик не проснулся и не обнаружил купель пустой.

– Безродушка? Ты где, Безродушка? – подскочил на ноги, заозирался.

Неужели враги подошли, с собой увели? Неужели выследили? Как же так? Тише мыши подкрались и вынесли, а Сивый не то что драться – дышать спокойно не может. Ай да Тычок, ай да молодец! Все проморгал, проспал! А Серогривок? Почему лай не поднял, почему зубами чужаков не рвал? Ну чего язык высунул, бестолочь? Эх ты, зверюга!

– Ты где, ты где? – едва не теряя сознание, старик на коленях ползал по камню, искал маломальские следы. Да разве останется след на камнях? – Ты где, ты где?..

Егозливый дед серьезно занемог, сердце прихватило. Едва души не лишился. Присел на край купели и сойти не смог – ноги отказали. Растерялся. Будто жизнь кончилась, да и жить больше незачем. Внезапно и сразу. И ведь надежда появилась – лучше Безроду не стало, но и хуже не делалось… И на тебе! Старик махнул на все рукой и безучастно просидел до самого заката. Гарьку потерял – коровищу глупую, Безрод сгинул… Плакал и не утирал глаз. Только повторял:

– Солнышко угасает, и я угасну.

Занятый собой, не сразу услышал и увидел. В отдалении что-то зашуршало, завозился радостный Серогривок, и что-то нечеткое, смазанное оживило безмолвный каменный мир. Старик очнулся лишь тогда, когда естество, еще не до конца омертвевшее, испуганно встрепенулось. Протер глаза и подобрался. У входа в расщелину, ту самую, в глубине которой мерцало нечто красное, словно угли подземного костра, обозначилось движение. Некто медленно вышел из пещеры, покинул тень скалы и остановился в нескольких шагах от «умирающего».

Тычок мигом ожил. Если на поверхность явился хозяин подземного княжества спросить за шум с незваных гостей, ответ один – делай ноги, назад не оглядывайся. Помереть спокойно не дадут!

– Мы тут это… погреться зашли. Озябли что-то. Ну и лето!

– Лето как лето, – хрипнул подземный князь. – Бывало и хуже.

– Хуже? – Балагур помирать раздумал, по крайней мере теперь, и проморгался. – Хуже некуда!

Выродок подземного пекла сдал ближе, и ведь шел как-то странно – валко, спотыкаясь, будто и не князь вовсе, а последний забулдыга. Ни единой одежки, закопчен, блестящ, ровно вспотел, а потом в саже извозился, и глаза… Как две ледышки, чудом не растаявшие в пещерном кострище. Тычок прикусил губы и близоруко сощурился.

– Глаза сломаешь. Опять плакал?

– Я старый, мне можно.

Голос как будто Безродушкин, только хрипит сильнее обычного. Серогривок скулит, хвостом туда-сюда мечет. Стал бы зубастый дурень привечать злого подземного князя, как же! Собаку не проведешь!

– А ты откуда?

– Оттуда.

Человек подошел ближе, и Тычок от радости едва не вскрикнул. Просветлело в глазах и расчистилось, точно и не было слезной пелены. Стоит Безрод и качается, весь закопчен, ровно в саже извалялся, только глаза и зубы остались невычернены. Баламут поднялся на тряских ногах, проковылял те несколько шагов, что отделяли от Безрода, и, обхватив неожиданное обретение цепкими руками, едва не носом влез в раны. Оледенение исчезло. На давешние два пальца вокруг порезов, стянутых на звериную жилу, простиралось не белое, мертвящее обморожение с коркой льда, а краснота с запекшейся кровью, вполне обычное для подобных дел явление. Старик ногтем ковырнул рану на груди, вопросительно поднял глаза:

– Больно?

– Больно, – усмехнулся Безрод.

– Куда же тебя, бестолоча, понесло? – Егозливый дед с места обнаружил голосом такой визг, что Серогривок залаял и принялся носиться вокруг. – Я едва от испуга не помер! Где ты был?

Сивый поднял руку, разжал пальцы, и на ладони остался кусок почерневшей, обгорелой ленты, та самая тряпка, что не выпускал из рук все эти дни.

– Лента? Гарькина?

– По ней Верна и нашла нас.

– И что?

– Заканчивается девятый день. Сгорела.

– Где?

– Там, – показал на скальную расселину, в глубине которой Тычку померещились темно-красные отблески.

Старик прикрыл рот. Едва не в само подземное пламя влез, сжег ленту, и, покидая этот мир, Гарькина душа утянула с собой страшные болячки.

– Печет?

Сивый кивнул. Неимоверно печет, едва глаза не лопнули. Скальная расщелина убежала вниз шагов на сто, затем резко оборвалась пропастью, и оттуда поднимался вверх чудовищный жар. Там, в провале, в каменном котле, наверное, булькало, как в настоящем, волосы свились от нечеловеческого жара в кольца, едва не задохнулся, и только сквозняк под сводом пещеры наносил свежего воздуха. Едва смолкло Тычково бормотание, будто сквозь сон услышал Гарькин голос, низкий и грудной, что звал непременно подняться, сойти в пещеру, к пропасти, и в подземном пекле растопить смертоносный лед. Превозмогая муть в глазах, вылез из купели, трясясь от озноба, вошел в пещеру и брел, пока не затопило всего блаженной истомой до потери сознания. Уснул, как после банных трудов, а когда проснулся, лента, зажатая в руке, истлела до пальцев, и тонкий дымок уносил прочь сквозняк. Свет лился через каменное окно в своде, и там, где старику мерещилось кострищное пламя, лишь играли в солнечных лучах россыпи красных камней.

Сивый потер пальцами остатки ленты, и та рассыпалась в черные хлопья, точно догорела до конца невидимым, безъязыким пламенем. Безрод исхудал, щеки ввалились, сделался темен, словно прокоптился насквозь, под кожей жилы катаются, и весь, ровно сеткой, оплетен розоватыми рубцами.

– Ты бы присел. Девять дней по краешку блуждал, едва на самом деле в пропасть не рухнул.

Сивый дошел до купели и с наслаждением повалился в чистую заводь. Свернулся калачиком на овчинной верховке, утвердил голову на камень и закрыл глаза.

– Эй, Безродушка, ты чего? Ты чего? – Старик затормошил «порождение глубин» за плечо. – Эй, не выспался за девять-то дней?

– Устал, – прошептал Сивый, засыпая. – Просто устал.

Тычок на всякий случай еще раз осмотрел раны. Краснота на два пальца вокруг порезов, льдом и не пахнет. Спит человек. Провел пальцем по коже Сивого, покачал головой и решительно отправился к вещам. Достал немного пенника, мочало, скинул рубаху, закатал штаны и полез в купель отмывать перерожденца и отскабливать от подземной грязи и поддонного жара.

– А что теперь, Безродушка? – Старик повеселел, помирать раздумал, устроил Серогривку выволочку за обжорство – пес равно охотно поглощал мясо и кашу. Таскал даже из плошки Сивого. Тот, впрочем, лишь усмехался. – Ты вот молчишь, а подлец который день жрет за себя и за того парня! Тот парень – ты.