Текст книги "Исповедь Плейбоя (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Невозможно подделать… все. – Шаповалов сжимает кулаки, как будто в каждом держит мою шею.

‌– Ну… кое-что настоящее все-таки есть, – охотно соглашаюсь я. – Например, твои подписи на договорах.

Юра обзывает меня «ебучей тварью» и теперь это уже откровенно злит. Поворачиваюсь, обдавая его самым презрительным из всех взглядов, на которые способна.

– Кстати, спасибо, что помог. Если бы ты хоть иногда не был под кайфом, то, возможно, понял бы, что тебе просто скормили наживку. Ты знаешь, что живые тараканы сжирают мертвых? И что в этом суть тараканьего яда: отрави одного – и его труп убьет остальных. В геометрической прогрессии.

Юра дергает рукой, но отец останавливает его громким окриком. Я даже благодарю его за это кивком.

– Ты под… кайфом? – сухо цедит Шаповалов.

Юра трясется, и я готова спорить на голову, что он никогда не признается, потому что родители могут просить любимому сыну все, что угодно, но не тупо высер на семейные ценности.

– И давно. Он сделал мне ребенка, когда уже принимал, – говорю убийственно тихо и четко. – Хотел порадовать вас исполнением долга перед семьей. Раз уж в ведении бизнеса оказался полностью несостоятельным.

– Заткнись! – Юра подлетает ко мне, и на миг кажется, что его ничего не остановит, и на этот раз удар станет последним для меня.

Но Шаповалов слезает между нами, дает знак охране и те почти силой, как психа, волокут Юру к двери. Наконец-то мы остаемся одни.

‍Его очень интересуют подробности сделки, и я рассказываю только то, что можно – в точности, по словам отца.

Если коротко: в свое время Шаповаловы распродали свою долю стремительно шедшего на дно бизнеса мелким фирмам, чтобы мы окончательно потеряли решающее слово. То есть, по факту, должниками остались именно Розановы.

Что сделали мы?

Почти тоже самое, устроив якобы игру за солидное месторождение газа. То самое, документы на которое я подбросила Юре. То самое, которым владела я. Одновременно с этим, отец начал скупать проданные Шаповаловыми огрызки общего дела. Причем скупать по явно завышенной цене, чтобы со стороны это выглядело как попытка во что бы то ни стало вернуть контроль в совете. Странно, не правда ли? Особенно с оглядкой на то, что почти мертвый бизнес проще слить через банкротство и попытаться спасти хоть то немногое, что осталось.

Шаповалов не мог не клюнуть на приманку, потому что ее принес его любимый сын. Да, раздолбай, но хотя бы честно покаявшийся в ошибках перед отцом и собственными руками помогший закопать Розановых в долгах.

Конечно, Шаповаловы начали прощупывать информацию.

Конечно, старший Шаповалов сразу понял, что к чему. То есть, он думал, что понял.

А дальше началась просто игра в поддавки: Шаповаловы активно скупали то, что еще можно было скупить. Мы поднимали цену на наше предложение – они старались ее перебить. Мы снова поднимали – и они снова перебивали нашу цену. Грубо и жестко, как играли всегда, лишь бы захватить и завладеть.

Я смотрю на Шаповалова и по глазам вижу, что вот теперь он все понимает. Понимает, что из шкуры лез, чтобы купить дырку от бублика. И самое приятное в этом всем то, что он даже не может ни в чем нас упрекнуть, потому что это просто бизнес, просто око за око и зуб за зуб.

– Я вас засужу, – говорит Шаповалов.

– Охотно верю, что попытаешь, – соглашаюсь я.

Где-то в теории, при достаточном количестве усилий он, конечно, может испортить нам жизнь, но это невозможно сделать, не вскрыв свои махинации. А с такими вещами не ходят в суд. Иначе эта война превратится в вялотекущий конфликт на десять поколений вперед.

Шаповалов, конечно, это понимает.

Он просто пытается – снова и снова – переварить услышанное. С этими мыслями будет засыпать и просыпаться еще несколько недель, но все равно будет вынужден смириться. Ну или приготовить новую аферу, но это маловероятно, потому что мы выучили и запомнили урок.

– Давно ты знаешь… про Юрия? – спрашивает Шаповалов внезапно очень уставшим голосом.

– С тех пор, как он ударил меня на дне рождения, – пожимаю плечами. – Да, это не был обморок. Юра сам сказал, что принимает. Сам сказал, что вы нас уничтожите. Ему очень хотелось самоутвердиться, как ты понимаешь, потому что твой сын – говно. Он тобой тоже прикрылся, а когда ты не сможешь вытаскивать его из очередной ямы, он и тебя пустит в расход.

– Еще скажи, чтобы поблагодарил тебя за то, что открыла мне глаза.

– Да плевать на ваши благодарности, Шаповалов. Мы квиты… теперь. А проценты… Ну, спишем их на компенсацию морального ущерба.

– То есть никакого месторождения не существует? – догоняет меня в спину его обреченный голос.

– Почему же? Существует. Но ты купил только одну половину участка, где ничего нет. Можешь построить там домик и смотреть, как мы развернемся по соседству.

Ему хватает выдержки просто меня отпустить.

Глава тридцать восьмая: Плейбой

Я натыкаюсь на репортаж о том, что еще один бизнесмен, имевший отношение к делу недавно расстрелянной бизнес-вумен, найден мертвым в собственной квартире. По предварительной версии следствия, он совершил самоубийство, пустив пулю в висок.

Эвелина в ванной, и я делаю звук немного громче.

Речь идет о каких-то финансовых махинациях в особо крупных размерах, и следствие как раз вышло на их след. Застреленный бизнесмен был одной из ключевых зацепок, поэтому хоть все выглядит как законченная попытка свести счеты с жизнью, следствие рассматривает «другие варианты».

Это просто дурной сраный сон.

Это просто… полная херня, и когда почти сразу у меня звонит телефон, я заранее знаю, чье имя там увижу.

– Привет, Лариса, – приветствую свою бывшую работодательницу и подругу Инны.

– Только что у меня были люди, – без вступления начинает Лариса. Голос дрожит, слышу, как она что-то пьет и зуб стучат об стекло. – Спрашивали о тебе.

– Люди… из органов? – Я знаю, что «нет», но дурная надежда все-равно прорывается в первые ряды. Хотя, кто сказал, что под колпаком у законников уютнее, чем под присмотром бандитов? И кто вообще сказал, что тут есть разница?

– Нет.

Я потихоньку, маленькими порциями цежу воздух через зубы.

– Что ты им сказала?

– А что я должна была сказать?! – орет она. Приходится отодвинуть телефон от уха, чтобы не оглохнуть. – Ты не знаешь, что это за люди, Руслан!

– Я знаю, что если они были у тебя, то о таких вещах лучше не говорить по телефону, – намекаю я, и она сдавленно глотает.

– Господи… – слышу глухой стон.

– Все, не звони мне больше.

Очень вовремя «отключаюсь», потому что Эвелина как раз выходит из ванной и в намотанном на волосы полотенце кажется настоящей восточной принцессой. Или джином? Такая же почти нереальная.

Завтра у нее еще один день икс: первое слушанье по разводу. Она не говорит этого вслух, но судя по боевому настрою, надеется, что оно же станет последним.

Если эти люди знают обо мне, то Эвелина автоматически попадает под удар.

Я не настолько дурак, чтобы не понимать – дело, как думала Инна, совсем не в деньгах. За долги людей не убивают, долги вытряхивают, а с покойников взятки гладки. Есть лишь одна причина, почему человека нужно заставить замолчать. Этот человек может сказать то, о чем лучше молчать. А в таком случае под раздачу попадают не только главные фигуранты, но и все их окружение. У Инны не было ни мужа, ни детей, а единственная родня жила где-то далеко на севере. У Инны был только я.

На экране снова появляется имя «Лариса». Я быстро хватаю телефон и выхожу, благо, Эвелине тоже кто-то звонит.

– Я же сказал, чтобы ты мне не звонила, – говорю грубо, без обиняков.

– Она собиралась оставить тебе все, – зачем-то шепотом говорит Лариса. – Как раз перед тем, как все случилось. Сказала, что заедет к нотариусу, чтобы оформить документы.

Я снова наживаю на «отбой» и именно сейчас четко вижу воскресший в памяти кадр из новостей. Мерседес Инны на фоне нотариальной конторы.

Блядь.

К чему был этот широкий жест?

Но зато теперь понятно, почему мне никак не выковыряться из этого дерьма живым и невредимым.

****

Я понятия не имею, что делать. Ощущения такое, будто голова вдруг перестала работать, выключилась, словно по мановению волшебной палочки. Шестеренки встали и мгновенно заржавели, лишая меня элементарных мыслительных функций. Если на что и гожусь, так это долбить башкой пресловутую стену и надеяться, что где-то там, внутри совершенно пустой черепной коробки, скрипнет заевшая деталь.

Инна… Во что же она влипла? Никогда не интересовался, чем она занимается, потому что трахать бабу за деньги – это одно, а совать нос в ее дела, выпытывать и расспрашивать – совсем другое. Со мной такого не случалось, но другие парни рассказывали, что им чуть не устраивали допросы с пристрастием за банальную попытку «поговорить» после секса. Инна хорошо зарабатывала и судя по тому, что иногда ей просто сносило крышу, это хорошо не было таким уж безоблачным, и свою цену в убитых нервах она платила с лихвой. Но мне и в голову не приходило грузиться ее проблемами, а Инна любила секс, а не разговоры.

У меня, как у слепого котенка, начинают прорезаться глаза. Вдруг вспоминаю обрывку случайно услышанных разговоров, какие-то документы, которые она пару раз забывала на тумбочке, телефонные звонки. И сейчас кажется, что все эти случайные названия, которые принадлежать отнюдь не последним людям – просто одна большая пирамида, в которую ее угораздило ввязаться, не выучив, как следует, правила. Одно то, что она думала, будто все дело в долгах, говорит о ее полном непонимании игры. И кто-то воспользовался этим, а потом, когда откуда-то утекла информация, начался отлов всех, кто «слишком много знал». Деньги – это просто деньги. Их можно заработать снова, потому что вот такие слишком высоко взлетевшие, потерявшие страх и нюх Инны будут всегда. А схема по их разводу – одна на миллион. Лучше пожертвовать золотыми яйцами, чем гусыней, которая их несет. Лучше потерять деньги, чем схему.

Я бы хотел знать, почему оказался в одной упряжке с женщиной, которую просто имел за деньги, но даже если бы случилось чудо и Инна встала из могилы, она бы все равно не смогла ничего рассказать.

Может быть, нужно просто… дать себя грохнуть? Чтобы эти уебки хотя бы не лезли к Кошке. А это поможет? Она бриллиантовая девочка, ее не рискнут трогать. Или рискнут?

Я сажусь на крыльцо, достаю телефон и звоню матери, хоть уже довольно поздно и просто спрашиваю, как у нее дела. Она до сих пор не может себе простить, что как раз, когда я попал в больницу, крепко простыла и не смогла приехать. Как будто ее присутствие как-то могло ускорить мое выздоровление. Но сейчас об этом все равно говорить бестолку. Курю и слушаю, как мать жалуется на своих учеников, и что в нашем городке скоро будет красивая набережная. Рассказывает, что у нее наконец-то зацвел лимон, тот самый, который я посадил из косточки еще в средней школе.

Глотку сдавливает ледяная пятерня безысходности. Хочу сказать матери, что очень ее люблю и что я самый хуевый сын на свете, а вместо этого скупо мычу и поддакиваю. Просто слушаю болтовню и пытаюсь делать вид, что у меня все зашибись, обещаю приехать в гости. Она требует точную дату, прекрасно зная, что если я пообещал – то расшибусь, а сделаю. Приходиться врать, говорить, что у меня еще долгая восстановительная терапия, и пока я ничего не могу говорить конкретно.

– Таня звонила, – вдруг говорит она и я с трудом выдавливаю только что проглоченную порцию дыма. Вроде бы не сказала ничего такого, а в голове что-то тикает, словно начался обратный отсчет мины, которая снесет к хуям собачьим паршивый дом моей паршивой жизни. – Сказала, что ты… что у тебя…

– Говори уже, – подстегиваю я.

Если эта сука сказала матери хоть слово, хоть один долбаный намек – я придушу тварь ее же длинным языком.

Мать рассказывает, что со слов тетки, у меня появилось много знакомых женщин, и все они – богатые и состоятельные. И, мол, сразу видно, что все деньги у меня – от них. Я продолжаю глотать горький дым, но злость, хоть похорони ее под бетонной плитой, меньше не становится.

– У тебя точно все хорошо, Руслан? – беспокоится мать, очень неряшливо пряча недоверие в голосе. – Может быть… ты мне что-то рассказать хочешь?

Таня думает, что я – хренов альфонс. И эту байку она попыталась слить моей матери.

– Ма, у меня правда все хорошо. А Таня дура. Что ты ее слушаешь?

Глупый вопрос, ведь я знаю, мать до сих пор считает ее кормилицей, которой мы обязаны по гроб жизни.

—Ты меня правда не обманываешь?

В эту минуту я радуюсь, как ребенок, потому что могу не быть честным, как Эвелина. Только от вранья собственной матери вкус тлена на языке.

Глава тридцать девятая: Плейбой 

Я пытаюсь переубедить Эвелину ехать на суд вместе со мной в моей машине, но в ответ на не очень ласковые попытки вытурить ее из салона «Ровера» Эвелина демонстративно пристегивается ремнем безопасности. Она вся на нервах из-за встречи с бывшим, и половину ночи просто лежала у меня в руках, практически не шевелясь. Я уснул первым, а когда проснулся, моя Кошка лежала на том же месте и в той же позе, и все так же смотрела на меня своими хрустальными глазами.

Целую неделю она нормально засыпала и просыпалась, и вот опять – бессонная ночь.

Было бы слишком сказочно, если бы я стал тем самым безотказным лекарством от ее болезни, но мне все равно хотелось им стать.

– Все будет хорошо, – как мантру, повторяет Эвелина.

Половину дороги она занимается бесконечным повтором успокоительных фраз, а вторую половину просто выкручивает музыку на максимум и кладет голову на окно. Совсем как в день, когда мы впервые встретились. Такое сильное дежавю, что хочется притормозить в первой же подворотне и сделать то, что я не решился сделать тогда – отыметь ее на заднем сиденье своего «монстра». Судя по ее взгляду в мою сторону и мгновенно прикушенной губе, наши мысли пересекаются.

Может быть, я просто слышу гадкие зловонный запах изо рта дышащей мне в затылок смерти, и поэтому меня так жестко укрывает от потребности выпить свою морозную королеву, словно отраву от всей той херни, что творится в моей душе.

– Что? – не понимает Эвелина, когда я отстегиваю ремень безопасности и тянусь к ней, чтобы поцеловать, пока мы стоим на светофоре.

Но стоит разгадать мои намерения, как тут же избавляется от своего ремня и тянется в ответ. Сама обхватывает мое лицо узкими холодными даже в жару ладонями, прижимается губами к моим губам. Поцелуй колючий, потому что она снова искусала все губы и ранки только-только начали покрываться корочкой. Мы целуемся как малышня в детском саду: просто плотно прижимаемся друг к другу, словно не умеем и не смеем ничего, кроме этой чепухи.

И большего не хочется.

– Кошка, выйдешь за…

Мои слова тонут в мерзком скрипе тормозов.

Пока пытаюсь понять, откуда этот звук, Эвелина как-то странно смотрит в боковое зеркало с ее стороны. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но ее слова тонут в ударе, который разворачивает «Ровер» на девяносто градусов.

Меня отбрасывает к окну, я сам не понимаю, как успеваю схватиться за руль и только поэтому удар о стекло не такой сильный. Где-то гудят машины, слышны крики, шипение, удары дверьми. А у меня перед глазами странно лежащая на моем плече Эвелина, с торчащей из-под кожи сломанной ключицей.

Я кричу.

Это ведь я кричу? Этот вой пополам с ужасом и ненавистью ко всему человечеству – он мой? Хочу потрогать ее лицо, вытереть кровавые брызги с платиновых ресниц, но вместо этого проклятый взгляд цепляется за тень в смятом окне.

Металлический щелчок, который я слышал только в фильмах, но и в реальной жизни узнаю мгновенно. Мой рот выкрикивает какую-то ерунду, руки хватают Эвелину, но я все равно слишком медленный, потому что слева что-то адски тянет, как будто я муха, насаженная на шпильку.

У автоматной очереди короткая песня смерти.

Эвелину отбрасывает на меня, и она вся превращается в красное пятно. Хрипло дышит, закатывает глаза, чтобы посмотреть мне в лицо. Кровь на ее губах закипает пеной, артерия на шее практически лопается от натуги, горло вытягивается.

Я не понимаю, что происходит, и кто снимает этот хуевый фильм. Вижу только лицо в огрызках окна – и пистолет, который вывалился Эвелине на колени из ее сумочки.

Кто-то из нас будет быстрее: смерть или я.

Мне плевать. Я просто хочу нажать на курок.

Крики. Отдаленный гул. Дуло автомата мне в лицо.

Артерия Эвелины под моими пальцами перестает биться.

Кто-то из нас умрет: я – или вот те двое, на черной машине.

Надеюсь, что мы все сдохнем, и господь примет меня вместо Кошки.

Надеюсь, я успеваю выстрелить до того, как меня скашивает жалящая автоматная очередь.

****

Я вижу белый свет, и я на него иду.

Какой-то бесконечный сырой и очень холодный коридор. Как застенки в старом концлагере: кирпичная кладка покрыта скользкой плесенью, слышен шум капающей воды. Изредка под потолком тускло пыхтят лампочки, и раскачиваются со странным скрипом. Вжик-вжик, словно усердный мясник отчекрыживает ногу ржавой пилой. Такой мерзкий звук, что я ускоряю шаг, лишь бы побыстрее нырнуть в тот свет впереди. Почему-то кажется, что там, за теплым желтым шаром меня ждет спасительная тишина.

Но чем быстрее я иду, тем громче звук, и теперь кажется, что я несусь ему навстречу, хоть это не так. Останавливаюсь, чтобы перевести дух, и на стене справа замечаю белый след, словно от маркера. Ничего такого, просто мазок, как будто кто-то проверят цвет и качество краски. Но я уверен, что видел его раньше.

И снова бегу, теперь уже просто на свет, сам не знаю от чего. Снова не хватает воздуха и сердце заходится в груди рваными толчками, пропуская в горло фонтан крови. Солоно и горячо. Захлебываюсь, хочу вырвать все, что не дает облегчить душу и пойти вперед, но ничего не выходит: только хрип, за который хочется придушить самого себя.

И визг.

Тонкий-тонкий, словно пищит комар.

– Разряд!

Меня прошибает искрами навылет. Ноги подкашиваются, но я продолжаю идти вперед, хоть теперь ноги сминаются в гармошку от каждого шага. Как будто я одураченный герой мифов, вынужденный тащить на плечах небесный свод.

Десяток шагов – и новая порция электричества мне под кожу. Мой персональный торнадо, который выламывает и выкручивает вместе с корнями все, что во мне еще живо. Как будто эти разряды призваны не спасти меня, а уложить в могилу. Может быть, так лучше. Может быть, хоть на том свете я отвечу по справедливости за то, что позволил Эвелине сделать глупость и сесть ко мне в машину.

Я только надеюсь, что она жива. Что мне просто показалось. И еще надеюсь, что выдумки о призраках не такая уж высосанная из пальца паранормальная чушь, потому что тогда я точно вернусь, чтобы убедиться, что моя Кошка в полном порядке: хорошо спит, счастлива и продолжает заниматься балетом. Даже если мне не хочется, чтобы она забыла меня… так быстро.

Протягиваю руку, чтобы притронуться к спасительному свету. Все-таки дошел, вопреки попыткам вытащить меня обратно. Значит, меня Ему будет достаточно.

Грудь снова жжет, над головой роятся крики, писк приборов, наверняка оповещающих финал моей скучной жизни.

И свет гаснет за миг до того, как я окунаю в него пальцы.

Глава сороковая: Плейбой

Первым человеком, которого пускают ко мне в палату сразу после выписки их реанимации, становится не моя мать, которая была со мной рядом несмотря ни на что, а отец Эвелины.

Живой Эвелины.

Живой и совершенно невредимой, и это все, что я хочу знать, потому что только благодаря этому нахожу в себе силы бороться и дышать.

У нее все хорошо: так мне сказала одна сердобольная медсестра, которая следила за новостями последних две-три недели. Эвелине, по ее словам, повезло родиться в рубашке, потому что она «отделалась» только открытым переломом ключицы и простреленным в двух местах плечом.

Мне досталось больше, но я тоже жив и все мои органы на месте, с той только разницей, что мой восстановительный период займет куда больше времени.

Так что, если выражаться по-черному, мы с ней оба хреновы счастливчики, хоть на лице Розанова, который смотрит на меня, стоя у окна, нет ни капли радости по этому поводу.

– Руслан, да? – Он не ждет мой ответ, и ему это не нужно. Просто вежливость, которую он вынужденно цедит, превозмогая себя. И так понятно, что пока я тут пытался выкарабкаться из могилы, в которую чуть сам же добровольно не слег, обо мне навели все справки. Куда больше тех, что рассказала мать Эвелины. – По тебе хорошие прогнозы.

Просто киваю, прекрасно зная, что он нарочно выбрал самую бесцветную фразу, лишь бы не заставлять себя говорить что-то не безразличное. Уверен, даже сейчас, когда жизни его единственной дочери ничего не угрожает, Розанов мысленно снова и снова разрывает меня на куски или собственной рукой заносит топор над моей склоненной над плахой шеей.

– Как дела у Эвелины? – спрашиваю я, буквально наперерез его следующей фразе.

Жесткий взгляд в мою сторону, недвусмысленная попытка дать понять, что он вообще бы предпочел видеть пластырь на моем рту, чем втягиваться в противный диалог. Но мне тоже плевать. После того, что по моей вине случилось с его дочерью, этот человек никогда не будет меня ни терпеть, ни уважать. Настолько очевидная истина, что не нужно и пытаться исправить положение. Я примерно знаю, что он скажет и зачем вообще пришел, но я узнаю, что с Кошкой, даже если придется выдернуть себя из плена капельниц и трубок, чтобы вытрясти из него всю правду.

Пусть я самоуверенная скотина.

Пусть я огромный наглый совершенно охуевший кусок говна.

Но я никогда не поверю, что за пять недель она не нашла телефон, чтобы написать хоть пару строчек, или позвонить.

– У нее тяжелая… душевная травма, – сквозь зубы проговаривает Розанов.

– Что это значит? – я непроизвольно сжимаю кулаки, и он видит это, чтобы тут же в сердцах стукнуть кулаком по подоконнику. Здравомыслящий человек бы заткнулся, но видимо я был неправ, считая, что все мои органы остались внутри. Мозга точно больше нет. – Я хочу знать, что это значит.

– Она в тяжелом эмоциональном состоянии. Никого не хочет видеть. Боится выходить из дома. Закрывает шторы, потому что солнечный свет ее слепит. Постоянно на успокоительных, потому что кричит от малейшего шороха. И все потому, что одной мрази не хватило ума хотя бы просто молча уйти.

Мне абсолютно по барабану, что он думает обо мне, потому что после этого разговора любая моя связь с семьей Розановых прервется. Он пришел уладить детали, сделать пару штрихов, прежде чем накинуть на картинку полотно и спустить ее в пыльный чулан.

– Я сделал то, что сделала, не ради тебя, Руслан.

– Знаю.

– Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти, чтобы отмыться от грязи, в которую ты втащил мою девочку, но я тебе клянусь – это был последний раз, когда ты даже подумал об Эвелине.

Что он думает, я должен сказать? Не рыдать же в подушку.

Достаточно того, что мне больно. И это «больно» не идет ни в какое сравнение с болью, которая поселилась в моем теле после того проклятого дня. Больно знать, что из-за меня Эвелина сломалась. Чувствую себя сраный Пятачком, который нашел самый охуенный шарик на свете и стремглав несся, чтобы вручить его грустному ослику, а потом споткнулся на сущей херне – и не осталось ничего, кроме обрывков синей резины на веревке.

Он все-таки идет ко мне и презрительно швыряет на стол толстый бумажный конверт формата А-4. Сделать это более уничижительно нельзя, и я не уверен, смогу ли заставить себя прикоснуться к подачке. Надеюсь, он не принес мне деньги, иначе я потрачу последние недели лечения, спуская их в унитаз, купюра за купюрой.

– Моя жена рассказала, что ты хотел ресторан. – Розанов стучит большим пальцем по конверту. – Теперь он у тебя есть. Документы, разрешения, лицензия.

– Мне не нужно…

– Заткнись, мальчик, и слушай, или, ей-богу, я собственными руками задушу тебя подушкой, и это будет не месть, а избавление мира от бессовестной твари.

Я заслужил, и я молча проглатываю пилюлю. Это не угроза, это – цианид, который Розанов силком впихивает в глотку моим последним жалким, едва дышащим надеждам.

– Если я еще хоть раз увижу тебя возле Эвелины, или услышу твое имя, или хотя бы заподозрю, что ты околачиваешься где-то рядом – я знаю, кому и что шепнуть, чтобы все пули попали в нужное место. – Он даже не трудится понизить голос, угрожая откровенной расправой. – Есть лишь одна причина, почему я не сделал этого до сих пор.

– Пришел ее назвать?

– Когда в голове моей дочери наступит просветление, и она, возможно, спросит о тебе, мне хотя бы не придется врать ей в глаза, придумывая твою смерть от чужой руки. – Он припечатывает конверт ладонью, и мне закладывает ухо от слишком резкого хлопка. – Если ты не уедешь сам, тебе «уедут». Не советую испытывать мое терпение и лояльность еще раз. Я все сказал.

Розанов просто выходит, я борюсь с искушение порвать его «тридцать сребреников».

****

Меня выписывают примерно через месяц, и во всем этом есть какой-то дурацкий эффект дежавю, потому что я снова весь поломанный-переломанный, как стойкий оловянный солдатик, которого в последний момент вытащили из огня. Мать приезжает за мной во второй половине дня: бледная и постаревшая лет на десять.

У меня дома полный бардак, и она, причитая, начинает наводить чистоту. А потом я вдруг слышу сдавленные рыдания и нахожу ее сидящей на диване, в обнимку с подушкой. Видит, что я ее замечаю, и пытается утереть слезы, но я кое-как ковыляю к ней и усаживаюсь рядом.

– Руслан, скажи, что с тобой все будет хорошо? – просит она, трясясь так сильно, что моих рук не хватает подавить ее дрожь. Что-то выдыхает сквозь зубы. – Я тебя так люблю, мой хороший.

– Куда же я денусь, – пытаюсь отшутиться я. – У меня вообще мешок нерастраченной удачи за плечами. Вот сейчас поправлюсь – и начну тратить с размахом.

Я знаю, что розанов пытался дать ей денег, но она не взяла. Как и я не взял его подачку. Потому что когда-то давно одна Снежная королева научила меня добиваться всего самостоятельно, и я пообещал ей и себе больше не цепляться ни за какое дерьмо, даже если оно завернуто в яркую упаковку. Тем более не принимать подачек от человека, чью дочь я чуть не отправил на тот свет.

– Ох… – Мать издает странный вздох, и я чувствую тяжесть ее тела, как будто она разом расслабляет все мышцы.

– Ма? – пытаюсь развернуться, но я еще слишком медленный и неуклюжий, поэтому могу лишь кое-как отклониться назад.

Мать оседает все больше и больше, и теперь практически лежит на мне.

– В груди… жжет… – говорит она свои последние слова, и хоть я еще ничего не понимаю, мое собственное сердце горит так, словно черти развели во мне костер и медленно прокручивают его на вертеле.

«Неотложка» не успевает, и в этом есть мерзкий непонятный мне смысл: жизнь дважды вытаскивала меня из могилы, но не захотела сделать того же для моей матери. Наверное, чтобы она ушла на тот свет так до конца и не осознав, кем был ее сын.

В последний раз я вижу Таню на похоронах. Все очень тихо и скромно, для двух десятков человек. Я знаю, что она не хотела бы пафосные проводы, потому что с тех пор, как не стало отца, всегда любила тишину и уединение. Теперь она лежит рядом с мужчиной, которого, как она говорила, будет любить всю жизнь. Только сейчас отчетливо понимаю, что в нашем доме в самом деле никогда не было мужчин. Ни единого. И мать никогда не жаловалась, что ей тяжело тянуть одной взрослого пацана.

Таня приходит под руку с парнем, которого я знаю. Помню, что с ним у Ларисы чуть не случился скандал в агентстве. Потому что парень указал себя «гетеро», а по факту оказался стопроцентным заднеприводным, и на мероприятии, куда его выписали в качестве сопровождения чуть не трахнул сына своей клиентки. Выгнали его с треском. Позже в наших кругах поползли сплетни, что «фокусник» подхватил где-то СПИД.

Судя по тому, что н снова «эскортит», парень перешел на свои хлеба. Ну а почему нет? Часто ли женщина спрашивает у мужика справку с анализами до того, как хотя бы сесть с ним выпивать? Я таких не знаю.

Он видит меня и начинает трястись, бледнеет, как незагорелая жопа. Понимает, что если я открою рот, то он останется без головы. Но мне он до лампочки, тем более в такой день.

– Соболезную, Руслан, – говорит Таня холодным и совершенно сухим тоном.

– Да засунь себе в жопу свои соболезнования, – предлагаю я. Мать уже лежит в земле и мне не страшно говорить такие слова в десяти шагах от ее могильной плиты. – Не звал тебя вроде.

– Я пришла на похороны сестры.

На этот раз я выразительно смотрю на ее спутника, и он начинает ковырять землю носком туфля. Какой-то детский сад, честное слово.

– Поздравляю с приобретением, – говорю я, и Таня заходится невысказанным возмущением.

Я мог бы сказать ей, что этот «красавчик» запросто наградит ее своей болячкой. Слышал, что у больных СПИДОМ геев это что-то вроде навязчивой идеи: заразить как можно больше здоровых, потому что жизнь – сука несправедливая. И очень «несправедливо» заразила их смертельной болячкой за то, что трахаются с кем попало.

Возможно, он уже ее заразил, и Таня, стоя здесь, возле могилы сестры, сына которой растлевала, еще не знает, что уже пропела свое красное лето, как стрекоза из басни.

Я просто оставляю их наедине, но Таня все-таки догоняет меня у самого выхода. Хватает за руку и я брезгливо сбрасываю ее ладонь. Никогда в жизни не хотел ударить женщину, и всегда считал это мерзким поступком. А эту тварь хочу. Но держу себя в руках, потому что теперь все это не имеет никакого смысла.

– Руслан, ты куда?

– Я ухожу, это непонятно?

– Останешься здесь или снова в столицу?

– А это уже не твое дело, тетя, – нарочно выделяю наше родство. Таня кривится, словно от кислого, с минуту подбирает слова, но я все-равно не даю ей толкнуть пафосную речь, даже если она вдруг решила извиниться. – Я был проституткой, тетя. Я трахал стольких женщин, что ни одному нормальному мужику за тысячу лет жизни не одолеть. Мне приходилось делать такие мерзости, что иногда хотелось пустить пулю в висок. Но ты навсегда останешься в моей памяти самым гнусным воспоминанием.

Она что-то орет мне вслед, но я рад, что моя психика превращает ее истерику в неперевариваемый набор звуков.