Текст книги "Знаки безразличия (СИ)"

Автор книги: Айна Сизовяйнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

За столом, покрытым клеёнкой в красно-белую клетку, сидела немолодая полная женщина. Было видно, что перед походом в полицию она попыталась одеться прилично, но, видимо, вещи давно стали ей малы. Серые брюки трещали по швам на её широких бёдрах, розовая толстовка не сходилась на животе. Светлые волосы женщины были собраны в неаккуратный узел на затылке, красные глаза смотрели невидяще в одну точку.

Рядом, присев на подоконник, курил, стряхивая пепел в горшок с засохшим столетником, мужчина. Физиономия у него была опухшая, плохо выбритая, под левым глазом желтел след фингала. Когда они вошли, участковый насыпал в чашку растворимый кофе из бумажного пакетика 'три в одном'. Заметив Крайнова, он вытянулся во весь свой гигантский рост и уставился на вошедших с выражением тупого рвения на безусом, гладком, как у девушки, лице.

– Товарищ Крайнов, – поприветствовал он. – Я – Зайцев, участковый. Вот, мать и отец пропавшей.

Вместо 'товарищ' у него получалось 'тэрищ'. Отрекомендовавшись, он машинально потрогал золотой ободок новенького кольца на безымянном пальце.

– Отчим, – не меняя позы и выражения лица, поправила женщина в розовой толстовке. – Руслан. Отец Аси умер.

– Да что вы в самом деле, – вдруг вмешался отчим. – Не пришла из школы – да. Но она у нас та ещё заноза в заднице, может, с мальчиком гуляет или ночевать к кому пошла.

Было видно, как ему хочется оказаться на диване с банкой пива в одной руке и пультом от телевизора в другой, но некоторое понятие о приличиях не позволяло заняться любимым делом, когда произошла небольшая неприятность.

– Она бы позвонила, – ответила мать, вертя в руках чайную ложечку. – Я слышала на рынке, мол, педофил ходит, детей режет. Якобы, и труп в Каме нашли. Это правда?

– Нет, – коротко ответил Крайнов. – Когда девочка должна была прийти?

– В семь самое позднее. Мы ужинаем обычно в восемь, а ей ещё уроки делать.

– Мы посмотрим комнату? – спросил Крайнов.

– Пожалуйста, – устало сказала мать.

– Зачем? – снова встрял Руслан. – Что там искать?

– Да заткнись ты, вша Соликамская! – вдруг зло выкрикнула женщина. – В моём доме, моя дочь пропала, а он тут...

– Успокойтесь, успокойтесь, – забормотал Зайцев.

Вместо 'успокойтесь' у него вышло 'успэкэтесь', и он снова схватился за кольцо, как за спасательный круг.

– Дура психованная, – выругался Руслан и повернулся ко всем спиной, демонстрируя прореху на спортивных штанах.

– Пошли в комнату, – тихо сказал Нине Крайнов.

Комната была небольшая, тёмная и тесная – типичная комната в пятиэтажке. Вдоль одной стены громоздилась полированная мебельная 'стенка' с блестящими ручками. Многие дверки были приоткрыты, из них торчали уголки ткани и какая-то бумага. С одной ручки свешивался красно-чёрный вымпел местной футбольной команды. Возле телевизора стопкой лежали журналы и каталоги, поверх них – пластиковый контейнер из-под мороженого, полный подсолнечной шелухи.

Одна из секций 'стенки' была развёрнута боком, за ней виднелась маленькая тахта, на ней – кипа чистого белья. Рядом с тахтой стояла раскладная парта – столик и стул – за которой, очевидно, девочка готовила уроки. Эта парта подошла бы, пожалуй, для третьеклассницы, но никак не для девочки-подростка. К фанерной стенке секции был пришпилен плакат популярной рок-группы.

Большой диван, в разложенном состоянии занимавший полкомнаты, был наскоро застелен засаленным клетчатым пледом, на плюшевой спинке в ряд сидели пыльные мягкие игрушки.

– Асины вещи в этом шкафу, – тихо сказала, заходя в комнату, мать.

В глазах у неё стояли слёзы, она шмыгнула носом и вытерла лицо рукавом. От неё пахло жареным луком, потом и дешёвым шампунем.

– Вы сказали, что про педофила неправда... Тогда зачем вы здесь?

Сделав Нине предостерегающий жест, Крайнов ответил:

– Не буду вас обманывать, мы подозреваем похищение.

Женщина задрожала так, что завязки толстовки запрыгали у неё на груди. Закусив губу, чтобы не разрыдаться, она сказала тихо:

– Я виновата. Я. Давно надо было эту мразь выставить за дверь. Зажили бы как люди...

– Нам нужно работать, – перебил её Крайнов, открывая дверцу шкафа.

Кивнув, женщина быстро вышла из комнаты. Нина протиснулась в Асин уголок за шкафом. Выдвинула ящик тахты: там, вперемешку с бельём, лежали нарисованные акварелью открытки, старая кукла с одной ногой, несколько книг и журналов. Она уже хотела задвинуть ящик, когда что-то привлекло её внимание. Зацепившись за бортик ящика, вглубь тахты тянулась толстая нить. Подцепив пальцем, Нина дёрнула за нитку и извлекла на свет маленькую марионетку в жёлтом платье.

– Да не ори ты, дура! – зашептала Рита. – Он пожрать принёс.

Скрип усилился, и в потолке открылся люк. В подвал хлынул прохладный сырой воздух.

– Ну что, феечки, как дела? – раздался тихий, вкрадчивый голос – не то мужской, не то женский.

– Выпусти нас, огрызок собачий! – заорала Ася, вглядываясь в открывшийся квадратный лаз, где нельзя было разглядеть ничего, кроме темноты. – Жить тебе, сука, надоело?

– Ай-ай-ай, как нехорошо, – затянул голос. – Разве феи так себя ведут?

– Немедленно выпусти нас, грязная тварь!

Ася закашлялась, поперхнувшись собственной слюной.

– Нехорошо, нехорошо, – протянул голос. – Значит, завтрака не будет.

И люк захлопнулся.

– Идиотка! – свистящим шёпотом выругалась Рита. – Чего добилась? Голодать теперь будем целый день. Предупреждали же, чтобы вела себя прилично.

– Рита, ну Рита, – зашептала Зоя. – Она, конечно, виновата, но себя вспомни. Ты тоже орала, и я тоже сидела без еды из-за тебя.

Ася, наконец, откашлялась. Она собиралась заорать снова, начать колотить кулаками и ногами по чему попало, но вдруг, подтянув колени к самому лицу, разрыдалась. Лена встала со своего места и, опустившись на колени возле плачущей Аси, стала гладить её по голове.

Глава 8. Сказка

– Что это? – спросил Крайнов, разглядывая лежащую на Нининой ладони крошечную марионетку.

– Не знаю, – Нина близко поднесла куколку к глазам. – Но точно такую же, только в зелёном, я видела у Шавровой.

– Спроси у матери, – и Крайнов снова полез в шкаф.

На ковре перед ним лежали две мятые пачки сигарет – нехитрые Асины секреты.

Идти на кухню Нине не хотелось. Там в обществе скучающего участкового смолил сигарету за сигаретой недовольный Руслан и тихо плакала, потягивая разведённую апельсиновым соком водку, Асина мать. Увидев Нину, она привстала, в глазах засветилась надежда. Заметив игрушку в её руках, она постаралась скрыть разочарование.

– Что это за кукла? Откуда она? – спросила Нина.

– Не помню, – пожала плечами женщина. – В детстве, наверное, покупали.

– Вряд ли. Она совсем новенькая. Поглядите.

– Я не помню, правда. Не знаю, – ответила женщина, выставляя перед собой раскрытую ладонь, как будто желая отгородиться от Нины.

– При чём здесь кукла? – снова вмешался Руслан. – Вы ещё про трусы спросите, когда, мол, их покупали.

Нина повернулась к нему, борясь с закипающим гневом. Было в этом тупом, пьющем, опухшем мужике что-то от её собственного отчима Белкина. Нина вдруг ощутила небывалую лёгкость и поняла, что вот-вот ударит кулаком прямо в эту красную жирную морду.

– Гражданин Копыльцов, – пришёл ей на помощь участковый, – будьте добры, не мешайте группе работать. Иначе мне придётся привлечь вас к ответственности, вплоть до уголовной.

Руслан пробормотал что-то и снова отвернулся к окну. Нина с благодарностью кивнула участковому и вышла в коридор.

– Можешь спускаться к машине, – крикнул ей из комнаты Крайнов. – Сейчас в управление поедем. Надо контролировать поисковую операцию.

Пока Нина надевала пальто, к ней подошёл Зайцев, посмотрел в глаза и тихо сказал:

– У вас такое выражение было, что я испугался.... вдруг вы его ударите.

На лице его не было и тени улыбки.

Элина уехала домой отсыпаться. Её новый зам, щуплый, похожий на кузнечика мужчина неопределённого возраста по фамилии Шершнёв, Крайнову понравился. В его сухих, подвижных руках, во внимательном взгляде, в манере говорить, читалась жажда деятельности, уравновешенность и уверенность в успехе. Несмотря на то, что поиск пропавших не был его задачей, он уже связался с полицией, МЧС и добровольной дружиной, выяснил, когда поисковые группы смогут выдвинуться, а теперь говорил по телефону с кем-то насчёт возбуждения уголовного дела.

Кивнув вошедшим, он ещё некоторое время внимательно слушал собеседника, потом поблагодарил и повесил трубку.

– Возбуждаем дело, формируем следственную группу, – пояснил он после приветствия. – Вы будете привлечены к расследованию в качестве, – он замялся, – консультантов. Медлить больше нельзя.

– Медлить нельзя было ещё после Шавровой, когда уже была видна связь, – не вытерпел Крайнов.

Шершнёв не обиделся, напротив, понимающе закивал лобастой головой:

– Все мы задним умом крепки, Юрий Дмитрич, все. Дочь моя с Шавровой в одном классе учится. Хорошая девочка была... Хотел сказать, хорошая девочка...

– Я сразу по прилёту доложил Габдуллаевой, – перебил Крайнов, – что серия здесь, весь город уже говорил, а она мне лапшу на уши вешала.

– Юрий Дмитриевич, не время обидами меряться. Повернуть вспять время невозможно. Похищены четыре девушки. Трупы не найдены. Есть идеи?

– Есть. Четыре девочки из разных социальных слоёв. Две из условно неблагополучных семей, одна из среднего класса, ещё одна... Шаврова. Разные учебные заведения, разные круги общения. Родной отец есть только у Зои и у Риты, Ритин отец пребывает в местах не столь отдалённых, у Анастасии – отчим. Алфимова шатенка, Ремизова и Громова – светло-русые, Шаврова с мелированием. Продолжать?

– А общее, общее-то есть что-нибудь, Крайнов?

– Есть. Родители не уделяли им должного внимания. Это всё.

– Негусто.

– Если бы третьей жертвой не стала Шаврова, было бы ещё меньше. Сколько, интересно, ещё вы намеревались тянуть?

– Юрий Дмитриевич, сделанного не воротишь. Давайте не будем конфликтовать.

Нужно работать. Полиция и добровольцы выйдут на поиск, как только рассветёт. Два отряда будут искать вдоль Камы и в Заречье. Ещё один отряд обследует чердаки и подвалы возле торгового центра, где пропала Шаврова. Для вас мы что-то можем сделать?

– Да. Отпустите нас поспать до рассвета.

– Пожалуйста. Спите. Утром на связи.

– Я буду в Заречье, Нина – на Каме. Нина?

Крайнов повернулся, чтобы спросить Нину и увидел, что она спит, уронив голову на грудь.

– Бедная девчонка, – участливо покачал головой Шершнёв. – Взяли бы мужика покрепче себе, а? Что ребёнка мучить?

– Эта девчонка даст фору любому мужику покрепче, – сердито сказал Крайнов и, аккуратно коснувшись Нининого плеча, тихо сказал, – пойдём. Тебе нужно хоть немного поспать.

Ему было очень стыдно за то, как он вёл себя в гостинице.

Мать Кукловода была красавицей до самого последнего дня. Даже когда на её неподвижном лице живыми оставались только глаза, она не утратила своей самобытной чалдонской красоты. В те редкие минуты, когда Кукловод и его мать не раздражали отца, он называл мать варначкой, а его – варначонком. До недавнего времени Кукловод считал эти слова ласковыми прозвищами, пока не узнал из словаря Даля, что так называли беглых каторжников.

Несмотря на то, что мать Кукловода окончила институт и преподавала в школе химию, любила книги и театр, на дне её светлой и широкой души сохранился осадок дремучего средневековья. Несмотря на безудержный, садистский нрав отца, мать категорически запрещала ему заходить на кухню, дотрагиваться до утвари и швейных принадлежностей. В её системе координат мир делился строго на мужской и женский. Если ей был нужен топор, она отправляла за ним в сарай Кукловода, а прежде чем взяться за рукоять, несколько минут беззвучно шептала что-то. Однажды она полчаса кричала на сына, надумавшего самостоятельно приготовить себе яичницу.

Она любила его особой, тревожной, болезненной любовью, но при этом требовала от него беспрекословного подчинения отцу. Кукловод так и не узнал, действительно ли она одобряла суровые методы отцовского воспитания. Когда после очередного жестокого урока он вбегал в комнату и зарывался заплаканным лицом в цветастый подол материнского платья, она довольно твёрдо отстраняла его голову полной белой рукой и ровным, лишённым интонаций голосом предлагала поразмыслить над своим поведением.

Сорвалась она лишь однажды, в тот день, когда Кукловод охромел. Тогда она так страшно кричала на отца, что, кажется, тот даже немного испугался. Он помнил этот солнечный день во всех подробностях, как будто всё это случилось вчера.

Друзей у Кукловода никогда не было. Их дом стоял на отшибе, за оврагом, земля в этом месте никуда не годилась, хоть по документам и принадлежала колхозу. Ближайшие дома стояли по другую сторону оврага, на солнечном склоне. Соседки недолюбливали его мать, считая её высокомерной и недалёкой, а их мужья открыто побаивались отца Кукловода. Вспышки отцовской ярости были непредсказуемы. Однажды он увидел в окно, что соседская собака забежала в огород, выскочил на крыльцо и застрелил её из ружья. Сосед был настолько подавлен и напуган случившимся, что наплёл участковому полной ерунды, из которой следовало, что собака, якобы, взбесилась и едва не загрызла отца Кукловода. С того случая соседи предпочитали издали приветствовать мать и отца осторожными кивками, а детям открыто запретили водиться с Кукловодом.

Его это не очень огорчило – он любил сидеть дома. Дома были книги и тишина, можно было забраться в дальний угол и выдумывать свои сказки. В сказках Кукловода хрупкие феи награждали его своими дарами, и он становился неуязвим для чудовищ. У чудовищ был сиплый голос отца.

В то утро мать ушла принимать экзамен у старшеклассников. У Кукловода учебный год уже закончился, и сколько он не просил маму взять его с собой, она была неумолима – он будет ей только мешать. Отец к тому времени уже получил справку об инвалидности и работал надомником. Он то плёл рыболовные сети, то вытачивал из дерева балясины и набалдашники для карнизов, то чинил обувь. В работе его постоянно что-то не устраивало, он ругался с артелью и начинал искать себе новое занятие. Кукловод терпеть не мог оставаться дома с отцом. Когда он трезвел и принимался за работу, то был ничуть не менее опасен, чем во хмелю. Любая мелочь могла вывести его из себя. Не дожидаясь, пока отец встанет с постели, Кукловод без разрешения убежал к Каме, на причал. На самом деле, это был никакой не причал, а гнилые, заброшенные мостки, с которых черпали воду лет двадцать назад. Сейчас там никто не бывал, и Кукловод, забравшись на самый краешек, мог вдоволь любоваться рекой и придумывать новые сюжеты сказок. Непременно с феями.

В тот день ему ужасно хотелось спать. Накануне вечером отец сильно напился и шумел часов до трёх ночи, пока мать насилу не угомонила его. Кукловод уснул почти под утро, а в семь часов уже был на ногах и ходил хвостом за матерью, умоляя взять его с собой в школу. Сначала он бродил по берегу, вырезая перочинным ножиком фигурки из ивовых прутьев, но к обеду ему стало совсем невмоготу, он прилёг на нагретые солнцем доски и мгновенно уснул.

Проснулся он в ужасе. Тени были длинными, день клонился к вечеру, и он с ужасом подумал о том, что скажет и сделает отец, когда он заявится домой. Наутро после обильных возлияний отцу постоянно что-то требовалось – то влажное полотенце, то брусничная вода, то рассол. Сам он в подпол в таком состоянии лазать не мог, и потому гонял либо жену, либо сына. Отец вообще не любил, когда они отлучались из дома надолго без определённой цели. Жену он, очевидно, ревновал, а сына считал бездельником. И вот теперь он, наверное, уже носится по дому в поисках Кукловода, ругается страшными словами, колотит поленом о дверной косяк...

Мальчик вскочил на ноги, сделал шаг, и внезапно сильная боль пронзила обе его ноги. Он вскрикнул и взглянув вниз, увидел, что одной ноги нет. Его правое колено с размаху врезалось в доски, а левая нога почти до колена скрылась в дыре. Гнилые мостки попросту проломились под ним! В первый момент боль была такой ослепляющей и нестерпимой, что он решил: ногу отрезало. Минуту спустя, когда к нему вернулась способность хоть как-то соображать, он смог аккуратно вытащить ногу. Она была ярко-красная, вся в занозах и горела огнём.

Как он дошёл по мосткам до берега, Кукловод не помнил. Знал только, что, искровенив руки, вырезал из ивы костыль-'рогатку' и почти пополз, опираясь на неё, вверх по склону. Туда, где его ожидал отец. Глупо было надеяться, что он его пожалеет. Наверное, только накажет за глупость. Только бы не добрался до 'Генри и пяти фей'!

Отец увидел его в окно и, скатившись по лестнице, уже издали начал поливать отборной бранью. Кукловод, почти ослепший от адской боли, заплаканный, раздавленный, доковылял до калитки. Уже во дворе тонкая 'рогатка' сломалась, и он рухнул в грязную лужу. Отец замолчал, усмехнулся и ушёл в дом.

Когда мать вернулась из школы, сын не выбежал ей навстречу. 'Он наказан', – коротко пояснил отец и скрылся в своей мастерской. Когда мать приготовила ужин, то всё же решилась спросить у отца, где Кукловод.

... А Кукловод, измученный болью, холодом и страхом, сидел в темноте на дне погреба. Когда ему, наконец, удалось вползти в дом, отец схватил его за плечо и прокричал в распухшее от слёз лицо:

– Мне нужен рассол!

– Так и сходи за ним! – вдруг неожиданно для себя дерзко ответил Кукловод.

Отец потащил его к сараю за волосы, изредка останавливаясь, чтобы приложить головой обо что-нибудь. Его не волновало, что нога у сына посинела и распухла, что он кричит и умоляет оставить его в покое. Затащив Кукловода в сарай, отец распахнул крышку подпола и почти столкнул его вниз.

Он успокоился только тогда, когда сын дрожащими руками протянул ему из подпола банку с мутноватым рассолом. Сделав несколько жадных глотков, отец успокоился и повеселел.

– Что там у тебя с ногой, дурень? – спросил он почти ласково.

– Очень больно, папа...

– Вот и славно, холод тебе будет полезен!

Отец улыбнулся во весь рот и захлопнул крышку люка над головой Кукловода.

Глава 9. Поисковики

Поиски было решено начать в девять утра. Нина проснулась в половине девятого, наскоро умылась и привела себя в порядок. За ночь комната выстыла. Она уснула без одеяла, и после пробуждения её так трясло от холода и адреналина, что, ожидая звонка Крайнова, пришлось закутаться в пальто. Крайнов не объявился, зато позвонила администратор и томным, тягучим, как расплавленная карамель голосом сообщила, что госпожу Марьянову ожидает координатор Митрофанова. Выбегая из номера, Нина запуталась в наплечном ремне сумки и едва не упала. Она не верила в приметы, но день начинался не слишком хорошо.

На первом этаже пахло театральным буфетом: кофе, коньяком и ещё чем-то ароматно-сладким вроде шоколадной глазури – удивительно, но этот запах её не раздражал. Кроме администратора в холле был только один человек, сначала показавшийся Нине юношей. Выставив острые коленки, обтянутые поношенными джинсами, он сидел в кресле, погрузившись в игру на экране мобильного телефона.

– Мне сказали, меня ожидает Митрофанова, – негромко сказала Нина администратору и, прежде чем та успела показать глазами, уже осознала свою ошибку: подняв голову, юноша оказался женщиной средних лет.

– Вы Марьянова? – недоверчиво спросила координатор, поднимаясь.

Голос у неё был хриплый, но красивый и глубокий, как у солистки рок-группы. Она и внешне напоминала кого-то из известных исполнительниц русского рока: небольшого роста, с коротко стрижеными, выбеленными волосами, с миловидным волевым лицом.

– Я, – кивнула Нина, теребя ремень сумки.

– Удивительно, – вдруг тепло улыбнулась Митрофанова, – я вас совсем другой представляла, а вы совсем девочка.

В этой маленькой женщине-травести было столько доброжелательности, и Нина, наверное, впервые не расстроилась из-за того, что её назвали девочкой. Митрофанова тем временем сунула мобильный в один из многочисленных карманов линялой охотничьей куртки и по-мужски под прямым углом протянула изящную длиннопалую ладонь:

– Татьяна.

– Нина.

Пожатие у Татьяны было крепкое, но деликатное. Больше вялых пожатий мелких чиновников Нина, пожалуй, ненавидела только демонстративно крепкие, от которых кольцо впивалось в соседние пальцы. Так любили здороваться мужчины, которым хотелось придать себе веса в её глазах. Сжимая девушкам ладони до белизны, такие типажи обычно пялятся в вырез блузки.

– Нина, у нас чэпэ, – виновато улыбаясь, сказала Татьяна, – наш с сыном пикапчик не завёлся. Он давно капризничал, и подвёл в самый ответственный момент. Петя будет здесь минут через двадцать вместе со всеми. Может быть, это и к лучшему, место там дикое. Чем больше рассветёт, тем лучше, никто ноги себе не переломает в зарослях.

– Хорошо, – просто согласилась Нина.

Мысль о том, что поездка в тряской холодной машине откладывается, несколько взбодрила Нину. Последние пять минут она постоянно боялась, что её стошнит на глазах у едва знакомого человека, поэтому отсрочке новых мучений она была несказанно рада.

– Вы как себя чувствуете, нормально? Вы бледная очень, – словно читая её мысли, заметила Татьяна. – Хотите кофе? Через дорогу в стекляшке варят отличный.

В 'стекляшке', некогда бывшей универмагом, а теперь превратившейся в подобие крытого рынка, несмотря на ранний час, было не протолкнуться. Усадив Нину за высокий столик возле витрины, за которой в стылых сумерках мелькали габаритные огни машин, Татьяна минут на пять растворилась в толпе, но вскоре шустро выскочила откуда-то сбоку, неся на вытянутых руках два бумажных стакана.

– Я вам капуччино взяла, он тут самый вкусный.

– Спасибо, – машинально поблагодарила Нина, с наслаждением обхватывая горячий стаканчик ладонями с двух сторон. – Сколько я вам...

– Ой, да перестаньте, ради бога, – отмахнулась Митрофанова, снимая крышечку со стакана и делая глоток, – от этих денег я не обеднею и не разбогатею, а для вас очень хочется сделать что-нибудь приятное.

Нина смущённо улыбнулась и осторожно сделала глоток.

– Вам бывает страшно? – вдруг безо всякого вступления спросила Татьяна. – Так, знаете, что кричать хочется?

Нина посмотрела на неё с недоумением.

– Ах, извините, есть у меня такая привычка... Я часть слов думаю про себя, а часть говорю вслух, и мне кажется, что я уже всё объяснила, а люди не понимают. Я хотела спросить, вы когда видите людей... когда их находят... неживыми... как вы с этим потом живёте?

Нина поставила стаканчик на стол и со свистом втянула воздух через стиснутые зубы. Волна тошноты накатила на неё, перед глазами замелькали зелёные искры. Это была больная тема. Очень больная. После той девочки из подвала, которую она нашла за покрытой паутиной дверью, ей почти каждую ночь снились кошмары – тёмные подземелья, по лабиринтам которых она убегала от невидимого противника с беличьей маской вместо лица.

В детстве у неё была маска белки – откровенно страшная личина из коричнево-рыжего плюша, которую кто-то подарил маме в честь рождения дочери. Маленькая Нина боялась этой маски, как огня. Если мама надевала её, думая развлечь малышку, девочка оглашала всю коммуналку истошным рёвом. Уже потом, лет в шесть, она нашла маску в чемодане с ёлочными игрушками и, убедившись, что мама и бабушка не смотрят, швырнула её в форточку. Это был первый и последний раз, когда Нина нарушила запрет выбрасывать что-либо в окно.

– Я знаю, каково это, – тихо сказала Татьяна. – Один раз я вышла прямо к старичку... Мы искали его два дня по лесам. Он сидел на пригорке, как живой, рука к ягоде тянется. Сильная такая рука, рабочая... Он тихо умер, без боли и страха, наверное, и лицо у него было такое, знаешь... Как будто он вдруг понял, как всё устроено. Тихое, спокойное лицо... и улыбка. Я своих крикнула, но минуты две ещё сидела на корточках рядом с ним. Просто не могла пошевелиться... Мне показалось, что он мне улыбался. Мне.

– Бывает, – прошептала Нина, – такое страшное.

– А ещё был мальчик в коллекторе, – как будто забыв о Нине и о том, что они сидят в кофейне, продолжала Татьяна. – В канализации. Они сначала проветривали долго, долго. А потом я спустилась. Просто больше никто бы туда не пролез, чтобы его вытащить. Меня спустили, и тут я заорала, что задыхаюсь. Они тогда меня выдернули на поверхность и ждали, пока газ выйдет. Но я сейчас думаю, что газ ещё в первый раз вышел. Просто мне стало страшно. Знаете, такое бывает: испугаешься и воздух в лёгкие не идёт.

– Знаю, – кивнула Нина.

– Он такого цвета был, такого цвета, – говорила Митрофанова, не замечая, что её сильный голос перекрывает музыку и гул в зале. – Я такого никогда не видела. И вот у него лицо было другое совсем. Страшное. Удушье – страшная смерть.

Девушка с неестественно яркими, почти лиловыми губами на выбеленном по последней моде лице, которая сидела рядом с Митрофановой, порывисто встала и, выдернув вилку ноутбука из сети, демонстративно перешла к другому столу, сочно постукивая высокими каблуками. Татьяна непонимающе обернулась и, вдруг осознав, что произошло, тихо бросила ей вслед:

– Дай-то бог, девочка, чтобы мне не пришлось искать тебя...

Нина завороженно смотрела на Татьяну. Говорят, что характер оставляет отпечаток на лице. Это правило действует не всегда: Нине доводилось видеть злобных, как целая свора уличных псов, хорошеньких женщин и добряков с лицами с плаката 'Их разыскивает полиция'. В лице Митрофановой было благородство и бесконечная доброта – настоящая, честная, суровая доброта русской женщины, которой многое довелось пережить.

– Я тоже видела, – неожиданно для себя самой заговорила Нина. – Всяких. Мы находили... Я одну девочку помню, она была совсем как живая... Она заблудилась и замёрзла. Сначала заснула, а потом замёрзла. Она тоже была спокойная. Очень.

...Они искали её совсем в другой стороне. Какая-то подслеповатая бабка, якобы, видела её в сельмаге в соседней деревне, и они обследовали не тот квадрат. Полдня потеряли, а зимой световой день для поисковика на вес золота. Эти полдня бы не спасли девочку, она замёрзла ещё ночью, и её нашли два парня, сами почти пацаны, которые тянули кабель. Она хорошо их запомнила: тот, что повыше, весь в веснушках, словно его обрызгало шоколадом. Он был бледный, как полотно, и эти веснушки казались совсем тёмными. У него были совершенно безумные глаза. Это он её нашёл... Второй был коренастый, плотный, с круглым, типично русским лицом. Глаза у него подозрительно блестели. Он спрашивал, сколько девочке лет, и всё время забывал добавить 'было'. Крайнов почти бежал по полю: его нескладная высокая фигура мелькала между сугробами далеко впереди. Нина тоже пыталась бежать, но горло перехватывало, казалось, что в морозном воздухе совсем не осталось кислорода...

– Нина, – Татьяна тронула её за рукав. – Наши подъехали, можно выдвигаться.

Нина кивнула и стала пробираться к выходу вслед за Митрофановой.

– Я, когда возвращаюсь с такого поиска, – вдруг, обернувшись, жарко зашептала Татьяна, приблизив красиво очерченные губы к самому Нининому лицу, – запираюсь на час в ванной. Лежу в горячей воде, курю и стараюсь ни о чём не думать. Пить не пью. Боюсь привыкнуть.

У самого выхода из 'стекляшки' она ещё раз остановилась и тихо сказала Нине:

– Петечкин отец пропал восемнадцать лет назад. Ушёл на работу и не пришёл обратно, – она сделала паузу и вдруг добавила, – а у меня тогда молоко ушло. Раз – и всё. Врачи сказали, на фоне стресса.

– Его нашли?

– Нет, – почти спокойно сказала Татьяна. – Какое там! Мне, знаете, хотелось думать, что он сбежал от меня к другой. Лучше так думать, чем придумывать себе всякое. Но он не мог уйти, просто не мог – он любил нас больше жизни. Я, знаете, всё думаю, вдруг он живёт где-то под другим именем... Потерял память. Работает, детей растит. Может, даже в Юрьеве... Тогда такой бардак творился, даже если бы его нашли, не факт, что я бы об этом узнала... Лучше так думать. Иначе спятишь.

Ася лежала с закрытыми глазами, изо всех сил стараясь не заплакать. Это было тяжело, но обычно ей помогал один фокус, почерпнутый в какой-то девчачьей книжке. 'Девочка становится взрослой, когда начинает красить глаза. Тогда ей нельзя больше плакать'. Это была, конечно, глупость, но иногда она срабатывала. Не сейчас, конечно. Ася зажмурилась посильнее, но только выдавила слёзы из-под век, а потом их было уже не остановить – они сбегали по скулам, щекотали уши и никак не хотели заканчиваться.

Ася постаралась вспомнить что-нибудь хорошее. Например, о маме. Ей пришлось порядком потрудиться, пока она, наконец, не извлекла из недр памяти одну яркую красивую картинку. Лето, солнечный день, ветер с Камы пахнет свежими огурцами и чисто выстиранным бельём. Мама стоит на набережной и улыбается. На ней короткое белое платье с бирюзовой вышивкой по вороту. Оно очень идёт ей, это платье, и она кажется Асе самой красивой в мире женщиной. Она даже сейчас красивая, когда подолгу не пьёт...

Мама машет Асе рукой и кричит, смеясь, когда ветер задувает ей на лицо пряди волос:

– Аська, беги сюда! Ну же, давай!

Ася медлит. Неделей раньше она упала возле продуктового магазина и сильно разбила коленки. С тех пор она побаивается бегать, да и ходит аккуратнее, чем прежде. Как знать, какие сюрпризы готовит земля? Бежит, бежит человек и – ап – споткнулся на ровном месте...

– Беги, я ловлю! – кричит мама. – Ничего не бойся!

И Ася бежит: сначала робко, затем быстрее и быстрее, убеждаясь, что бежать легко и безопасно, когда на финише стоит, улыбаясь, мама...

– Эй, ты спишь? – кто-то трогает её за плечо.

Эта прыщавая девица, кажется, Лена. Ася ещё утром разглядела её как следует и убедилась, что это девочка не из простых – с головы до ног в настоящем 'адидасе' (не то что дуры Кобылицыны, одна из которых нарисовала белым корректором полоски на чёрных кедах с рынка), в ушах серьги с камнями, на шее – золотой крестик, а зубы закованы в эти металлические штуки. Кто-то говорил Асе, что выравнивание зубов стоит больших денег.

– Что тебе надо? – сердясь, что её оторвали от сладких воспоминаний, спросила Ася.

– Ты не спи днём, лучше поговори с кем-нибудь. Иначе ночью будешь лежать с открытыми глазами, а это ад.

Ася посмотрела на Лену, и та слегка улыбнулась. Было видно, что это даётся ей нелегко.

– Тебя Лена зовут?

– Да. А тебя?

– Ася.

– Ася... а это от какого имени?

– Анастасия.

– Я всегда думала, что Анастасия – это Настя. Мне Ася больше нравится, как-то по-домашнему, – и она смолкла.

Ася неожиданно разозлилась:

– Ты бы на меня даже не посмотрела, будь мы не здесь, а где-нибудь в кино, например. У меня нет золотых украшений и денег на скобки. А ядерный взрыв на роже даже за большие деньги не поправишь, да?