Текст книги "Знаки безразличия (СИ)"

Автор книги: Айна Сизовяйнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Однажды, отчаявшись добиться от деда сочувствия, бабушка воспользовалась его отсутствием и пошла к часовне Смоленском кладбище. Она не была верующей, не знала ни одной молитвы, поэтому просто остановилась в тени возле заколоченной часовни, наслаждаясь тишиной и покоем. И в этот момент до её слуха донеслись чьи-то рыдания. В высокой траве за часовней кто-то плакал так горько, как будто у него рвалось сердце. Это был не плач, а вой – высокий, нечеловеческий, как у попавшего в капкан зверя. Преодолев страх, бабушка выглянула из-за угла и остановилась, как громом поражённая. Цепляясь за траву, между могил ползал на коленях, бился лбом о землю и дрожал, как в лихорадке, человек. Она узнала его по спутанным в колтун на затылке грязным волосам, по разорванной на локте рубашке, которую он надел утром, чтобы насолить ей, по разбитым кулакам, по всей его несуразной, жалкой фигуре. Зачем он пришёл сюда – замаливать грехи или благодарить за долгожданного ребёнка? Бабушка так и не узнала, она почти бежала прочь, задыхаясь от непривычной тяжести в животе. Много лет спустя, сидя у постели умирающего деда, она задала ему этот вопрос. Он промолчал, сжав губы в нитку, снова став на минуту тем злым, упрямым и жестоким человеком, который много лет портил им обоим жизнь.

Бабушка считала, что таким его сделала война. Однажды в минуту откровенности дед признался ей, что в юности был добрым и смешливым парнишкой, любил играть на гармони, пел частушки собственного сочинения и слыл первым плясуном на деревне. Он рассказал тогда, что попав на фронт, постоянно ждал смерти, был уверен, что вот-вот погибнет. Один за другим лишились жизни три его брата – молодые, красивые парни. Дед до войны тоже был симпатичным, а когда вернулся летом сорок пятого, то едва не расколотил витрину, в которой увидел своё отражение: из стекла на него смотрел уродец со злыми стариковскими глазами.

Удивительно, но после рождения мамы деда как будто подменили. Несмотря на то что с бабушкой он по-прежнему ругался, злоба в нём несколько поостыла, он стал мягче, спокойнее и терпимее. В маме он души не чаял. Мама рассказывала Нине, как однажды, когда у неё была скарлатина, дед в два часа ночи побежал на Петроградку пешком и привёл знаменитого педиатра, светило медицины, и что для этого ему пришлось валяться у доктора в ногах. Бабушка, просыпаясь по ночам, часто видела, как он сидит возле маминой кроватки и смотрит на неё, не отрываясь. По её словам, он любил дочь так же сильно, как ненавидел жену.

Мама придерживалась на этот счёт другого мнения. Однажды, говорила она, жарким июльским днём бабушка потеряла сознание на пляже в Сестрорецке. Мама была совсем маленькой и очень испугалась, но дед испугался ещё больше. Никто никогда не видел у него такого взгляда – он был в ужасе, его трясло, как в лихорадке, прижимая бабушку к себе, он скороговоркой повторял фразу, словно взятую из какой-то пьесы: 'Не оставляй меня, не оставляй'. Когда бабушку привели в чувство (это был обычный обморок из-за жары), он долго кричал на неё, брызгая слюной, и не разговаривал до самого вечера, как будто злился, что проявил перед другими свою слабость.

Уходя в иной мир, он всё понимал, но улыбался, крепко сжимая одной рукой бабушкину руку, а другой – мамину.

Нининой маме тогда было восемнадцать. В её лице не было ни единой бабушкиной черты, лишь иногда, улыбаясь, она становилась немного похожей на неё. Мама уродилась в отца: высокие скулы, чуть раскосые глаза, которые придавали лицу суровость, крупный, словно топором сработанный, нос и губы 'сковородником' – верхняя короче нижней, выпяченной, что придавало её лицу вечно обиженное выражение. Она была добродушной, с ямочками на щеках, с постоянной виноватой улыбкой, которую Нина у неё переняла.

Мама вышла замуж за одноклассника – сутулого, угловатого, с плоским невыразительным лицом, испещрённым следами от прыщей. Наверное, он был неплохим человеком, но Нина этого не помнила. Он работал в конструкторском бюро при 'почтовом ящике', и в девяностом году, когда родилась Нина, вместо зарплаты ему давали технический спирт и ветошь.

Его убили прямо на рабочем месте. Однажды утром уборщица обнаружила дверь в комнату, где работали инженеры, открытой. Нинин отец лежал на полу, свернувшись в комок. Лицо у него было спокойное, а в голове зияла дыра. Кто и зачем убил рядового инженера, так и не установили. Мама полагала, что, задержавшись после окончания рабочего дня, отец увидел или услышал что-то, чего не должен был знать. Молодой оперативник, отец двоих детей, потерявший у них на кухне сознание от недоедания, посоветовал маме не лезть в это дело, если ей дорога собственная жизнь и жизнь близких. Мама послушалась.

Со стороны Урала принесло низкие клочковатые тучи. Моросил дождь. Колян ехал аккуратно, не отрывая взгляда от дороги, и молчал. С моста открывался красивый вид, и Крайнов невольно залюбовался им. Не в первый раз ему приходила в голову мысль, что города, которые он посещал по работе, были красивыми и интересными, но он не успевал этого заметить, мотаясь по полям, чердакам, квартирам и отделениям полиции.

Юрьев тянулся вдоль Камы на многие километры. В его промышленном, суровом облике было что-то самобытное, делавшее его не похожим на прочие Российские города. Этот регион считался депрессивным. В советское время Юрьев был городом-миллионником, сейчас же медленно умирал, как поражённый болезнью орган.

В аккуратно подлатанном, но безликом центре города активно строились многоэтажки, на окраинах же, в заросших чахлыми кустиками логах, ютились одинаково потрепанные 'хрущевки'. Были здесь районы, целиком застроенные домами из дерева, потемневшего под многолетним напором дождей и суровых уральских ветров. Крайнову, родившемуся и выросшему в тесной малосемейке на окраине Ленинграда, казалось диким, что в двадцать первом веке в центре города-миллионника людям приходится существовать в дощатом бараке без удобств.

Сейчас он имел возможность внимательно рассмотреть целую цепочку таких домов из подгнившего дерева, растянувшуюся по склону холма от Камы к военному заводу и именуемую здесь улицей Калинина.

Молотовский район возник вокруг градообразующего предприятия – завода 'Юрьевские Крылья' – и выглядел лучше других, несмотря на то, что состоял сплошь из хрущевок. Здесь регулярно красили фасады и асфальтировали дворы, а по весне в уродливые пятиугольные вазоны даже совали цветы.

Зоя Ремизова жила в одной из светло-зелёных пятиэтажек, выстроившихся вдоль Пролетарского проспекта, как солдаты на параде. Издали они казались ухоженными, но вблизи производили совсем иное впечатление. Мутные стёкла в рассохшихся рамах, балконы, обитые гнилыми досками, исписанные похабщиной стены.

В этом царстве однообразия и запустения заблудился даже Колян, и теперь, чертыхаясь себе под нос, колесил между одинаковыми бетонными коробками, то и дело высовываясь из окна, чтобы рассмотреть номера домов, неаккуратно намалёванные краской прямо на стенах.

– А вот в Норильске номера домов пишут огромными цифрами, иначе в метель не разглядеть, – сказал Крайнов. – После этого адреса высадишь нас где-нибудь кофейку выпить, а то сил нет, как спать хочется.

– Нина посмотрела на него с благодарностью.

– О, вот! – радостно воскликнул Колян. – Кажись, приехали.

Возле подъезда на пыльной скамейке сидели две старушки. Одна из них, сморщенная, как урюк, укутанная в два пуховых платка, гладила облезлого и грязного уличного кота, бесстрашно держа его на коленях. Другая, помоложе, с неожиданной яростью ковыряла землю кончиком деревянной палки. Было видно, что появление чужаков оторвало их от спора или даже ссоры, и во взглядах обеих читалась неприкрытая враждебность.

– Добрый день, – вежливо кивнула им Нина.

Приветствие повисло в воздухе. Сморщенная старушка спустила кота на землю, отряхнула полы линялого рябинового пальто и уставилась на неё в упор. Вторая даже головы не повернула, только продолжила чертить палкой по земле.

– Здравствуйте, дамы, – пришёл на выручку Нине Крайнов. – Федеральная служба розыска пропавших. Готовы оказать неоценимую помощь государству?

Нина удивлённо обернулась к нему. Ещё минуту назад Крайнов тёр ладонью усталое, землистого цвета лицо, говорил вяло, признавался, что силы на исходе – и вдруг в его тоне появился невесть откуда взявшийся задор.

Сморщенная старушка, хмыкнув, сделала вид, что занята котом, зато вторая вдруг преобразилась на глазах: засуетилась, освобождая место на скамейке, улыбнулась и мелко закивала головой в грязной лыжной шапке.

– Ремизовых знаете? – без обиняков продолжил Крайнов.

– Зойкиных родителей-то? Как не знать, это хрущевка, тут все всех знают.

– И что они за люди?

– Обычные. Ни бедные, ни богатые. Ни злые, ни добрые.

– Хорошие, – вдруг подала голос сморщенная старушка с котом. – Да вот только к лучшему, что Зойка-то пропала.

– Да ну, тёть Дусь, придумываешь всё вечно. Глупости говоришь. Разве ж они плохие люди?

– Люди-то, может, и хорошие... – загадочно проговорила тётя Дуся и, наклонившись к коту, забормотала ему что-то ласковое и неразборчивое, как младенцу.

– И всё же Зое жилось нехорошо, так?

– Да хорошо ей жилось, – вмешалась 'лыжная шапка'. – Комната своя есть, шмотки дорогие, велисопед (она так и сказала 'велисопед'), коньки с колёсиками... С жиру бесятся, с жиру. Разве ж её Катька или Вадим тронули хоть раз, а?

– Не тронули, – с той же интонацией, что нашёптывала коту, ответила тётя Дуся. – Только у них друг с другом любовь, а девочку побоку. Лучше б не рожали. Оттого она и сбегала уже к бабушке в деревню, и в этот раз сбежала, только подальше. Помяните моё слово.

– Ты-то, баб Дусь, в её возрасте так хорошо жила? Шоколад, мясо ела каждый день? Платьев и пальтов у тебя сколько было, а? Все на один крючок вешались, небось.

– 'Пальтов', – зло передразнила её старушка. – Как чай пить, так лэди, а как по-русски нормально сказать, так Фрося Бурлакова. Пальто-то у меня, дорогуша, может, и одно было, да мои родители меня любили. А Зойка эта, даже когда совсем крохой была, за ручку мать никогда не держала. Идут Катька с мужем, обнялись, воркуют, как два голубка, а дитё сзади бежит, едва поспевает, даром, что в машины носятся туда-сюда. Они, Клава, друг друга любят, а Зоя им только мешает. Беда это, ты пойми. Всё. Хватит болтать, – с этими словами тётя Дуся ловко подхватила на руки кота и пошла к двери.

Клава с недовольным лицом засеменила сзади, пытаясь отряхнуть налипшую грязь с кончика палки.

– Хорошенькое дело, – протянул Крайнов. – Вот как оно, оказывается.

Дверь им открыли сразу после первого звонка, ничего не спрашивая. На пороге стояла полная женщина с ярко-рыжими коротко стрижеными волосами. На ней было цветастое платье, на шее – массивная аметистовая шайба. Увидев Нину и Крайнова, она смутилась и, съежившись, отступила вглубь коридора. Радостно-взволнованное выражение исчезло с её лица, как стёртое губкой.

– Здравствуйте. Мы хотели бы поговорить с Екатериной или Вадимом Ремизовыми...

– Ну, я Екатерина, что вам? – грубовато отозвалась женщина, теребя аметистовую шайбу. – Если из газеты, говорить не стану, и не надейтесь...

– Мы из Федеральной службы розыска пропавших, – перебил её Крайнов. – Нужно поговорить.

– Хорошо, проходите. На кухню, вот сюда. Разуйтесь только на коврике, я только полы помыла.

Нина нахмурилась. Похоже, что тётя Дуся не соврала: в семье не очень-то опечалены исчезновением Зои. Хотя, оборвала она саму себя, все люди по-разному переживают горе, может быть, у человека такая реакция.

– Вы уходить собрались? – мягко начал Крайнов. – Мы вас надолго не задержим.

– С чего вы взяли? Никуда я не собралась, – раздражённо ответила Екатерина, освобождая плюшевый кухонный диванчик от кипы глянцевых журналов.

– Вы нарядились, я думал, мало ли, в гости собрались...

– Не время по гостям расхаживать, у меня дочь пропала, уж вам ли не знать. А дома я всегда так хожу. Глупость это – хранить вещи до 'лучших дней'. Никогда не знаешь, когда наступит час 'икс', и вещи вообще не понадобятся.

Екатерина говорила быстро, нечётко, проглатывая окончания слов. Её фразы налезали друг на друга, как строчки в тетради нерадивого первоклассника.

– Вы правы. Но дверь всё-таки нужно с осторожностью открывать. Вы ведь нас не знаете. Я, конечно, понимаю, что вы ждёте дочь...

– Я ждала не дочь, а мужа, – раздражённо выпалила Екатерина и осеклась.

Повисло неловкое молчание. У Крайнова дёрнулась щека, но он тут же совладал с собой и спросил:

– Он на работе?

– Да, но обедать ходит домой. Не потому, что у нас денег нет, просто у него больной желудок, и ему нужно кушать домашнее, – зачем-то пояснила она.

Нина сжала под столом кулаки. Рыжая женщина раздражала её. Несмотря на сильную полноту, она двигалась мягко и грациозно, словно танцуя. Освободив диванчик и стол, она как ни в чём не бывало взяла красную пластиковую лейку и стала поливать цветы на подоконнике. Казалось, её совершенно не волнует, что приключилось с несчастной Зоей. 'Надо в лоб спросить, – кипятилась Нина, – не они ли с её обожаемым мужем сделали что-нибудь с девочкой'.

– Почему вы назвали дочь Зоей? – вдруг спросил Крайнов.

– Что?

Округлые руки Екатерины замерли. Вода выплеснулась мимо цветочного горшка, прямо на подоконник.

– Я спросил, почему вы назвали дочь Зоей, – спокойно повторил Крайнов.

– Почему? – затараторила Екатерина, взяв себя в руки. – В смысле почему... как нравилось, так и назвали... Захотелось. К чему вообще этот вопрос?

С досадой прищёлкнув языком, она промокнула лужицу на подоконнике салфеткой. Нина успела заметить, что руки у женщины дрожат.

– Из любопытства.

– Что? Кто вы вообще такой? Даже менты, которые не хотели принимать у меня заявление...

– Зоя – это жизнь. Разве она была вашей жизнью?

У Нины перехватило дыхание. Да что он говорит? С ума, что ли, сошёл? Жалобу захотел? Да и некрасиво это... 'Испанский стыд – это чувство стыда за поступки другого человека', – всплыла у неё в памяти цитата из журнала, который предлагали в самолёте. Может, финский, а не испанский? Какая разница!

– Да как вы смеете!

Екатерина выпрямилась и стояла, нависая над ними, с пылающими от гнева щеками.

– Почему Зоя убежала в первый раз? – невозмутимо задал вопрос Крайнов.

– Уже натрепали, – неожиданно спокойно ответила Екатерина. – Да, мы живём не так, как другие семьи. Мы много времени посвящаем друг другу, потому что, – она сделала театральную паузу и продолжила с нажимом, – мы любим друг друга, а не сошлись от безысходности или по залёту, как другие. Но это не значит, что мы не заботились о Зое. Мы обеспечивали её всем необходимым. Хочешь ролики – вот тебе ролики, велосипед – пожалуйста, краски и кисти... Вы знаете, сколько стоят принадлежности для рисования? Вы хоть представляете, во сколько людям сейчас обходится ребёнок?

– К сожалению, нет, – с ледяным спокойствием ответил Крайнов.

У него опять дёрнулась щека, а Нине вдруг стало жарко. Ещё немного, и она не выдержит. Скажет этой женщине всё, что думает о ней. Перед глазами у неё мелькнуло видение – девочка с розовым воздушным шаром в виде зайца.

– Зачем тогда заводить такую дорогостоящую вещь? – звенящим от гнева голосом спросила Нина и сама испугалась.

– Так, всё, хватит. Поговорили. Вон из моего дома, хамло!

– Прошу вас извинить мою помощницу, она молода и немного погорячилась. Вы же хотите помочь нам найти вашу дочь?

– Хочу. Но на вас я буду жаловаться.

– Пожалуйста. Повторяю вопрос: почему Зоя сбежала?

– Ей... не хватало общения.

– Поймите, я не обвинять вас сюда пришёл, – тихо сказал Крайнов. – Я пришёл, чтобы найти вашу дочь. Ваши материнские и человеческие качества меня мало интересуют. Мне нужна информация.

– Зоя сказала, что не хочет жить с нами, – поспешно, словно собираясь нырнуть в прорубь, ответила Екатерина. – Мы, видите ли, не видели в ней личность. Личность. Да она с игрушками спала!

– Может быть, поэтому и спала, – как будто про себя, пробормотала Нина.

– Почему вы заявили о пропаже только на следующий день?

– Вот потому и заявила. Думала, она опять к бабке усвистела. Мы перед её... уходом... крупно повздорили. Она просила, чтобы я сходила с ней к стоматологу. Она их боялась – страсть... С детства, когда ей молочные драли без наркоза, пачками. У неё были очень плохие зубки...

Черты Екатерины смягчились, и она шёпотом продолжила:

– Я не пошла. Сказала ей, чтобы шла одна, мол, как малевать, так ты личность, а как в зубе дырку заделать...

Лицо женщины неожиданно сморщилось, собралось складками, как синтетическая тряпка под раскалённым утюгом. Она сделала один свистящий вдох, другой – и разрыдалась. Она плакала почти искренне, высоко подбрасывая округлые плечи, и Нине очень хотелось ей поверить.

– Я хотела... полюбить её, но не смогла.

– Мы осмотрим комнату? – холодно, без тени сочувствия спросил Крайнов и, не дожидаясь разрешения, направился в коридор.

Нина посмотрела на плачущую женщину с брезгливой жалостью. Выдержав этот взгляд, Екатерина с усмешкой бросила ей:

– Ты не поймёшь. Мы любим друг друга, и третий нам не нужен, ясно?

– Если она была вам не нужна, зачем вы завели ребёнка?

– Чтобы как у всех было, понимаешь? Это страшный принцип – 'как у всех'. Стадное чувство. Осуждаешь? Плевать я хотела на твоё осуждение, моль ты бледная. Иди в рот своему хахалю смотреть.

Нина встала и быстро вышла. Вслед ей нёсся истеричный хохот Екатерины.

– Не обращай внимания, – тихо сказал Крайнов, когда она вошла в комнату Зои.

В маленьком помещении было солнечно, пахло клеем и почему-то переспелыми яблоками. На громоздком столе у окна были разбросаны восковые мелки, 'ванночки' с акварельными красками, блокноты и альбомные листы. В баночке из-под майонеза осталась вода с непонятного серо-бур-малинового цвета. Из воды торчала ручка кисточки.

– Я и не обращаю.

– Поэтому ты вот-вот разревёшься?

– Наверное, я была неправа, разговаривая с ней в таком тоне.

– Хочешь сказать, мы были неправы?

Крайнов аккуратно достал кисточку, вытер бумажной салфеткой и пробормотал:

– Кто-то уже рылся на этом столе. Полиция или сами Ремизовы?

– Почему вы так решили?

– Ни один уважающий себя любитель рисования не оставит кисточку вот так в банке – портится ворс. Это азы, этому учат на первых занятиях. Так что, считаешь, что мы неправы?

– Не знаю. Она мать, у неё пропал ребёнок, мы не должны поступать так, как бы мы к ней не относились.

– Э – этика, – насмешливым шёпотом ответил Крайнов. – Знаешь, меня ведь разозлило не то, что в их жизни нет места Зое. Не-е-ет. И даже не то, что они завели нежеланного ребёнка и мучили и его, и себя. Важно другое. Она поставила на Зое крест. Похоронила её. Она говорит о ребёнке в прошедшем времени. Ей будет легче, если девочка не вернётся. Вот это – свинство.

Стены были увешаны рисунками так, что почти полностью скрывали безвкусные обои с крупными голубыми цветами. Лошади, кошки, героини японских мультиков с огромными голубыми глазами, олени, звёзды и даже один искусно выполненный пейзаж – вид на Каму откуда-то из Заречья.

– Хм, Заречье. Опять Заречье.

Крайнов задумчиво разгладил ладонью загнутый уголок рисунка. На диване сидел, таращась в пространство глупыми пластмассовыми глазами, пыльный плюшевый тигр. Крайнов прикоснулся к его рыжевато-коричневой холке:

– Плохо, когда вместо родителей плюшевый друг и нарисованные лошадки, правда?

– Вы скоро там? – раздался из-за двери голос окончательно взявшей себя в руки Екатерины. – Нечего тут сериал 'След' изображать.

Крайнов дёрнул щекой, приоткрыл дверь и ровным голосом сказал, ни к кому не обращаясь, в образовавшуюся щель:

– Сколько нужно, столько и будем.

Екатерина пробормотала что-то оскорбительное и хлопнула дверью кухни так, что в коридоре с потолка посыпалась побелка. Крайнов тихо прикрыл дверь и повернулся к тигру:

– Я бы тоже сбежал к чертям из такого дома.

Нина фотографировала. В маленькой комнате снимки получались плохо, удавалось захватить совсем маленькие куски, поэтому она щёлкала всё подряд. Книжные полки, шкаф с перекошенной дверцей, засунутая между софой и окном старая клетка для хомяка или попугая... Странная комната. Казалось, Зоя пропала не три недели, а три года назад.

– Дверь в комнату снаружи оклеена обоями. Нет, ты понимаешь, Нина, они делают вид, что в квартире ребёнка просто нет!

В замке входной двери заскрежетал ключ, заскрипели петли.

– Кити, ласточка, ты дома? – раздался в коридоре тонкий, слащавый голос, мало похожий на мужской. – Ты почему не встречаешь Вадика?

– Тьфу, блин, – шёпотом выругался Крайнов.

Его передёрнуло, но он распахнул дверь и бодро поздоровался:

– Добрый день, Вадим!

– У нас гости? – удивился отец Зои.

Это был полноватый мужчина с изжёлто-бледным, нездоровым цветом лица. Над верхней губой у него темнели тонкие и редкие, как у подростка, усики, глаза лихорадочно блестели, а уголок рта слегка подёргивался.

– Полиция это, – буркнула Екатерина, промелькнув в дверях кухни.

– Федеральная служба розыска пропавших, – с нажимом поправил Крайнов.

– Насчёт Зои? – с дрожью в голосе спросил Вадим.

Он глубоко вздохнул и театрально отвернулся к двери, якобы скрывая подступающие слёзы.

– Да, насчёт Зои. Будьте любезны, скажите нам, почему Зоя сбежала из дому к бабушке?

– Так она у бабушки? – с глупой улыбкой спросил Ремизов.

– Да не сейчас, тогда, – раздражённо крикнула Екатерина из кухни.

– Ааа, тогда... Тогда... Да, сбежала...

Нина поймала себя на мысли, что ждёт, когда Ремизов начнёт прибавлять к словам '-с', как подобострастные персонажи русской классики.

– Я знаю, что сбежала, – сурово сказал Крайнов. – Почему?

– Подростковые проблемы, – коротко ответил Вадим. – Я, разрешите, разденусь. Я на обед... эта... пришёл. У меня... эта... гастрит.

– Нам пора, – сказал Крайнов, поворачиваясь к Нине. – Спасибо. Постарайтесь сделать вид, что вы рады, когда Зоя вернётся, – с этими словами он вышел.

– Ну что, едем кофе пить? – с радостной улыбкой встретил их внизу Колян.

– Сейчас бы воздухом подышать, – ответил Крайнов, залезая в машину.

К Ларисе, матери Елены Шавровой, они приехали уже под вечер. Перед самым закатом неожиданно выглянуло солнце, и город совершенно преобразился. Преобладавшие в его палитре серые, зелёные и голубые цвета уступили место красным, золотистым и бежевым, яркие блики от оконных стёкол легли на серые стены, и даже в многометровых лужах вспыхнули солнечные отсветы.

Несмотря на пропажу дочери, Шаврова, которая была главой комитета по спорту Юрьевского края, весь день провела на работе и только по просьбе Крайнова согласилась принять их дома.

– Зачем мы в квартиру едем? – спросил Колян, зевая. – Она же в администрации работает, там и поговорили бы.

– Я люблю смотреть, как люди живут, – пробурчал, отвернувшись к окну, Крайнов. Было непонятно, шутит он или говорит серьёзно.

Шавровы жили в многоэтажном жилом комплексе на одной из главных улиц города. Холлы блестели новенькой плиткой и зеркалами. У входа за столиком сидела неожиданно молодая и привлекательная консьержка.

– К Ларисе Михайловне? Она меня предупреждала, – затараторила девушка, хлопая длинными синими ресницами. – Поднимайтесь вот на том лифте. Боже мой, горе-то какое, – закидывая удочку для продолжения разговора, с плохо скрываемым любопытством проговорила она.

– Спасибо, – сухо поблагодарил Крайнов и зашагал к лифту.

В холодном свете люминисцентной лампы его фигура отбрасывала на стену гротескную нелепую тень, похожую на слендермена. Нина едва поспевала за ним, как ребёнок за взрослым.

В лифте Крайнов расстегнул верхнюю пуговицу рубашки:

– Душно как-то. Гроза, что ли, будет? Хотя какая гроза при таком холоде...

Шаврова встретила их в холле. Её широкоскулое смуглое лицо казалось непроницаемым, на длинных волосах блестели капельки воды – видимо, она только что приняла душ.

– Добрый вечер, – её голос напоминал автоинформатор. – Юрий... Дмитриевич, верно? – и, дождавшись его кивка, она вопросительно повернулась к Нине.

– Нина, – вмиг пересохшими губами представилась она.

Нина до смерти боялась таких богатых, властных, сильных женщин, которые смотрели на неё, как удав на кролика. И всё же в этой Ларисе Михайловне чувствовался какой-то надлом. Она слишком нервно вытягивала шею из ворота дорогого свитера, слишком поспешно поворачивала ключ в замке, излишне суетилась в коридоре возле встроенного шкафа с огромными зеркалами.

– В гостиной будет удобнее, – бросила она, – и не разувайтесь. Терпеть не могу всех этих тапочек и ковриков, что за деревенская привычка!

Квартира Шавровой, в отличие от жилищ многих влиятельных людей, в которых довелось побывать Крайнову, была обставлена со вкусом и сохранила ту нотку уюта, которая отличает самый роскошный дом от музейного зала. Несмотря на явную любовь хозяйки к резной мебели, позолоте и шелкам, комната не казалась плодом воспалённого воображения внезапно разбогатевшего купца.

– Хотите чаю? – всё тем же ровным, лишённым всяких интонаций голосом спросила она.

– Не откажусь, – вдруг согласился Крайнов. – И девочке, пожалуйста. Она очень замёрзла.

Нина вздрогнула. Крайнов никогда не называл её девочкой, тем более, в присутствии посторонних. Он вообще не терпел ни сюсюкания, ни панибратства. И всё же его реплика возымела должный эффект: лицо Шавровой вдруг неуловимо изменилось. Так тает под солнечными лучами корочка льда на весенних лужах. Её черты смягчились, чуть дрогнула нижняя губа, и глаза стали влажными. Кивнув, она совершенно другим, глубоким, красивым голосом сказала:

– Минуточку. Черный, зелёный?

Когда Лариса Михайловна вернулась с подносом и чашками, её губы снова были плотно сжаты, а глаза отливали стальным блеском, но, наклоняясь к Нине, она спросила доверительным тоном:

– Может быть, имбиря с мёдом? Мне очень помогает не разболеться.

– Нет, спасибо, – смущённо заёрзала на роскошном стуле Нина, думая о том, как бы не разбить чашку из полупрозрачного фарфора.

Наполнив чаем чашки, Шаврова присела на козетку напротив них и слегка кивнула головой, как бы приглашая к разговору. В её осанке, в манере держаться, в жестах было что-то глубоко аристократичное, что одновременно располагало и не допускало фамильярности.

– Лариса Михайловна, – начал Крайнов, – я прекрасно понимаю, сколько раз вы уже говорили всё то, что я хочу от вас услышать. Но я хочу услышать это от вас. А ещё мне будет нужно взглянуть на комнату Елены.

'Я, мне', – он не зря говорил так. В этот момент ему важно было отгородиться вместе с Шавровой от внешнего мира, установить контакт с ней. Он понимал, что у Елены больше шансов остаться в живых, чем у других девочек, и поэтому хотел получить максимум информации, даже если ему придётся выдавить Ларису, как лимон.

– Я понимаю, – спокойно ответила Лариса Михайловна. – Элина Наильевна рекомендовала мне вас, как лучшего специалиста в поиске пропавших...

– Простите, что перебил вас, – с нажимом прервал её Крайнов, – но сейчас я буду вынужден причинить вам боль. Я всё понимаю, но вы должны услышать это от меня, хоть я могу показаться вам и не только вам, – и он взглянул на Нину, – жестоким. Лена не просто пропала. Вам не позвонят с предложением выкупа. Ваша дочь – третья из пропавших.

Лариса мужественная перенесла эту весть.

– Так вот почему Элина убрала отсюда своих орлов, – с кривой усмешкой ответила она. – Она знала, что некому требовать выкуп. Это педофил, маньяк? – в голосе Шавровой появились истерические нотки.

– Я не знаю.

– Так что вы знаете?! Что вы узнали? Вы же прилетели вчера вечером, так?

– Я не стану отчитываться перед вами, Лариса Михайловна, – очень спокойно ответил Крайнов. – Я пришёл сюда выслушать вас, а вы теряете драгоценные минуты своей дочери. Не повторяйте чужих ошибок.

– Что рассказывать? – всё ещё раздражённо, но уже без истерики спросила Шаврова. – Мы поехали в торговый центр. Мне срочно нужны были кроссовки для фитнеса. Я предложила Елене прогуляться по магазинам, но она осталась в машине...

– Почему? Мне сложно представить девочку, которая откажется от похода по магазинам, – перебил её Крайнов.

– Лена – очень сложная девочка. Она сильно комплексует из-за внешности. Два года назад у неё сильно стало падать зрение. Пришлось подобрать очки. Я хотела, чтобы Елена носила контактные линзы, но окулист запретил. Что-то там с чувствительностью слизистой... Весной мы установили ей брекет-систему, ну, знаете, эти скобки на зубы...

Шаврова со свистом втянула воздух – это было слишком похоже на всхлип – и опустила голову, делая вид, что разглядывает что-то в чашке.

– У Лены есть друзья?

– Мало. Одна девочка в классе ходит к нам. Юля, кажется. Светленькая такая, с кудряшками. Глуповата, пожалуй, но добрая. Елена не очень контактная девочка, а тут ещё этот перевод... До шестого класса я учила её в обычной школе здесь, в Веретенье. Но педагоги очень слабые, очень. Да и программа оставляет желать лучшего. Мы решили...

– Вы решили, – мягко поправил её Крайнов.

– Ну да, да, я решила, что лучше будет в гимназии на Пионерском. Французская гимназия, старинное здание... Не потянули. Просела успеваемость, начались головные боли, ускорился прогресс близорукости...

Шаврова опять издала полувсхлип-полувздох, сделала большой глоток чая и продолжала:

– Пришлось перевести её в третью английскую возле 'Крыльев'. Не гимназия, конечно, но сами понимаете, зрение, нагрузки... С программой и учителями вроде бы всё устаканилось, но дети... Понимаете, в Веретенье Елену просто любили. Им было всё равно, кто я, какой пост занимаю, кто Еленин дядя... В гимназии этот вопрос тоже не поднимался, но по другой причине. Там просто не было обычных родителей. В 'тройке' дело обстоит немного иначе. Там очень много способных детей из 'простых' – вы понимаете о чём я? – семей. Разумеется, включился фактор зависти...

– Я понял, – снова прервал её Крайнов. – Вы пошли в торговый центр. Лена осталась в машине. Вы закрыли её?

– Что вы! Елена терпеть не могла... – побледнев, Шаврова испуганно зажала ладонью рот, как будто сказала что-то ужасное, – не может закрытых пространств. Даже спит с открытой дверью.

– Вы ушли, она оставалась в машине. Что дальше?

– Я вернулась... а её нет! Я, представляете, поначалу испугалась за машину. Хотела её отругать, сказать, мол, разве можно оставлять машину открытой... Я испугалась за машину!

Лицо Ларисы Михайловны исказилось, как от боли, из горла вырвался сдавленный стон. На ощупь, как слепая, она попыталась взять чашку, но только задела её, и чай выплеснулся на скатерть. Нина бросилась помогать: промокнула лужицу салфеткой, налила в чашку немного воды из графина.