Текст книги "Знаки безразличия (СИ)"
Автор книги: Айна Сизовяйнен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Annotation
Он мечтает поставить спектакль с живыми девочками вместо кукол. Он – Кукловод. На поиски трёх девочек в город Юрьев Уральский прилетают глава Федеральной службы розыска пропавших Юрий Крайнов и его личная помощница Нина Марьянова. Смогут ли они помешать планам Кукловода?
Сизовяйнен Айна
Глава 1. Фея
Глава 2. Девочки
Глава 3. Личная причина
Глава 4. Серия
Глава 5. Кукловод
Глава 6. Отчаяние
Глава 7. Надежда
Глава 8. Сказка
Глава 9. Поисковики
Глава 10. Попытки
Глава 11. Смерть
Сизовяйнен Айна
Знаки безразличия
ЗНАКИ БЕЗРАЗЛИЧИЯ
история хорошей девочки
Джульетта лежит на зеленом лугу
среди муравьев и среди стрекоз
на бронзовой коже на нежной траве
бежит серебро ее светлых волос
тонкие пальцы вцепились в цветы
и цветы поменяли свой цвет
расколот как сердце на камне горит
Джульетты пластмассовый красный браслет...
(Илья Кормильцев)
Глава 1. Фея
У вокзала 'Юрьев-2' был свой особенный запах – бедности и запустения, как у готового к сносу здания. Кукловод путешествовал не так много, как ему мечталось в детстве, но вокзалов повидал немало. Обычно они пахли углём, нагретым металлом, несвежей пищей и человеческим потом, но с этим вокзалом что-то было не так. Сквозь обычные вокзальные ароматы едва различимо пробивался запах тлена.
Вокзал нависал над площадью, как сказочное чудище, в его чреве тянулись кишки подземных переходов, а на фасаде огромными красными глазами, горели цифры электронных часов. Часы показывали московское время, и кукловоду это всегда казалось издёвкой: где они, а где Москва. Здесь, в Юрьеве, живут по своему времени и по своим законам.
Тем удивительнее, что он заметил её именно здесь. Конечно, он видел эту девочку раньше, но именно на площади у вокзала понял, что она предназначена быть его Феей. У неё было много имён: по классному журналу – Анастасия, подружки звали её Асей, а мать с отчимом – Настей. Кукловоду больше нравилось 'Ася' – коротко, тонко и мягко, как выдох.
Как она оказалась здесь одна? Вынырнув из толпы, она некоторое время глазела на здание вокзала, а потом столь же стремительно исчезла в привокзальной сутолоке. Кукловод было испугался, что потерял её, но вдруг яркое розовое пятно курточки мелькнуло возле входа в торговый павильон, и он поспешил за ней. Стоя возле витрины, он старательно делал вид, что выбирает сигареты, но на самом деле смотрел на руки Феи. Руки могут рассказать о человеке гораздо больше, чем ему самому хотелось бы.
У Феи ладошки были узкие, совсем детские, с изящными длинными пальцами, которыми она нервно барабанила по прилавку. Эта привычка и обгрызенные ногти с чешуйками лилового лака подсказали Кукловоду, что дома у неё, должно быть, не всё в порядке. Через несколько дней, стоя в кустах чубушника под окнами Асиной квартиры, он увидел сквозь мутное кухонное окно, как ссорятся её мать и отчим. Они, должно быть, громко орали друг на друга, но до него из-за двойных рам не долетало ни звука, только уродливо, как в пантомиме, кривились их и без того некрасивые лица. Ася в это время пряталась в комнате за занавеской, забравшись с ногами на широкий подоконник. На голове у неё были большие белые наушники. Кукловоду хотелось верить, что из-за них она ничего не слышит. Сам он никогда не стал бы устраивать скандал в присутствии ребёнка, тем более девочки, даже голос не повысил бы.
У его новой Феи были очень красивые глаза – карие, огромные, печальные, но она неаккуратно подводила их мягким синим карандашом. Кукловоду это не нравилось, и он был уверен, что сможет убедить её отказаться от этой дурной привычки. Феи прекрасны без всякой краски. Да, он позволит ей совсем чуть-чуть красить ресницы тушью и пользоваться светлой помадой. Он купит ей розовый блеск для губ, и ей больше не придётся пользоваться одной баночкой с подружкой, у которой нос распух от простуды.
Ася стояла слушала музыку, выстукивая ритм носком грязной кроссовки. На ней была всё та же розовая куртка и поношенные голубые брючки.
Кукловод внимательно следил за Феей через стеклянную витрину закусочной. Перед ним на картонной тарелке дымились беляши, от которых несло помойным ведром. Кофе в бумажном стаканчике на вкус отдавал жжёной резиной. За прилавком восседала размалёванная кассирша.
Кукловод отмечал это машинально, будто ставил галочки в своей внутренней записной книжке. Он всегда придавал значение мелочам, даже когда его мысли были увлечены Феями. Сейчас он наблюдал за одной из них и упивался каждым её движением.
Было так холодно, что у девочки пар шёл изо рта. Щёки у неё от холода не порозовели, а, наоборот, побледнели, и от этого глаза казались неправдоподобно большими. С трудом натягивая на озябшие пальцы розовые митенки, она думала о том, что хорошо было бы купить тёплые флисовые перчатки, которые она на днях видела в магазине Когда она попросила у мамы денег, та молча достала из шкафа пёстрые варежки. Конечно, носить их Ася не стала. Не хватало ещё стать посмешищем для всего класса.
Кукловод вспомнил Асину мать – огромную, бесформенную, как коровья туша, в леопардовых леггинсах и линялой футболке, с опухшими воспалёнными глазами без ресниц. В её тупом, лишённом всякого выражения лице было что-то поросячье. В кого же его Фея уродилась такой красавицей? В отца?
Тем временем подошёл нужный автобус. Здоровенный детина с перекошенной от беспочвенной злобы физиономией грубо отпихнул девочку от дверей, и она едва не упала, налетев грудью на поручень. Кукловоду стоило огромных усилий не броситься на помощь к Фее, однако она справилась сама – бросила мельком какую-то дерзость и проворно вскочила на заднюю площадку, втиснувшись между двумя крепкими старухами.
Кукловод залпом допил кофе и, оставив беляши нетронутыми, выскользнул из закусочной. Размалёванная кассирша хмыкнула ему вслед. Кукловоду стоило большого труда не нагрубить ей, но всё же он сдержался. Не стоило привлекать к себе излишнего внимания, тем более, от человеческого мусора вроде этой вульгарной бабищи.
Возвращалась из школы Ася поздно. Она скорчилась на заднем сиденье автобуса, время от времени осторожно ощупывая больное место – под грудью налился уродливый синяк, но рёбра, кажется, были целы. Поправив наушники, она откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза. Возле дамбы они встали в пробку, автобус дёргался, как припадочный, и Асю порядком укачало. Пытаясь справиться с тошнотой, она тёрла запястье на два пальца ниже края ладони. Этому приёму её научил вожатый в детском лагере после того, как её вывернуло прямо ему на брюки. Вожатый был пижоном, и брюки у него были очень красивые, но парнем он оказался неплохим. А её потом дразнили до конца смены.
День был более-менее сносным. Учительница русского похвалила стиль её сочинения, хотя за орфографию едва натянула четвёрку. Двойняшки Кобылицыны – крупные прыщавые второгодницы с осветлёнными до кукольной белизны волосами, которых прозвали Кобылами – попались ей только один раз возле туалета, и она ловко прошмыгнула мимо них, не слушая, что они кричали ей в спину. Однажды, ещё будучи в пятом классе, Ася отпустила язвительный комментарий в отношении одной из Кобыл, и с тех пор ей доводилось едва ли не ежедневно терпеть подножки, щипки и оскорбления.
Утром было хуже: мать запретила ей завтракать в наушниках, и пришлось выслушивать подробности её ссоры с отчимом. Ася надеялась сбежать в школу без завтрака, но мать прикрикнула на неё, схватив за капюшон толстовки и едва не макнув лицом в тарелку с кашей: 'Руслан бьётся, как проклятый, чтобы ты могла жрать нормально, а ты швыряешься едой? А ну ешь!'. После этой гневной реплики мать, к счастью, отвернулась к отчиму и отыгралась на нём. Их вопли были слышны, кажется, в соседнем квартале, и минут через пять соседи начали колотить по батарее. К счастью, Ася в этот момент уже обувалась в прихожей.
Она открыла глаза и взглянула в окно. За мутным стеклом, в котором отражалась её бледная курносая физиономия, тянулись одинаковые дома, построенные для рабочих завода 'Юрьевские крылья' в ту пору, когда даже мама ещё не родилась. В таком доме когда-то жила Асина бабушка, у которой всегда были вкусные пирожки с картошкой и пушистый рыжий кот Лис. Бабушки не стало три года назад, таким же холодным осенним вечером. Бабушкину квартиру мать продала через полгода, а деньги ушли на несбывшиеся проекты матери: цветочный ларёк, кофейню и магазин детской одежды. Как ни просила Ася забрать Лиса с собой, его отдали сердобольной соседке, а ей на память остался только маленький альбомчик со скучными чёрно-белыми фотографиями молодой бабушки в окружении незнакомых людей с одинаково счастливыми лицами.
Когда Ася подумала о бабушке, у неё защипало в носу, как будто она отпила из только что откупоренной бутылки с газировкой. Не хватало ещё расплакаться! Водитель сдавленным голосом объявил остановку. Это была Асина улица – кривая, грязная и немного зловещая в ранних уральских сумерках.
Фея выпрыгнула из автобуса так резво, будто в её старые кроссовки были вшиты пружинки. Кукловод немного отстал, и теперь ковылял по другой стороне улицы, стараясь не терять девочку из виду и лишний раз не попадаться ей на глаза, хотя знал, что его она точно не испугается. Его никто не боялся, да и зачем бояться? Он любит их. Фей. Всех вместе и каждую в отдельности.
Ася присела на корточки, завязывая шнурок. Наушники соскользнули с головы на шею, волосы растрепались на ветру. Кукловод залюбовался ею. Он знал, что она не спешит домой. Да и кому захочется оказаться в обществе раздражённой матери и вечно пьяного отчима? Девочка шла в противоположную сторону, к Каме, где с незапамятных времён местные школьники жгли костры, а потом целовались, пили пиво и курили в 'краюшке' – покосившемся сарае, когда-то бывшем лодочной станцией. Он сам впервые побывал там уже взрослым, но ему было прекрасно известно обо всех подростковых секретах.
Кукловод не ошибся. Он вообще редко ошибался, тем более в том, что касалось Фей. Пока Ася вприпрыжку спускалась по извилистой тропинке к пустому пляжу, Кукловод, осторожничая, затаился в зарослях, откуда ему было отлично видно, как девочка юркнула в 'краюшку'.
Сердце Кукловода отчаянно забилось. Он приподнялся над купами кустов, едва дыша, и огляделся. Неужели она пришла одна? Пришла к нему? Нет, разумеется, она ещё не знает о том, что он здесь, но это же сказочная удача! Вдвоём. На берегу. Только бы Ася никого не ждала здесь! Хотя кого бы ей ждать? Насколько ему было известно, у неё не было ни близких подружек, ни мальчика. Улыбаясь своим мыслям, Кукловод полез вниз по склону. Она сама пришла к нему. Его четвёртая Фея. Осталось только подогнать сюда машину.
Глава 2. Девочки
По столу ползала муха. Сначала она бегала туда-сюда по ведомости с фамилиями студентов, потом взлетела и опустилась на футляр для очков. Жена Олега Павловича Романова, преподавателя Юридического Университета, называла такой футляр 'очечником'. Он сам это слово на дух не переносил, оно всегда казалось ему простонародным и стариковским, так и веяло от него запахом корвалола и мази от радикулита.
У Романова был большой секрет, который он старательно охранял даже от самых близких: он отчаянно боялся признаков подступающей старости. Вот и сейчас, например, ничто не мешало ему свернуть в трубку рекламную газету, которую ему сунули возле станции метро, и, улучив момент, прихлопнуть муху, но он боялся. Боялся, что промахнется, покажется смешным, а от резкого движения снова заболит плечо, которое он вчера как следует натёр разогревающей мазью.
Он поднял глаза, машинально поправил очки, хотя новая оправа плотно держалась на носу, и стал, игнорируя муху, разглядывать присутствующих. Когда он был моложе, студенты страшно боялись этого пристального взгляда. Каждому в аудитории казалось, что взгляд направлен на него, и Романов сейчас задаст именно ему каверзный вопрос.
Тяжело вздохнув, Романов вернулся мыслями обратно в день сегодняшний. То, что криминалистика в этой аудитории никому не нужна, он понял давно. Большинство студентов грезили о гражданском, налоговом, земельном и иных прибыльных отраслях права, но никак не об уголовно-процессуальном и криминалистике. В прошлом году его кафедра едва набрала необходимое количество студентов даже на бюджетное отделение, что будет в этом – не хотелось и думать.
Шло последнее занятие, впереди студентов ждала практика, государственные экзамены и защита диплома, поэтому никто особенно не старался отличиться. Разумеется, студенческое 'сарафанное радио' давно уже сообщило всем интересующимся о том, что Романов – мягкий и понимающий 'препод', придираться не будет, и главное – посещаемость. Если вдруг не сможешь ответить на вопрос, он сам с воодушевлением порассуждает на заданную тему, а потом поставит напротив твоей фамилии жирный плюс.
Когда на семинаре он задавал теоретические вопросы, студенты в открытую читали текст по учебникам, причём с каждым разом становилось всё меньше желающих носить с собой толстые тома в твёрдых обложках. К середине семестра на группу приходилось две-три книги, которые таскали особо рьяные студенты, и они передавались под столом от одного к другому. К концу семестра учебник открыто путешествовал по аудитории из конца в конец.
Занятие, задуманное Романовым как интересный практический опыт, не удалось. Идею ему когда-то подсказал бывший студент – следователь Крайнов, который сейчас присутствовал в аудитории. Именно перед ним Романову было больше всего стыдно за провал всей затеи.
'А что если, – предложил как-то Крайнов за чашкой кофе, – нам раздобыть материалы какого-нибудь громкого интересного дела и предложить их студентам? Посмотрим, найдут ли зацепки самостоятельно. Есть у нас (у кого именно, он не уточнил, но Романову было известно, что Крайнов возглавляет новое федеральное подразделение) одна идейка... Впрочем, об этом пока распространяться не хочу. Если расскажешь о своих планах, так они обязательно накроются медным тазом'.
Романову идея тогда понравилась, но сейчас он об этом сожалел. Фабула дела, очевидно, была интересна только ему и Крайнову. За студентов было мучительно стыдно. Вот, например, Лиля Милованова, которая в начале семестра из кожи вон лезла, чтобы угодить и понравиться, сидя за первой партой, листала задачник по коммерческому праву. Володя Шишкин, которого Романов уважал за трудолюбие и прилежание, забрался, наоборот, на 'камчатку' и листал книгу в цветной обложке, которая явно не имела ни малейшего отношения к семинару. Всё бы ничего, но рядом с Шишкиным сидел Крайнов, с ехидной улыбочкой заглядывая в книгу. Влюблённые в третьем ряду, слава богу, вели себя пристойно, только держались под столом за руки, шептались да хихикали изредка. Девушка старательно делала вид, что читает раздаточный материал.
'Сидит и жалеет меня, – почти с ненавистью думал Романов об Крайнове. – Думает что-то вроде: 'Сдал старик, сдал. В моё время за одно слово, сказанное шёпотом, мог за дверь выставить, да и не нужно это было – умел заинтересовать, увлечь, заставить думать не из-под палки... А сейчас одно слово – старик'.
На самом деле, Крайнов ничего подобного не думал, и улыбка у него была не ехидная. Книга, которую читал сейчас Шишкин, определила когда-то судьбу Крайнова. Весной на пятом курсе кто-то приволок в общагу изрядно потёртый томик и оставил на столике в комнате отдыха. Книга называлась 'Молчание ягнят', и первая же глава настолько захватила Крайнова, что он не только не смог уснуть, пока не дочитал до конца, но и переписал в деканате заявление о выборе кафедры, предпочтя уголовный процесс гражданскому. Украдкой следя за сменой эмоций на лице Шишкина, он не забывал смотреть и на других студентов. Увиденное его не радовало, но и не удивляло. Материалы просмотрели от начала и до конца человек семь-восемь, прочитали внимательно – и того меньше. Крайнов был далёк от того, чтобы обвинять в происходящем Романова. Насильно, как известно, мил не будешь.
Романов тем временем глянул на часы и решил, что семинар пора сворачивать. Всё равно из затеи ничего не вышло. Он с облегчением подумал о том, что уже через пять минут будет на кафедре пить кофе. Людмила Матвеевна, секретарь, покупала и варила великолепный кофе – ароматный, в меру крепкий, без горечи и кислоты. Крайнов, конечно, тактично обойдёт вопрос о бардаке на семинаре, и ему не придётся оправдываться перед своим бывшим студентом. Из раздумий его вырвал низковатый, но без свойственной курильщицам хрипотцы женский голос:
– Капли крови.
Наверное, если бы шепот, доносящийся со всех сторон, на миг не утих, этот робкий голос потонул бы в нём, но влюблённые вдруг замолчали, Милованова прекратила шуршать страницами, а Стариков, хрипящий, как худая гармонь, от неумеренного курения, наконец, прокашлялся и задышал вдвое тише обыкновенного. Романов повернулся на голос, успев отметить, как насторожился Крайнов. Минутой раньше ему казалось, что тот дремлет.
О каплях крови сказала девушка во втором ряду. У неё были светлые пушистые волосы, нос картошкой и нелепые круглые очки, которые совершенно не шли к её крупному лицу. Романов помнил только, что фамилия у неё, кажется, Маринина. В группе она ничем не выделялась, разве что редко пропускала занятия и вела себя тихо. Романов никак не мог запомнить, как её зовут, и ему пришлось опустить глаза на ведомость. Марьянова Нина Александровна. Точно, Нина.
– Да, Нина.
Неудобно вышло. От её взгляда, конечно же, не ускользнуло, что он забыл её имя. Крайнов, наверняка, тоже это заметил.
– Капли крови обнаружены с внешней стороны двери, при том, что дверь – я проверила по снимкам – открывается вовнутрь, – тихо сказала Нина.
– И что?
Раздражение, ещё недавно всецело завладевшее Романовым, уступило место профессиональному азарту преподавателя – нашёлся заинтересованный студент, который, возможно, хоть что-то смыслит в его предмете.
– Следовательно, дверь была открыта, что расходится с показаниями Крепилова. Он говорил, что не слышал выстрела из-за того, что дверь была закрыта. Но она была открыта!
– Это хорошо, – подал голос Крайнов. – Но одной этой детали мало. Может быть, кто-то обнаружил что-то ещё?
Немного удивлённая вмешательством Крайнова в беседу, Нина всё так же тихо, но уверенно продолжала:
– Под кроватью отца Крепилова были обнаружены очки в футляре. Он положил их туда, собираясь ложиться спать. При этом Крепилов-младший утверждает, что ружьё, из которого застрелился его отец, лежало под кроватью. Напрашивается вывод – станет ли человек, собирающийся покончить с собой, аккуратно класть очки в футляре вместе ружьём, из которого собирается застрелиться?
Группа затаила дыхание. Несмотря на равнодушное отношение к криминалистике, многим стало интересно, удастся ли Нине решить задачку. Некоторые даже испытали что-то вроде зависти к ней. Вот ведь неожиданность – серая мышка оказалась сообразительнее остальных!
– Тоже любопытно, но всё же мало, – сказал Крайнов. – Хорошо для Эркюля Пуаро, но плохо для российского судопроизводства.
В аудитории раздались смешки. Нина вспыхнула. Крайнов увидел, как она крутит серебряное кольцо на пальце. Склонившись к бумагам, она заговорила тооропливо:
– Нет штанцмарки. Только порошинки. Ведь это ружьё. Если соотнести его с ростом отца, получается, что выстрелить можно, лишь прижимая дуло к подбородку. И никак иначе.
Крайнов был уверен, что о значении термина 'штанцмарка' знают в этой аудитории трое: он, Романов и Нина.
– Принимается, – кивнул Крайнов и пояснил для студентов, – штанцмарка – это отпечаток дульного среза.
– Я могу ещё найти!
– Хватит, – с улыбкой прервал их Романов. – Через пять минут начинается следующая пара. Вы хорошо поработали...
Его голос потонул в грохоте отодвигаемых стульев, шелесте страниц и гуле голосов. "Не та у меня дисциплина теперь. Это уж Крайнов точно заметил". Но Крайнов не заметил. Два человека – Крайнов и Нина – не двинулись с места, когда Романов объявил об окончании пары. Крайнов пристально смотрел на Нину. Она рылась в своих заметках, сама не зная, что ищет. Пристальный взгляд Крайнова выводил её из равновесия, и ей не хотелось поднимать глаза. Она не привыкла, чтобы на неё смотрели.
Наконец, как будто очнувшись, она стала торопливо бросать в сумку вещи. Руки дрожали, и она едва не рассыпала всё содержимое сумки себе под ноги.
'Слишком волнуется, – отметил Крайнов, – а какая разница? Всё равно нам нужны именно такие люди. Она умеет думать. Она хочет думать'.
Дождавшись момента, когда за последним студентом закрылась дверь, Крайнов подошёл к столу Романова. Только сейчас, впервые за сегодняшний день, он подумал, как постарел доцент за то короткое время, что они не виделись. Романов снял очки и тёр переносицу двумя пальцами – узловатыми, красными, старческими. Усталые глаза его помутнели, и причиной этого была отнюдь не катаракта.
– Она мне подходит, – сказал Крайнов и, глядя на удивлённое лицо Романова, улыбнулся.
Забравшись внутрь 'краюшки', Ася прикрыла за собой дверь и огляделась. Сарай был разделён на две равные части наспех сколоченной фанерной перегородкой. В первой половине, перегораживая вход, была навалена куча хлама. Во второй комнатке было сносно: около полугода назад кто-то вынес из неё весь мусор и даже побелил стены. Так как 'краюшка' не закрывалась, оставлять в ней что-нибудь стоящее было опасно, но, если как следует поискать, обнаруживалось много интересного в тайниках – под половицами, в полостях стен и потолка. Однажды, маясь бездельем, Ася отыскала пять или шесть таких тайников. Стены уже успели исписать неприличными словами и признаниями в любви, а поверх всей этой галиматьи кто-то вывел аршинными буквами грозное предупреждение: 'В краюшке не ссать поймаю ноги выдерну'.
Ася швырнула сумку на старый диван, из которого во все стороны лезли куски поролона, и, ощупав сиденье, присела рядом. Иногда после старшеклассников тридцатой школы между подушками дивана оставалось битое стекло и грязные шприцы, на которые можно было напороться. Наркоманов в 'краюшке' не жаловали, но кто мог запретить им забираться туда ночами? На обивку натрусили сигаретного пепла, сбоку блестело тёмное пятно, от которого исходил кислый запах рвоты, но в остальном диван казался безопасным.
Здесь, как ни странно, она всегда чувствовала себя гораздо спокойнее, чем дома. Любители выпить и покурить обычно подтягивались часам к шести-семи, когда домой возвращались их родители, и днём Ася часто бывала здесь одна. Раньше, если отчим был дома, она проводила в 'краюшке' всего пару часов, ожидая, пока мать вернётся с работы, чтобы не смотреть футбол или тупые телевизионные шоу. Когда мать уволилась, сарайчик стал её постоянным прибежищем. Здесь, в четырёх стенах на берегу красавицы-Камы некому было орать на неё после пары стаканов 'канистрового' коньяка.
Девочка надела наушники, зажмурила глаза так, что у неё заломило в висках и выкрутила громкость плеера на максимум. Наверное, когда-нибудь придумают плеер, который позволит заменять мысли музыкой, но пока приходилось обходиться низкими частотами.
Своего отца Ася помнила смутно. Кажется, он был неплохим человеком, пока не пристрастился к крепкому пиву. Как отец выглядел? Она припоминала только, что у него были рыжеватые усы, пропитанные табачным дымом, и большие руки. Лучше всего она помнила навязчивый сладковатый запах спиртного, который исходил от него вечерами, когда он устраивался в кресле перед телевизором. Отец всегда звал её Ася. Ей это нравилось больше, чем бесчувственное, лающее 'Настя'. Настя – это имя для капризной лукавой девчонки из обеспеченной семьи, которой с восьми лет лет дарят золотые колечки и дорогие шмотки. Ася – это маленький боец в поношенном балахоне и джинсах, купленных на китайском рынке. Ася экономит на школьных завтраках, чтобы купить себе карандаш для глаз в павильоне у вокзала. Ася тайком от родителей продала свои старые учебники, чтобы хватило на более-менее сносные наушники. Удивительно, что маму даже не заинтересовало, откуда они взялись. Наушники запросто могли оказаться крадеными, но мама не обращала внимания на такие мелочи. Асины дела в последнее время её почти не интересовали. Главное, чтобы дочь просила поменьше денег и регулярно ходила в школу.
Иногда Ася действительно воровала, в основном всякую мелочь: шариковые ручки, жвачку, шоколад. Случалось такое тогда, когда выпросить у мамы деньги становилось невозможным – обычно после праздников или к концу месяца. Воровать она не любила, понимала, разумеется, что это плохо, но ничего не могла с собой поделать, когда желудок был совсем пуст или нужно было писать – чем-то или на чём-то. Социальный педагог, которую за длинную шею и широкий приплюснутый нос прозвали Гусём Хрустальным, выдавала малоимущим школьные принадлежности из специального фонда, но тогда правда о происходящем в семье несчастного выплывала наружу, и длинные языки её одноклассников и учителей мусолили её недели две-три. Если Гусю Хрустальному пришло бы в голову позвонить маме и проверить, действительно ли Асе нужны тетради и ручки, девочке точно досталось бы 'на орехи'. Мол, она изображает нищенку, а краснеть матери. Плавали знаем.
Отец Аси умер под Новый год. Поутру, накинув куртку, он выбежал в тапочках к киоску за сигаретами, купил пачку 'Явы', тут же распечатал, прикурил и жадно затянулся. Эта затяжка стала для него последней. 'Скорая' забрала его прямо из-под окон квартиры, но из-за праздников в больнице и морге возникла какая-то путаница, и отца смогли опознать только через три дня. Всё это время они лелеяли надежду, что отец жив. Возможно, потерял память или находится без сознания. Мама даже поругивала его, подозревая, что он мог загулять с какой-то Таткой Рыжей. Разъяснилось всё второго января под вечер. Ася из этих страшных дней запомнила только одно: мама приготовила огромную миску 'столичного' салата, он скис, и пришлось спустить его в унитаз.
Уже через месяц мать запила. Какая-то сердобольная подружка нет-нет да и заскакивала с 'пузырьком' ('Что ты, разве ж это бутылка, так, пузырёк!'), который они вдвоём распивали на кухне, плотно закрыв дверь. Их пьяные голоса доносились до спящей Аси, и она всякий раз загадывала желание: проснувшись, узнать, что отец жив, что похоронили не его, а кого-то другого, который никому не был ни папой, ни мужем, а потому и горевать о нём некому. Желание так и не исполнилось, зато однажды домой нагрянули две суровые, удивительно похожие друг на друга тётки: рты безгубые, как щель в копилке, глаза холодные и суровые. Ася называла их 'опекари'. Тётки заперлись с матерью на кухне без 'пузырька', и Ася, приноровившаяся подслушивать под дверью, отчётливо расслышала только 'заберём девочку'. Не помня себя от ужаса, захлёбываясь рыданиями, она влетела на кухню и повисла на тонкой, жилистой шее матери. Она кричала 'опекарям' злые слова, и её насилу успокоили, отпоив валерианкой.
Мать после этого взяла себя в руки и перестала пить совсем, даже по праздникам, боясь сорваться. Подружка, которая носила пузырьки, исчезла, зато 'опекари' приходили по очереди, старательно улыбались безгубыми ртами, приносили бесплатные билеты в кукольный театр, но Ася так и не отвыкла бояться, старалась забиться под кровать или за шторку в ванной, только бы не видеть их плоских, лишённых выражения лиц.
Года два или три они жили очень бедно, но об этом времени Ася, как ни странно, вспоминала с теплом. Мать работала в закусочной на трассе, где Асю пускали играть в подсобку, а повара то и дело совали что-нибудь вкусненькое. Со своим будущим мужем Асина мать познакомилась как раз в той закусочной. Он гнал фуру из Москвы на Урал и остановился, чтобы перекусить водянистым супом, от которого поднимался тяжёлый, неаппетитный дух. По несчастливой случайности заказ ему принесла именно мать Аси. Чем она привлекла его? Своей хрупкостью, покорностью и безропотностью? Усталыми, всегда чуть встревоженными глазами в пол-лица? Так или иначе, 'дядя Руслан' переехал жить к ним. Сам он был откуда-то из-под Соликамска, где остались его мать и сестра-инвалид.
Поначалу отчим даже понравился Асе. Он показался ей (да и матери) сильным и весёлым, но со временем им обеим довелось разочароваться. Руслан был жесток и глуп, и, как оказалось, любил выпить. Устроившись охранником на автостоянку, он приходил 'с суток' осоловевшим, со стеклянными глазами, залпом выдувал банку пива и заваливался спать. Отдохнув, он приносил с балкона канистру спирта, набирал в графин воды из-под крана и устраивался у телевизора. 'Священнодействую', – с сухим смешком комментировал он, подливая спирт в стакан с водой. После пары стаканов на него находила злость, он ругался сначала с телевизором, а потом с теми, кто подворачивался под горячую руку. Иногда, 'превысив норму', ахал кулаком по столу или метал в форточку цветочные горшки. В такие минуты Ася бежала из дома без оглядки, а мать неловко, бочком, будто приплясывая, выкатывалась в коридор и, глядя, как дочь поспешно обувается, выплёвывала злобно: 'Бросаешь, да, мать бросаешь? Ну, давай, давай, легко тебе!' В такие минуты Асе казалось, что глаза смазали йодом – так их щипало, она поспешно заталкивала шнурки внутрь кроссовок, чтобы не тратить время, и сдёргивала куртку с крючка, всякий раз отрывая петельку.
Вскоре мать, чтобы найти с Русланом общий язык, начала прикладываться к стакану. Делала она это осторожно, боясь спиться, но от старой привычки у неё вконец испортился характер. К тому же она внезапно сильно располнела, и отчим не преминул ей об этом сообщить, обозвав тупой жирной коровой. Из закусочной мать уволилась давно, почти сразу после появления в их жизни Руслана. Он, видите ли, не мог позволить, чтобы его 'почти жена' разносила гречку и сосиски похотливым шоферам. Асина мама перебивалась случайными заработками: подменяла кассиров в супермаркете, разносила почту, на дому стригла и красила непритязательных знакомых, фасовала печенье, мыла полы. От выпивки и от стресса она стала раздражительной, невнимательной, всё валилось у неё из рук, её постоянно ругали, выгоняли то с одной, то с другой работы, так что вскоре она забросила попытки трудоустройства и сделалась домохозяйкой. Целыми днями сидя в четырёх стенах, опухшая, заплаканная и злая, она совсем опустилась. Руслан попрекал её бездельем, неряшливостью и напрасными тратами, мать напускалась на него за жадность и грубость. Иногда отчим вспоминал о том, что кормит чужую дочь, и в такие моменты Асе хотелось плюнуть ему в лицо. Так проходили их дни: в тяжёлом запахе перегара, ругани и скандалах, безделье и безысходности.
