Текст книги "Знаки безразличия (СИ)"

Автор книги: Айна Сизовяйнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Крайнов спросил:

– Проверяли?

– Да что проверять-то, не видите, какую сеть паук сплёл, – обиженно ответил носатый. – Сто лет не трогали.

Бритый только хмыкнул. Крайнов рта раскрыть не успел, а Нина вдруг скомандовала холодным, безжизненным голосом, именно скомандовала, а не попросила:

– Открывайте!

Носатый и бритый забормотали, засопели, лучи их фонариков возмущённо запрыгали по стенам. Крайнов пошёл к двери сам, одним движением сорвал паутину и ощупал висячий замок. Дужка со скрипом повернулась в гнезде. Замок даже не был закрыт...

Девочка была за дверью. Мёртвая. Крайнов будто ненароком оттеснил Нину от входа. Ему не хотелось, чтобы она видела. Так прикрывают глаза ребёнку, чтобы не испугался. Когда они вышли из подвала, глаза Нины были полны ужаса. 'Как она будет дальше работать?' – подумал он тогда. Потом оказалось, что она работала лучше многих бесстрашных и циничных.

– Как ты нашла её? – спросил он Нину тем вечером.

– Не знаю. Когда я увидела эту дверь, я уже знала, что за ней.

– А как же паутина?

– У меня в детстве была энциклопедия. Там я прочитала, что паук может сплести огромную паутину за два часа...

Через месяц, встретившись с Романовым, Крайнов рассказал ему о Нине.

– Она – прекрасный сотрудник. Только, боюсь, она не привыкнет никогда... ко всему этому...

– Может быть, и хорошо, что не привыкнет, – задумчиво ответил Романов.

Крайнов вошёл в свой номер, щёлкнул выключателем и огляделся. Стандартная российская гостиница, не лучше и не хуже других: тёмный ковролин, светлые стены, над окном на потолке следы давней протечки. Когда-то в номере, видимо, было разрешено курить, и в воздухе до сих пор ощущался застарелый запах табачного дыма. Крайнов снял ботинки и лёг поверх покрывала. 'Интересно, – подумал он, – а если бы я постучался к Нине, она бы меня впустила?'. За стеной полилась вода. Нина пошла в душ.

'Мерзкий похотливый старикашка, – усмехнулся Крайнов. – Какие только мысли в голову не лезут. Мой удел – прожжённые бабы вроде той же Элины. А это другой подвид. Тургеневская девушка в правоохранительных органах. Что там говорят? К чистому грязь не липнет? Липнет, ещё как липнет! Обрастаешь всем этим – цинизмом, злобой, похотью... И этот панцирь закрывает тебя от чужих страданий'.

В двух метрах от него, за стеной, в душе беззвучно плакала Нина.

За завтраком она выглядела лучше, чем ночью. В тёмном свитере и джинсах Нина больше всего походила на школьницу.

– Что не ешь?

– Я уже ела сегодня, – тихо сказала Нина. – Больше не хочется.

– Какие мысли у тебя? Что делать будем?

– Места надо бы посмотреть.

Крайнов кивнул. Иногда ему казалось, что единственный способ отучить Нину от смущения и робости – это постоянно говорить с ней о работе. Работая, Нина становилась абсолютно другим человеком – жёстким, волевым, целеустремлённым.

– Ещё идеи?

– Пока нет, – честно сказала Нина.

– Нина, а почему ты пошла на юрфак?

– Ждёте от меня красивой истории про кого-нибудь, за кого я поклялась отомстить? В фильмах обычно такое рассказывают. Нет. Просто я любила детективы. Знаете, эти холодные и суровые женщины-следователи в идеально отглаженных костюмах... А тут вы с вашим предложением.

– Хотя бы честно, – усмехнулся Крайнов.

– Моя очередь задавать вопросы. Почему вы выбрали меня?

'Ох, Нина, если бы я мог объяснить! Почему ты тогда указала на дверь, затянутую паутиной? Так и я. Увидел в тебе азарт, неравнодушие. И чутьё. А ещё ты выглядела школьницей, и я подумал, что в мире адвокатов-толстосумов тебя заклюют. Да что я... Ты просто мне понравилась. Как человек, не как женщина, разумеется. Хотя почему разумеется?'

Вслух он произнёс:

– Ты хотела работать.

Нина разочарованно вздохнула.

– А ещё на тебе была нелепая блузка в горошек.

Она сначала обиделась, а потом прыснула:

– Вы думаете, легко одеваться модно, когда твоя мама – учитель младших классов?

Она отшутилась, но Крайнову стало не по себе. Он никак не мог понять, что она за птица. Хорошо зная человека, поневоле начинаешь испытывать к нему более сильные чувства – как привязанность, так и неприязнь. О себе он говорил редко, и от Нины ждал того же. Он не любил окунаться в чужие судьбы, если этого не требовала работа. Из-за этой привычки к поверхностному общению он перестал читать беллетристику и смотреть фильмы, вырабатывая к себе отвращение к человеческим историям. Ему хватало своей. Он не хотел узнавать ничего о женщинах, с которыми спал – ни вечером, ни утром. Он не ходил в курилки и пропускал мимо ушей жалобы коллег на жизнь.

Словно чувствуя это, Нина никогда не говорила о себе. Во всяком случае, не заговаривала первой. Вот и сейчас она погасила улыбку и сделала вид, что увлечена разглядыванием узора на черенке чайной ложки. Удивительно, но в этот раз Крайнову захотелось продолжить разговор, узнать побольше о той, с кем он проводит столько времени.

Подошла официантка – размалёванная девица неопределённого возраста в белой нейлоновой блузке с глубоким вырезом и до неприличия узкой синей юбке. Она грохнула на стол перед Крайновым тарелку с паровым омлетом и чашку кофейной бурды и сразу направилась к кухне, покачивая бёдрами. На ногах у девицы были красные туфли с погнутыми внутрь высоченными каблуками, которые, казалось, вот-вот надломятся.

– Девушка! – окликнул её Крайнов.

Обернувшись, она смерила его недобрым взглядом.

– Вы забыли спросить, не хочет ли чего-нибудь моя спутница.

Крайнову хотелось говорить легко и игриво, но выходило пошло и глупо. Он давно разучился стесняться чего-либо, но присутствие Нины странным образом сковывало его. При ней ему хотелось казаться лучше. Официантка фыркнула, развернулась на каблуках и сделала несколько шагов в сторону их столика. Остановившись на некотором расстоянии, она презрительно оглядела Нину.

– Я не хочу есть, – пробормотала Нина.

– Так вы будете что-то или мне весь день тут торчать? Кроме омлета есть только мясная запеканка и вчерашние пирожки.

– Будьте добры один пирожок.

Причмокнув языком, мол, 'стоило меня беспокоить', девица зацокала в сторону кухни. Нина укоризненно поглядела на Крайнова:

– Я всё равно не съем. Я, когда не сплю, почти не ем. Даже чай вот через силу пью.

Крайнов посмотрел на её припухшие глаза, кирпичный пятнистый румянец и нижнюю губу, которая чуть дрожала, как у ребёнка, который собирается заплакать. 'Зачем я тебя во всё это втравил, девочка?', – подумал он, и ему отчаянно захотелось коснуться её гладкой пылающей щеки.

Глава 5. Кукловод

Кукловод проснулся в прекрасном настроении, выглянул в окно и едва в ладоши не захлопал. Ведь сад был усыпан золотыми и красными листьями, которые отражали тусклый свет серого осеннего дня, делая его сказочным – мягким и золотистым. Над Камой висел густой туман.

Кукловод раздвинул пыльные гардины и густой жёлтый тюль, распахнул створку окна и, мурлыкая песенку, прислушался. В доме было тихо, только внизу на веранде тикали ходики.

Он жил в старом деревянном доме своих родителей. Он почти ничего не переделывал, каждая деталь оставалась на своём месте, так, как было в его детстве. За стеклом на книжных полках пылились собрания сочинений. Мама любила больше всего Гюго и Диккенса, поэтому фиолетовые и зелёные томики выглядели самыми затёртыми. На полированном письменном столе, покрытом сетью царапин, высилась стопка маминых журналов 'Работница'. Но и это было не главное.

Главное было – куклы. Они украшали и оживляли дом. Куклы свешивались с потолка в его спальне, сидели на подоконниках, стояли на специальных полочках, которые он сам выпиливал и крепил к стене. Недавно он развесил марионеток по стенам на лестничном марше, и очень гордился этой идеей.

Внизу, в столовой, было холодно и сыро. Кукловод опустился на низкую скамеечку перед печью, аккуратно сложил в неё заготовленные с вечера сухие поленья, а сверху бросил спичку. Глядя, как пляшет пламя, он жмурился, как кот. Когда огонь в печи разгорелся, Кукловод водрузил на конфорку ковшик с водой для кофе, вытащил из фанерного ящика под подоконником сыр и хлеб и принялся за свою нехитрую трапезу. Он не любил тратить деньги впустую, поэтому ел немного, только чтобы поддерживать силы.

Откусывая маленькие кусочки от бутерброда, он вспоминал, как суетилась возле плиты мать – красивая, стройная, в простом, но изящном домашнем платье. Волосы у неё были всегда убраны в высокую причёску, и она улыбалась – так любил отец. Отца Кукловод вспоминал редко, а если случалось, то старался забыть как можно скорее.

Отец был полной противоположностью матери – огромный, грубый, неопрятный, похожий на подгулявшего купчину, героя советской сатиры времён военного коммунизма. Он был вечно всем недоволен, постоянно орал, пел похабные частушки, замахивался на мать и на него.

В детстве Кукловод был слабым. Он много болел, и мать вынуждена была постоянно брать больничные листы, чтобы ухаживать за сыном. Отец попрекал их тем, что он, инвалид, должен работать, а они, мол, сидят у него на шее. Однажды, рассердившись за что-то на сына, он собрал и сжёг все его игрушки и детские книжки. Уцелела только одна – сказка 'Генри и пять фей', которая случайно оказалась под кроватью. Взамен уничтоженных игрушек мать принесла ему кукол двоюродной сестры – пять девочек в потёртых пёстрых платьях и мальчика, у которого постоянно отваливалась голова. Втайне от мужа она разыгрывала для больного ребёнка спектакли. Самым любимым у Кукловода был 'Генри и пять фей'. В этой сказке отважный мальчик спасал жизни пяти феям, которые находились в плену у злого колдуна (его роль в мамином спектакле всегда исполняла старая муфта), а феи в благодарность наделяли мальчика разными качествами: силой, храбростью, умом, сообразительностью и добротой. Кукловод так часто просил маму показать ему любимый спектакль, что даже сейчас, спустя много лет, помнил каждую строчку сказки.

Он обожал кукол, но теперь, без матери, они не могли рассказать ему его любимую историю. Иногда вечерами он читал сам себе сказку вслух, но это было совсем не то, чего ему хотелось. Он мечтал поставить спектакль.

Закончив скромный завтрак, Кукловод ополоснул тарелку под рукомойником, достал из тайника охотничье ружьё и вышел во двор. Воздух был прозрачен и, казалось, звенел от тишины. Кукловоду нравилось жить вдалеке от соседей. Их дома едва виднелись на другом склоне оврага

Было свежо, трава покрылась инеем, а лужица возле отхожего места затянулась льдом. Как в детстве, он разбил лёд каблуком и засмеялся – так хорошо было у него на душе. Напевая песенку, он подошёл к сараю и прислушался. Порядок.

В сарае было темно, лишь небольшой луч света пробивался через щель между верхом стены и крышей. Задвинув щеколду, он щёлкнул выключателем и огляделся. Сарай был завален всевозможным хламом до самой крыши, лишь возле западной стены одиноко торчали два сломанных стула, ржавый лодочный мотор и садовый инструмент. Отбросив стулья и ржавые лопаты, Кукловод снова прислушался (осторожность – превыше всего!) и, убедившись, что всё в порядке, с усилием отодвинул мотор. Под ним на грязном полу были отчётливо видны очертания деревянной крышки погреба. Нащупав в кармане электрошокер, Кукловод откинул засов и распахнул крышку.

Погреб был гораздо больше, чем можно было себе представить. По сути дела, он занимал такую же площадь, как сарай, только под землёй. Тихо жужжал вентилятор и горела одинокая лампочка. На деревянных, наспех сколоченных нарах испуганно застыли три маленькие фигурки. Три феи.

Скоро он приведёт ещё двоих, и они смогут сыграть сказку.

Подружки посмеивались над Ниной в те редкие минуты, когда она была свободна, и им удавалось встретиться:

– Ты влюблена в своего Крайнова. Чуть что, сразу 'Юрий Дмитрич сказал'... 'Юрий Дмитрич велел'... А он женат?

Она отшучивалась и краснела. Крайнов был разведён и у него была дочь. Была.

Однажды для оформления авиабилета Нине понадобились паспортные данные Крайнова, но она никак не могла отыскать в папке ксерокопию. Он куда-то торопился, поэтому просто сунул Нине паспорт и ушёл. Сделав копию нужной страницы, Нина собиралась отнести паспорт в кабинет Крайнова, но внезапно её одолело любопытство. Ей всегда было интересно, есть ли у начальника семья, но спросить она не решалась, а он говорил с ней всегда только о работе.

Даже о том, что у него, оказывается, есть дочь, Нина узнала совершенно случайно. В тот день они летели, кажется, в Нижневартовск, и Крайнов должен был приехать в аэропорт прямо с совещания. Он позвонил Нине, когда она уже спускалась по лестнице, пытаясь поудобнее устроить на плече ремень тяжёлой спортивной сумки, и попросил взять с собой его блокнот. Она вихрем влетела в кабинет, выдвинула ящик и сразу увидела рамку с чуть поблекшей фотографией смеющейся девочки лет пяти. В руке у неё был розовый воздушный шарик в форме зайца. Девочка, видимо, дёрнула головой, и изображение получилось немного смазанным. Рассматривать карточку Нине было некогда, она схватила блокнот, мельком взглянула на смеющуюся девочку ещё раз и захлопнула ящик.

И вот теперь она узнала, что в графе 'Дети' у начальника значится дочь по имени Надежда, и через месяц ей должно исполниться тринадцать лет. Почему он держит у себя старую фотографию? Возможно, он ушёл из семьи, не общается с дочерью, жена не даёт ему видеться с ребёнком...

– Опять у тебя дрожат руки, – раздался прямо у неё над ухом голос Крайнова, не сердитый, а усталый и равнодушный.

Именно такой его тон пугал Нину больше всего, потому что означал, что она разочаровала его. Она так и замерла с паспортом в руке, втянула голову в плечи, не решаясь поднять на него глаза.

– Можно подумать, я тебя поколачиваю за проступки, – насмешливо сказал Крайнов и ушёл к себе.

Нина рухнула на стул, обхватила голову руками, прижав ледяные ладони к пылающим вискам и лбу. 'Как нехорошо вышло... Подумает ещё, что я на него виды имею. Фу, какое мерзкое выражение – 'иметь виды'. Реплика мещанина с сальными волосами из старой пьески. А вдруг выгонит?' Этого Нина бы не пережила.

– Мою дочь зовут Надя.

Нина подняла голову. Крайнов стоял, чуть наклонившись к ней. Лучи закатного солнца освещали его усталое лицо. Внешне он казался спокойным, но Нина научилась угадывать его волнение по чуть прищуренному левому глазу и сжатым до белизны губам. Без всякого предисловия он начал рассказывать безжизненным голосом, словно говорил о чужом человеке. Слова рвались из него наружу, он не делал передышек, будто читая заученный текст:

– Мы были в зоопарке. Как сейчас помню: весна, солнечно, погода прекрасная, только с Невы чуть тянет ветерком. Мы обошли весь зоопарк, потом решили прогуляться в сторону Петропавловки. Наверное, мы одели Надю слишком тепло, она раскапризничалась, всё время просила пить. У меня была только крупная купюра, всю мелочь пришлось отдать в кассе зоопарка, и ни один продавец не мог дать мне сдачу. Жена злилась на меня, она не любила, когда Надя капризничает. Она просто не привыкла к этому, у нас ведь была такая спокойная, образцовая дочь. Я пошёл искать, где бы разменять деньги. Я ходил от киоска к киоску, и везде получал отказ. Накануне кому-то из продавцов подсунули фальшивку, и они настороженно относились к каждому, кто просил размен. Я вернулся ровно через пятнадцать минут, ни минутой позже. Там, где девчонки должны были ждать меня – у 'Стерегущего' – их не было. Потом я увидел жену. Она металась от человека к человеку, всё спрашивала, не видели ли они девочку с розовым зайцем. Она сказала, что дочь всё просила и просила пить, а рядом было летнее кафе, и жена решила, что можно зайти и попросить воды. В кафе компашка смотрела футбол, они кричали, матерились, и жена решила, что безопаснее будет оставить дочь на улице. Она так решила!

Нина стояла, опустив голову. Она даже не заметила, как встала со своего места.

– Жена вышла из кафе через минуту. Она так говорила – через минуту. С водой. Официантка налила стаканчик воды для ребёнка бесплатно. Нади нигде не было. Жена подумала, что она прячется – бегала, кричала.

Нину трясло, и ей пришлось сцепить руки в замок, чтобы Крайнов этого не заметил.

– Потом приехал патруль... Я увидел шарик. Её шарик. Он взлетел вверх и зацепился за дерево. Я ничего не сказал. Думал, потом сниму и оставлю себе. Когда Надя найдётся, отдам ей, мол, сохрани на память. Я был уверен, что она найдётся. Я всемогущий, у меня была самая высокая раскрываемость в районе. Тогда я не знал про первые 24 часа...

Крайнов горько усмехнулся.

Нина машинально отметила, что Крайнов ни разу не назвал жену по имени. 'Варенька... Манечка... ещё платье полосатое', – вспомнились ей слова Мастера. Она тут же устыдилась этой мысли. У людей горе, а она! Разве она может претендовать на него? Да и хочет ли?

Глава 6. Отчаяние

Кама была похожа на Неву – свинцово-серая, широкая, вся в ряби и морщинах. Небо тоже напоминало петербургское – низкое, вязкое, подбитое серыми тучами, словно грязным ватином.

За Камой зеленело Заречье. Оно казалось бескрайним лесом, лишь кое-где из зелени торчали бело-красные колонны труб ТЭЦ и угловатые крыши многоэтажек. Когда мост кончился, машина врезалась в лесопарк, как нож в масло. Дорога была пустынна, встречных машин почти не попадалось.

– Это что же, весь район такой? – нарушил молчание Крайнов.

– Да нет. За студгородком нормальные кварталы начнутся, – ответил Колян. – Бетон-кирпич. Это здесь тишь да гладь...

– Тут написано, что Риту в последний раз видели на пересечении Заречинского шоссе с Первой Корпусной. Где это?

– Это близко. Метров пятьсот. Вот, глядите.

Ржавый указатель подтверждал, что до Первой корпусной аллеи осталось двести метров. Крайнов вышел из машины, закурил и побрёл вдоль дороги в сторону Первой корпусной. Нина поковыляла за ним. В машине она слегка отогрелась, но на улице её вновь затрясло. У неё кружилась голова, и так хотелось спать, что она едва находила в себе силы держать глаза открытыми.

Эти поездки Крайнова 'на место' были, скорее, чем-то вроде ритуала. Чаще всего он приезжал туда, где, предположительно, исчез человек, уже после того, как там похозяйничали другие. Материальных следов к этому времени обычно не оставалось, но оставались другие – те, которые он искал. Ответы на вопрос 'почему?' и 'как?', а иногда и более важный – 'кто?' Нина в аткие минуты обычно молча ходила за ним по пятам, пытаясь понять, приметить, почувствовать...

Над лесопарком душным облаком висела тишина, изредка нарушаемая гулом одинокой машины на шоссе. Пахло влажной землёй и опавшими листьями. На минуту Нине показалось, что они уехали за сотню километров от города и наслаждаются прогулкой в лесу.

– Что скажешь? – спросил Крайнов.

– Хорошее место. Красивое.

– Ага. И пустынное. Ты бы рискнула прогуляться здесь одна в четырнадцать лет?

Нина пожала плечами:

– Когда мне было четырнадцать, мы с одноклассницами ходили на пикник в лесопарк. У подростков нет рационального страха. Это сейчас я трусиха. А место здесь нормальное.

– Вот именно, что нормальное. Машины, хоть редко, но ездят. Не лучший вариант для нападения и похищения. Может быть, стандартная схема? Спросил дорогу, посадил в машину, попросил показать, куда ехать... и увёз.

Нина покачала головой.

– Рита не наивный ангелок из благополучной семьи. Она прошла огонь, воду и медные трубы. Вспомните, что говорила Габдуллаева. ОБПН, отец-уголовник, пьющая мать. Её увезли насильно, и она наверняка сопротивлялась. Такие дети не сдаются без боя. Они привыкли выживать.

– Беда в том, что мы знаем лишь место, где Риту видели в последний раз, а не место, откуда она пропала. Вполне возможно, что с момента встречи с тем водителем она успела уйти далеко.

Они шли вдоль дороги, поглядывая по сторонам. Тишина лесопарка оказалась обманчивой. За деревьями мелькали серые стены типовых пятиэтажек, которые делали каждый город огромной страны похожим на другой.

Нина остановилась и провела рукой по лицу. На секунду ей показалось, что она вот-вот упадёт лицом прямо в мягкий мох у подножия деревьев и уснёт.

– Пойдёшь со мной к матери Риты?

Голос у Крайнова звучал по-отечески мягко, и Нина смутилась. Она не любила показывать слабость.

– Конечно, Юрий Дмитриевич.

Как сомнамбула, она шла за ним, стараясь не оступиться.

Мать Риты, которую согласно документам звали Елена Сергеевна Алфимова, открыла им не сразу. Лишь после того, как из-за соседней двери высунулась седая старушечья голова с недобро блестевшими глазами, в квартире раздался грохот, как будто кто-то с размаху налетел на табуретку, зазвенела цепочка (с ней возились чересчур долго), а потом в щель между косяком и дерматиновой обивкой просунулись красные распухшие пальцы.

– Опять нализалась, чёртова стерва! – прокомментировала старуха, захлопывая дверь. – Спасу нет никакого.

– Кто? – раздался из-за двери пьяный голос. – Если йоговисты, то катитесь к хренам.

– Полиция, – соврал Крайнов, чтобы не вдаваться в подробности. – Елена Сергеевна?

Дверь распахнулась. На пороге, покачиваясь, как пьяный персонаж в комедийном спектакле, стояла крошечная женщина, которую издали легко было принять за ребёнка. Только распухшее красное лицо выдавало в ней взрослую пьянчужку.

– Ды-а? – выдохнула она, обдав Нину и Крайнова сладковатым запахом ещё не переработанного алкоголя.

– Мы по поводу Риты.

– Риты?

По лицу Алфимовой пробежала судорога, как будто она собиралась заплакать:

– Рита мертва.

– Откуда вы это знаете? – вырвалось у Нины.

– Я – мать, мне ли не знать? – со слезами в голосе ответила Алфимова. – Это я виновата. Она давно говорила, что покончит с собой, если я не брошу пить. Я не смогла, и вот...

– Рита жива, – горячо возразила ей Нина. – И вы должны помочь нам найти её. Она жива, понимаете?

– Все вы так говорите, – усмехнулась женщина, от чего её и без того некрасивый рот неестественно перекосился. – Когда мой отец нырнул в прорубь, все тоже говорили, что он от мамы сбежал. Но нифига, по весне вынырнул в Каме, весь раками объеденный.

Нину передернуло. Ей вдруг стало так тошно, что впору было бежать в туалет.

– Если вы не верите, то мы верим, – ответил Крайнов. – Нам нужно осмотреть ваш дом.

– Зачем? – пыталась слабо протестовать Алфимова. – Уже смотрели же.

– Не бойтесь, мы в опеку не нажалуемся. Нам нужно кое-что посмотреть...

В коридоре тускло горела не прикрытая плафоном лампочка и остро пахло спиртным. Алфимова, прошмыгнув в кухню, поспешно убирала со стола. Звенели бутылки и стаканы. На стене возле двери в санузел висел календарь с улыбающейся фотомоделью, неудачно загримированной под японскую гейшу.

– Рита живёт... Жила... Вон там... – мать неловко ткнула пальцем в сторону двери, на которой виднелись свежие вмятины, как будто кто-то колотил по ней ногами.

– Что это?

– Поругались, – просто пояснила Елена Сергеевна. – Она заперлась, грозила повеситься. Я испугалась и пыталась к ней... Попасть. Вот так вышло.

Солнечные лучи, проникая через самоклеящуюся плёнку 'под витраж' на кухонной двери, украсили пол прихожей фантастически орнаментом. И зкомнаты Риты на них пахнуло дешевыми духами из каталогов и жевательной резинкой.

Комната была маленькой, нелепой, вытянутой, как гроб. На стенах, почти полностью скрывая порыжевшие бумажные обои, висели плакаты рок-групп – обведённые черным глаза, татуировки, кожа, гитары. На стеллаже высились две стопки учебников, покрытые толстым слоем пыли. К одной из стопок был прислонен групповой снимок класса. Риту в её чёрной толстовке и рваных джинсах задвинули в последний ряд, за спину огромного прыщавого парня, так что виднелась только голова – грива чёрных волос с голубыми прядками – и неумело накрашенные глаза. В рамке с сердечками из голубого картона вставлена другая выцветшая фотография: Рита с матерью в цирке возле живого тигра. Когда-то Елена Сергеевна была очень красивой женщиной... Возле книг примостился засаленный плюшевый медведь. Мелкие ракушки в стеклянной пробирке, рядом – самодельная открытка с цветком из папиросной бумаги и неровной надписью розовой гелевой ручкой 'Дарю вам цветочек от сердца и почек' – нехитрые сокровища девочки-подростка.

На узкой тахте поверх потертого пледа – клубок смятой одежды, пара учебников. Вместо письменного стола – гора барахла, из которой торчат колготки, школьные тетради, женский глянцевый журнал. Интересно, где она делала уроки?

Нине казалось, что в этом бедламе вообще сложно что-либо найти. Крайнов действовал быстро и ловко, как будто знал наперед, где что искать. Выдвинул несколько книг на полке, и за ними обнаружилась плоская фляжка. Он отвернул пробку, понюхал и поморщился: на него пахнуло дешёвой водкой. Снял с верхней полки розовую, обитую облезлым плюшем шкатулку, открыл, порылся в ней, потом перевернул вверх дном и откуда-то снизу выдвинул крошечный ящичек, в котором оказался презерватив. Пока Нина не без брезгливости разгребала кучу на столе, время от времени обтирая бумажной салфеткой перепачканные пылью ладони, Крайнов обшарил платяной шкаф, залез под кровать и вытянул откуда-то из-за плинтуса завёрнутый в газету порнографический журнал.

Однако всем этим он остался недоволен. Расхаживая взад-вперёд по комнате, он то тряс пыльные занавески, то ощупывал столешницу снизу, то шарил за плинтусами, вставляя в щель ученическую линейку.

– Ничего, – наконец подвёл он итог, машинально расправляя смятый плед.

– Как ничего? Вы столько всего нашли!

– Ничего сверхъестественного, что указало бы нам путь, – разочарованно ответил Крайнов. – Обычные грязные секретики 'трудного' подростка. В кармане зимней куртки, кстати, должны быть сигареты, – заметил он, и, когда Нина нащупала пачку, не без удовлетворения закончил, – но ничего стоящего.

– Что же вы искали?

– Настоящий секрет. Связь со взрослым. Он не случайный похититель, Нина, он знакомый. Эта девочка была слишком аккуратна, слишком многое знала о жизни, чтобы сесть в машину к незнакомцу. Нам пора. Здесь больше нечего ловить. Сфотографируй здесь всё и поехали в Молотовский район. Я хочу увидеть квартиру Зои.

Пока Нина щёлкала цифровой 'мыльницей', в комнату бочком протиснулась Алфимова. Она успела переодеться в чистую футболку и растянутые тренировочные штаны.

– Кофе не хотите? – сипловатым голосом спросила она.

– Нет, спасибо, – мягко отказалась Нина.

– Нет, – холодно ответил Крайнов. – И вам бы, Елена Сергеевна, бросить пить. Рита вернётся – обрадуется.

– Она не вернётся. Рита умерла, – и, выхватив из кармана плоскую бутылку дешёвого коньяка, Алфимова сделала несколько торопливых крупных глотков.

Прабабушка танцевала с шифром на выпускном институтском балу у императрицы. Нина почему-то всегда думала, что шифр – красивый газовый шарф, но оказалось, что это штука с монограммой и лентой вроде ордена.

Портрет прабабушки – очень простое, но миловидное лицо в обрамлении аккуратно уложенных тёмных волос – висел на западной стене между старинными часами с кукушкой и выцветшей японской акварелью. Этот портрет пережил и саму прабабушку, и блокаду, и пять страшных лет после Нининого рождения, когда неё семья питалась супом из бульонных кубиков и безвкусными картонными хлебцами, которыми бабушку снабжал знакомый из Финляндии.

14 сентября 1941 года, когда бабушке было двенадцать, её мать пропала. Никто не знает, что с ней стало в ужасной блокадной сумятице – погибла ли она под страшной бомбёжкой или выжила, потеряв память? Бабушка искала её всю жизнь, да так и не нашла даже следа. Остался только портрет, с которого, не старея с годами, грустными красивыми глазами смотрела на своих потомков молодая, но очень серьёзная барышня.

Потом пришла похоронка на прадеда. Бабушка тогда уже жила на Васильевском, в этом самом доме, у своей бездетной тётки по отцу. Тётка Люся была глуповатой и сварливой, любила только кино, платья да конфеты. До войны все считали её пустышкой, а потом уже некому было задумываться о её характере. Каждый день Люся, над который когда-то посмеивалась вся прадедова семья, отделяла половину своего пайка и отдавала племяннице, а если та пыталась возразить, визгливо ругалась страшными словами.

Люся работала сначала в эвакогоспитале на Суворовском и чудом не погибла, обменявшись сменами с подругой, потом дежурила в больнице Эрисмана, а в конце уже нигде не работала, молча лежала под двумя одеялами, отвернувшись к стене. В марте сорок второго её – длинную, высохшую – увезли на Пискарёвское кладбище.

Сколько Нина себя помнила, бабушка каждый год в начале марта ехала туда на трамвае и автобусе со своей потёртой коричневой кошёлкой, покупала в стеклянном киоске тонкие, болезненные красные гвоздики, и, вставая на колени прямо в подтаявший снег возле каждой могилы, доставала из газетного свёртка кусочки чёрного хлеба и конфеты. По одной 'пайке' на каждую плиту. Где именно лежит Люся, не знал никто. До утра следующего дня бабушка ни с кем не разговаривала, только стояла у окна и смотрела, как по бульвару идут люди.

Бабушка выросла красавицей: не очень высокая, статная, с иссиня-чёрной косой толщиною в локоть. Глаза у неё были зелёные, как незрелый крыжовник, и смотрели с хитрецой. Её невозможно было не любить. Она оказывала на людей какое-то гипнотическое воздействие: каждый стремился ей помочь, услужить, отзывались о ней всегда с теплотой. Её окружали толпы поклонников, говорили даже, что тенор из Кировского театра носил ей огромные букеты цветов, а один юноша едва не повесился в дровяном сарае, когда она ему отказала.

В двадцать два года бабушка неожиданно для всех вышла замуж за едва знакомого рабочего, который был на десять лет старше неё, вдобавок ещё и пил горькую. У Нининого деда было рябое, желтоватое, очень некрасивое лицо с высокими уральскими скулами и злые, пронзительные глаза, которые и привлекли бабушку. Много лет спустя, смеясь, она утверждала, что дед был сибирским шаманом. Он прошёл всю войну, дважды был тяжело ранен и один раз контужен, потом его комиссовали. После войны он пристрастился к бутылке. Выпив лишнего, он страшно ругался и дубасил кулаком в стену, разбивая костяшки пальцев до крови. Бабушку, правда, он никогда не трогал, только бранил да обвинял во всех смертных грехах. Казалось, он ненавидел её за ум, красоту и доброту, но больше всего за то, что у них не было детей.

Бабушка годами ходила по больницам, ездила в санатории, пару раз её водили к какой-то 'бабке' в Свечной переулок, но время шло, а забеременеть так и не получалось. Врачи в один голос уверяли, что это последствия блокады, и ничто ей не поможет, но вышло по-другому. На тридцать шестом году жизни бабушка узнала, что ждёт ребёнка. В то время выносить и родить ребёнка в таком возрасте было непросто. Беременность протекала тяжело: бабушка едва могла ходить, её постоянно тошнило, по ночам у неё ужасно болела спина и ноги. Дед, правда, почти перестал пить, но от этого только больше стал изводить её мелочными придирками.