Текст книги "Знаки безразличия (СИ)"

Автор книги: Айна Сизовяйнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Шаврова машинально поблагодарила и заговорила вновь. Голос её звучал глухо и влажно от сдерживаемых слёз:

– Потом я пошла к охраннику. Стала набирать её номер – мобильный валялся тут же, возле выезда с парковки. Никто ничего не видел. Вот и всё. Никогда не прощу себе того, что я кричала на неё, прежде чем уйти. У Елены... у Леночки на подбородке вскочил прыщик, и она так волновалась... А я сказала, я сказала... 'Дура, не надо было лопать вчера шоколад'. Так и сказала. А вдруг это последнее, что она от меня слышала?

– Не думайте об этом, – посоветовал Крайнов.

– И что – это поможет?

– Не знаю, – честно ответил он. – Позвольте, мы осмотрим комнату Лены.

Солнце уже исчезло за домами, и только одинокий красноватый луч подсвечивал пушистые облака на горизонте. Внизу лежал город, и оставалось только удивляться, каким маленьким он кажется с высоты. Комната Елены была похожа на китайскую шкатулку 'designed in England' из тех, что продают в подарочных коробках к Восьмому марта: всюду голубой цвет, серебро, узоры, переливы, цветочки – не хватало только розовощёких ангелочков или пухлых купидончиков. Белое кожаное изголовье кровати отливало перламутром, на голубом покрывале сидела целая семья медвежат Тедди, невесомые серебристые занавески колыхались даже от дыхания. На столе был идеальный порядок: аккуратные стопочки чистых и исписанных тетрадей, на белой полке с резной головкой единорога – учебники строго по высоте. Никаких фотографий, постеров, газетных вырезок с кумирами. Очень стильно и очень холодно. Нина даже поёжилась – настоящие чертоги Снежной королевы.

– Как в музее, – тихо сказал Крайнов. – Красиво, но неживо.

Сделав несколько шагов, он распахнул дверцу гардеробной и даже отшатнулся: вещи на плечиках развешаны аккуратно, как в магазине, идеально сложенные футболки, носки обуви выровнены, как по линейке.

– Идеальный ребёнок.

– Может быть, Лариса Михайловна прибрала здесь?

– Лариса Михайловна. Только руками дочери. Леночке отчаянно хотелось заслужить одобрение, понимаешь?

Нина достала фотоаппарат и сделала несколько снимков комнаты.

– Я всё увидел, – очень серьёзно, даже озабоченно сказал Крайнов. – Снимай и пойдём.

Уже уходя, Нина краем глаза заметила небольшое яркое пятно, выделявшееся на фоне пастельных цветов комнаты. Повернув голову, она увидела на одной из книжных полок маленькую игрушку – куклу-марионетку в платье из ярко-зелёного атласа. Эта марионетка причиняла ей чувство смутного беспокойства, но причину она вспомнить не могла. Остановившись, Нина сфотографировала марионетку крупным планом.

Глава 7. Надежда

– Ты поедешь в гостиницу, – сказал Крайнов, едва Шаврова закрыла за ними дверь. – Никаких но, – прибавил он, видя, что Нина собирается возразить, – тебе нужно выспаться, ты уже ничего не соображаешь. Я пойду к Элине, нужно глянуть запись с парковки ещё раз. Там нет ничего особенного, но вдруг я что-то пропустил. Лена просто почему-то вылезает из машины и выходит из кадра, как будто её позвали. Этот человек знал, где начинается мёртвая зона камеры, и сам не попал в объектив.

– Может быть, ей просто надоело сидеть в машине? – с трудом подавляя зевоту, предположила Нина. – Решила размять ноги.

– И оставила открытой материнскую 'ауди'? Ты видела эту женщину? Ты бы посмела её ослушаться, будь ты её дочерью? Нееет. Человек, который выманил Лену, был ей либо очень хорошо знаком, либо она просто не могла ему отказать. Инвалид, ребёнок, беременная женщина... Или мужчина в гипсе, который грузит мебель в фургон. Помнишь, откуда это?

– Из 'Молчания ягнят'. Похищение Кэтрин Мартин. Та же влиятельная мать... Надеюсь, нам повезёт так же, как Клэрис Старлинг.

– Нам должно повезти больше, – неожиданно делаясь суровым, ответил Крайнов. – У Буффало Билла было много жертв, и выжила лишь последняя. Мне хотелось бы верить, что все девочки ещё живы. Мы не нашли ни одного тела. Это может означать, что он тщательно скрывает тела, конечно, но мне хочется верить...

Они вышли на улицу. Синие сумерки разбегались от золотистого света фонарей. Высоко в небе мигали огоньки самолёта, заходящего на посадку в аэропорт. Нине вдруг страшно захотелось домой, в Дом с подсолнухами, на скрипучее кресло-кровать, обитое выцветшим коричневым плюшем.

Колян дремал на водительском сиденье, убаюканный приглушёнными голосами ведущих по местному радио. Крайнов постучал по стеклу и, пошевелив указательным и средним пальцами, показал, что пойдёт в Управление пешком. Нина тоже не прочь была прогуляться до гостиницы, но ноги у неё гудели, как провода высоковольтной линии, а веки сами ползли вниз, словно у уложенной на спину куклы.

Всю дорогу Нина молчала, погружённая в полудрёму. Чтобы развлечь пассажирку, Колян поймал другую волну, и теперь она вынуждена была слушать 'наш притончик гонит самогончик'. Колян пытался казаться весёлым, он подпевал и время от времени поглядывал в зеркало на Нину, которую кидало из угла в угол на суровых юрьевских дорогах. Ему было неприятно то, что она, как он считал демонстративно устроилась сзади, лишний раз желая ткнуть его носом в различие между следователем (а следователь ли она, кстати?) из Питера и водилой из Юрьева. Злость его выражалась в том, что не щадя подвеску, он на скорости скакал по рытвинам и колдобинам. У Нины и в мыслях не было обижать Коляна, она просто устала и не хотела слышать ни болтовни, ни шансона, ни скрипа старой 'волги' на ухабах.

– Приехали, ваше величество, – ядовито сказал Колян, останавливаясь перед гостиницей. – На кофе не пригласите? Юрий Дмитриевич-то, пожалуй, не только киношку поехал смотреть к железной Эльке.

Нину передёрнуло от его развязного тона и внезапного масляного блеска в глазах. Она физически ощутила тошноту и даже поискала глазами урну на случай, если её действительно вырвет.

– Спасибо, конечно, за предложение... – она сделала паузу и, собравшись с духом, добавила, – но не пойти бы тебе куда подальше с твоими мерзостями.

И, не дав ему времени опомниться, взбежала по ступенькам к ярко освещённым дверям гостиницы 'Уральская'.

Пока она поднималась по лестнице, её трясло от омерзения. Откуда-то из необъятных разноцветных глубин памяти выплыла картинка: лето, тесная квартирка на окраине Питера, струящаяся от ветра тюлевая занавеска. Мама с подругами сидит за столом, улыбается, зачитывает имениннице – своей подруге Ирине – стихи собственного сочинения. Гремит музыка: Аллегрова, Буланова, 'Ах, какая женщина...' Мама не любит такие сборища, такую музыку, всех этих пьяных краснолицых гостей в тесной, нелепой одежде 'на выход'. Нет, мама не сноб, она просто безумно далека от всего этого, но она боится обидеть тётю Иру, и потому покорно сидит рядом с ней, мелкими глотками пьёт водку из пузатой стопки (такие когда-то были едва ли не в каждой квартире), промокает лоб бумажной салфеткой и смеётся пошлым, много раз слышанным шуткам.

Нина оказалась зажатой между двумя потными, сильно накачанными спиртным мужиками на другом конце стола. Один из них, осоловело поводя взглядом по сторонам и безрезультатно пытаясь унять пляску узоров на обоях перед глазами, то и дело наваливается на Нину мягким толстым боком, рыгнув, просит прощения, но тут же, забывая о её существовании, буквально вдавливает её во второго, сидящего справа, мужика. Тот поначалу кажется Нине более приятным: он улыбается, шутит, заговаривает с ней на разные темы, и выглядит трезвее первого. Улучив момент, он приглашает Нину танцевать. Ей этого не хочется, но отказывать она не любит и не умеет, вот почему спустя минуту его влажные горячие пятерни уже стискивают Нинину ладонь и плечо. Ей неприятен исходящий от него запах перегара и пота, горячечное тепло его потных рук, то, как он ловко прижимает её к себе. Нина молча вырывается, стараясь не привлекать к себе внимание. Она не помнит его лица, но ощущение влажных рук, шарящих по её телу, забыть не может. Ей отвратительно до тошноты, и в то же время страшно поднять шум. Пресловутый 'синдром хорошей девочки', о котором говорили на юридической психологии. Тебя тащат в кусты, а ты не решаешься закричать, потому что кричать неприлично.

Наконец, улучив момент, Нина выворачивается из его рук и почти бежит к маме, плюхается возле неё на диван и замирает, как в детстве, ища защиты. Мама не видела. Она не понимает. Равнодушно скользнув взглядом по скрюченному отвращением и страхом Нининому силуэту, она отворачивается к тёте Ире. Смех. Хриплый голос Аллегровой, утверждающей, что все бабы – стервы. Нина дрожит и борется с подступающими слезами и тошнотой.

Но он ещё не оставил её в покое. Не стесняясь Нининой мамы, он буквально выдёргивает её из-за стола и пытается тащить на балкон. И тут Нину захлёстывает холодное бешенство. Лицо становится гордым, даже высокомерным, и неожиданно красивым, таким, каким бывает лицо женщины в миг, когда она ставит на место подлеца.

– Виктор Михайлович, – говорит она, – не кажется ли вам, что будет не очень красиво, если я сейчас, при всех, втащу вам по морде?

Откуда взялось это дворовое словечко, Нина и сама не знает, но оно действует лучше любых толчков и ухищрений. Потные руки разжимаются, и Нина едва не падает. Протиснувшись мимо обнимающихся под разудалую песню парочек в коридор, она запирается в ванной и давится сухими, злыми рыданиями.

Очень холодно и болит голова. Должно быть, она уснула в том сарае на берегу Камы. Главное, чтобы мама и отчим не заметили её долгого отсутствия, иначе будут орать. Колотить её, мама, конечно, не даст, но сама может дать звонкий подзатыльник... Звонкий... Как звенит в голове. Какой странный потолок, и как он низко над головой... разве это сарай? Потолок волнистый, металлический, как на старых автобусных остановках. Лицо мокрое. Где я? Мама!

– Проснулась, – незнакомый тонкий голос у самого её уха. Девчоночий голос, гнусавый от насморка или слёз.

– Эй, ты проснулась?

Асе потребовалось немного больше времени, чем обычно, чтобы повернуть голову. Шея затекла и болела, как однажды в детстве, когда она во сне свесила голову с кровати. Она лежала в незнакомой комнате без окон с лампочкой под потолком и двухэтажными нарами вдоль стен. На нижних нарах у противоположной стены устроились две незнакомые девчонки. Ещё одна стояла возле неё, ухватившись руками за край нар.

Тюрьма? Что могло произойти, из-за чего я попала в тюрьму? И разве детей сажают в такие вот камеры? Я ничего не помню! Не могла же я кого-то убить... За кражу ручки меня не могли посадить в тюрьму... А вдруг меня кто-то подставил? Мама!

– Тебя как зовут? – спросила одна из сидящих на нарах девчонок. Гнусавый голос принадлежал ей. Кажется, она была простужена.

– Где я? – дрожащим голосом спросила Ася. – Это тюрьма?

– Хуже, – ответила та, что стояла ближе всех.

У неё были большие карие глаза, буйные тёмные кудри и маленький шрамик на подбородке. Она казалась спокойнее остальных.

– Психушка? – испуганно предположила Ася.

– Обещай, что не будешь орать, – сказала девочка со шрамом. – Он не любит воплей. Куклы должны молчать или говорить шёпотом. Будешь орать – нам всем перестанут давать еду и отключат отопление. Ленка орала, он отключил отопление, и Зойка простыла.

– Не буду, – прошептала Ася. – А кто он?

– Он похитил нас и держит здесь, – загнусавила Зойка.

– Псих, – пояснила девочка со шрамом.

Внешне она была спокойна, только уголок левого глаза дёргался, как при тике.

Ася попыталась вдохнуть, но воздуха не хватило. Ей показалось, что из их подземной тюрьмы разом выкачали весь воздух. Он решил убить их? задушить? Она рванула на груди футболку и открыла рот, стараясь втянуть побольше воздуха.

– Не кричать – помнишь? – прикладывая палец к губам, сказала девочка со шрамом. – Дышишь? Вдохни глубоко, спокойно.

Ася, наконец, задышала. Первый вдох получился странным, судорожным, как всхлип, но ощущение удушья пропало.

– Он нас не убивает, – вдруг подала голос третья девочка, кажется, Ленка. – Не убивает. Только иногда мы играем его спектакли... Когда он просит.

– Ка-какие спектакли? – выдавила Ася, всё ещё тяжело дыша.

Ответить ей не успели. Что-то тяжёлое прокатилось по потолку и над головой заскрипело. Не выдержав, Ася закричала.

В коридоре Управления пахло хлоркой, застарелым табачным дымом, въевшимся в деревянные панели на стенах, и почему-то тушёной капустой. Люминисцентная лампа под потолком, готовясь перегореть, мигала и издавала тонкий стеклянный звук, словно кто-то стучал деревянной палочкой по бутылке.

Секретарша Габдуллаевой собиралась домой. Увидев Крайнова в дверях, она воровато смахнула со стола в ящик какие-то свёртки и недовольно поджав губы, выпрямилась. Он успел заметить, что на одной ноге у неё сапог, а на другой – туфля.

– Элина Наильевна вас ждёт, – сказала она и улыбнулась какой-то неприятной многозначительной улыбкой.

– Спасибо, – сухо поблагодарил он и вошёл в кабинет.

Элина стояла у окна спиной к нему. Вместо формы на ней был пушистый персиковый свитер и прямая чёрная юбка. Эту женщину он пытался полюбить. Может, к лучшему, что не вышло.

– Как успехи? – спросила она мягким глубоким голосом.

– Никак, – сухо ответил он. – Говорили с родителями, смотрели комнаты. Глухо.

– Ты устал, Юра, – не чувствуя его раздражения, ответила она. – Слишком много всего.

– Девочек нужно найти как можно скорее, – не слушая её, продолжал он. – Мы до сих пор не знаем, что именно он с ними делает, живы ли они...

– Помилуй, – прервала его Элина, – если он похищает следующую, значит, предыдущие становятся не нужны. Есть, конечно, доля вероятности...

– Элина, ты что, пьяна? – резко спросил Крайнов. – Если тебе остальных не жаль, подумай о своих погонах и о Елене Шавровой.

Элина развернулась и посмотрела ему в глаза. Лицо перекошено от ярости, а нижняя губа дрожит, как у обиженного ребёнка. Она выглядела возбуждённой, хоть и была абсолютно трезва. 'Не такая плохая, как хочет показаться', – подумал он. Ему внезапно захотелось оправдать её – у Нины, что ли, научился этому адвокатству?

– До моих погон они не дотянутся – руки коротки, – свистящим шёпотом ответила она. – А жалость, Юрочка, коварное чувство. Пожалел кого-то, глядь – уже у него на зубах хрустишь.

– Я же тебе не злодеев предлагаю жалеть, а жертв.

– Жертвам, Юрочка, только наша работа помочь может, а никак не слёзы и жалость. Ты подумай над этим. А на вещи надо смотреть трезво, а не тешить себя напрасными надеждами, что найдётся кто-то, кто потерялся давно.

Крайнов стиснул зубы до скрипа и, развернувшись, пошёл к двери. Завтра он посмотрит плёнку, а на сегодня с него хватит. Действительно, слишком много всего. Удивительно, как Элина умеет попадать в больное место. Если это не помогает ей в работе, то должно пригодиться в жизни.

– Идите, товарищ Крайнов, отдохните. Может тело к утру найдётся, так работа споро пойдёт.

Когда он выходил, секретарша ещё возилась со своими свёртками. Второй сапог она так и не обула. Он был готов голову на отсечение дать, что она всё это время проторчала с другой стороны двери.

Нина чистила зубы, когда в дверь её номера постучали. Наскоро промокнув губы салфеткой, она, как была – в голубой махровой пижаме с белым кроликом, с волосами, обёрнутыми полотенцем – помчалась открывать. За дверью стоял Крайнов в расстёгнутой куртке – глаза сузились, как у змеи, на скулах перекатываются желваки. Пройдя мимо неё в комнату, он опустил на письменный стол бумажный пакет, в котором тихо звякнуло, и присел на краешек застеленной кровати.

У него был абсолютно потерянный вид – она в первый раз видела его таким.

Спохватившись, Нина залепетала, что ей нужно переодеться, но он только отмахнулся, болезненно сморщившись.

– Юрий Дмитриевич, вы что... пьяны? – вырвалось у Нины.

– Ещё нет, – с нервным смешком ответил он. – Там в пакете вино, есть куда налить?

Нина растерянно обвела комнату взглядом, наткнулась на пыльные гостиничные стаканы на столе и, не задавая лишних вопросов, пошла их мыть. Зашумела вода в ванной. Крайнову через приоткрытую дверь были видны Нинины ноги, обутые в одноразовые гостиничные тапочки. Вот она сбросила тапочку с одной ноги и потерла большим пальцем голень второй. Было в Нине что-то неуловимо детское, и это делало его отношение к ней совсем другим, нежели к Элине.

Она вышла из ванной, держа стаканы перед собой на вытянутых руках. С них капала вода, и Нина едва не поскользнулась в этих нелепых тряпичных тапочках. Она поставила стаканы на край стола и склонилась над спортивной сумкой, пытаясь что-то найти. Без макияжа, с распаренным после душа лицом, с убранными под полотенце волосами она была совсем некрасива: слишком выделялся крупный нос картошкой; блестели круглые, словно по циркулю нарисованные, щёки без намёка на модные высокие скулы; серо-голубые глаза в обрамлении бесцветных ресниц казались невыразительными. И всё же в ней было что-то неуловимо притягательное, какая-то ей одной свойственная харизма. За её стеснительностью, неловкостью, скованностью сложно было разглядеть природное остроумие и чувство юмора, но он смог. Несмотря на то, что иногда, казалось, она боялась его, только наедине с ним она становилась собой настоящей: шутила, рассуждала, улыбалась, но вдруг, спохватившись, вновь закрывалась в своей раковине.

Достав из сумки чистое вафельное полотенце, Нина принялась деловито протирать стаканы.

– Штопора нет, – как бы между прочим заметила она. – Сходить?

– Не нужно.

Крайнов снял с горлышка бутылки фольгу и ловко протолкнул пробку вовнутрь ключом от номера. Нина наблюдала за его движениями со своей обычной полуулыбкой. Он налил вино в оба стакана и сразу же почти залпом осушил свою порцию. Нина взяла стакан в руки, поднесла его к носу, покрутила в руках и так замерла, потому что Крайнов, подлив себе ещё, вдруг начал говорить.

Он говорил один, говорил долго, иногда захлёбываясь словами, которые теснились у него в горле. Говорил о девочках, у которых одно единственное сходство – они лишены любви, им плохо в родном доме. Говорил о своём огромном опыте, о том, что всех, кроме Шавровой, скорее всего, уже нет в живых. Говорил о том, как ему – взрослому, опытному мужине, прошедшему огонь и воду – страшно бывает смотреть на мёртвого ребёнка. Он умолчал о том, что в каждом таком ребёнке он видит тень маленькой девочки, сжимающей верёвку воздушного шарика в потном кулачке. Он умолчал о том, что в каждом трупе девочки-подростка он боится узнать её – свою Надежду.

Крайнов говорил, как автомат, сообщающий время по телефону – монотонно, ровно, без эмоций. О стакане с вином он забыл, отставив его в сторону, и Нина, заворожённо слушая его, боялась, что он смахнёт его со стола и ему будет неловко.

Он говорил и говорил, забыв о присутствии Нины, рассуждал вслух, сопоставлял, предлагал аргументы, но давно уже думал о другом. Он думал о том, что разделяет их, о страшных неделях, месяцах и годах, наполненных кровью и грязью, о скелетированных трупах, о пыльных чердаках и подвалах, пахнущих крысиным помётом, о безутешных матерях и отцах, стареющих на глазах, когда их пригибало к земле страшной новостью. Он думал о взрослых и детях, о мужчинах и женщинах, что вышли на минутку и никогда больше не вернулись; о стынущих ужинах, о разложенных диванах, о нагретых дыханием телефонных трубках, в которых безразличные, бесконечно усталые голоса сообщали, что ни в морги, ни в больницы такие не поступали. Он снова ощущал запахи корвалола и валерианки – вечные признаки неизбывного горя. Он вспоминал минуты, когда ему самому становилось не по себе, когда щипало в глазах и перехватывало гортань, когда он поспешно выходил из комнаты под выдуманным предлогом и никак не мог выбить сигарету из пачки, а потом, прислонясь лбом к холодному грязному стеклу очередной лестничной клетки, кусал пожелтевшие от табака пальцы, чтобы не кричать. Он, которого, казалось, уже ничем нельзя напугать!

Когда Крайнов, наконец, выдохся, и, случайно зацепившись взглядом за стакан, протянул к нему руку, Нина тоже поднесла вино к губам. Она успела снять с головы полотенце, и подсохшие светлые волосы рассыпались по плечам. Лицо у неё, остыв, стало бледным, как мрамор, и только глаза лихорадочно блестели, они были темны и полны боли, как бывало обычно, когда кого-то находили мёртвым, а не живым. Она была отчаянно красива в этот миг.

– Извини, – хрипло проговорил он.

Наверное, когда он принёс вино, она вообразила себе нечто совсем другое, а он вместо этого устроил здесь поисковый штаб и кабинет психоаналитика в одном флаконе.

– Сколько тебе пришлось пережить, – вдруг тихо сказала Нина.

Крайнов вздрогнул от этого внезапного 'ты', как от удара. Нина встала и подошла к нему вплотную, так, что он ощутил её дыхание на лице. Она пахла детским шампунем и вином, и от этой странной смеси ему сделалось не по себе. Её улыбка была печальна и мудра, как у древнегреческой скульптуры. Она протянула руку к его щеке. Пальцы у неё были в чернилах, как у школьницы. Она коснулась его щеки, и в этот момент зазвонил телефон.

Нина отпрянула от него. Трубка оказалась у него под локтем, но он кивнул Нине. Ещё не хватало, чтобы кто-то узнал, где он провёл вечер. Им же проходу не дадут. Особенно Элина – ему.

Нина посмотрела на него с жалостью. Помедлив секунду, она взяла трубку и выдохнула бесконечно усталое 'Алло', от которого у Крайнова сжалось сердце. Бедная маленькая девочка, воспитанная на романах Толстого и Достоевского, петербурженка один бог знает в каком поколении, любимица мамы и бабушки, она слушала его откровения в этом центре нигде, куда она приехала по своей воле. Или не по своей, но просто не могла иначе.

В трубке звучал металлический голос Элины. От её паточного мурчания, которое Крайнову довелось услышать несколько часов назад, не осталось и следа.

– Это Габдуллаева. Где Крайнов?

Она даже не потрудилась поздороваться с Ниной и назвать её по имени.

– Я... – Нина умоляюще взглянула на него и, не получив ожидаемой подсказки, ответила тихо. – Позвоните ему на мобильный. Давайте я сейчас схожу к нему в номер.

– Его нет. Он вышел от меня часа два назад. Где его черти носят? Мобильный выключен, – отрывисто и зло чеканила Элина. – Пусть перезвонит мне.

– Что-то срочное?

– Срочное, – тон Габдуллаевой смягчился. – Ещё одна девочка пропала.

– Где... – начала было Нина, но трубка уже ощетинилась короткими гудками.

– И правда – разрядился, – как ни в чём не бывало сказал Крайнов, глядя на экран мобильного телефона.

Ему было очень неловко, и он ещё до конца не понял, что произошло.

– Девочка пропала.

В словах Нины ему почудился укор, и он обозлился:

– Вечно ты мямлишь. Зачем Элине наврала? Что такого в том, что я здесь?

– Что же вы трубку не подняли? – неожиданно ядовито отозвалась Нина. – Мне переодеться нужно. Выйдите, пожалуйста.

– Ты куда-то собралась?

– К Элине.

– Она тебя звала?

– Нет, не звала, но пропала девочка, и я...

– Элина на эту девочку... плевать хотела с высокой колокольни. Как 'рубила палки' в своё время, так и продолжает. Однажды многодетного отца закрыла, давно ещё, а он вены вскрыл в изоляторе. Думаешь, он оказался виновен? Чёрта с два.

– Вы зачем мне это сейчас говорите? – устало спросила Нина. – Считаете, не надо ехать?

– Надо. Только не к Элине, а к родителям девочки. Собирайся.

Крайнов вышел. Нина схватила со стола бутылку и с минуту раздумывала, не запустить ли ею в окно.

Нина ждала его в холле, сидя в пыльном плюшевом кресле цвета лягушачьей кожи. Она казалась спокойной, словно кто-то другой пятнадцать минут назад выплеснул вино в унитаз и с остервенением драил стаканы. Она была одета в строгий чёрный костюм, на коленях лежало свёрнутое пальто. Она даже успела накрасить ресницы.

– Колян сейчас будет, – коротко сказал Крайнов и расположился в другом кресле.

Телевизор на стене показывал какой-то комедийный сериал. Звук был выключен, и от этого стало особенно заметно, что игра актёров никуда не годится.

Девушка за стойкой регистрации красила ногти, и в воздухе висел густой запах ацетона. Нину начало тошнить: сказывались бессонные ночи, волнение, недавняя стычка с Крайновым, причину которой она до конца не понимала, но чувствовала, что её вины в этом нет. Предупредив его, она накинула пальто и вышла на улицу. Впервые он не помог ей одеться.

Воздух был сырой, холодный, пахло прелыми листьями и гарью, на лужицах поблёскивал ледок. Встреча с Коляном не волновала Нину – она знала, что при Крайнове он вряд ли посмеет сделать ей грязный намёк. Она думала о девочках, которые, возможно, спрятаны где-то в этом городе – живые или мёртвые. Они ждут её – или уже нет? Страшно ли им или уже нет? Нина предпочитала думать, что страшно.

Вместо Коляна приехал какой-то другой парень – длинный, худой, с копной тёмно-русых волос и жёсткой щетиной. Красивый. Подумав об этом, Нина слегка покраснела и порадовалась, что на улице темно.

– Вы следователь из Питера? – спросил он, подходя к ней.

Что-то было в нём приятное, располагающее, искреннее, отчего Нина, несмотря на дурное настроение, улыбнулась.

– Я. То есть я, но не следователь, – она смешалась. – Сейчас позову Юрия Дмитриевича.

– Не замёрзнете? – он с сомнением поглядел на её пальтишко.

– Нет, пожалуйста... В смысле, спасибо.

Нину накрыла волна смущения и нерешительности. Крайнов уже спешил к выходу, проверяя по пути, все ли документы в его папке. На Нину он даже не взглянул и не обернулся, когда она едва не упала, неловко усаживаясь в машину.

Войдя в квартиру родителей пропавшей Анастасии Громовой, Нина сразу уловила душок перегара. Этот густой, сладковатый, похожий на гнилое яблоко запах она знала лучше, чем ей хотелось бы.

Когда погиб отец Нины, мама едва не сошла с ума. Бабушка в ту пору сильно болела – разом проявились все 'блокадные червоточины' и расшатывали её и без того слабый организм. Матери в школе платили сущие копейки, на которые питаться можно было дважды в день, и то одними серыми макаронами.

В ту пору, совершенно случайно, разыскивая в 'Старой книге' на Большом проспекте учебник, мама познакомилась с неким Станиславом Петровичем Белкиным. От духоты и недоедания маме стало плохо, и первым, кто бросился ей на помощь, стал этот человек. Он годился Нине не в отчимы, а в деды, но выглядел для своих лет хорошо: жилистый, невысокий, с вытянутым смуглым лицом и тёмными блестящими глазами. Белкин торговал старинными книгами, отыскивая их за бесценок в букинистических магазинах, на развалах, у стариков и продавая втридорога. У него были две комнаты где-то в трущобах на Моисеенко: одна, большая, была от пола до потолка набита книгами, журналами и газетными вырезками, вторая, поменьше, использовалась для жилья. Сначала Станислав показался им приятным интеллигентным человеком. Он был начитан, и любил это демонстрировать, иногда довольно бестактно указывая на чужие ошибки. Он оказался скуп и склонен к накопительству хуже иного старика, но самое ужасное заключалось в том, что Белкин пил. Выпив, он становился одержим: орал, нёс чепуху, вспоминал нанесённые ему обиды и выдумывал небылицы, выкрикивал страшные ругательства, бил посуду.

Нина почти не бывала у него, она жила с бабушкой, пока мама, ещё на что-то надеясь, пыталась организовать его убогий быт. Приходя по выходным в эту страшную, вонючую коммуналку, которую она ненавидела до скрежета зубовного, Нина постоянно чувствовала запах – густой, сладкий, похожий на запах смеси яблок и чеснока, которым её кормили однажды во время болезни по совету какой-то родственницы. Запах этот смешивался с вонью прогорклого клея и гнилой бумаги, которую издавали в тепле штабеля старых книг, пропитавшихся табачной копотью.

Белкин пил водку, причём всякий раз делал из этого какой-то отвратительный ритуал: сначала с благоговейной улыбкой открывал бутылку, вдыхал запах и говорил значительно: 'Водка – второй хлеб'. Наливал стопку, поспешно, трясущимися от нетерпения руками делал себе бутерброд, а потом, быстро проговорив что-нибудь вроде: 'Ваше здоровье' или 'За новую Россию', шумно выдыхал, округлял рот, и закидывал туда содержимое рюмки. Вся эта процедура была Нине уже тогда, в детстве, очень противна. Особенно неприятно было, когда, хмелея, Станислав Петрович забывал о своей интеллигентности и начинал отпускать сальные шуточки, звонко хлопать мать по бедру, и, радуясь её смущению, гримасничать. Нине он совал конфеты, всегда либо растаявшие, либо с белым налётом и запахом стеариновой свечки. После трёх-четырёх рюмок, когда мать умоляющим шёпотом начинала выговаривать ему за то, что он много пьёт, Белкин вдруг становился зол, глаза у него темнели, на красном потном лбу обозначалась глубокая складка. Сначала он ругался в пространство, просто, чтобы выплеснуть злобу, потом, стервенея и трясясь, закидывая в себя рюмку за рюмкой, начинал ругать мать и Нину, которую он называл 'байстрючкой'. Иногда доходило до страшного. Как помешанный, Белкин метался по комнате, срывал занавески, громил полки, бил посуду. Один раз он швырнул в мать радиоприемником, но, к счастью, был слишком пьян и промахнулся.

В тот раз они с матерью выскочили на мороз едва одетые. До смерти напуганная, Нина просто забыла надеть колготки, которые так и остались сохнуть на батарее, и бежала по улице в сапогах на босу ногу. Мама заметила это не сразу. Ей пришлось ловить попутку, а в те годы это было совсем небезопасно. К счастью, на Суворовском нашёлся хороший человек, который согласился довезти их домой без оплаты. По пути он всё успокаивал мать, дрожащую от холода и пережитого страха, пытался шутить и развлекал Нину рассказами о своей дочери. Она запомнила только, что он работал следователем. Ей очень хотелось верить, что это был Крайнов. Спросить у него, не он ли это был, она так и не решилась.

Через тёмную прихожую, то и дело натыкаясь на обувь, коробки и тюки, Нина вступила в маленькую грязную кухню. Она больше всего ненавидела именно первые часы, когда люди взвинчены страшной новостью, но происходящее ещё кажется им страшным сном, который вот-вот должен закончиться. Смирение, страшное, пригибающее к земле, как град, что побивает тонкие цветочные стебли, приходит много позже и не ко всем. Эти первые удушающие часы приносят с собой инфаркты и панические атаки, истерики и ссоры, литры кофе и десятки сигарет.

Жёлтые и розовые пластиковые плитки на полу, клеенчатые обои в огромных выцветших розах, похожих на капустные кочаны, на маленьких гвоздиках под сушилкой в ряд развешан 'набор кухонного инвентаря' – ложка, шумовка, половник и ещё несколько загадочных инструментов, которыми редко кто пользуется. Такой же набор с красно-белыми деревянными ручками был и у Нины дома. Когда-то, наверное, эту кухню мечтали превратить в приятный уголок. Над плитой на полке, пушистой от налипшей на засохший жир пыли, символом несложившегося уюта торчал жостовский поднос с пионами в окружении разделочных досок, украшенных узорами с помощью аппарата для выжигания, на крючках болтались засаленные красно-белые прихватки и полотенца с вышивкой.