Текст книги "И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене"

Автор книги: авторов Коллектив

Декларация митр. Сергия вызвала у архимандрита отрицательную реакцию. В июле 1928 года он удалился из храма и перешёл на нелегальное положение. По этому пути пошёл и другой священник «солянской» церкви иером. Иеракс (в миру Иван Матвеевич Бочаров), который служил там с 1929 по 1932 годы. С этого времени все духовные лица, отказавшиеся принять линию митр. Сергия, были арестованы (если не успели скрыться), а храмы их были закрыты.

О. Серафим только чудом избежал ареста. Некоторое время он тайно жил в разных местах и в конце концов поселился в Сергиевом Посаде (переименованном в Загорск) у двух сестёр, монахинь из Дивеева [11]11
  Дивеево – женский монастырь близ Саровской пустыни, предмет особых забот преп. Серафима Саровского.


[Закрыть].

Там, в маленькой комнате, перед иконой Иверской Божией Матери, был поставлен алтарь и служилась литургия. Здесь бывали и совершали богослужение многие духовные лица. В перерывах между арестами бывал и еп. Афанасий, в юрисдикции которого находился о. Серафим. Сюда, в неприметный дом на окраине города, стекались отовсюду многочисленные духовные дети архимандрита за советом и утешением. Приходится лишь удивляться, как в обстановке доносов и непрерывных арестов этот церковный очаг сохранялся столь долго – до 1943 года.

В своей пастырской деятельности о. Серафим, как и отцы Мечевы, руководствовался советами оптинского старца Нектария, который в то время уже уехал из разорённой Пустыни [12]12
  Нектарий – последний из оптинских старцев (1928). О нём существуют воспоминания, до сих пор не опубликованные.


[Закрыть]. Кроме того, его наставником был старец Зосима (в схиме Захария), приехавший в Москву из закрытой Троице–Сергиевой Лавры.

О. Серафим был подлинным продолжателем традиций старчества. Его подход к людям был всегда глубоко индивидуальным. С каждым человеком он беседовал отдельно, и его советы относились только данному человеку (он нередко даже запрещал передавать их другим). Главное своё призвание он видел в том, чтобы быть пастырем, кормчим душ и «оберегать чистоту Православия».

Среди единомышленников о. Серафима выдающейся фигурой был уже упоминавшийся о. Пётр Шипков (1881 – 1959). Он был рукоположён в 1921 году и примерно в то же время, что и о. Серафим, ушёл в «катакомбы». О. Пётр работал бухгалтером в Загорске и совершал богослужения в частных домах. Это был человек неиссякаемой жизнерадостности и какого‑то духовного света, и впоследствии годы тяжких испытаний (он пробыл в узах в общей сложности около 30 лет) не наложили на него печати горечи и ожесточения. Ему суждено было надолго пережить о. Серафима, умершего в 1942 году, и после ссылки окончить свои дни настоятелем собора в Боровске.

Иером. Иеракс жил под Москвой в Болшеве, у одной из своих духовных дочерей. Хозяйка дома вынуждена была скрывать от родных, что у них на чердаке находится церковь и живёт священник. О. Иеракс был арестован в этом доме в 1943 году. Впоследствии его, как и о. Петра, реабилитировали и освободили. Но здоровье было настолько подорвано лагерем и ссылкой, что он уже не смог служить. Умер о. Иеракс во Владимире, будучи пенсионером Патриархии.

Несмотря на то, что воспоминания Веры Яковлевны Василевской не предназначались к публикации и носят интимно-личный характер, они сохраняют значение исторического документа и духовного свидетельства. Благодаря тому, что образы «катакомбных» священников даны через призму биографии автора, мы видим в них «старческое руководство» в его конкретности и глубине. Записки показывают, с каким пристальным вниманием следили о. Серафим и Пётр за малейшими движениями руководимой ими души, как они входили во все её изгибы, страдали с ней, болели за неё, помогали советом и молитвой. Мы узнаем их отношение к самым различным обстоятельствам и жизненным проблемам, и это, пожалуй, лучше всякой хроники даст новым поколениям представление о духе Катакомбной Церкви и её пастырях.

Александр Мень, 70–е годы

Бога я почувствовала в самом раннем возрасте. Моя мама была верующей и незаметно вложила в моё сердце понятие о Боге – Творце всей вселенной, любящем всех людей. Когда я впервые услышала слова о страхе Божием, я с недоумением спросила маму: «Мы ведь любим Бога, как же мы можем Его бояться?» Мама ответила мне: «Мы должны бояться огорчить Его каким-нибудь дурным поступком». Этот ответ меня вполне удовлетворил.

Ещё более глубоко верующей была моя бабушка. Я наблюдала, как она каждое утро молилась, горячо и искренне, и её молитва как бы переливалась в меня. У меня появилась потребность молиться. О чём я тогда молилась, я не помню, но молилась всегда перед крестом церкви Св. Николая, который был виден из нашего окна и удивительно горел перед закатом солнца. Мне это казалось чудом. Казалось, что кроме естественного света он сиял и каким‑то иным Светом…

Восьми лет я поступила в частную гимназию, в старший приготовительный класс.

Занималась я охотно, учение давалось мне легко. У нас, конечно, преподавали Закон Божий. В начальных классах батюшка объяснял основы православной веры и предлагал учить молитвы.

В первом классе преподавали Ветхий Завет, а во втором – Новый Завет. Несколько человек неправославного вероисповедания могли в это время выходить из класса и гулять по коридору или спускаться вниз, в зал, где проходили уроки танцев. Но я большей частью оставалась и внимательно слушала, что объяснял батюшка. Однажды он рассказал о том, что Бог Един, но в трёх Лицах: Отец, Сын и Святой Дух. Яэто восприняла как аксиому, все просто и ясно уложилось в моём сердце.

Все занятия начинались молитвой и кончались молитвой И, конечно, я вскоре выучила молитвы перед учением и после учения.

На Рождество у нас в школе была ёлка. Некоторым из нас дали учить стихотворения к Празднику. Мне дали стихотворение «Христославы». Я была счастлива, что мне дали именно такое стихотворение, в то время как другим девочкам давали учить стихотворения, не имеющие отношения к Празднику Рождества Христова. Это стихотворение было из хрестоматии «Отблески» Попова.

ХРИСТОСЛАВЫ

 
Под покровом ночи звёздной
Дремлет русское село.
Все дороги, все тропинки
Белым снегом замело.
Кое-где огни по окнам,
Словно звёздочки, горят.
На огонь бежит сугробом
Со звездой толпа ребят.
Под окошками стучатся,
«Рождество Твоё» поют.
«Христославы, христославы!»
Раздаётся там и тут.
И в нестройном детском хоре
Так таинственно чиста,
Так отрадна весть святая
О рождении Христа.
 

В первом классе я с большим интересом слушала уроки по Ветхому Завету. Часто брала у девочек учебник и прочитывала то, что было задано.

Мама моя в это время давала уроки французского и немецкого языков и дома занималась с отстающими учениками. Была война, и папа был на фронте. Маме приходилось думать о пропитании меня с братом, бабушки и себя. Бабушка вела хозяйство и много помогала маме. И морально, благодаря своей твёрдой вере, она крепко поддерживала маму в самые трудные военные годы. Недаром в 1890 году её нашёл возможным исцелить отец Иоанн Кронштадтский. Тогда она после смерти мужа осталась с большой семьёй на руках: у неё было семь человек детей, из которых старшему было 18 лет, а младшей – три года. У бабушки началось вздутие живота на нервной почве. Никакие лекарства, врачи, профессора не могли ей помочь.

И вот в Харьков, где она тогда жила, приезжает отец Иоанн Кронштадтский. Соседка уговорила бабушку пойти к нему и просить исцеления. Храм и площадь перед ним были полны народа, но соседка сумела провести бабушку через всю эту толпу, и они предстали перед о. Иоанном. Он взглянул на бабушку и сказал: «Я знаю, что вы еврейка, но вижу в вас глубокую веру в Бога. Помолимся Господу, и Он исцелит вас от вашей болезни. Через месяц у вас всё пройдёт». Он благословил её, и опухоль начала постепенно спадать, а через месяц от неё ничего не осталось.

Бабушка меня ничему не учила, но её пример и её любовь ко мне действовали сильнее всяких нравоучений. Я всегда удивлялась, почему бабушка меня так любила, сильнее всех своих детей и внуков. Она как бы предчувствовала, что я всегда буду её помнить, и до, и особенно после её смерти. Мама больше любила моего старшего брата Леонида, а папа больше любил меня и младшего брата Володю.

Однажды одна из маминых учениц оставила у нас учебник Нового Завета, а сама уехала в деревню на летние каникулы. Я начала читать этот учебник (Новый Завет в изложении священника Виноградова), и чем дальше я читала, тем более проникалась его духом и тем больше разгоралась во мне любовь ко Христу. А когда я дошла до Распятия и услышала слова: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят», во мне что‑то вздрогнуло, со мною произошло потрясение, какого никогда не случалось ни до, ни после того момента. Я почувствовала, что не могу отойти от Креста. Я забивалась в какое‑нибудь укромное местечко и часами не сводила глаз с Распятия, целовала и обливала Его слезами.

Я дала себе обещание непременно креститься. Но как это осуществить, не знала. У мамы была двоюродная сестра Инна Львовна; она крестилась из любви к русскому юноше, за которого потом вышла замуж. Но я думала в то время, что можно креститься только из любви ко Христу. Ей я решилась доверить свою тайну. Однажды она пришла к нам в гости. Я росла застенчивой девочкой, и мне было очень трудно заставить себя сказать ей, что я собираюсь креститься. Она ответила: «А ты подумала, достойна ли ты этого?» Эти слова меня смутили, но тут пришли мама и бабушка, и продолжать разговор было невозможно.

Наконец я решила сказать об этом маме. На маму мои слова произвели впечатление взорвавшейся бомбы. Она была в ужасе, начала кричать на меня, а потом стала бить. Брат с перепугу выбил стекло в окне, чтобы отвлечь её внимание. Наконец она бросила меня в угол к печке. А я все продолжала твердить. «Всё равно приму крещение». Мне было девять лет. Вскоре вернулся с фронта папа, и мама ему рассказала о моём желании. Папа постарался воздействовать на меня лаской и любовью, но я ему твёрдо сказала, что всё равно выполню своё намерение.

Больше я с родителями на эту тему не говорила. Как‑то мамина ученица дала мне «Фабиолу» – повесть о первых веках христианства. Я начала читать, но мама, увидев у меня книгу, отняла и спрятала. Вскоре я нашла её на гардеробе и дочитала до конца. В библиотеке я взяла «Камо грядеши?» Сенкевича, с упоением прочла и вся погрузилась в жизнь первенствующих христиан, в первый век нашей эры.

Я была ещё ребёнком и много играла. Все мои игры были наполнены содержанием тех книг, которые я читала. Прочла я «На рассвете христианства» Фаррара; в то время такие книги можно было взять в библиотеке. Даже в школьном хоре пели такие песни, как «Был у Христа Младенца сад». Эта песня на меня необычайно сильно подействовала. Я как бы чувствовала себя среди тех еврейских детей, которые сплели для Христа венок колючий из шипов.

В 1924 году я кончила семилетку и поехала погостить в Москву к бабушке, которая с двадцатого года переселилась к сыну, потерявшему жену. У сына, моего дяди Яши, осталось двое детей: Сын Веня и дочь Верочка [14]14
  Верочка – Вера Яковлевна Василевская.


[Закрыть]. Все они приняли меня с большой любовью. А Верочка сразу привязалась ко мне, да и я к ней. Мы почувствовали, что души наши чем‑то особенно близки друг другу, хотя характеры резко отличались: Верочка была замкнутой, большей частью грустной. Она все ещё никак не могла примириться со смертью матери, которую они с братом нежно любили. Брат в своих дневниках называл её «моя святая», и, хотя ему был 21 год, когда мама умерла, много лет скорбел о ней: часто видел её во сне и постоянно чувствовал её возле себя.

Я была жизнерадостной, весёлой девочкой, мне только что исполнилось 16 лет. Я радовалась жизни, радовалась тому, что меня все окружают любовью и заботой. И когда мне предложили остаться в Москве и держать экзамен в восьмой класс, я охотно согласилась. Мама с папой тоже разрешили остаться в Москве. Дело в том, что в Харькове, где мы в это время жили, тогда девятилеток не было, а были только профшколы. А так как я ещё не могла выбрать себе специальность, то предпочла учиться в девятилетке и получить полное среднее образование. Но в девятом классе уже начиналась специал изация. У нас был чертёжно–конструкторский уклон с двумя отделениями: инженерно–строительным и машиностроительным. Я попала на инженерно–строительное отделение. Черчение мне давалось без труда; я справлялась со всеми заданиями. А у нас было 18 предметов, общеобразовательных и специальных.

К окончанию учебного года я заболела паратифом, плевритом и воспалением лёгких и проболела три месяца. Когда я немножко окрепла, то стала вставать с постели и вычерчивать необходимые чертежи. В 1926 году среди таблиц, которые давали как образец для архитектурного черчения, были ещё церкви и часовни. Я сделала чертёж больничной церкви, увеличив её в четыре раза, вычертила одну каменную часовню (немного напоминающую Тарасовскую церковь [15]15
  В Тарасовке потом служил о. Александр Мень. – Ред.


[Закрыть]) и одну деревянную часовню; последнюю я чертила с особым мистическим чувством. Чем‑то она напоминала мне часовню на картине Нестерова «Юность преподобного Сергия», которая меня так поразила, когда я впервые попала в Третьяковскую галерею.

Эти три месяца болезни благотворно на меня подействовали. Появилась некоторая внутренняя собранность, которой так трудно достигнуть в шуме и суете повседневной жизни. Так как у меня была высокая температура, то врач не разрешил мне читать. Верочка часами сидела у моей постели и читала вслух «Войну и мир».

Я выздоровела, пошла к завучу и просила разрешения не сдавать спецпредметы, а только общеобразовательные. Но он ответил мне: «Вы способная и можете сдать все». Эти слова меня вдохновили, и я действительно сдала все. После окончания школы мама меня вызвала в Харьков, и я быта вынуждена уехать.

За два года, проведённые в Москве, в церковь я ходила лишь изредка. Многое было мне непонятно, и сам церковнославянский язык был неизвестен. А я хотела все понимать, каждое слово. По молодости своей и по неразумению я не понимала, что все это приходит не сразу. С годами человек, постоянно посещающий церковь, вслушивающийся в богослужение, начинает привыкать и к языку, к непонятным церковнославянским оборотам, а главное – входить в самый дух богослужения.

Однажды, незадолго до окончания школы, я увидела у Петровских ворот вывеску с надписью: «Община христиан-баптистов». На дверях на листочке было написано: «Община устроена по образцу христианских общин первых веков христианства». Так как первые века были особенно близки мне, я зашла туда на собрание. Самое отрадное, что меня привлекло, было то, что они всё время говорили на русском языке, ясно и доступно. Я стала регулярно посещать их собрания. Один раз пригласила пойти со мной Верочку, но ей там не понравилось, показалось бездарным и на низком уровне. А мне хотелось слышать о Христе, всегда думать о Нём и молиться Ему.

Когда я вернулась в Харьков, прежде всего нашла там общину баптистов и стала посещать её, к великому ужасу моих родителей.

Осенью я держала экзамены в Харьковский строительный техникум, но не поступила. В то время в вузы и техникумы принимали в основном детей рабочих и крестьян, а мой папа был инженером–химиком. Тогда я устроилась на работу чертёжником–копировальщиком, по воскресеньям посещала собрания баптистов. С некоторыми я познакомилась, и они даже собирались крестить меня.

Однажды я наблюдала крещение баптистов. Это был 1927 год. По улицам Харькова к реке шла целая демонстрация. Готовящиеся к крещению и другие члены общины пели духовные песни. К ним присоединилась целая толпа любопытных, и получилось огромное стечение народа. Два пресвитера стояли по пояс в воде. К ним шли гуськом с одной стороны женщины в белых одеждах со скрещёнными на груди руками, с другой стороны мужчины. Пресвитеры погружали их три раза в воду, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа. На всех окружающих это произвело очень сильное впечатление.

Дома мне на этот раз от мамы крепко попало. Родители всё больше ополчались на меня. Как‑то я пришла поздно вечером, и они устроили грандиозный скандал. Папа стал срывать все изображения, которые висели над моей кроватью («Мадонна» Каульбаха и «Христос в пустыне» Крамского), швырять мои книги и журналы. Каким‑то чудом уцелело Евангелие, так как я его прятала под матрацем. Мама в исступлении стала меня бить. Кончилось тем, что я убежала из дома и прожила несколько дней у одной сестры–баптистки. На щеке остался шрам, и мне было стыдно ходить на работу. Когда меня спрашивали об этом сослуживцы, я всячески отшучивалась, но все видели моё необычное состояние.

В это время мама написала Верочке письмо, рассказав, что я убежала из дому к баптистам. Верочка сразу же приехала в Харьков, разыскала меня и на другой день увезла в Москву. На работе я взяла расчёт, а с родителями перед отъездом помирилась.

В Москве я устроилась на работу чертёжником–копировальщиком, а затем меня перевели на должность чертёжника-деталировщика, потом я стала чертёжником–конструктором и, наконец, техником–конструктором. Одновременно училась на курсах чертёжников–конструкторов на Сретенке.

К баптистам я ходить перестала. Общину у Петровских ворот закрыли, новую я не стала искать. Что‑то меня от них отдалило. Дни были заполнены работой, учёбой и хозяйством. По воскресеньям на меня нападала какая‑то странная тоска. Душа была голодна.

С1929 года я начала понемногу ходить в церковь. Нравилась мне церковь Троицкая «на листах» на Сретенке, но бывала я и в других церквах. Постепенно стала привыкать к церковнославянскому языку. Начала передо мной раскрываться и красота церковной службы. Некоторые песнопения я выучила наизусть, отдельные возгласы и слова глубоко западали в душу. Первое, что сильно подействовало на меня, был возглас священника: «Слава Тебе, показавшему нам Свет!» Сразу я выучила «Воскресение Христово видевше…», очень полюбила Песнь Богородицы: «Величит душа моя Господа».

С Верочкой мы жили очень дружно. Она познакомила меня со всеми своими подругами. Но никто из них так не привлекал меня к себе, как Тоня. Тоня была девушкой глубоко верующей – и это отражалось во всём её поведении, во всех её словах. Я знала, что у неё был духовный отец–старец. Как‑то я прочитала «Братьев Карамазовых». Эта книга произвела на меня очень сильное впечатление. Всё, что говорилось в ней о старце Зосиме, поразило меня. Достоевский так сказал о старце: «Это человек, который берет вашу душу в свою душу и вашу волю в свою волю». Я остановилась на этих словах и подумала: «Как хорошо было бы мне иметь такого старца!» Алёша Карамазов стал моим любимым литературным героем, а Достоевский – моим любимым писателем.

Читать я любила и читала довольно много. В то время ещё можно было найти книжки духовного содержания у букинистов. Так я купила драму «Царь Иудейский» K. P. (Константин Романов – дядя царя), которую очень полюбила, и некоторые стихи из неё повторяла вместо молитвы (из молитв в то время знала только «Отче наш»). Например, я любила «Молитву учеников Иисусовых»:

 
Дай мне не быть малодушной,
Дай мне смиренной душой
Быть неизменно послушной
Воле Твоей пресвятой.
Дай мне в часы испытанья
Мужества, силы в борьбе!
Дай мне в минуту страданья
Верной остаться Тебе.
Солнца лучом озаривший
Смертные очи мои,
Дай мне, людей возлюбивший,
Непрестающей любви!
..............................
Первыми солнца лучами
Ночи рассеявший тьму,
Чистыми дай нам сердцами
Имени петь Твоему.
 

Верочке досталась из библиотеки их преподавателя, уехавшего за границу, «Исповедь блаженного Августина».

Это была первая серьёзная духовная книга, которую я прочла. Читала с большим интересом. В подарок от моего двоюродного брата Венички я получила книгу Хитрова «Евстафий Плакида». Это жития святых, изложенные в художественной форме. Брат выменял эту книгу в керосинной лавке на несколько газет; она была предназначена для завёртки мыла. Из всех поэтов я больше всего любила А. К. Толстого. Его поэму «Иоанн Дамаскин» и стихотворение «Грешница» я частично выучила наизусть, как и «Христианку» Надсона. У всех поэтов, во всех произведениях я искала христианские мотивы, близкие моей душе. Я очень любила петь «Ангела» и «В минуту жизни трудную» Лермонтова, а также «Нелюдимо наше море» Языкова.

Знакомых, которые могли бы нам давать духовные книги, у нас тогда не было. Тоня была очень осторожна и боялась нарушить то медленное продвижение по духовному пути, которое у нас только намечалось. В 1925 году она однажды пригласила нас к себе в гости. Жила Тоня за городом (Верочка у неё бывала и раньше). Когда я зашла в комнату, меня поразила обстановка. Все стены были увешаны иконами. Я почувствовала трепет и благоговение, которые бывают, когда заходишь в церковь. О чём мы тогда беседовали, не помню, я почти всё время молчала.

Тоня познакомила нас со своими родными. Когда мы уходили, мать её невестки Валентина (не помню отчества) сказала, указывая на меня: «Тонечка, неужели ты такую хорошую девочку не поведёшь к батюшке, чтобы он её благословил?» Я очень смутилась, Тоня, по–видимому, тоже, и мы, ничего не сказав, ушли. Оказывается, там был о. Серафим.

Несколько лет спустя Тоня попросила у меня фотографию Верочки и мою. Я дала ей фото, где мы обе сидели в лодке, нас снимал фотолюбитель в Быкове в 1920 году. В следующий свой приезд Тоня сказала, что показывала фотографию батюшке, и он сказал: «Они прошли половину пути». – «А какая будет вторая половина, мы не знаем», – добавила от себя Тонечка. Я поняла, что есть человек, который следит за нашим духовным ростом и молится за нас.

До тридцать первого года я работала и училась. В тридцать первом году закончила курсы чертёжников–конструкторов и продолжала работать в проектной конторе «Кожпроект». Когда я получала новое задание – чертёж или какую‑нибудь другую работу, я мысленно испрашивала благословение Божие на эту работу и благодарила Бога, когда кончала работу: никто меня этому не учил, это была у меня внутренняя потребность. Иногда мне очень хотелось помолиться. Тогда я уходила на плоскую крышу нашего учреждения (большой дом у У стьинского моста, который мы сами проектировали) и там находила место, где меня никто не видел. Никто из сотрудников, кроме моих близких подруг Ани и Лины, не догадывался омоем мировоззрении. Только однажды, на Пасху, один из наших инженеров, как бы в шутку, обратился ко мне с праздничным приветствием: «Христос воскрес, Елена Семёновна!» Я ему так ответила: «Воистину воскрес!», что он попятился назад с открытым ртом.

В другой раз я пошла на демонстрацию. Тогда в этом отношении было очень строго: пропускать демонстрацию считалось антисоветским поступком. В тридцатые годы антирелигиозная пропаганда была очень сильна. Во время демонстрации постоянно пели антирелигиозные песни и частушки. Однажды запели одну из таких безбожных песен. Я, конечно, не стала петь. Что у меня было на лице, я не знаю, но одна девушка подошла ко мне и шепнула на ухо: «Я тоже верю в Бога».

Верочка как‑то проводила отпуск со своим отцом в Оптиной пустыни. Много интересного она рассказала о ней, и мне захотелось поехать туда. В тридцать третьем году я купила путёвку в дом отдыха «Оптина пустынь». В моей палате жило восемь женщин. Я была очень переутомлена в это время и старалась ни с кем не сближаться. После завтрака брала свою сумочку с Евангелием и уходила в лес. По дороге мне то и дело попадались полянки, где росла в изобилии земляника. Я собирала её в кулёчек из бересты. Наконец, я нашла живописную полянку среди дремучего леса и решила здесь остановиться и почитать Евангелие. Но земляника мне не давала покоя: отовсюду выглядывали красные ягодки, и мне хотелось их рвать и рвать. Я поняла, что это искушение. Тогда я взяла кулёк и выбросила все собранные мной ягоды. После этого села на пенёк и стала спокойно читать Евангелие. Ягоды больше не привлекали моего внимания.

К обеду мы все собрались в большую трапезную монастыря. Вся прежняя роспись сохранилась. Душа моя отдыхала, глядя на окружающие меня, прекрасно выполненные евангельские сюжеты. Отдыхающие реагировали по–разному. Один из них выступил на собрании и заявил, что надо было бы взять две бочки и замазать всех этих «богов». Но при мне это не было сделано.

В Оптиной, среди дремучих брянских лесов, я хорошо отдохнула и внутренне собралась. В нашей комнате одна из женщин занималась хиромантией. Она нам всегда гадала. Мне она нагадала, что я скоро выйду замуж, у меня будет двое детей, что у меня нет склонности к техническим наукам. Последнее замечание меня удивило: «Как странно, а ведь я работаю техником-конструктором–строителем и очень люблю свою специальность». – «Тем не менее, это так», – ответила хиромантка. С тех пор я никогда больше не гадала. Я считала, что если Господь скрывает от нас наше будущее, то это для нашего же блага, и мы не должны стремиться непременно узнать его.

Предсказания хиромантки сбылись. Через несколько месяцев, в апреле тридцать четвёртого года я действительно вышла замуж. Мне очень хотелось выйти замуж за верующего человека, но это не было дано. Если я и узнавала о человеке, что он верующий, то он уже любил другую. Нов основном, молодёжь, с которой я встречалась, была неверующая. А некоторые просто скрывали свою веру, так как в то время к верующим было почти такое же отношение, как к врагам народа.

Один из моих знакомых, Владимир, был инженером–технологом, специалистом в области текстильной промышленности. С ним я была знакома с двадцать седьмого года. Мне было тогда 18 лет. Он работал в Орехово–Зуеве вместе с моим двоюродным братом Веничкой, инженером–электриком. По воскресеньям они оба приезжали в Москву, и Владимир Григорьевич (так я его называла, так как он был старше меня на шесть лет), часто бывал у нас. Он обычно покупал билеты в театр или кино и приглашал меня. Я с ним везде бывала, даже у его заместителя, друзей и знакомых. Многие считали меня его невестой. Но мне в то время не очень‑то хотелось замуж. У меня в тот период были иные мысли и настроения.

Но годы шли, и бабушка начала настаивать, чтобы я, наконец, сделала выбор. «Ты все смотришь на Веру, хочешь, как и она, дослужить до Николаевского солдата», – говорила бабушка. Так говорили о девушках, которые до двадцати пяти лет не выходили замуж. Мама тоже в письмах намекала, что пора замуж выходить. Меня эти разговоры очень огорчали. Владимир Григорьевич не раз делал мне предложение, но я всегда уклонялась от этого разговора. Однажды он уехал надолго из Москвы. Когда вернулся, то поселился в Москве на казённой квартире при 1–й Ситценабивной фабрике, где он работал, и снова мы стали встречаться. Кончался тридцать третий год. Он пригласил меня встречать с ним Новый год в его компании. Я вначале согласилась. Но вот в церкви объявили, что в 12 часов ночи будет Новогодний молебен. Тогда я сказала Владимиру Григорьевичу, что не смогу с ним встречать Новый год и ни с кем не буду. Он пошёл один, никого не пригласив с собой. И вдруг ему захотелось в ту ночь бросить курить. Он знал, что я не люблю, когда курят, так как курильщики делаются рабами папиросы. И он бросил навсегда курение. Я была поражена. Я поняла, что так как я предпочла молитву новогодним развлечениям, Господь положил на сердце Владимиру Григорьевичу сделать какое‑нибудь хорошее дело.

Однажды он прямо поставил вопрос: «Почему я не хочу выходить за него замуж?» Я не сразу ответила, но поняла, что дальше молчать нельзя. И сказала ему: «Потому что я исповедую христианскую веру». Меньше всего он ожидал такого ответа. Долго мы шли молча. Наконец, он сказал: «Ты теперь стала ещё выше в моих глазах. А я‑то думал, что ты любишь кого-нибудь другого». На этом наше свидание закончилось. В следующий раз он сказал мне: «Но ведь то, что ты верующая, не помешает нам в нашей семейной жизни. Ты можешь ходить в церковь послушать какого‑нибудь архиерея, а я буду ходить на лекции, а потом мы будем делиться с тобой тем, что нам было интересно».

Вдруг я почувствовала, что воля Божия в том, чтобы я вышла замуж за Владимира Григорьевича, и дала своё согласие на брак. «Когда же будет свадьба?» – спросил он. «Через два месяца».

Ровно через два месяца была Красная горка – Фомино воскресенье. В этот день обычно бывают свадьбы после Великого поста.

Этот Великий пост я чувствовала более сильно, чем раньше. Я ограничивала себя в одежде, в словах, в желаниях, отказалась от всех развлечений. Единственное, что я не понимала, это ограничение себя в еде. Правда, я жила в семье дяди Яши и позволять себе разные отклонения в еде не могла. Но если бы знала, что надо перейти на другую пищу, то нашла бы выход из положения. Но я просто этого не знала.

Вовремя Поста я почувствовала, как мир душевный охватывает мою душу, и вдруг вопрос о предстоящем замужестве перевернул все. На меня напало сомнение. Следует ли выходить замуж? Не раз мне казалось, что позвонят в дверь, я открою и увижу перед собой монахиню с зажжённой свечой в руках, которая увезёт меня в далёкий монастырь.

Я спросила свою близкую подругу Аню [16]16
  Племянница П. А. Флоренского. – Ред.


[Закрыть], выходить ли мне замуж. Она предложила мне попробовать, а если не понравится – развестись. «Э, нет, – подумала я, – это мне не подходит. Спаситель сказал, что нельзя разводиться». Эти слова были для меня законом.

Спросила я дядю Яшу о том же. Он сказал: «Если любишь его, выходи». Но я не смогла тогда разобраться в своих чувствах и быта в каком‑то смятении. Верочка сказала, что она была уверена, что я выйду замуж за Владимира Григорьевича.

И вот 15–го апреля 1934 года мы оба отпросились с работы и поехали в ЗАГС. Процедура регистрации была короткой и холодной. И хотя девушка, которая нас расписывала, пожелала нам на прощание: «Будьте счастливы!», Володя сказал, что это у неё фраза стандартная, и–она всем говорит то же самое. Мы оба были так растеряны, что пошли в другую сторону. На работе меня все начали поздравлять (о том, что я выхожу замуж, главный инженер раззвонил всем), а вечером из цветочного магазина прислали от шести сотрудников нашего сектора огромный куст сирени.

Свадебный вечер устроили у дяди Яши. Я пригласила трёх сослуживцев, остальные были мои родные. Всего собралось двадцать человек. Восемнадцатого я переехала к Володе в дсвятиметровую комнату в Кожевники, на Дербеневскую улицу, как раз напротив моего учреждения. Так началась моя семейная жизнь.

Верочка скучала обо мне, приезжала каждый день в течение двух недель и плакала. Вскоре оказалось, что я в положении. Ребёнка я ждала в конце января, даже думала, что он родится на Крещение.

Володя говорил брату, что я стала особенно религиозной. Тот постарался его успокоить: «Это у неё от беременности. Потом всё пройдёт».