Текст книги "И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Проснулась в удивительно прекрасном состоянии: мне казалось, что все вокруг залито белым светом. Я понимала, что мне дано было увидеть нечто важное и прекрасное, что это что-то самое важное, и только для меня – и рассказывать никому не надо – но что именно, я не понимала.

Пятого сентября, в среду, день был пасмурный. Ветер крутил листья с дождём, выворачивал зонт. А мне весь день казалось, что все вокруг залито белым светом. Что, солнце выглянуло? – всматривалась я. Нет, идёт дождь.

Я не успела рассказать этот сон о. Александру – было много народу и мало времени. И казню себя до сих пор: он бы понял и поберёгся. Хотя и понимаю, что всё, что происходит на земле, уже состоялось на Небе, а ему бы только добавило тяжести в последние земные дни.

Он перешёл в иной мир ранним сентябрьским утром. На него напали по дороге к храму. Какая же злоба кипела в этих людях! До сих пор спрашивают, кто убил? А кому принадлежала идея убийства, это легко понять, если сейчас внимательно посмотреть, кто активизировался в жизни и на телевидении, не боясь контраста, а кто просто вздохнул с облегчением и сделал вид, что их это не касается. «Ищут пожарные, ищет милиция…» Долго будут «искать».

Отец Александр был жертвенным и мужественным человеком. Он не цеплялся за земную жизнь, не дрожал, не прятался. Он не копил добро, как иные, а «собирал себе сокровище небесное», говоря евангельским языком. Напрасно завистники клеветали, что он гнался за популярностью, за количеством слушателей и прихожан. Он проповедовал Евангелие человеку нашего времени и уровня знаний современным языком и на современном уровне, выполняя завет своего духовного учителя Владимира Соловьева. Помню, как серьёзно они обсуждали эту проблему с моим крестным, когда о. Александр (запутывая следы от КГБ), приехал к нам домой меня крестить. Он всегда шёл на риск, и если видел, что искры его духа начинали своё творчество в душах тех, с кем он общался, то бывал счастлив. Он весь сиял, и, как ребёнок, даже не умел это скрывать: он был «дитя добра и света», наш улыбающийся и прекрасный друг.

По определению Бердяева, христианство – это откровение о личности. И о. Александр сам был откровением, мужественным, чистым, честным и бесстрашным. Конечно, угрозы и допросы наложили на его чело печать мученичества – до 80–х годов он был намного веселее. Последние страницы книги о библейских пророках он писал буквально под «аккомпанемент» обыска. Внизу в доме обыск, а он спешит дописать, успеть. Увезут его в чёрной машине или нет, он не знал, но он невозмутимо пишет – и над ним только Бог.

Мужество его стало легендой. Истекая кровью, умирая, он не сказал, кто его убил.

Христианство – религия сильных духом, святость всегда мужественна и добра.

Творчество о. Александра – это и вся его жизнь, и его личность. Но это и души тех людей, которых он вёл по–жизни.

…Духовное руководство – руководство могучим его духом. «Через жертву – к творчеству, через отречение от мира сего – к творчеству мира иного и иной жизни», – сказал великий Бердяев. «Вы – моя работа», – просто говорил своим прихожанам О. Александр. «Церковь – это мы, в каждом члене Церкви должен воплотиться Господь Иисус. Когда вы живёте, надо чувствовать образ Христа, как Он в тебе воплощается».

Кем же он был больше? Пастырем, богословом, философом, писателем, проповедником, пророком, учёным, апостолом? – «Друзья мои, я думаю, что вопрос этот скорее праздный»… Как белый цвет поглощает в себе все цвета спектра, так белоснежная риза о. Александра – свидетельство о нём и о его радостной религии.

XX век… Пока самый страшный в истории человечества. Век идолопоклонства и, по словам о. Александра, «умывания рук». Но в недрах его, как в подпольной (катакомбной) церкви, которую ещё в XIX веке предсказал Владимир Соловьев, созрели великие открытия и личности. О некоторых, я думаю, мы и узнаем‑то не скоро, ведь система не только убивала, она систематически, долго давила. Это касается не только церкви.

Вся библейская история, все Священное Писание вместились в этого человека.

А о том, что сделал О. Александр Мень для духовной жизни нашей страны, в XXI веке будут говорить приблизительно так же, как о роли Пушкина в развитии русского языка и литературы.

Только духовное историческое очищение, покаяние и возрождение народа – труднее языка литературного.

«Почему, вы думаете, в истории христианских церквей столько трагических страниц? Почему столько раз они терпели такие тяжёлые поражения? Только лишь потому, что были злые политические или какие‑то иные силы? Вовсе не только поэтому. Всё начиналось с нас, христиан. Когда мы отступали от Него, в этом уже был зачаток будущей катастрофы. И когда сегодня я вижу, с печалью и с болью в сердце, разрушенные храмы или вижу фотографию церкви, которая уже не сохранилась совсем, я понимаю, что это дело рук варваров, «культурных» дикарей, это дело рук тоталитаризма, насилия, нетерпимости, чёрной ненависти – ну, что тут перечислять, все ясно. Но главный корень я нахожу в другом.

Святыня только тогда остаётся прочной и несокрушимой, когда люди, вокруг неё собравшиеся, не теряют духа. Господь Иисус сказал тем Его ученикам, которые хотели молнию низ–водить с неба, чтобы карать грешников, Он сказал им: «Не знаете, какого вы духа». Вот слова, которые можно обратить к нашим братьям: не знаете, какого вы духа. Это все очень важно. Ничего случайного в истории нет, ничего случайного в жизни нет: то, что мы сеем, то мы и пожинаем. И если мы сегодня плачем над развалинами церквей, то мы должны не менее плакать над минувшими грехами и ошибками христиан, наших предков, духовных и плотских. Что‑то было, видимо, не так, раз случилось такое горе. Оно не могло случиться просто так. Потому что Он остался, и Он продолжает вершить. Он сказал: «Ныне суд миру сему». В тот момент, когда Он пришёл, когда Его взгляд проник в души людей, начался суд над совестью и судьбой каждого человека. И этот суд продолжается сегодня. Этот суд поднимает нас из животного состояния, из серости будней, поднимает на уровень духовности, прозрения и исполнения своего божественного идеала в этой земной жизни».

Как‑то о. Александра попросили рассказать о святых. Кто они? И он ответил: «Святые – это наши друзья, они всегда с нами, видят нас и помогают нам молитвами». И всегда–всегда, не только на лекциях и специальных беседах, а исподволь учил нас этой близости со святыми, учил видеть сердцем невидимое глазу и общаться со святыми всегда, потому что они живы, как жив Христос, и они с нами. Это была высочайшая мистика, христианская, жизнеутверждающая мистика: не где‑то там, далеко в истории ил и на иконах, а у нас, здесь, с нами. Поистине «приблизилось Царство Небесное»…

Рядом с о. Александром всегда возникало удивительное ощущение Богоприсутствия, чувство счастья.

 
Пускай страдающую грудь
Волнуют страсти роковые.
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
 

Это звучало и звучало в душе, и о. Александр был тогда ещё живой и рядом с нами…

Какое счастье и благодарение Богу, что Он нам, людям грешным и простым, дал возможность узнать о. Александра, жить рядом с ним и быть его духовными детьми и любящими друзьями! Это такое редкое на земле счастье, как если бы мы были близкими друзьями преподобного Серафима Саровского или преподобного Сергия Радонежского. «Друзья мои, всё, что с нами происходит, всегда чудо. Мы не «клуб по интересам», есть некая тайна, которая будет связывать нас и далее. «Где двое или трое собраны во имя Моё, Я среди них». Но надо преодолеть нашу немощь», – часто говорил О. Александр своим духовным детям.

Мы так много общались с ним, доверяли ему всю нашу жизнь, поступали по его благословению, сидели с ним за одним столом и слышали, как он поёт студенческие песни и старинные романсы. И пели вместе с ним. Он освящал наши дома, молодые мечтали, что он их повенчает, а старики надеялись, что отпоёт. Это был наш отец, и мы причащались из его рук и из одной Чаши.

 
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней,
Не возродишь былых желаний
В душе моей, в душе моей.
 

Его прекрасный могучий баритон звучал не меланхолично, а как‑то удивительно жизнеутверждающе.

 
Однажды счастье в жизни этой
Вкушали мы, вкушали мы,
Святым огнём любви согреты,
Оживлены, оживлены…
 

Это и его поющий голос напоминает нам:

 
Но кто огонь, огонь священный
Смог погасить, смог погасить,
Того и к жизни незабвенной
Не воскресить, не воскресить.
 

У калитки дома о. Алсксандра, на том месте, где он умер, теперь всегда лежат живые цветы. И я думаю о том, что вот здесь, на рассвете, когда солнце осветило лес, его дом и две красивые ели перед домом, которые он так любил, его встрепенувшаяся душа увидела сияющий, беспредельный, преображённый мир, и его давно умершая мама, женщина с ангельским лицом, встретила сына на пороге новой жизни…

Деятельная, любящая душа о. Александра ушла в Космос, в ноосферу, где его талантам предстоит получить великое, таинственное пока для нас развитие, где ему суждено получить от Творца новую деятельность, вероятно, аналогичную той, в которой он уже испытал себя. И невольно думается: если О. Александр, образ и подобие Божие, так прекрасен, то как же прекрасен тогда Христос!

«Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её» (Мф.16,18).

Девятого сентября после тёмного рассвета наступил очень солнечный день. О. Александр верил, что человечеству предстоит ещё очень долгий путь. Творение продолжается…

Как в Иоанновом Апокалипсисе Дракон пал на землю, так обрушился дьявол на прекрасную голову о. Александра. Кто‑то старательно отводит, уводит ПОКАЯНИЕот нашего народа – или народ от покаяния – пропагандой, обрядоверием, топором. «Не в чем нам каяться!» – звучит из центральных газет. Страна в кризисе, а кризис – это суд. «Суд – это бессмертная, бесконечная Божия любовь, которая идёт к человеку, встречает его и, когда соприкасается с ним, происходит как бы разряд молнии, потому что свет соприкасается с тьмой, чистое – с нечистым, зло – с абсолютным добром». Но пусть многие говорят Богу: «Нет», Он всегда находит людей, которые скажут Ему: «Да».

Страшна изуродованная судьба нашего народа, велики не только его горе, но и его вина. Но, как парус надежды, звучит голос древнего пророка Исайи: «Наказание мира нашего было на Нём, и ранами Его мы исцелились» (Ис. 53,5).

Если бы так…

А. Андреева,филолог,

Москва

Я ведь только инструмент
(из писем отца Александра).
(В. Леви)

Долгожданный телефонный звонок.

– Доктор? Здравствуй. Это я, Алик… здесь, недалеко. Будешь дома? Выезжаю… Горячая вода у тебя есть?..

Приходило живое Счастье. В шляпе, при бороде, с портфелем, всегда туго набитым книгами и бумагами, – Счастье, сразу бравшееся за телефон, полное забот о ком и о чём угодно, но не о себе, меньше всего беспокоившееся об условностях (какой духовный отец назовёт себя чаду своим детским домашним именем?), – Счастье, которое можно было обнять, усадить за стол, накормить, освежить душем, уложить расслабиться, помассировать (иной раз добирался умученный, отдувающийся, с болями…)

Память земного. Все можно представить, всему поверить кроме того, что этогобольше не будет.

«СПРАВОЧНОЕ ОКОШКО» ОТЦА АЛЕКСАНДРА

Шестнадцать лет назад в Коктебеле, на околопляжной улочке ко мне подошёл светловолосый молодой человек. Представился диаконом Александром Борисовым: «С вами хотел бы познакомиться отец Александр Мень, священник. Он читал ваши книги…»

В обращении диакона была некоторая осторожность.

Странно припоминать: я не только не знал, кто такой Александр Мень, но ни одного живого священника до той поры близко не видел. Полагал, что таковые не водятся в земной жизни, а пребывают где‑то в полунебытии, среди ветхих старушек и шизофреников…

Вечером, с непонятным волнением, ждал гостя.

С диаконом явился человек наружности неожиданной, но будто всю жизнь знакомой – или по какой‑то другой жизни родной…

В лёгком летнем костюме, невысокий, но очень большой. Впечатление такое производилось не телосложением, умеренно плотным; не осанистостью или солидностью, которых совсем не было; даже не великолепной крупнотой головы с сиятельной мощью лба в окладе волнистых чёрных волос, тогда ещё только начинавших седеть.

Величина его не занимала места, а только вмещала. Большим, безмерно большим было его существо. (Можно бы и сказать: психополе, энергополе, но это следствие). Громадное духовное существо – как ещё это назвать?.. Аккорд гармонического полнозвучия. Мягкий без подслащения баритон, с запасом ораторской властной силы. Глаза древнего разреза, крылобровые, в дивных длинных ресницах выбрасывали снопы светожизни. «Господи, да он же красив, – вдруг догадался я. – Царски красив. За такую красоту могут любить…»

С первых секунд забыл, что он священнослужитель, так просто и весело потекла беседа.

Спросил меня:

– К вам, наверное, обращаются не только с болезнями, но и с вопросами – скажем, о смысле жизни?

– Ищу сам, к кому обратиться. О смысле смерти…

– Мы тоже ищем. (Смеющийся взгляд в сторону невозмутимого диакона). У нас, правда, есть одно справочное окошко, в него приходится долго достукиваться. По–нашему это называется молитвой. А вас, может быть, выручает какая‑то философия?

– Для нас подвиг хотя бы доказать, что думающий о смысле необязательно псих.

– Если даже и психически болен, почему не подумать. Безрелигиозная психотерапия – всадник без головы. Медицина без веры – мясная фабрика. Религия и наука противопоставляются лишь темнотой, недоразвитостью; противоречат друг другу лишь в обоюдном незнании или нежелании знать. Истинная религия научна, истинная наука религиозна. Вера – сердечный нерв искусства, литературы, поэзии – даже в отрицании Бога. Человечество выживет (кажется, он сказал: «состоится») лишь в том случае, если между всеми путями к Истине будет налажено сообщение, связь.

Вот главное, что я услышал от отца Александра в тот вечер. Теперь это кажется само собой разумеющимся.

«А ВЕРА ЕСТЬ ЖИЗНЬ»

Начались встречи, обмен книгами, переписка.

* * *

Дорогой Владимир Львович! Спасибо за добрые слова о моих книгах, хотя во многом они объясняются Вашим расположением. <…> Относительно нашего возможного диалога – я, разумеется, с большой охотой включился бы в него. Но поскольку Вы. наверное, хотели бы как‑то употребить его для размышлений над собственными трудами и проблемами, то лучше было бы нам уяснить границы. <…> Как Вы, наверное, помните, Фромм считал, что религия (в том широком понимании, которое ему свойственно) имеет терапевтическое значение для человечества наших дней. Наверно, это было бы наиболее целесообразной канвой для диалога. Вообще же диалоги можно разделить на несколько сортов.

1) «Бой быков», когда оппоненты заинтересованы в «зрителях» прежде всего, и их цель – не ударить лицом в грязь. Это чисто спортивное состязание, малоплодотворное. 2) «Информационные» диалоги, когда каждая сторона просто излагает свою точку зрения на вопрос. Это уже лучше, но больше похоже на серию монологов, чем на диалог. 3) Взаимообогатительное, конструктивное, «диалектическое» общение. Это, мне кажется, – лучший вариант.

Конечно, было бы замечательно, если бы у Вас нашлось время сделать пару критических замечаний, касающихся моих книг. Я ведь пишу вслепую, не получая критики и «прессы». И, Вы правы, конечно, вынужден спешить. Читатели нетерпеливо стоят за спиной, как у художника, и ждут, давят. Просто потому, что «есть нечего»: старые книги уже во многом устарели, зарубежные – или недоступны, или «не работают» для нашего читателя.

Жанру меня трудный, едва ли даже определимый, но в чём-то похожий на Ваш: и наука, и литература, и пр. Но я ведь не прозаик, а не поймёшь что. <…> Так что обмен и помощь – неоценимы.

Надеюсь на встречу после Рождества. <…> У меня чувство, что все это не зря. Я уже говорил Вам, что не верю в случайности. <…>

Свои письма отец Александр писал на машинке, почти без правки, не перечитывая. Рукой – спешные записки, стремительным почерком, напоминающим то греческий шрифт, то стенографию… Сокращения делаю, главным образом, в тех местах, где речь идёт обо мне и моих работах. Отец Александр был благодатно щедр на доверие и восторг, щедр безмерно, неудержимо. Иногда от этого становилось страшно. С благодарностью слушая, читая его похвалы, нельзя было сомневаться в их искренности. Нельзя и теперь, после… – но благодарность смешивается со стыдом недостойности. Солнечный свет – невозможно думать, будто ты его заслужил.

* * *

Дорогой Владимир Львович! <…> Года два назад, когда я написал Вам длинное письмо, прочтя Вашу книгу «Я и Мы» [22]22
  Речь идёт о книге Владимира Леви «Я и мы». – М.: « Молодая гвардия», 1969. – Ред.


[Закрыть](это письмо, написанное ещё до коктебельской встречи, которое я по «неизвестным» причинам не получил – В. Л.), уже было предчувствие, что нашим дорогам суждено пересечься. Может быть, потому, что увидел в ней нечто родственное (не обязательно – похожее), близкое в каких‑то едва различимых векторах. <…> – ощущение «единого поля». Читал и между строк, как мы все привыкли.

Хотя религиозность часто бывает связана с патологией, для меня она есть здоровье души и духа. <… > В «Я и Мы» первого издания мне казалось, что есть немного тяготения в сторону психофизиологического детерминизма, но теперь его уже нет. Я не верю в детерминизм, хотя и считаюсь с ним, я ведь биолог. <…> Бессмысленно думать, будто изучение некоторых механизмов открывает все тайны. Тайны – это не «непознанное», но нечто более широкое, чем поле, подведомственное одномерному естествознанию.

Я действительно догадывался, что Вы не просто врач. <… > Но это вовсе не трагедия. Наоборот. Вы, как царь Саул, который пошёл искать ослиц, а нашёл царство. <…>

Вы говорите: не хватает добра? Так ведь оно просто ещё не реализовано, подобно тому, как не реализуем мы всех ресурсов мозга. Один христианский подвижник из Сирии справедливо говорил, что можно научиться любить все, даже червей, даже демонов. Это, конечно, идеал, но достижимый. Сердце гибче ума и способнее к росту, если с ним заниматься.

Чего я ждал от Вас? Просто «человека, который понимает». Это само по себе имеет немалую цену для меня. И потом, я люблю талант, как чудо Божие, как птицу или оленя…

То, что пишет Соловьев – есть не вера, а философское убеждение. Само по себе оно важно, но не может заменить жизни. А вера есть жизнь. Вы говорите о ней как о стержне, и это глубоко верно. Она есть внутренняя ситуация человека по отношениюк Богу. Библия требует от нас полной, всецелой самотождественности, единства личного начала. Только так «второе я» становится просто тенью, которая должна знать своё место, а не психическим паразитом на личности. Чем прочнее единство, тем больше открытости Высшему. Когда мы учимся доверию к жизни, Бытию, Богу, когда говорим Ему «Ты», происходит основное. Мы выходим на контакт с самой сутью вещей. Едва ли это можно ясно передать в понятиях.

Все философемы тут только прелюдии, пролог, подступы, хотя и важные. <…>

«МИСТИК, ПОВЕНЧАННЫЙ СО ЗДРАВОМЫСЛИЕМ»

Наверное, каждый, кто хоть однажды поговорил с отцом Александром, вправе сказать, что у него были с ним особые отношения.

Слова, даже такие наполненные, как «духовный отец», «учитель», «друг», – не могут передать эту особость. Через этого человека шла благодать, каждым воспринимавшаяся как даруемая ему лично. Т ак точно и было. Нив чем не было у него штампов, никогда и ни с кем ничего оптового. Непрерывное творчество – и на литургии, и за письменным столом, и на лекции, и в беседе наедине.

Человека, который понимает,нашёл в отце Александре и я: с первых писем начал ему исповедоваться. Его же доверие моему пониманию было, несомненно, завышенным. В завышении собеседника, завышении «на вырост», был его постоянный высокий риск.

Продолжая письмо, отец Александр отвечает на мои самовольные попытки его «психологического портрета».

* * *

<… > Была у меня при знакомстве с Вами и некая «корысть». Имея постоянно дело с людьми, и часто неблагополучными, я хотел кое‑что узнать, поделиться, обсудить (я ведь не специалист все же). Думал, и Вам занятно посмотреть, как работает священник. Все просто. И вообще я проще, чем Вы изобразили. Если бывают мистики, повенчанные со здравомыслием, то это – мой стиль жизни.

То, что Вы написали обо мне, меня ужасно позабавило. Я ведь до смешного нерефлектирующий над собой тип. Могу только сказать, что не все Ваши догадки оправданны. Если ищу подтверждения, то только делового. Идёт или не идёт? У священников немного особое положение. Если писателю скажут, что он «единственный» – это его триумф, а для нас – катастрофа. Мы рядовые, живущие присягой. Мы из той породы, которая «в одиночку в поле не воин». Кроме того, от чувства самости успешно оберегают неудачи, ответственность, утомление и опасность. Увы! И вообще у меня научный склад ума, а наука учит смирению. Ну сделал то‑то и то‑то. Ну одной книгой больше. Что это в сравнении с безмерностью задач? Явсегда ощущаю спиной все происходящее, все масштабы. Может быть, в этом и есть здравый смысл, которому учил любимый мой Честертон. А насчёт сублимации Вы правы. Она у меня в крови, застарелая. Это мы знали задолго до Фрейда и употребляли, пусть и бессознательно.

Относительно духа предков – согласен с Вами. Всегда так ощущал. Но это же для богослова банальность. Задуманы были Богом эти штуки четыре тысячи лет назад, и Он время от времени использует своих людей по делу. Так уж решено.

И ещё одно: личное. Мне служения вполне хватает, т. к. писанина есть лишь один из его вариантов. Просто нельзя говорить всё время, нужно и письменно общаться с людьми. Может, порой и выйдет лучше. Один теолог зарубежный однажды сказал: «о. А. менее интересен, чем его книги». И слава Богу! Тут мы близки. Книга есть вещь, стрела, пущенная из лука. Ты отдыхай, а она за тебя потрудится.

Одиночеством я, признаться, никогда не страдал, и домой возвращаюсь с радостью. Ведь мы возвращаемся не к себе, а к Богу, к Его «Ты». Только иногда ощущаю интеллектуальное одиночество, но это вытекает из ограничений, добровольно принятых лет десять назад. Что‑то надо потерпеть. <…>

А насчёт «искусителя» – это Вы зря. Что тут искусительного? (Имеются в виду некоторые мои психоаналитические потуги – В. Л.) Зеркала? (Психологические – В. Л.) Да только помогают в здравом покаянии и смирении, без которого мы – глупцы, слепые. «Механизмы»? Ну конечно, они есть, как в красках на полотне есть своя химия. <… > Тщетно, художник, ты мнишь, что своих ты творений создатель…Мы орудия, и как устроены, дело не первое, хотя и не последнее.