Текст книги "И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

О. Александр никогда ни на что не жаловался. Обо всех его бедах я узнавал от других. Всегда своей улыбкой, немного с самоиронией и с элементом «прикола», о. Александр мгновенно мог развеять любую чёрную тучу души.

Конечно, мне в жизни безумно повезло. Миллионы людей мечтали бы увидеть то, что я видел, услышать то, что я слышал, узнать и понять то, что я понял, благодаря отцу Александру и вере, к которой он меня привёл.

Слава Тебе, Господи, за безмерную благость Твою.

О. Степурко,композитор,

Москва

Он был светом.
(Ф. Искандер)

С отцом Александром Менем познакомила меня поэтесса Тамара Жирмунская, которая пришла к нему в тяжелейшие для себя дни, и, как она говорит, он собрал её по кусочкам, вдохнул в неё жизнь. Позже и от многих других людей я слышал подобные слова.

Впервые мы встретились за городом в доме наших общих знакомых. Я увидел человека редкой физической красоты и духовного обаяния. Знакомясь с личностью значительной, обычно некоторое время испытываешь отчуждение, трудность в нащупывании общих точек соприкосновения, пока не выйдешь на разговор близкий и дорогой обоим.

В этом случае ничего подобного не происходило. Казалось, я встретился с человеком давно знакомым. С первой же секунды полился интересный разговор, казалось, давно начатый и случайно прерванный. Выяснилось, что я с отцом Александром действительно был знаком, только заочно: читал несколько его прекрасных богословских книг, изданных на Западе под разными псевдонимами.

Я думал, авторы этих книг живут за границей. Этим для меня объяснялась их огромная эрудиция: сиди себе в любой крупной библиотеке и изучай первоисточники на всех языках. Но я считал, что авторы русские, родились на Западе вдали от корней православной религии: откуда же такая живость, неакадемичность, мощь этического напряжения? Откуда они знают, как писать для нас? И тут всё выяснилось. Священник маленькой подмосковной церкви отец Александр, конечно, знал, как писать – для нас.

Да, общаться с ним было необычайно легко. Я думаю, трудность общения с незнакомцем основана на боязни невольно оскорбить самолюбие человека чуждым ему образом твоих мыслей. Чем самолюбивее человек, независимо от степени его одарённости, тем плотнее его окружает оболочка самозащиты. И это мы чувствуем, и невольно сами осторожничаем. Здесь было совсем другое. Абсолютное, полное безразличие к тому, что о нём подумают другие. Уверен, что его великая верность Богу оборачивалась в обычной жизни необычайной доброжелательностью к каждому человеку.

Помнится, речь зашла о людях тёмных, агрессивных, попросту говоря, мракобесах. Как быть, как к ним относиться?

– Пока человек жив, – сказал отец Александр уверенно, – он не погиб для Бога. Как раз с такими людьми надо чаще всего общаться. Спорь, доказывай, подымай их до истины Спасителя. Общаться с людьми, которые думают, как мы… Непроизводительно… Жизнь слишком коротка…

Как‑то после этих слов не совсем было ясно, насколько производительно наше общение с ним. Но великое дело – искренность, обаяние непосредственности. Все сулыбкой переглянулись и направили свою «производительность» на закуски. Стол был небогат, но хозяйка испекла чудный пирог. Выпив две–три рюмки водки, отец Александр неожиданно отставил рюмку и сказал:

– Меня водка всё равно не берет. Так что не буду переводить этот дефицитный сегодня продукт.

Слова его прозвучали как‑то по–мальчишески мило. Алкоголь никогда не мог поднять отца Александра до уровня его естественного природного воодушевления. Казалось, он гордится своей физической крепостью. Он и производил впечатление необычайно сильного и небычайно бодрого человека.

Бывают очень бодрые люди, которые меня лично как‑то раздражают. От этого бодрячества, от этого динамического самодовольства словно цепенеешь, впадаешь в какое‑то странное уныние как бы для того, чтобы соблюсти такт, притормозить скорость собственной жизни, подравняв её под общую… Но бывает обидно. Бодрость отца Александра была совсем другого рода. От его улыбки, доброго спокойного настроения, от его света включался и твой собственный свет; хорошело. И так бывало каждый раз, когда я с ним виделся. Такое чудное свойство было в натуре этого человека. Вот вспышки воспоминаний от той первой встречи. Речь зашла о юморе.

– Юмор – высший дар человеку, – говорил он, – из всех живых существ юмор чувствует только человек… Только человеку дано видеть себя смешным… Это отчасти божественный взгляд на себя…

– А как же собака? – удивился я, – по–моему, она понимает юмор. Иногда даже улыбается.

– Ну, собака, – ответил отец Александр, ничуть не смутившись, – собака почти человек.

Однажды у одного новообращённого нашего христианина я спросил, какая разница между православием и католичеством. Разумеется, имел в виду не ритуалы, а философское различие.

Мой знакомый почему‑то сильно рассердился на этот вопрос. Подозреваю, рассердился потому, что не знал, в чём разница.

– Какое невежество! – воскликнул он. – Как можно православие сравнивать с жалким католичеством?

Зная эрудицию отца Александра, я задал ему тот же вопрос. Ответ, однако, был неожиданный.

– Да никакой разницы, – с жаром ответил он, – мы нагромоздили баррикады с обеих сторон и только сейчас начинаем их разбирать…

В самом деле, если ты пьёшь живую воду из могучего источника учения Христа, имеет ли особое значение форма сосуда, которым черпаешь эту воду? Имеет ли решающее значение, как ты пьёшь эту воду? Стоя? Сидя? Маленькими глотками или залпом?

Разумеется, надо уважать традицию народа, который так, а не иначе привык утолять свою жажду. Но и нельзя не понимать, что чем меньше человека утоляет само учение, чем автоматичнее он пьёт из сосуда знаний, тем придирчивее он относится к форме сосуда: чтобы скрыть своё равнодушие к его содержанию. Эти маленькие хитрости человеческой психологии не раз приводили к великим религиозным раздорам.

Ятогда ещё не знал, что именно эта беспримерная широта взглядов отца Александра (кстати, отличительная особенность всей русской философской и религиозной мысли), его страстное желание примирить и включить всех в работу на ниве духовного возрождения России, вызывала в некоторых людях яростную ненависть к нему. Может быть, ближайшие друзья об этом знали, но я ничего не знал, а сам он никогда об этом не говорил.

После его страшной, трагической гибели выяснилось, что он получал угрожающие письма. Но даже от жены скрывал, чтобы не волновать. Она потом говорила, что в последнее время вечерами, приходя домой, он тут же зажигал свет во всех комнатах. При его ясном уме и спокойном мужестве – что это означало? Идёт охота? Отгонял зверей светом? Хотел показать, что в доме гости, и нападать надо не сейчас?..

Но до всего этого было далеко в тот первый вечер нашего знакомства, о котором я сейчас вспоминаю. Разговор зашёл об одном священнике, которого арестовали, и, так или иначе, вынудили публично отречься от своих взглядов. После этого отпустили на свободу, и он тяжело переживал своё малодушие. Оказывается, отец Александр его хорошо знал.

– Это прекрасный человек! – воскликнул он, – я говорил ему всегда – церковь не место для политической проповеди. Всегда! Но он не слушал. Значит, неубедительно говорил. Я виноват. Никак не выберусь в Москву. Надо утешить его. Он прекрасный человек…

Я заметил, что некоторые атеисты, не все, но некоторые, при подобных обстоятельствах держались более стойко.

– Да, – согласился отец Александр, – так бывает. У атеиста, если он при этом честный человек, вырабатывается за жизнь огромная практика опоры на самого себя.

Религиозный человек, и это доказывает история, не раз проявлял чудеса стойкости. Но человек есть человек со всеми его слабостями. Бывает, в трудные минуты верующий вдруг утрачивает связь с Богом. Телефон не соединяет с небом. Бывают такие минуты и дни. И тут религиозный человек делается слабее атеиста: у него нет привычки опираться на самого себя. Он силён, пока связан с Богом…

Разговор зашёл о литературе. Далеко не со всеми его мыслями я мог согласиться, но то, что он говорил, было интересно, неординарно, самобытно, прочувствованно. Как всегда, речь зашла о Солженицыне. Я сказал, что Солженицын при всех своих огромных достоинствах, видимо, писатель без воображения. Когда он писал о лично пережитом или о том, что было близко его личному опыту, он был велик. А когда стал писать о том, чего лично не знал, это потребовало большого писательского воображения, и талант его потускнел.

Отец Александр круто не согласился:

– Что вы! Что вы! Я знал Александра Исаевича. Это был интереснейший собеседник. У него была редкая фантазия!

Я не стал спорить на тему о том, что бурная фантазия интересного собеседника и воображение писателя это не одно и то же.

Помню ещё разговор о «Мастере и Маргарите» Булгакова. Высоко оценив роман, отец Александр сказал:

– Иешуа, конечно, не Христос. Просто Булгакову нужен был оппонент Пилату. В булгаковском Иешуа нет поэтического таинства Богочеловека. Он просто умный и очень добрый человек. Когда он по жестам и гримасам Пилата угадывает его мысли, то несколько комичен, как библейский Шерлок Холмс. Судя по прекрасным воспоминаниям Виталия Виленкина, который имел счастье слышать чтение многих глав романа в исполнении самого Булгакова, автор надеялся, что роман будет опубликован. Возможно, по этой причине он отстранился от мистической сущности своего героя.

Отца Александра попросили рассказать об Иуде. И это была великолепная лекция [39]39
  См. 4–е издание книги «Сын Человеческий» и сборник лекций А. Меня «Радостная весть», выпущенные АО «Вита–центр» в 1991 и 1992 гг. – Ред.


[Закрыть].

Он начал с того, что сам интерес к Иуде невольно укрупняет фигуру этого достаточно банального человека. По словам отца Александра, предательству Иуды предшествовало разочарование в Учителе. Он примкнул к делу Христа, надеясь пожать из него вполне земные плоды. Был момент, когда учение Христа приобрело такую популярность, что он мог без особого труда взять в свои руки власть над Иудеей. Но Христос действительно не стремился к земной власти, и Иуда, видимо, решил, что это полоумный юродивый. И потом, когда схлынула популярность Христа и отречься от него стало выгодно, он его предал. (И, возможно, отомстил за поруганную мечту быть одним из советников царя Иудеи – это, впрочем, я добавляю от себя).

Как‑то часов в девять вечера отец Александр стал собираться. Оказывается, один его прихожанин впал в уныние: надо зайти к нему и подбодрить.

Конечно, уговаривали остаться, но это было бесполезно. Уходя в дождливую, ветреную ночь, отец Александр быстро и весело одевался, как мы с вами раздеваемся, приходя в дом, где нас ждёт дружеское застолье. Когда он ушёл, осталось чувство тревоги…

В другой раз, шли к нему домой. От электрички до дома минут пятнадцать ходу. Но прошло много времени, пока мы добрались. Несколько раз по дороге его останавливали прихожанки. Издали окликнув, почти подбегали к нему и начинали говорить о своих домашних неурядицах. Я отходил, чтобы не смущать этих женщин. Успел услышать, как одна жаловалась, что муж опять запил.

Я ждал в сторонке, дивясь его великому терпению. И это ведь каждый день: служба в церкви, помощь прихожанам в любое время, последние два года лекции и всегда работа над книгами, написанными (когда? где?) – втайне от полиции – хотя в них никогда никакой политики не было. Впрочем, было нечто большее, чем всякая политика. Было нескрываемое экуменическое мировоззрение. Была слава Великому Сеятелю, цветению жизни, бессмертию духа.

… Он был светом нашей Родины и для нашей Родины. И его за этот свет убили. Какой силы свет, нам ещё предстоит узнать и понять по–настоящему. Будущее покажет. А если вновь мрак накроет нашу страну, то мы уже будем знать: откуда пришёл мрак, оттуда шло и убийство.

Ф. Искандер,писатель,

Москва

Часть третья

Миссионер для племени интеллигентов.
(С. Аверинцев)

По правде говоря, я сомневаюсь в своём праве говорить о незабвенном о. Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нём куда больше, живее, конкретнее.

Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберётся немного. И все же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество: я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.

«Вот, вышел сеятель сеять».

Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд этот Сеятель. «Рано до звезды», – как сказано у Пушкина.

Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых.

Ведь семидесятые, каковы бы они ни были, – совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в столицах каждый желающий уважать себя интеллигент, если не шёл в неофиты, то, по крайней мере, симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на религиозно–философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к вящему позору сажавших, но не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, всё было иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем. Смертельная, нечеловеческая усталость после едва–едва отошедших в прошлое сталинских десятилетий– и одновременно бодрое обретение второго дыхания все той же идеологией, «возвращение к ленинским нормам»: борода Фиделя Кастро, бригантинно-целинная комсомольская романтика – и заново рассвирепевший, набравший новую прыть атеизм.

О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, «претерпевшие до конца», не отклонившие от себя, как сказано у Аюлатовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век – как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется.

Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но ещё в страшно малом числе, каждая душа наперечёт. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере ещё в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасшие и под спудом, они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплочённого, но неизбежно замкнутого, всё более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам школ и вузов, – помилуйте, о чём вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто пОтому, что этого быть не может?..

Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.

И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.

Перед ним были советские люди – какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах, какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И все же это были люди – по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искажённого – за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворён для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя – со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: «образованщина». Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями – шаг за шагом, с азов одолевая его страшную отчуждённость от христианской традиции.

Есть эпиграмма поэта–символиста Вяч. Иванова о характерном искушении эвакуировать церковь из истории:

 
Дабы подальше от людей
Она была ещё святей.
 

Вот для этого искушения О. Александр был абсолютно неуязвим. Одно он чувствовал всем своим существом: церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на очень трудном участке работы – так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас – в прошлом, может быть, враждебном, милом, но во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем все дальше и дальше. О нет, Он с нами – в настоящем. И Он ждёт нас – впереди, в будущем.

Хочется вспомнить ещё стихи, на сей раз В. Соловьева:

 
Да, с тми Бог – не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он ЗДЕСЬ, ТЕПЕРЬ, средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог.
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с тми Бог!
 

О. Александр знал это – и передавал другим. Нет, «не в уснувшей памяти веков»! Да, «здесь, теперь»! Всерадостная тайна была с ним – кажется, больше всего к концу, когда невыговоренное предчувствие конца становилось все отчётливее, и врождённая, природная полнота жизни уступала место иной, более неотмирной бодрости. Такой мне запомнилась наша последняя встреча – летом рокового года, на одной богословской конференции.

Задумаемся ещё раз: когда он начинал, он был один. Потом его окружили люди, всё больше и больше людей, и он отдавал им все свои силы, до предела и без предела; ещё французским писателем Бернаносом сказано, что каждый настоящий священник – «человек съеденный»; съедаемый своими прихожанами. Но в последний час, в час пролития его крови на нашу землю, впитавшую кровь стольких священников, он снова был один, как вначале.

Здесь масштаб его жизни. Споры о мнениях, как сказано у апостола Павла, в сравнении с этим малы. Не тот разговор. Воздавая должное его книгам, решимся сказать: то, в каких условиях это было написано, больше самих книг. Придут другие люди, напишут другие книги; дай им Бог. Но за о. Александром останется несравненная заслуга: с самого начала не поддаться гипнозу ломавшей и сильных «исторической необходимости». Без героической позы, не отказываясь быть осторожным, но запретив себе даже тень капитулянтства, ни на миг не покладая рук, он сделал невозможное возможным. Он проторил дорогу. Теперь по ней пойдут другие, и на уровне «споров о мнениях» они не всегда будут с ним единомысленны. Но пусть и они не забывают того, кто вышел сеять, не дожидаясь рассвета, неторёной, заросшей тропой.

С. Аверинцев,философ,

Москва

Пастырь Сергиева края [40]40
  Публикуется в сокращении. – Ред.


[Закрыть].
(А. Бессмертный-Анзимиров)

Япоявился здесь впервые зимой 1974 года. Раннее утро на Ярославском вокзале, затем мерный стук колёс подмосковной электрички, прибывающей на пристанционную площадь города Пушкино. Автобусная станция возле старой водонапорной башни. «Смотри не перепутай, – предупреждал меня крестный, – тебе нужен не 22–й номер, а 2–й. Многие ошибаются, и 22–й увозит совсем в другую сторону». Выхожу из автобуса на остановке «Новая Деревня».

Когда‑то это были выселки староподмосковного, ещё средневекового села Поучина (т. е. «по реке Уче»). Теперь Новая Деревня стала городским предместьем – крепкие и основательные деревянные дома по обеим сторонам старотроицкой дороги, ведущей в Троице–Сергиеву лавру. Здесь некогда жили знаменитые бегуны братья Знаменские. А перед затоплением Учинским водохранилищем села Акулова Гора («пригорок Пушкино горбил Акуловой Горою»), в Новую Деревню были перенесены два здания: сначала в 1922 году деревянная церковь Сретения, затем домик, в котором Маяковский написал стихотворение о том, как к нему в гости приходило солнце. Отсюда близко до Радонежа, до Хотькова монастыря. По сути дела, это начало Радонежья.

Именно здесь, как раз на полпути между Москвой и Сергиевым Посадом, в этой самой деревянной Сретенской церкви прослужил большую часть своей замечательной жизни протоиерей Александр Мень.

Неброский голубой куполок сельского храма, почти скрытый заснеженными деревьями, томительный край извечных среднерусских ворон, кружащих в сером зимнем небе, черноватый снег поля, уходящего в сторону кладбища, – вроде бы скудная природа с её ненавязчивым и каким‑то тоскливым, по-настоящему глубоко мистическим очарованием. Земля преподобного Сергия Радонежского.

Не иначе, как от преподобного эта звенящая бодрость, всегда охватывающая здесь, вливающая в душу потоки невидимой благоухающей свежести. Тянется нестройное пение деревенских бабушек, небольшое храмовое пространство пронизано тонкими струями ладана, трещат свечи. Звучит твёрдый голос священника: «Приимите, ядите, сие есть Тело Моё, еже за вы ломимое во оставление грехов», – и я вдруг физически ощущаю, как небо над церковью раскалывается и из образовавшейся бездны исходят нетварные, ослепительные лучи. Они тянутся во все стороны ко множеству других церквей, затерянных среди российских снегов и оврагов – и дальше, к храмам Греции и Франции, Литвы и Польши, Англии и Америки… А один из этих лучей пронзает пространство и время и под тихое пение на клиросе «Тебе поем» почивает на Святых Дарах, предложенных новодеревенским пресвитером Богу «от всех и за вся».

Отец Александр Мень не то чтобы служил очень красиво или как‑то по–особенному, специфических новшеств не признавал («я не литургист, пускай другие этим занимаются»), но и не затягивал службы, полагая, что суть молитвы отнюдь не в многословии. Но нигде, пожалуй, не мог в ту пору я ощутить столь глубоко всю глубочайшую таинственность православного богослужения.

Эти удивительные, исполненные «нечаянной радости» воспоминания о Новой Деревне начала 70–х годов! В самый первый мой приезд в Сретенскую церковь я был поражён непривычным количеством молодых и очень серьёзных лиц, незнакомых до сих пор, но странно гармоничным сочетанием собрания горожан и селян. А в пасхальную ночь последние и вообще терялись среди первых – не протолкнёшься, не положишь креста. Но и заутреня, и праздничная литургия воспринимались на едином дыхании. К тому же о. Александр обязательно всегда причащал на Пасху – эта практика постепенно восстанавливается в большинстве наших храмов лишь сейчас.

Что ещё вспоминается из той поры? Очередь после службы перед кабинетом пастыря. «Как у врача, – шутили мы. – У вас талончик на какое время?» Радость новых знакомств во время этого ожидания, узнавания ближнего. Смущение в кабинете, поразительное косноязычие («тяжесть языка»), трудность постижения искусства излагать свои мысли, тревоги, надежды пред столь умным и ярким духовником, церковным писателем с мировым именем. И огромная любовь в его глазах, напряжённое внимание, с которым он тебя выслушивает, мгновенно схватывая суть проблемы и двумя–тремя словами, часто с добродушной и тонкой шуткой направляя к самостоятельному решению, никогда ничего не навязывая.

И ещё настоятель храма, седой отец Григорий Крыжановский, лежащий ныне на местном кладбище. Косая сажень в плечах, благородная и какая‑то изящная осанка, даже в самые лютые морозы прогуливается по селу без шапки, шуба нараспашку, ряса в снежинках, свежий пар изо рта – не идёт, а «выступает, будто пава». Старенький, он до самой кончины своей, хоть и не имел сил служить и лишь сидел в алтаре, но всегда выходил после литургии к прихожанам: «А сейчас наш Златоуст, батюшка отец Александр, скажет вам проповедь. Внимайте достойно, вы больше нигде этого не услышите!» И окидывает о. А. Меня взглядом, лучащимся любовью и уважением. «Наверху», перед церковным начальством стоял за о. Александра стеной. «Пока я жив, – как‑то сказал он, – я его не выдам, буду прикрывать как орлица орлёнка». И не выдал.

«Как относится высшая иерархия к о. Александру?» – спросил я тогда у старика Анатолия Васильевича Ведерникова, многолетнего работника патриархийных «верхов». «Очень уважают, а многие так и просто любят, – последовал ответ. – Хотя есть и яростные противники. Но в целом подавляющее большинство тайно гордится, понимая, что никто сейчас в нашей Церкви не способен адекватно миссионерствовать в столь тяжёлой и внутренне изломанной среде, как советская интеллигенция».

Добавлю: и сегодня в нашей Церкви на это по–прежнему никто не способен.

Убийцы о. Александра Меня прекрасно отдавали себе отчёт в том, кого они убивают.

Уже много слов было сказано об уникальной работоспособности этого человека. Бесконечные требы, окормление громадного прихода, состоящего из очень разных людей, регулярное чтение неимоверного числа лекций, катехизация и воцерковление десятков новообращённых – и при этом непрекращающаяся научная работа, писательство. Ещё в юности он поставил цель рассказать современной России о великой тайне и великой радости христианства и блестяще осуществил эту бесконечно сложную задачу. Его книги – это не только богословские, не только глубокие и оригинальные научные труды, обобщающие громадные знания, не только тонкая и эффективная христианская апологетика XX века. Это ещё очень высокая и даже изысканная литература, словесность в лучшем смысле этого слова.

Критиковали его со всех сторон. Правые – за то, что он левый. Левые – за то, что он правый.

«Вы не хотите проповедовать святую Русь!» – возмущались правые. «Не хочу, – спокойно соглашался священник, – я предпочитаю проповедовать Христа Распятого».

«Вы не боретесь с тоталитаризмом!» – обличали левые. «Мне не известен лучший способ борьбы с тоталитаризмом, чем проповедь Благой Вести Иисуса Христа», – невозмутимо отвечал о. Александр.

Когда‑то он был (по ряду соображений) против отправления известного письма о. Никол ая Эшлимана и о. Глеба Якунина. Но однажды некто попробовал при нём критиковать отца Глеба. Я редко видел, чтобы лицо священника так быстро менялось, чтобы привычное выражение озорной радости на его лице мгновенно уступило место какой‑то грозной серьёзности. «У о. Глеба харизма обличителя, – медленно и строго произнёс он. – И в этом ему следует всячески содействовать и помогать». И по тону было ясно: в его присутствии никакой критики о. Глеба он не потерпит…

Много раньше, ещё в 70–е годы, он все с тем же озорным выражением на всегда светлом и радостном лице шутил в достаточно тесном кругу: «О. Глеб – это наша армия. А я —это партизанское движение. Отец Глеб пошёл в бой с поднятым забралом. Я – воюю с опущенным. И то, и другое – необходимо».

В чём же состояла «партизанская» деятельность о. Александра Меня? В христианизации и евангелизации советского общества изнутри, с «низов». До сих пор мало кто знает, что о. А. Мень был единственнымсвященником Московской Патриархии, который ещё с начала 60–х годов создал разветвлённую сеть многочисленных библейско–молитвенных, богословских и катехизаторских групп и кружков, охвативших значительное число христиан Москвы и Подмосковья и даже распространившихся и в других городах.

Почти никто не знает, что о. А. Мень был и по сей день остаётся единственным православным пастырем послевоенной формации, целенаправленно собиравшим, пропагандировавшим и распространявшим труды блистательной плеяды авторов Русского Религиозного Возрождения XIX‑XX веков.

И ещё о так называемой «партизанской» деятельности. Практически ни один священник (за исключением 3–4 имён, называть которые даже сейчас не буду, так как предпочитаю, чтобы они продолжили своё земное служение) не способствовал столь действенно, столь эффективно абсолютной деидеологизации и десоветизации сознания, как делал это бесконечно долго о. А. Мень. Я полагаю, что он – единственный внутри Церкви адекватный практикборьбы с тоталитаризмом, кото–рому удалось вести эту борьбу непрерывно в течение 30 лет – и обучить ей много сотенлюдей.

Соответствующие советские органы, профессионально когтящие Церковь, всегда боялись христианства как единственной «официально дозволенной мировоззренческой и идеологической альтернативы» в стране. Но ведь о. Александр шёл много дальше: он разрушал все идеологические стереотипы новообращенческого сознания, недвусмысленно показывая, что христианство – это совсем не идеология, а высшая ступень религиозного развития, возможность новой Жизни, Путь.

«У христианства нет знамён, – любил повторять он. – Если даже мы поднимаем стяг с крестом или со святым Георгием, мы мгновенно превращаемся из проповедников Благой Вести в обычных носителей очередной идеологии».Священник был в этом неколебимо твёрд: не для того даёт нам Иисус Христос и Его Церковь свободу от догматизма, чтобы мы тут же втискивали себя в новый догматизм – не человек для субботы, а суббота для человека.

Сегодня мы видим псевдоцерковные группы, помещающие святого Георгия с серпом и молотом в руках на красный флаг. Те же самые группы, которые писали о. А. Меню угрожающие по. слания, которые открыто выразили ненависть к пастырю Сергиева края, зревшую в недрах КГБ и некоторых кругах Церкви многие годы.

Ни одного связного и внятного высказывания от его критиков мне так никогда и не удалось услышать. Да это и неудивительно: ведь никто из «критиков» и «совопросников века сего» не знал его позиций и взглядов, не разговаривал с ним толком, не дискутировал. Отцу Александру завидовали чёрной завистью, потому что он был умён, образован, активен – и служил Иисусу Христу, а не псевдоправославным лжемудрствованиям. Его ненавидели за его национальность: «Да как же это так! Да как это возможно! Да чтобы самый яркий священник Московской Патриархии был еврей! Да это что же такое!» Впрочем, чаще всего слово «еврей» из вежливости заменяли (да и сегодня заменяют) словом «экуменист».

К этому все обыкновенно и сводилось.

Одним была «не ясна» его позиция «относительно еврейского вопроса». А позиция его была прозрачна: он не считал нужным оправдываться перед антисемитами в том, что он еврей по происхождению. И точка. Если кому‑то это не нравится – священника это никоим образом не касается.

Другие полагали, что он начинал воцерковление неофитов «не с приобщения к традиции». Неизвестно, что такие люди именуют традицией. Но точка зрения о. А. Меня и здесь была более чем ясная. Он полагал своим пастырским долгом сначала пробудить в человеке сознание, открыть его сердце, вернуть достоинство и твёрдую почву, помочь новопришедшему обрести живую связь со Христом – через молитву, веру и таинства. А уж потом можно поговорить и о куличах. «Православие – не резервация и не бегство от мира, —повторял он. – Внешнее всегда проще. Внешняя сторона может свестись к чистому обрядоверию, она всегда имеет тенденцию превращаться в самодовлеющее начало».