Текст книги "Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)
С одной стороны, это был первый проект русского Пантеона воинской славы, а с другой, – это проекция космологического мира, объединяющая разные уровни социальной иерархии, все три ветви христианства, восславляющая Бога и его подобие – Человека (доски с именами погибших и награжденных живых). «Твои камни говорят», – сказал император победителю конкурса. Утопия Витберга не была воплощена в камне, но это не значит, что храм не существовал: он жил в сознании людей. Его словесный образ и идея входили в картину мира современников. Подводя итог александровскому правлению, один из них перечислял рукотворные деяния усопшего монарха и среди них назвал «план сооружения Храма Христа Спасителя в Москве» [1247]1247
Избранные черты и анекдоты государя императора Александра I, избавителя и миротворца Европы. М., 1826. С. 18.
[Закрыть].
Концепт «русский народ» получил в официальном изобразительном дискурсе фольклорно-романтическую интерпретацию и воплотился в более монументальных видах искусства, нежели военная карикатура. Поскольку «Священный Союз» мыслился императором не как политический договор национальных государств, а как семья христианских народов, то практика очевидного противопоставления русских французам и прочим европейцам натолкнулась на его желание заретушировать различия в семейном портрете. Как следствие произошла смена понятий. В частности, патриотизм перестал восприниматься как защитная реакция, а «русскость» сопрягаться с воюющим простонародьем Центральной России. Отделенная от Запада и Востока, в официальной версии она была соотнесена с внесословным и нелокальным концептом «славянства», прошлое которого не связано с борьбой с «латинством» и не скомпрометировано ордынским прошлым.
Славяне сильны Богом сил! —
Они все святость почитают,
Творца на помощь призывают
И Бог дух гордости смирил, —
уверял современников оставшийся анонимным провинциальный поэт [1248]1248
Чувство Россиянина // Восточныя известия. 1813. № 48. Прибавление.
[Закрыть].
Новая визуальная «русскость» стала воплощаться в монументальных полотнах и в скульптуре. Графический рисунок, столь приближенный к натуре, стал играть роль заготовки для создания концептуальных произведений. Так, рисунок Теребенёва «Дух неустрашимости русских» лег в основу академических полотен учеников Шебуева – Сазонова и Тихонова. Причем наличие графического прототипа придавало этим картинам историческую достоверность. В то же время гравюра превратилась в средство популяризации монументального образа. В послевоенные годы офорты со скульптур, картин, архитектурных сооружений и строений издавались большими тиражами, публиковались в газетах и журналах, использовались в качестве книжных иллюстраций.
Качества вечности, незыблемости, константности «славянству» придавал не только материал воплощения (масло художественных полотен, металл медалей, гипс и мрамор скульптур), но и символически выраженный концепт времени. Художники и ваятели представляли национального героя Священной империи не в античном образе (как то было в годы расцвета отечественного ампира) и не в образе крестьянских мужиков и баб – защитников родного дома (как в карикатурах 1812 года), а в виде условного, исполненного гармонии славянского витязя.
Поскольку за карикатуристом И.И. Теребенёвым закрепился имидж национального художника, именно ему император поручил создание гипсовых фигур для деревянной триумфальной арки Дж. Кваренги. Она была возведена на Нарвской дороге для чествования русской гвардии, возвращавшейся из Франции. 30 июня 1814 года воины первой пехотной дивизии и в ее составе лейб-гвардии Преображенский и Егерский полки церемониальным маршем прошли под ее сводом. После этого арка еще трижды была местом встречи русских войск. Сегодня образ этого произведения сохранился лишь на нескольких рисунках. По замыслу художника, символом победы стали фигуры славянских витязей, установленные у подножия колонн. После деконструкции обветшалой арки на том же месте в 1827–1834 годах были возведены каменные ворота, при этом витязи были повторены и на них. Трудно сказать, насколько нынешние скульптуры отличаются от теребеневского оригинала. Известно лишь, что в 1824 году президент Академии художеств А. Оленин предлагал внести в них исправления, усилив национальные черты костюма и вложив в руки вместо перумов лавровые венки [1249]1249
Каганович А.И.И. Теребенёв. С. 141.
[Закрыть].
Славянские мотивы были использованы и Ф. Толстым при создании коммеморативной серии медалей. На барельефе «Тройственный союз» (1821) он изобразил Александра I в виде витязя, скрепляющего рукопожатие двух немецких рыцарей, олицетворявших прусского короля и австрийского императора. А на медали (1814) «Родомысл девятого на десять века» император изображен в образе славянского бога [1250]1250
Об истории его создания см.: Записки графа Фёдора Петровича Толстого / Е.Г. Горохова (сост.), А.Е. Чекунова. М., 2001. С.163.
[Закрыть]. В 1817–1818 годах фигуры молодого и старого витязей, исполненные С.С. Пименовым и В.И. Демут-Малиновским, украсили фасады павильонов К.И. Росси у Аничкова моста в Петербурге. И если младший воин еще привычно одет в древнегреческие латы, то старший облачен в кольчугу. В рельефную арматуру самих павильонов включены древнерусские клевцы и пернаты, ранее в ампирных трофеях не участвовавшие. В 1824 году аллегорические чугунные статуи славянских воинов работы В.И. Демут-Малиновского были установлены в нишах царскосельской Белой Башни, а в 1829 году аналогичные фигуры работы И.Т. Тимофеева – на Московских триумфальных воротах [1251]1251
Воробьёв Т.И.Памятники Отечественной войны 1812 г. в Москве и Ленинграде // 1812: К 150-летию Отечественной войны. М., 1962. С. 270.
[Закрыть].
В национальном воображении части отечественных элит «славянскость» представлялась более широким и гомогенным явлением, нежели «природная русскость». Она позволяла соединить культурно-антропологическую версию военной графики с религиозно-исторической парадигмой объединения империи, отнеся точку отсчета отечественной истории ко временам церковного (а следовательно, духовного) единства европейских народов. К тому же «славянскость» была удобна тем, что снимала военное противопоставление «русский – европеец», заменяя его на более универсальное и мягкое различение «власть – народ». И если первая часть этой бинарной оппозиции воплощалась в образах людей войны и славянских богах, то вторая, т. е. «народ», представлялась зрителю в фольклорных образах. Элиты и народ обрели разные символические миры [1252]1252
Sahlins M.Islands of History. Chicago, 1985. P. 35–50.
[Закрыть].
Их создание потребовало новой технологии производства образов. «Русский Сцевола» резца В.И. Демут-Малиновского (1813) – уже не римский атлет, стоически переживающий боль, а страдающий за любовь к царю и Отечеству решительный и сильный крестьянин. Только в отличие от графического образа, скульптурный крестьянин воплощал не деяние или качество, а идеальную для России модель жизни. Ваятель не мог продемонстрировать зрителю множество народных типов, но мог предложить некий универсальный знак-типаж, воплощающий код национальной идентификации. От зрителя же требовалась способность видеть образ цельно, не раскладывая его на части, не соотнося с физическими образами себя самого и соотечественников.
Такой же уровень абстрагирования нужен был зрителю для выявления «русскости» в трехмерных, выполненных в полный рост фигурах плясунов на памятнике Минину и Пожарскому (1819) резца И.Т. Тимофеева [1253]1253
Рамазанов Н.Материалы для истории художеств в России. Кн. 1. С. 11–12.
[Закрыть]. На материале изучения отечественной архитектуры интересующего нас периода Е.И. Кириченко обнаружила, что национальное (имперское) ассоциировалось у современников с высоким искусством, имевшим византийские истоки, а народное имело социальные (увязывалось с крестьянством) и местно-исторические (соотносилось с языческой культурой древних славян) коннотации [1254]1254
Кириченко Е.И.Русский стиль. С. 12.
[Закрыть]. Видимо, это наблюдение применимо не только к архитектуре. Послевоенная скульптура с характерными для нее персонажами – языческими богами, плясунами, витязями – была попыткой визуальной репрезентации именно народности, а не нации. Победившая империя выражала себя в иных, универсалистских знаках, а народность представала в славяно-языческих символах.
Официальная идеология «Священной империи славянской нации» стала размываться еще при жизни Александра I. Претензии на нее не выдерживали испытания общеевропейским нациостроительством, с одной стороны, и прессинга со стороны внутренней оппозиции – с другой. Размежевание античного и священного текстов войны очевидно в рельефах Александровской колонны, установленной в 1834 году: три грани ее пьедестала украшены античными арматурами и одна – славянской. Символическая мимикрия проявилась и в эксплуатации образа Ангела. Из «Ангела кротости» он превратился в своего воинствующего двойника, стоящего на страже порядка. Он поражает мечом-крестом (символом христианской веры) гидру (символ революции, войны, кровопролития). Это было новое прочтение мира, далекое от александровского символизма. В этой ситуации здравствующий митрополит Филарет отредактировал свои ранние проповеди и опубликовал их в купированном виде, а о некоторых и вовсе «забыл» [1255]1255
Слова и речи синодального члена Филарета, митрополита московского. 2-е изд., доп.: в 2 ч. М., 1848.
[Закрыть]. Все это интенсивное художественное производство ввело прошлое в текущую жизнь современников. В связи с этим обострились потребность и желание иметь национальную версию русского прошлого.
Ее создание связано с полемикой издателей двух первых искусствоведческих журналов в России – П.П. Свиньина и В.И. Григоровича. В 1820-е годы они заявили о рождении «русской школы» в искусстве [1256]1256
Подробнее об этих спорах см.: Вишленкова Е.А.Сокровищница русского искусства: история создания (1780–1820-е годы): Препринт WP6/2009/03. М., 2009 (Серия WP6. Гуманитарные исследования).
[Закрыть]. Только один понимал под этим умножение числа отечественных художников и их произведений, а второй – технологию изготовления художественных образов. В этой связи Свиньину потребовалось максимально расширить локальную корпорацию художников посредством включения в нее «неизвестных талантов», а Григорович нуждался в вычленении «русской традиции» художественного письма.
В специально учрежденном для этого «Журнале изящных искусств» Григорович конструировал новый художественный канон. Его отличительными чертами предлагалось сделать естественность, натурализм и аутентичность. Первое подразумевало учет искажений человеческого глаза, второе – предпочтение натурных зарисовок, а третье – научную и литературную подготовку художника. Этими требованиями Григорович руководствовался при оценке художественных произведений, экспонируемых на выставках в Академии художеств.
В те годы любители прошлого еще не пришли к общему мнению по поводу исторических костюмов, которые носили древние русичи. Поскольку история, в том числе материальная история многих народов, известна плохо, – размышлял по этому поводу Григорович, – то у художника есть два пути: либо «руководствоваться примером и подражанием, громоздя нередко ошибки на ошибки», либо «в счастливых обстоятельствах советоваться с мнением тех, кои в состоянии дать им правильнейшия о том понятия, то есть с Учеными или с их творениям, с книгами» [1257]1257
Григорович В.И.Обычаи, обряды и костюмы древних и новых народов // Журнал изящных искусств. 1823. Ч. 1. № 1. С. 30.
[Закрыть]. Требуя достоверности образа, он стремился наполнить художественный образ рациональным содержанием (научным знанием), поэтому уверял художников, что необходим союз кисти и пера. От живописцев батальных полотен критик требовал: «Погрешать против костюма не должно… в картине, например, Бородинской битвы, нельзя представлять оружий Греческих, или других каких освященных временем» [1258]1258
Григорович В.И.Замечания на письмо Г. О… // Там же. № 6. С. 527.
[Закрыть].
И только если не удавалось найти никаких сведений об исторических персонажах или присущих им вещах в письменных источниках и научных текстах, тогда можно было представить «костюм» условно или аллегорически [1259]1259
Григорович В.И.Обычаи, обряды и костюмы древних и новых народов. С. 31–32.
[Закрыть]. Очевидно, древнерусское прошлое было в исследуемое время именно таким чрезвычайным случаем. Реконструкция русских исторических костюмов, орнамента и изучение древнерусской архитектуры начались лишь в 1830-е годы и осуществлялись объединенными усилиями того же Григоровича, президента Академии художеств А.Н. Оленина и художника Ф.Г. Солнцева [1260]1260
Жабрева А.Э.«Страстный любитель точности в костюмах». Штрихи к творческому портрету А.Н. Оленина // Российская национальная библиотека и отечественная художественная культура: сб. ст. и публикаций. Вып. 2. СПб., 2002. С. 127–135.
[Закрыть].
Вместе с каноном В.И. Григорович творил альтернативную (по отношению к трактатам В.Н. Татищева и Н.М. Карамзина) историю России – как историю русского искусства. В том, что оно – довольно позднее дитя, критик видел результат запоздалого развития русской идентичности. Именно поэтому до 1812 года художественное производство в стране поддерживалось лишь утилитарными потребностями императорского двора, и только война с Наполеоном породила ситуацию, когда «русское, отечественное получило цену в глазах даже любителей иноземного» [1261]1261
Григорович В.И.О состоянии художеств в России // Северные Цветы: Альманах на 1826 г. / сост. барон Дельвиг. СПб., 1827. С. 6.
[Закрыть]. Послевоенные настроения соотечественников освободили местных художников от стилистической и тематической зависимости от Запада. В этой обстановке стало возможным появление оригинальных (не копийных и не подражательных) произведений.
Григоровичу хотелось предъявить современникам богатую генеалогию русской художественной традиции. С этим связано его обращение к историческим источникам. Но поскольку историю живописи он сопрягал с историей этнической группы, а не государства, то ее запутанный генезис и отсутствие научных изысканий в данной области не позволили ему утвердить континуитет. В результате получилось вот что. У славян (т. е. предков этнических русских), как считал Григорович, художеств не существовало: их рисунки он оценивал как «уродливые» [1262]1262
Там же. С. 5.
[Закрыть]. Что касается древних русичей, то критик предполагал, что у них были оригинальные произведения: ведь «если существуют изображения, писанные на нескольких листах Священных рукописных книг XI и XII веков, то нет сомнения в том, что могли сохраниться и иконы» [1263]1263
Григорович В.И.О картинах, известных под именем Каппониановых // Журнал изящных искусств. 1823. Ч. 1. № 1. С. 54, 60.
[Закрыть]. Однако имевшиеся в 1820-е годы сведения об иконописном искусстве русского Средневековья не позволяли ему показать наличие искомой традиции. В этом Григорович винил отечественных интеллектуалов: «У нас очень не много ревностных изыскателей древности» [1264]1264
Григорович В.И. О состоянии художеств в России. С. 5–6.
[Закрыть], нет профессионалов, посвящающих себя поиску, сохранению, популяризации и изучению русских икон.
В итоге генеалогию «русского искусства» в том смысле, какое данному понятию придавал Григорович, он смог растянуть лишь на столетие, да и то с большими оговорками.
резюмировал он свои изыскания.
Итак, проанализированные визуальные и связанные с ними письменные источники зафиксировали напряженный поиск, который вели отечественные интеллектуалы второй половины XVIII – первой четверти XIX века по созданию зримых картин российской истории. «Показанное прошлое» созидалось из разнородного строительного материала (былинных и иконных образов, императивов пословиц, из античной символики и западной средневековой мифологии). И в этом не было несуразности. В конце концов, жизнеспособность национального символа обеспечивается множественностью источников, из которых черпается традиция [1266]1266
Haarmann H.The Soul of Mother Russia. Russian Symbols and Pre-Russian Cultural Identity // ReVision. 2002. Vol. 23. No. 1.
[Закрыть]. Другое дело, что отдельные образы не создали некоего синтезирующего гранд-нарратива, или единого рассказа, и в результате – общего прошлого. И только ситуация войны на территории России, необходимость всесословной и всенародной мобилизации проблематизировали континуитет русской традиции, под которой подразумевалась смесь представлений об общих нравах, культуре и прошлом, границах и народе.
И если утвердить тождественность во времени русского искусства, русской культуры, русского народа вербальными средствами было трудно, то художественные образы сделать это все же позволяли. Невозможно было сказать современникам: «вы – такие же русские, как и древние русичи», так как при таком утверждении запускался механизм сравнения и различения. В подобной ситуации художественный медиум работал скорее на типизацию. Благодаря антропологической неопределенности и эстетической привлекательности он служил символом. Другой вопрос – какова была степень его аутентичности. Видимо, она зависела от согласия сторон признать ее за ним. Судя по бытовавшим в исследуемое время образам, империю можно было выразить аллегорически, а нацию – нет. Соответственно, если историю государства российского оказалось возможным представить через аллегории на медалях, то национальная история потребовала от своих создателей более аутентичных знаков (экспонатов из Оружейной палаты, летописных свидетельств, исследовательской реконструкции костюмов).
Очевидно, российские нациостроители двигались в общеевропейском потоке. Национальные мифологемы в Европе оформлялись в сторону смещения интереса интеллектуалов с Античности на Средневековье: «классический гуманизм» отступил перед «гуманизмом вульгарным» (античные памятники заменились средневековыми артефактами; древние языки постепенно уступали символическое первенство национальным языкам). Общекультурные и «антикварные» интересы вымещались локальными и национальными. В результате менялась оптика современников, равно как и их способность видеть прошлое, что приводило к смене априорных установок интеллектуалов и порождало изменения в массовых исторических представлениях.
Е.Н. Пенская
Русский исторический роман XIX века
За последние полтора века исследователями потрачено немало усилий, чтобы описать особенности исторического нарратива, составить его генетическое досье, выявить трансформацию канонов. На этом фоне очередное обсуждение феноменологии исторического романа имеет смысл как попытка составить конспект «путеводителя» по двум масштабным библиотекам: собственно огромной коллекции исторических романов, преимущественно в их русском изводе XIX века, и собранию разномасштабных и разнокачественных трудов, неизменно сопутствующих этому жанру. Сразу оговоримся: в основном обсуждается русская история истолкования исторического романа, хотя учитываются отдельные зарубежные работы, повлиявшие на становление отечественного исследовательского контекста. Однако мы не претендуем на фундаментальное обозрение богатого научного пласта европейских материалов [1267]1267
Ребеккини Д.Русские исторические романы 30-х годов XIX века (Библиографический указатель) // Новое литературное обозрение. 1998. № 34. С. 416–433.
[Закрыть].
Системное изучение европейского и русского исторического романа начинается в 1890-х годах. Одним из ранних научных подступов к этому жанру можно считать работы Луи Мэгрона об историческом романе эпохи романтизма [1268]1268
Maigron L.Le roman historique a l’époque romantique. Paris, 1898; Maigron L. Le roman historique. Paris, 1912.
[Закрыть]. В России же в конце 1880-х к обсуждению истории жанра возвращает публику Александр Скабичевский, критик-народник, упрекавший Карамзина и его последователей – Загоскина, Лажечникова – в недостоверности и недостаточном соблюдении исторических реалий. По мнению Скабичевского, скачок, совершенный в 1820-х годах русской исторической беллетристикой, произошел благодаря некоторому освобождению от зачарованности Карамзиным [1269]1269
Скабичевский А.М. Наш исторический роман // Северный вестник. 1886. № 1. С. 57–90. В более поздних работах и лекционных курсах критик смягчил свою оценку Карамзина: Скабичевский А.М.Наш исторический роман в его прошлом и настоящем // Скабичевский А.М. Сочинения: в 2 т. 2-е изд. СПб., 1895. Т. 2. С. 561–702.
[Закрыть]. Уже позднее для Вильгельма Дибелиуса, профессора Берлинского университета (его читали и почитали также русские формалисты), важно было показать генезис жанра, балансирующего между готическими и авантюрными составляющими. Он выделил две главные характеристики исторического романа: преобладание частной жизни героя над общим ходом событий и «маркированный» выбор главного персонажа, независимого, чуждого всем враждующим или дружественным лагерям, партиям [1270]1270
Dibelius W.Englische Romankunst. Bd. 2. Berlin; Leipzig, 1922.
[Закрыть].
Стратегии Вальтера Скотта обсуждал позднее и Дьёрдь Лукач в своей работе «Исторический роман» (написана в Москве зимой 1936 года) [1271]1271
Лукач Д.Исторический роман // Литературный критик. 1937. № 7, 9, 12; 1938. № 3, 7, 8, 12.
[Закрыть]; в тогдашних спорах принимал активное участие Виктор Шкловский [1272]1272
Шкловский В.Б. [Рец.:] Георг Лукач – книга «Исторический роман» // РГАЛИ. Ф. 562 (Шкловский В.Б.). Оп. 1. Ед. хр. 126.
[Закрыть], опубликовавший и свои размышления на тему исторического романа [1273]1273
Шкловский В.Б. Об историческом романе и о Юрии Тынянове // Звезда. 1933. № 4. С. 167–174.
[Закрыть]. Стоит отметить позднейшие исследования о читательских стратегиях восприятия В. Скотта [1274]1274
Долинин А.А.История, одетая в роман: Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988.
[Закрыть], критической рецепции историко-романного жанра [1275]1275
Боярский Е.И.Русская революционно-демократическая критика о происхождении и специфике жанра исторического романа // Труды кафедры русской и зарубежной литературы Казахского университета. Вып. 3. Алма-Ата, 1961. С. 120–135; Боярский Е.И.О задачах исторического романиста // Уч. зап. Гурьевского педагогического института. Вып. 2. Уральск, 1962. С. 97–121; Щеблыкин И.П. В.Г. Белинский о национальном своеобразии «романической линии» в русских сюжетах на историческую тему // А.Н. Радищев, В.Г. Белинский, М.Ю. Лермонтов (Жанр и стиль художественного произведения) / А.К. Бочарова (ред.). Рязань, 1974. С. 84–105.
[Закрыть]. Большой комплекс работ связан с обсуждением структурных особенностей этого романа [1276]1276
Нестеров М.Н.Структурно-лингвистический подход к определению и классификации исторического жанра // Очерки по стилистике русского языка. Вып. 1. Курск. 1974. С. 56–88. (Науч. тр. Курского пед. института. Т. 39 (132)); Щеблыкин И.П.О двух основных разновидностях исторического повествования // Проблемы жанрового многообразия русской литературы ХIХ века. Сб. статей. / Отв. ред. И.П. Щеблыкин. Рязань, 1976. С. 3–15.
[Закрыть], с поисками дифференциальных признаков в изображении исторического процесса [1277]1277
Ленобль Г.М. История и литература: сб. статей. М., 1960.
[Закрыть], тематических источников [1278]1278
Сорокин Ю. Исторический жанр в прозе 30-х годов XIX века // Доклады и сообщения филологического факультета МГУ. М., 1947. С. 36, 39.
[Закрыть]; с изучением возможных вариантов конфликтных ситуаций [1279]1279
Бельский А.А.Английский роман 1800–1810-х годов. Пермь, 1968. С. 136–138.
[Закрыть], пропорций и диспропорций в соотношении документального и вымышленного начала [1280]1280
Левкович Я.Л.Принципы документального повествования в исторической прозе пушкинской поры // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 6. Реализм Пушкина и литература его времени / Б.С. Мейлах (отв. ред.). Л., 1969. С. 171–196.
[Закрыть], обобщенного изображения и детализации [1281]1281
Жирмунский В.М.Проблемы сравнительного изучения литератур // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т. XIX. Вып. 3. М., 1960. С. 177–186.
[Закрыть]; с осмыслением возможных конфигураций взаимодействия автора, повествователя и системы персонажей [1282]1282
Ладыгин М.Б.К вопросу о типологии русского романтического исторического романа // Типологические соответствия и взаимосвязи в русской и зарубежной литературе / М.В. Воропанова (отв. ред.). Красноярск, 1980. С. 3–23.
[Закрыть], классификации видов, нюансов исторического нарратива [1283]1283
Фризман Л.Г., Чёрный И.В.Проблематика русского исторического романа 1830–1840-х годов // Филологические науки. 1987. № 3. С. 23–28; Уэллек Р., Уоррен О.Теория литературы. М., 1978. С. 249.
[Закрыть], этнографических элементов, повышенная концентрация которых может быть отнесена к доминирующим признакам жанра [1284]1284
Петров С.М.Русский исторический роман XIX века. М., 1964; То же. 2-е изд. М., 1984.
[Закрыть]. Поиском «секретов» жанра, «ключей» к этой форме заняты многие исследователи, но особо перспективны, на наш взгляд, наблюдения, касающиеся морфологии исторического романа, его алгоритмов, которые держат повествовательный каркас и четко обнаруживаются при сравнении разных текстов [1285]1285
Альтшуллер М.Эпоха Вальтера Скотта в России. Исторический роман 1830-х годов. СПб., 1996.
[Закрыть].
О восприятии романистики Скотта Пушкиным существует большая литература [1286]1286
Якубович Д.П.«Капитанская дочка» и романы Вальтера Скотта // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 4–5. М.; Л., 1939. С. 165–197; Степанов Н.Л.Проза Пушкина. М., 1962. С. 96–107, 130–131; Зборовец И.В.«Дубровский» и «Гай Мэннеринг» В. Скотта // Временник Пушкинской комиссии. 1974. Л., 1977. С. 131–137; Якубович Д.П. «Арап Петра Великого» / публ. Л.С. Сидякова // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 9. Л., 1979. С. 261–293; Петрунина Н.Н.Проза Пушкина (Пути эволюции). Л., 1987. С. 241–287; Долинин А.История, одетая в роман: Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988. С. 231–235; Альтшуллер М.Эпоха Вальтера Скотта в России. С. 206–257. Данный перечень, разумеется, далеко не полон.
[Закрыть]. В философском и историко-культурном плане важны те работы, в которых интерпретируются не только «уроки Вальтера Скотта», усвоенные Пушкиным, но их переосмысление, «переписывание» [1287]1287
Долинин А.А.Вальтер-скоттовский историзм в «Капитанской дочке» // Долинин А.А. Пушкин и Англия. М., 2007. С. 237–259.
[Закрыть]. Диалог, скрытая или открытая полемика с Пушкиным, отмена пушкинской логики, спор с ней или, наоборот, уточнение найденных им эстетических решений, когда сталкиваются законы истории и жизни частной, – вот та парадигма драматических коллизий, в которой обнаруживают себя и А.К. Толстой, и А.Ф. Писемский, и Л.Н. Толстой, и Н.С. Лесков [1288]1288
Немзер А.С.Вальтер-скоттовский историзм, его русские изводы и «Князь Серебряный». М., 2008. С. 345–373.
[Закрыть]. Обширен пласт работ, посвященных английской [1289]1289
Пинский Л.Е.Исторический роман В. Скотта // Пинский Л.Е. Магистральный сюжет. М., 1989. С. 297–320; Реизов Б.Г.Творчество Вальтера Скотта. М.; Л., 1965; Baker E.A.The History of the English Novel. Vol. 6. Edgeworth, Austen, Scott. L., 1935; Beers H.A. A History of English Romanticism in the Nineteenth Century. L., 1926; Cross W.L.The Development of the English Novel. L.; N. Y., 1948; Cusac M.H.Narrative Structure in the Novels of Sir Walter Scott. The Hague; Paris, 1969; Johnson E.Sir Walter Scott. The Great Unknown. N. Y., 1973; Raleigh W.The English Novel. L., 1894; Schabert I.Der historische Roman in England und America. Darmstadt, 1981; Shaw H.E.The Forms of Historical Fiction: Sir Walter Scott and his Successors. Ithaca; L., 1983 и множество других статей и монографий.
[Закрыть]и французской [1290]1290
Реизов Б.Г.Французский исторический роман в эпоху романтизма. Л., 1958; Bernard C.Le Passé recomposé, le roman historique français au dix-neuvième siècle. Paris, 1996; Dunn S.Nerval et le roman historique. Paris, 1981; Gretton T.H.French Historical Novels. L., 1979; Nelod G.Panorama du roman historique. Paris; Bruxelles, 1969; Tanguy Baum M.Der historische Roman im Frankreich der Julimonarchie. Frankfurt am Main, 1981; Vindt G.Les grands romans historiques: l’histoire à travers les romans. Paris, 1991 и др.
[Закрыть]ипостасям исторического романа, в них обсуждается также проблема соперничества в популярности Скотта и Виктора Гюго за пределами их собственных национальных культур.
Интерес к историческому роману в исследовательской литературе последних десятилетий остается стабильно высоким, что подтверждается также диссертациями [1291]1291
Малкина В.Я.Поэтика исторического романа. Проблема инварианта и типология жанра. Тверь, 2002; Чёрный И.В. Исторический роман М.Н. Загоскина: автореф. дис… канд. филол. наук. Харьков, 1990; Христолюбова О.В.Русская историческая проза 40–50-х годов XIX века: Проблемы стилевой эволюции: автореф… канд. филол. наук. Саратов, 1997; Линьков В.Д.Типы русского исторического романа 20–30-х годов XIX века: автореф… канд. филол. наук. Горно-Алтайск, 2001; Стролого Перович Ф.А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь как исторические романисты: сопоставительный анализ «Капитанской дочки» и «Тараса Бульбы»: автореф… канд. филол. наук. М., 1998.
[Закрыть], пристальным изучением отдельных творческих историй авторов и текстов [1292]1292
Сорочан А.Ю.«Квазиисторический» роман в русской литературе XIX века: Д.Л. Мордовцев. Тверь, 2007.
[Закрыть]. В это время читательским ожиданиям отвечают издательские стратегии: выпуск исторических романов ХIХ века интенсивен, к их переизданиям активно привлекаются современные филологи [1293]1293
Мещеряков В.Творческий путь Г.П. Данилевского и его исторические романы // Данилевский Г.П. Княжна Тараканова; Сожженная Москва: Ист. романы. Киев, 1987; Троицкий В.Глагол времен: О русском историческом романе и массовой исторической беллетристике // Три старинных романа: в 2 кн. М., 1990. Кн. 1. С. 5–30; Лебедев Ю.Даниил Лукич Мордовцев (1830–1905) // Мордовцев Д.Л. Сочинения: в 2 т. М., 1991. Т. 1. С. 5–41; Саплин А.И., Саплина Е.В. Предисловие // Мордовцев Д.Л. Гроза двенадцатого года. М., 1991. С. 5–30; Александров А. Об авторе // Гейнце Н. Малюта Скуратов. М., 1991. С. 289–296; Ранчин А.М.Писатель-историк. Даниил Лукич Мордовцев и его сочинения // Мордовцев Д.Л. Замурованная царица: Романы. М., 1991. С. 359–367; Песков А.М.Исторический роман нашего времени // Загоскин М.Н. Рославлев, или Русские в 1812 году: Роман. Иркутск, 1992. С. 359–367; Беляев Ю.Любимец читающей России // Салиас Е. Сочинения: в 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 5–24; Ганичев В.Исторический романист Г.П. Данилевский // Данилевский Г.П. Потёмкин на Дунае. М., 1992. С. 5–16; Скачков И.Боян нашего прошлого // Соловьёв Вс. Юный император: Роман-хроника XVIII века. М., 1992. С. 3–20.
[Закрыть].
1830-е годы: освоение европейского опыта
Одно из немногих достаточно устойчивых положений, не вызывающих острого «конфликта интерпретаций», касается условной периодизации историко-беллетристического пласта. В нем традиционно признают две волны, два пика: 1830–1840-е и 1870–1880-е годы.
Первым русским историческим романом по праву считается «Юрий Милославский» М.Н. Загоскина, вышедший в 1829 году [1294]1294
Правда, не так давно исследователями было внесено уточнение: на самом деле первым историческим романом, написанным по модели Вальтера Скотта, следует считать текст, подписанный лишь инициалами (Госницкий. Исторический роман с описанием нравов и обычаев Запорожцев. Соч. Ив. Т. М., 1827). Авторство Ивана Телепнева восстановлено на основании архивных документов. См.: Ребеккини Д.Русские исторические романы… С. 435.
[Закрыть]. Пройдет семь лет, и в 1836-м пушкинская «Капитанская дочка» обозначит ту вершину, тот «абсолютный уровень» и предел, которого достиг в своем развитии отечественный вариант жанра. «Капитанская дочка» очертила круг идей, ставший позднее ориентиром для всякого русского человека, кто так или иначе сверял свою судьбу с национальной историей. Романы И. Лажечникова, К. Масальского, Р. Зотова, Н. Полевого, Ф. Булгарина, П. Свиньина становились для публики значимым политическим событием.
«Замечательное семилетие» с 1829 по 1836 год, от «Юрия Милославского» до «Капитанской дочки», – одно из самых насыщенных и продуктивных в истории русской культуры XIX века. В тот период был найден язык и форма постановки проблем, жизненно важных для российского исторического самосознания. Жаркие умственные баталии во многом сосредоточились тогда на историческом романе как новой для России художественной практике. Русский исторический роман в 1830-е годы стал перекрестьем культурных магистралей, а также лабораторией ключевых сюжетов: позднее психологический и философский роман, квинтэссенция классической литературы в России, учитывал «находки» исторического жанра и опирался на эстетические и этические решения, обретенные в этих рамках.
Для того чтобы в кратчайшие сроки укоренить романные ростки на русской почве и дорастить их, довести до совершенства целую разветвленную культуру исторической романистики, России понадобилось буквально несколько лет. Распространение этого жанра шло столь стремительно, что напоминало пожар, который охватил читающую и пишущую аудиторию первой трети XIX века.
В основе романного взрыва лежали вполне объяснимые экономические и социальные причины. Исторические сюжеты, исторические сочинения в конце 1820-х – начале 1830-х годов вызывали неспадающий интерес. Спрос на них, в свою очередь, рождал и ответное предложение. Многие авторы охотно пробовали себя на этом поприще, тем более что оно приносило ощутимую выгоду. Объем исторических романов этого времени был достаточно внушительным. Самые «тонкие» насчитывали 400–500 страниц, а привычным считались «пухлые» тома до полутора тысяч страниц в одной книге. Их стоимость тоже была немалой по тем временам – 15–17 рублей ассигнациями, что составляло примерно треть среднего чиновничьего жалованья. Таким образом, потребители исторической художественной продукции – это в основном состоятельная читательская аудитория, не в последнюю очередь пополнявшаяся за счет провинциальных помещиков, закупавших у книгопродавцев целые библиотеки [1295]1295
Головина Т.Н. Из круга чтения помещиков средней руки (по документам 1830–1840-х годов из усадебного архива) // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. С. 384–386.
[Закрыть]. Исторические романисты, по свидетельству современников, поставляли сюжеты для семейного чтения, рассчитанного на разные возрасты и вкусы. Рынок разрастался стремительно, и авторы с издателями поставили на поток изготовление романов и переводов.
К общим факторам, повлиявшим на тектонические сдвиги в понимании мироустройства, следует отнести особое, не сравнимое с прежними состояниями, острое чувство исторического времени. Именно тогда
средний рядовой человек на собственном опыте впервые почувствовал вторжение Истории в повседневность, пересечение мира большой политики с миром малой, частной жизни. Отсюда и возросший в невиданных прежде масштабах интерес к прошлому, вышедший за рамки учено-профессиональной среды и… обретший массовый, ментальный характер. Вопросы постижения смысла истории… места национальной истории в общемировом развитии, поиски философского объяснения исторического процесса… становятся, как никогда прежде, злободневными для умственной атмосферы эпохи [1296]1296
Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997. С. 16.
[Закрыть].
Для поколения первой трети XIX века массовое увлечение историей означало становление новой системы ценностных координат, новой системы отсчета собственной биографии, сопряженной с крупными политическими событиями прошлого и настоящего.
В России бурная реакция на прививку «историей» оказалась иной, пожалуй, еще более острой, чем в Европе. Отблеск французской революции, а затем война 1812 года («наполеоновский погром снова вывел наше общество на путь самопознания, по которому оно поступательно движется и до настоящего времени», – так позднее, в 1864 году, возвращался к последствиям войны П.И. Бартенев [1297]1297
Русский архив. 1864. Ст. 3.
[Закрыть]), декабрьская катастрофа 1825 года и последовавшее обращение к опыту западной философии истории – вот тот неполный перечень возбудителей исторической «высокой болезни», охватившей буквально все слои общества.
К ним необходимо добавить труд Н.М. Карамзина «История государства Российского», задуманный и начатый до 1812 года, но ставший важным интеллектуальным катализатором именно после войны и по значению своему сопоставимый с крупнейшими политическими событиями эпохи.
Карамзин – наш Кутузов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас Отечество есть, как многие узнали о том в Двенадцатом году [1298]1298
Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3. Переписка князя П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым. 1824–1836 гг. СПб., 1899–1913. Т. III. С. 356.
[Закрыть].
В этой характеристике П.А. Вяземского в 1836 году неслучайно значение карамзинской «Истории» сопоставляется с победой в Отечественной войне. А сам Карамзин приравнен тут к народному полководцу Кутузову. «История государства Российского» надолго стала чуть ли не главной книгой, современной российской Библией, в равной степени важной для любого думающего человека 1830-х годов [1299]1299
Григорьев А.А.Мои литературные и нравственные скитальчества // Григорьев А. Воспоминания. М., 1988. (Литературные памятники). С. 34.
[Закрыть].
Неслучайно именно в 1820–1830-х годах в России появляются первые труды по методологии истории и исторической науки, апробируются первые подходы к систематизации познания прошлого. История в то время получила словно бы карт-бланш, стала синонимом мировоззрения, философией культуры, задавала вектор научным исследованиям. Ее универсальный, «генерализующий» смысл отмечали все, кто испытывал на себе действие этого особого силового поля. Именно в эти годы, в конце 1820-х, появляется и понятие историзма. Историзм означал в ту пору идею преемственности и неразрывной связи времен – прошлого, настоящего и будущего, а отдельный человек, его судьба и биография понимались как части исторического процесса.
«История сделалась теперь царицею в области наук и в словесности» [1300]1300
Московский Телеграф. 1829. № 15. С. 272; Там же. 1833. № 15. С. 405; Грановский Т.Н.Лекции по истории Средневековья. М., 1986. С. 239.
[Закрыть], – такого рода рассуждения о главенствующей роли истории, о подчинении ей всех помыслов и прочих областей знания существенно уточняют наши представления о культурной и мировоззренческой конструкции классического периода, в которой центральное место (согласно сложившимся представлениям) занимала литература. Но, как видим, становление литературоцентричной системы не в последнюю очередь начиналось с того, что ей предшествовал мощный историоцентризм, проникавший во все сферы частной и публичной жизни. Историзм, философия истории вырабатывали язык и основные ориентиры отношений с государством и властью, сохранившие свою актуальность до конца XIX века.
Устойчивость риторики, закрепляющей апологию истории в сознании общества, подкреплялась на всех «фронтах» – и не в последнюю очередь в образовательной сфере, в университетском преподавании, в домашнем воспитании, в новом курсе журналов, все больше ориентированных на обсуждение исторических вопросов, публикацию документов, в растущей охоте «вспоминать», писать мемуары и в том, что история становится нередко сенсационной модной темой разговоров в салонах, кружках столичных и провинциальных. История «сообщила новый характер политике, вошла в жизнь и нравы частных людей» [1301]1301
Белинский В.Г.Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. VI. М., 1955. С. 91.
[Закрыть]. «История теперь превращается во все, что всем угодно…» [1302]1302
Московский Телеграф. 1833. № 15. С. 406.
[Закрыть]
Пластичность истории, ее податливость, готовность вобрать и предложить ответ на самые жгучие современные вопросы обусловили ее небывалую экспансию, подчинение публицистики, театра, живописи. Отзывчивость литературы на запрос эпохи оказалась, наверное, одной из самых сильных.
«Культ истории»
«Страсти» общества по истории закономерно сконцентрировались в поисках оптимальной литературной формы, соответствующей накалу чувств. Исторический роман возникает как «симметричный» ответ в литературе тому брожению умов, что происходило в соседних интеллектуальных сферах. Неслучайно поэтому, что именно исторический роман стал кульминацией, вершиной, литературным «оформлением» культа истории.
Революция, совершенная в исторической романистике Вальтером Скоттом, имела для России пусть и локальное, но не менее важное значение, чем революции политические у европейских соседей. Смысл этого переворота заключался в нескольких вещах. Во-первых, Вальтер Скотт создал целую романную школу. Эта школа работала бесперебойно – с июля 1814 по ноябрь 1831 года. За 17 лет выпущено 26 романов. Один-два новых текста ежегодно приучали к регулярному чтению, давали уроки стабильной, хорошо отлаженной литературной практики, способствовали формированию привычек, вкусов, навыков исторического художественного письма. Кроме того, в этой школе русские писатели быстро обучались литературной технике, наблюдению за устройством романов, осваивали приемы, необходимые для исторического романиста. Прозрачность морфологии вальтер-скоттовского романного типа способствовала легкости обучения и воспроизводства этих конструкций с разным содержательным наполнением и в варьирующихся исторических декорациях [1304]1304
Альтшуллер М.Эпоха Вальтера Скотта в России.
[Закрыть]. Но главное, конечно, заключалось в том, что школа Вальтера Скотта заложила целую культуру исторического романного мышления, сфокусировала романную оптику на обыденных, домашних, частных деталях. Их заразительность отмечал Пушкин в своих заметках 1830 года «О романах Вальтера Скотта». Его поддержали многие современники и те, кто, отдавая дань вальтер-скоттовскому писательскому искусству, позднее признавал его архаичность.
