Текст книги "Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

Вся обстановка диспута носила чрезвычайно торжественный характер. Актовый зал университета был переполнен публикой. В первом ряду сидело несколько «звездоносцев» и среди них старичок Константин Иванович Садоков, тогдашний помощник попечителя московского учебного округа. Кажется, он присутствовал здесь лишь с декоративной целью, потому что все время сладко дремал в своем кресле, только изредка просыпаясь и пожевывая губами. Но и он, помнится, слегка оживился, когда после вступительной речи Алексеева вдруг заговорил Ковалевский [570]570
  Там же. С. 486–487.


[Закрыть].

Почему Садоков очнулся от своей приятной дремы? За каким зрелищем пришла публика? Они были здесь, чтобы услышать «поток красноречивых, сверкающих остроумием фраз». Аудитория должна была оценить блеск «убийственных сарказмов», которые «непрерывно слетали у него с языка», осыпая «бедного диспутанта, как шрапнелью». Публика была вознаграждена за свое присутствие самим зрелищем Ковалевского в таком «особенном ударе» [571]571
  Там же.


[Закрыть].

Это не было пресыщенным любованием римской публики зрелищем того, как львы русского научного мира разрывают кандидатов, словно мучеников-христиан. Публика хотела блеска и огня, остроумия и культуры. Вот почему она наслаждалась Ключевским, игравшим с кандидатом, как кот с мышью. Точно так же ей понравилось «живое и остроумное» выступление Владимира Ивановича Ламанского на докторской защите Николая Дмитриевича Чечулина, в которое он сумел включить аллюзии на «Анну Каренину» Толстого, «Недоросля» Фонвизина, романтические исторические романы Марлинского, а также на Добчинского и Бобчинского из гоголевского «Ревизора». Его речь «состояла из ряда остроумных и метких замечаний, вызвавших в публике веселое настроение» [572]572
  Об это диспуте см.: Диспут г. Чечулина // Исторический вестник. 1897. № 1. С. 373–374; Несколько слов о диспуте г. Чечулина // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. № 344. С. 2; Докторский диспут в университете // Новости и биржевая газета. 1896. № 340. 9 декабря. C. 2. Цитата взята из последнего источника.


[Закрыть]. На защите докторской диссертации Кизеветтера он и его оппоненты Любавский и Богословский «спорили очень оживленно, не без шуточной язвительности с обеих сторон, и публика несколько раз весело аплодировала» каждому из них [573]573
  Кизеветтер А.А.На рубеже двух столетий… С. 281.


[Закрыть]. Вплоть до крушения старого порядка публика продолжала наслаждаться эрудицией и остроумием академической элиты – по ходу работы того социального механизма, который сами ученые помогли сформировать и совершенствовать.

Этот очерк начался с описания обстоятельств, которые сопутствовали защите диссертации Георгия Вернадского. Несмотря на радость по поводу успешного результата защиты и «дружеские и теплые» чувства, царившие на устроенном по этому поводу торжестве, собравшиеся осознавали, что российская история стоит на пороге событий чрезвычайной важности. Они не могли избавиться от неотступного ощущения, что они «и вся Россия [находятся] на самом краю бездны». Георгий Вернадский уехал из Петрограда 25 октября. Позже он узнал, что красногвардейский отряд «реквизировал» машину его родителей, когда те возвращались домой с вокзала. Ему самому пришлось ехать в Пермь на верхней полке вагона, битком набитого дезертировавшими солдатами. Приехав, он узнал от своей жены, что в городе, который он только что покинул, произошла революция. Они стали свидетелями конца эпохи. И хотя сам Вернадский говорил, что уже «тогда было такое время, что о традициях стали забывать», и он, и его социальное окружение упрямо цеплялись за свои привычки посреди хаоса, воцарявшегося в России. Им было бы грустно узнать, что защита диссертаций в том виде, в каком они ее восприняли, не переживет срок жизни, отпущенный их собственному сословию. Но утешением для них была мысль о том, что они до самого конца оставались верны ими же заложенным традициям [574]574
  Эта традиция еще какое-то время теплилась. Обнаруженный недавно дневник Юрия Владимировича Готье включает два упоминания о защите В.И. Пичетой докторской диссертации «Аграрная реформа Сигизмунда-Августа в Литовско-русском государстве». 3 марта 1918 года он сделал запись: «Сегодня мы праздновали наш академический праздник – диспут В.И. Пичеты, которому возражали Любавский и я, насколько мне кажется, диспут был из удачных как по общему настроению, так и по характеру возражений. Затем было угощение у Пичеты на дому; развязались языки, было уютно, хотя забыть об общем ужасе не пришлось». Got’e Yurii Vladimirovich. Time of Troubles, The Diary of Iurii Vladimirovich Got’e: Moscow July 8, 1917 to July 23, 1922 / T. Emmons (trans. and ed.). Princeton, 1988. P. 113. Позднее он сделал запись: «Сегодня справили второй диспут Пичеты <…> Интересно, последний это наш диспут или нет? Потонет ли этот обычай в куче мусора или Герострат-футурист Лупанарский все-таки не осквернит нашу святыню?» (с. 124). Луначарский был комиссаром просвещения. Приношу благодарность профессору Эммонсу за эту информацию (Лупанарский – саркастическое искажение фамилии Луначарский: от лат. Lupanar – дом терпимости. – Примеч. пер.).


[Закрыть].

* * *

Публичная защита диссертации, или диспут, возникла в XVIII веке как часть элитарной культуры. После того как правительство решило сформировать новую образованную прослойку, чтобы набирать из нее чиновников, оно было вынуждено значительно расширить границы университетского мира. Чтобы преподавательские должности в университетах были заняты авторитетными русскими профессорами, правительство установило весьма высокие требования к соискателям ученых степеней, отбирая перспективных кандидатов и закрепляя их в университетской среде посредством магистерских испытаний. В конечном итоге созданная таким образом профессура обретала относительно устойчивый социальный статус, ограниченную автономию и чувство профессиональной самоидентификации. Университеты и профессура укреплялись в тандеме с образованной частью общества. Многие из представителей этого широкого социального слоя сформировали общественную среду, которая поддерживала профессуру морально и материально. Профессура и публика вместе создали социальный механизм со своими ритуалами, практиками и аудиторией. Многие участники и наблюдатели вспоминают в деталях и с теплыми чувствами о том, что публикация и защита диссертации были испытанием «огнем и водой» [575]575
  Эта фраза принадлежит Буслаеву, см.: Буслаев Ф.И.Мои воспоминания. С. 309.


[Закрыть]. Таким образом, когда правительство сделало институт защиты диссертаций публичным – что соответствовало социальным практикам элиты того времени, – причем выстроило его для своих собственных целей, то оно тем самым дало рождение и новой социальной группе, и новому средству социальной коммуникации. Этот общественный форум взял на себя важную функцию, позволяя профессуре демонстрировать свои умения, знания и эрудицию, а также получать поддержку от собиравшейся публики и разделять с ней общую увлеченность от знакомства с самыми новыми достижениями культуры и науки. Он стал ярким примером формирования автономной области социального поведения, находящейся вне пределов правительственного контроля.

Мы уже видели, что публичные защиты стали частью ученой культуры начиная с самого рождения университетской жизни в России. Это полностью соответствовало дидактическим планам правительства, которое, собственно, и финансировало все учреждения высшего образования. Разумеется, правительство было в первую очередь заинтересовано в подготовке высококвалифицированных служащих, на которых оно могло бы поло житься. Однако правительство (персонифицированное не только в императорах и императрицах, но и таких деятелях, как Сперанский, Уваров, Милютин и др.) также пыталось привить высшим слоям общества культурные привычки, которые бы соответствовали образу России как ведущей европейской державы и заставили бы элиту следовать образовательным требованиям правительства. Таким образом, публичная презентация знания на диспутах (что распостранялось и на всю систему образования в целом) была с точки зрения царского правительства не самоцелью, а инструментом.

Это объясняет, почему правительство терпимо относилось к публичным диспутам и пошло на вмешательство в эту практику только в самые черные дни николаевской реакции. Это также позволяет понять, почему лекции Грановского и его защита были мероприятиями столь противоречивыми: эти мероприятия происходили не в нейтральной обстановке, напротив, они по сути представляли собой первое вторжение интеллектуалов, подвергшихся влиянию западных традиций, в ту область, которую правительство зарезервировало для своих собственных целей. Более того, публичные выступления Грановского стали первым сигналом того, что образование как инструмент влияния начало выходить из-под контроля правительства, подобно тому, как раньше культура стала использоваться для своих целей Новиковым, Радищевым и др. Для образованной элиты, воплотившейся в профессуре, оказалось совершенно естественным освоить сферу публичных лекций или защит. В конце концов, это было именно их ремесло. Более того, публичная природа данных событий наделяла их важной и позитивной общественной функцией. Подобно салонам XVIII века и кружкам первой половины XIX века, защиты диссертаций маркировали участников и слушателей как членов определенной группы, усиливали их ощущение социальной идентичности и укрепляли негласную веру в общие ценности. У образованного общества была такая же потребность в данных социальных механизмах, как и у простого населения – в артелях и землячествах.

Тот способ, посредством которого российское научное сообщество при активном участии образованной публики смогло адаптировать институт публичных защит, изначально внедренный правительством «сверху», и преобразовать его в легитимный социальный ритуал, является впечатляющим примером независимой активности в социальной сфере. Глубокое исследование разнородных компонентов российского дореволюционного общества и подробное описание различных его аспектов выводит нас на весьма плодотворные общеметодологические вопросы, ответ на которые позволит лучше понять Россию позднеимперского периода. Изучение отдельных микросообществ или субкультур будет содействовать процессу совершенствования концептуальной базы, предоставляя эмпирическое основание для продуктивных теоретических моделей, вроде упомянутой в начале статьи идеи Э. Глисона о переходе от обществак общественности. Альфред Дж. Рибер советует студентам, специализирующимся по социальной истории России, быть

достаточно смелыми, чтобы пересекать границы институциональной и юридической истории… [и] смело двигаться в противоположном направлении – к культуре, определяемой в самом широком антропологическом смысле, чтобы включить в круг своих изысканий институциональные нормы и материальные артефакты, а также ценности, системы убеждений и мировосприятия [576]576
  Rieber A.J.The Sedimentary Society // Between Tsar and People. P. 346.


[Закрыть].

В данном исследовании была предпринята попытка обобщить некоторые выводы, следующие из анализа диспутов, но гораздо больше работы еще предстоит сделать в области шире определяемой и глубже понимаемой социальной истории императорской России.

Перевод с англ. А.В. Антощенко

Н.К. Гаврюшин
Черты исторической школы в духовных академиях

Как ни резко и парадоксально это звучит, но история Русской церкви в духовных академиях XVIII – начала XIX века почти полностью отсутствовала. Ее просто не значилось в учебной программе. Да и как воспринимался бы этот предмет, если бы лекции читались (по тогдашнему обыкновению) на латинском языке?

В самом деле, ориентация на программы западных богословских школ никак не могла способствовать тому, чтобы сделать предметом изучения историю Русской церкви. К тому же трагические события, связанные с расколом XVII века и упразднением патриаршества, изъяснять и изучать было не особенно удобно по политическим мотивам. Поэтому история Русской церкви в конце XVIII – начале XIX века затрагивалась только отчасти в курсе общей церковной истории, а также в связи с русской гражданской историей. И лишь в 1851 году эта область знаний была введена в число самостоятельных дисциплин академического курса [577]577
  Чистович И.А.История С.-Петербургской Духовной Академии. СПб., 1857. С. 300.


[Закрыть]. Таким образом, историческая школа в духовных академиях Российской империи до середины XIX века не имела возможности складываться вокруг самостоятельных кафедр. В течение полутора столетий ее созидают труды отдельных энтузиастов.

* * *

Один из первых преподавателей Александро-Невской семинарии Адам Селлий (1696–1746, по другим данным 1695–1745), принявший при пострижении в монашество имя Никодим, глубоко интересовался русской церковной историей и, можно сказать, положил начало систематической работе по целому ряду направлений. Во-первых, он составил сочинение по истории российской иерархии («De rossorum hierarhia libri quinque»), которое не было напечатано, но в дальнейшем его материалами широко пользовались другие исследователи, в частности, как отмечает И.А. Чистович [578]578
  Там же. С. 18.


[Закрыть], прибегал к нему В. Рубан в своем издании «Любопытного месяцеслова» на 1776 год, рассказывая о митрополитах киевских, а позднее Амвросий Орнатский в своей «Истории российской иерархии» [579]579
  История Российской иерархии, собранная Новгородской семинарии префектом, философии учителем, соборным иеромонахом Амвросием. М., 1807–1815. См. также: Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 3 (Р-Я). СПб., 2010. С. 107–108.


[Закрыть]. Другое сочинение Адама Селлия, «Schediasma litterarium…» [580]580
  [ Sellius Adam Burchardt]. Schediasma literarium de scriptoribus qui historiam politico-ecclesiasticam Rossiae scriptis illustrant. Revaliae, typis Joh. Köhleri, 1736.


[Закрыть]представляет некий прообраз знаменитого труда митрополита Евгения Болховитинова «Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина» [581]581
  Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина Греко-российской церкви. Ч. 1–2. СПб., 1818 [2-е изд., испр. и доп. Ч. 1–2. СПб., 1827].


[Закрыть]. Митрополит Евгений, как мы увидим, во многих отношениях явился продолжателем дела Адама Селлия, и в 1815 году опубликовал очерк своего предшественника в русском переводе [582]582
  Селлий А.Каталог писателей, сочинениями своими объяснявших гражданскую и церковную российскую историю, сочиненный Адамом Селлием. Переведен в Вологодской семинарии. М., 1815


[Закрыть], столкнувшись при этом с возражениями цензуры.

Предвестием рождения русской школы церковно-исторических исследований явилось появление в 1805 году «Краткой Церковной Российской истории» московского митрополита Платона (Левшина) (1737–1812). Один из авторитетнейших богословов и специалистов по истории церкви Николай Никанорович Глубоковский (1863–1937) в своем итоговом очерке 1920-х годов (на него мы в дальнейшем будем во многом опираться в нашем изложении) называет митрополита Платона «счастливым предтечей научно-исторического мессианства», который хотя придерживается летописного порядка изложения, но «группирует свой материал более систематично и, главное, везде рисуется “любезным и привлекательным истории свойством – истины и беспристрастия”, почему старательно применяет трезвый критицизм в обсуждении литературных сведений и жизненных явлений» [583]583
  Глубоковский Н.Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии М., 1992 [Варшава, 1928]. С. 35.


[Закрыть].

В самом деле, пользовавшийся благоволением трех российских самодержцев, Платон мог высказать самостоятельный взгляд на ряд ключевых эпизодов русской церковной истории. Так он и поступил в оценке церковного раскола XVII века: править церковные книги было необходимо, но «надлежало было, объяснив все причины исправления книг, и представив пред очи видимые ошибки, также оговорив, что и в старых книгах ничего церкви противного не заключается <…> надлежало было оставить на волю: по старым ли служить книгам или по новым». Решение этого вопроса путем принудительным, «вооруженною рукою», не только не погашало раскол, «но еще более его возжигало» [584]584
  Платон (Левшин), митрополит Московский.Краткая церковная российская история. Т. 2. М., 1805. С. 235–326.


[Закрыть].

Также самостоятелен был Платон и в оценке патриарха Никона. Отдав должное его заслугам, он в то же время замечает, что святитель был «нравен и горяч, даже до излишества; неуступчив, даже до упрямства, пышен по внешности, даже до возбуждения зависти других» [585]585
  Там же. С. 241.


[Закрыть]. Лишь в отношении отмены патриаршества при Петре I митрополит ограничился скупыми словами: «Какие были причины упразднения патриаршества, оные объяснены в Духовном Регламенте, в испытание коих входити не должно» [586]586
  Там же. С. 275.


[Закрыть]. По наблюдению А.В. Карташёва [587]587
  Здесь и далее цит. книга: Карташёв А.В.Очерки по истории Русской Церкви. Т. 1. М., 1993 [Париж, 1959]. С. 12–39 («Очерк систематического построения истории Русской Церкви»). Антон Владимирович Карташев (1875–1960) был известным церковным деятелем, историком, руководителем Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге (и последним обер-прокурором Св. синода в 1917 году); особенно заметной была его организаторская и научная деятельность в послереволюционной эмиграции.


[Закрыть], Платон проявляет «заметную критичность в отношении к содержанию и качеству своих источников»: это относится к сказанию о проповеди апостола Андрея на Руси, частично к повести о крещении князя Владимира, к достоверности сведений Степенной книги и т. д.

Однако такая степень дерзновения в церковно-исторических суждениях для своей эпохи казалась не только исключительной, но и чрезмерной. Как отметил Н.Н. Глубоковский,

культурная попечительница духовной школы – «Комиссия духовных училищ» (1808–1839) рекомендовала академическим преподавателям не допускать в церковно-историческом изложении: «а) усиленного критицизма, который оружием односторонней логики покушается разрушить исторические памятники, б) произвольного систематизма, который воображает народ и его историю невольным развитием какой-нибудь роковой для него идеи, и в) неосмотрительного политического направления», а «обращать особое внимание в истории на черты нравственные, на следы Провидения Божия в происшествиях общественных и приключениях частных, на связь и последовательность в судьбах народов нравственного улучшения и благоденствия или, напротив, нравственного повреждения и упадка благосостояния».

В духе рекомендаций Комиссии духовных училищ судил о церковно-исторических штудиях ее влиятельный член митрополит Московский Филарет (Дроздов), неоднозначная роль которого в судьбе академической науки еще ожидает объективного изучения. А соответствовало этим рекомендациям только принадлежавшее перу Иннокентия (Смирнова) (1784–1819) «Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII в.» (1817), которое «вышло прекрасным образцом того, как не следует писать историю» [588]588
  Там же. С. 19.


[Закрыть].

Таким образом, научный историзм в духовно-академической среде первой половины XIX века мог проявляться прежде всего в тех областях, которые далеки были от истории Русской церкви и церковно-общественной жизни в целом. Созидательных импульсов приходилось ожидать прежде всего от светской учености.

Вот характерный пример. Первый подробный «Словарь исторический о святых, прославленных в Российской церкви, и о некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых» (1836) был составлен светскими энтузиастами, князем Д.А. Эристовым и лицейским товарищем А.С. Пушкина М.Л. Яковлевым. В небольшой рецензии на этот труд А.С. Пушкин отметил «отчетливость в предварительных изысканиях», наличие полного указателя источников, составляющего «целый печатный лист», простоту и краткость слога, свободного от риторических фигур, которые в словаре «во всяком случае нестерпимы» [589]589
  Пушкин А.С.Полное собрание сочинений: в 10 т. 4-е изд. Т. VII. Л., 1978. С. 326–328.


[Закрыть]. Он сопоставил «Словарь» Эристова и Яковлева с «Опытом исторического словаря…» Н.И. Новикова (1784), отметив преимущества нового издания в плане подробности сведений и научного аппарата.

Как видим, церковная агиография получила известное подспорье и ориентир со стороны светских ревнителей русской церковной истории. И в дальнейшем духовно-академической школе, находившейся в стадии становления, не раз приходилось находить поддержку в светской науке. Надо по достоинству оценить то обстоятельство, что профессора духовных академий приветствовали и поддерживали получивший развитие в университетах середины XIX века исторический критицизм. По наблюдению Ф.К. Андреева, «горячо защищал перед Погодиным новую, скептическую школу русской истории» профессор Московской духовной академии Пётр Симонович Казанский (1819–1878): «Мне кажется, – пишет он университетскому историку Погодину, – напрасно вы так горячо нападаете на так называемую вами новую школу Истории Русской. Если и есть тут односторонность, зато сколько новых, свежих мыслей брошено в сокровищницу сведений о нашей Древней Руси. Хотя бы и все эти мысли были несправедливы, но не они ли заставляют нас, ветеранов науки, вновь переисследовать многие стороны жизни русской <…> Скептицизм заставляет нас глубоко входить в предмет, обращать внимание на те стороны, которые ускользали от нас» [590]590
  Андреев Ф. Московская Духовная Академия и славянофилы // Богословский вестник. 1915. № 10. С. 628.


[Закрыть]. Это было сказано в 1849 году… Тогда же, впрочем, П.С. Казанский писал М.П. Погодину и о «гибельной цензуре духовной» [591]591
  Там же.


[Закрыть]. Не приходится сомневаться, что профессор и ректор Московской духовной академии А.В. Горский (о нем речь пойдет далее), с которым и Погодин, и сам Казанский близко сотрудничали, очень хорошо понимал своего коллегу, но обстоятельства порой принуждали его действовать в противоположном направлении…

* * *

Становлению духовно-академической школы исторических исследований своими многочисленными трудами и педагогической деятельностью способствовал митрополит Евгений Болховитинов (1767–1737). Выпускник Воронежской духовной семинарии и Славяно-греко-латинской академии, он начал свою литературную деятельность в кружке Н.И. Новикова. Здесь он приобрел не только широкие познания, но и вкус к серьезной археографической работе, первым свидетельством чему – его «Историческое, географическое и економическое описание Воронежской губернии» (Воронеж, 1800). Там же, в Воронеже, он начал публикацию и своих церковно-исторических опытов. Так, в 1794 году он напечатал «Краткий летописец преосвященных воронежских от основания епископского престола в Воронеже до нынешнего времени» [592]592
  Полное название: Слово надгробное преосвященному Иннокентию, епископу Воронежскому, преставльшемуся в Бозе сего 1794 года апреля 15 дня, то есть в субботу светлыя недели: говоренное по совершении Божественной литургии при начале погребательного молитвословия в Воронежском Благовещенском соборе того же апреля 19 числа, с присовокуплением к тому речи и разговора стихами, говоренное также над гробом пред последним целованием тела, и с приложением краткого летописца преосвященных воронежских, от основания епископского престола в Воронеже до нынешнего времени. М., 1794.


[Закрыть]. В дальнейшем, меняя места служения и расширяя свои церковно-исторические интересы, митрополит Евгений опубликовал списки епархиальных и викарных архиереев Новгорода Великого (1805), Пскова (1821), митрополитов киевских (1825) [593]593
  Слово на память иже во святых отца нашего Никиты, епископа и чудотворца новгородского при случае преложения мощей его из старой раки в новую, проповеданное в Новгородском Кафедральном Софийском соборе Евгением, епископом Старорусским, Новгородской митрополии викарием апреля 30 1805 года с присовокуплением списков новгородских епархиальных и викарных преосвященных архиереев. СПб., 1805; Описание монастырей Иоанно-Богословского Крыпецкого и Рождество-Богородицкого Снетогорского: С прибавлением списка преосвященных архиереев псковских. Дерпт, 1821; Описание Киево-Софийского собора и Киевской иерархии: С присовокуплением различных граммат и выписок, объясняющих оное, а также планов и фасадов Константинопольской и Киевской Софийской церкви и Ярославова надгробия. Киев, 1825 (см. также: Болховітінов Євгеній, митрополит.Вибрані праці з історії Києва. Київ: Либідь, 1995).


[Закрыть]. Будучи епископом Старорусским, викарием Новгородской епархии, Евгений общался с постриженным там в монашество Амвросием (Орнатским), будущим автором «Истории российской иерархии» (1807–1815). По мнению исследователя конца XIX века Н. Полетаева, митрополиту Евгению на самом деле принадлежит половина этого труда «и даже более, если не забывать цену инициативы и общей редакции» [594]594
  Полетаев H. Труды митрополита киевского Е. Болховитинова по истории русской церкви. Казань, 1889. С. 82–86. Эту точку зрения повторяют А.В. Карташёв и Н.Н. Жерве ( Жерве Н.Н. Труды митрополита Евгения (Болховитинова) по истории русской церкви // Вспомогательные исторические дисциплины: высшая школа, исследовательская деятельность, общественные организации. М., 1994. С. 60–61).


[Закрыть]. В Воронежской семинарии под руководством Е. Болховитинова было выполнено несколько студенческих работ по отдельным вопросам истории Русской церкви, прочитанных в публичных заседаниях и затем напечатанных. Это, в частности, «Историческое рассуждение вообще о древнем христианском богослужебном пении, и особенно о пении российския церкви» Ивана Аполлосова (1797) и «Краткое рассуждение о том, что алтарныя украшения нашей церкви сходны с древними» Ивана Зацепина (1797) [595]595
  См.: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. Т. I. М., 1963. С. 325, 327 (№ 2099, 2107).


[Закрыть].

Став в 1800 году в сане архимандрита преподавателем философии и высшего красноречия Александро-Невской духовной академии в Санкт-Петербурге, Евгений Болховитинов сплотил вокруг себя студентов, интересовавшихся историей Русской церкви. Под его руководством были, в частности, написаны такие кандидатские сочинения, как «Историческое рассуждение о соборах российской Церкви» М. Суханова, «О начале, важности и знаменовании церковных облачений» К. Китовича, «О соборном деянии, бывшем в Киеве 1157 г. на еретика Мартина» И. Лаврова, «О книге, именуемой Православное исповедание веры восточной Церкви» А. Болховского, успешно защищенные в 1803 году [596]596
  Чистович И.А.История С.-Петербургской Духовной Академии. С. 142.


[Закрыть]. Собственные труды митрополита Евгения составили целую эпоху в русской церковно-исторической книжности. На них, как уже говорилось, видна неизгладимая печать деятельности Н.И. Новикова и его кружка. Хорошо известно, что именно Н.И. Новиков был издателем творений святителя Тихона Задонского, частично уничтоженных при Екатерине II. Митрополит Евгений Болховитинов стал первым жизнеописателем Тихона Задонского. В 1796 году им, тогда префектом Воронежской семинарии, было издано «Полное описание жизни преосвященного Тихона, бывшего прежде епископа Кексгольмского и Ладожского… собранное из устных преданий и записок очевидных свидетелей». Ему же принадлежит и краткая редакция биографии св. Тихона, которая получила широкое распространение [597]597
  [ Болховитинов Е.] Описание жизни и подвигов преосвященного Тихона, епископа Воронежского и Елецкого, сочиненное для любителей и почитателей памяти сего преосвященного. М., 1820.


[Закрыть].

Как автор знаменитого «Словаря исторического о бывших в России писателях духовного чина» (1818) он продолжает дело, начатое Н.И. Новиковым в его «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772), и в целом о нем можно сказать, что он первым из российских ученых-иерархов систематически реализует ту программу, которая была выработана «ревнителем российского просвещения». Несомненно важным было для митрополита Евгения общение с членами кружка графа Н.П. Румянцева – А.Х. Востоковым, П.М. Строевым, К.Ф. Калайдовичем и др. Но на пути издания своих сочинений митрополит Евгений нередко встречал различные препоны. Так, например, он пытался пробудить внимание и интерес к наследию Нила Сорского. Это оказалось далеко не просто. «Устав» началоположника нестяжательства большинство друзей митрополита называли «темным, непонятным и даже мечтательным», а цензоры нашли «недостопримечательным для публики» [598]598
  Полетаев Н. Письма митрополита Киевского Евгения Болховитинова к Я.И. Бардовскому (1819–1822) // Православный Собеседник. 1889. Июнь. С. 323.


[Закрыть]. С трудом продвигалось издание его «Исследования о славянском переводе Священного Писания Ветхого и Нового Завета» (1812), материалы которого использовал позднее О.М. Новицкий в своей книге «О первоначальном переводе Священного Писания на славянский язык» (1837).

Считая, что труды митрополита Евгения «достойны великой исторической признательности», Н.Н. Глубоковский в то же время отмечает, что он «не был идейным систематиком», и примыкает к суждению М.П. Погодина, назвавшего Болховитинова «каким-то статистиком истории». «Он, кажется, – писал Погодин, – даже не жалел, если где чего ему не доставало в истории; для него это как будто все равно. Что есть – хорошо, а чего нет – нечего о том и думать. Никаких заключений, рассуждений…» [599]599
  Москвитянин. 1842. № 8. С. 256.


[Закрыть]. Даже если с этой оценкой согласиться безоговорочно, все равно нельзя не признать, что в пору деятельности митрополита Евгения фактов и текстов по истории Русской церкви было еще крайне недостаточно, что политическая атмосфера не благоприятствовала свободным рассуждениям, и что он в этих условиях все-таки заложил важные основы для развития исторической школы в духовных академиях.

* * *

Стремлением к систематическому изложению исторических событий отличалась деятельность Филарета (Гумилевского; 1805–1866). Он родом из тамбовских краев, его отец был сельским священником в Щацком уезде. Филарет окончил Тамбовскую духовную семинарию и Московскую духовную академию, в которой затем стал ректором (1835–1841). В дальнейшем он был правящим архиереем в Риге, Харькове и Чернигове. Протоиерей Георгий Флоровский, автор известного труда «История русского богословия», не столь уж щедрый на похвалы, считал Филарета человеком «исключительных дарований, с беспокойной мыслью и тревожным сердцем». «История Русской церкви» Филарета, вышедшая в 1847–1848 годах [600]600
  История Русской Церкви. Сочинение епископа Рижского Филарета. Период 1–5. М., 1847–1848.


[Закрыть], охватывает период с 988 по 1826 год. Принятая здесь периодизация (по пяти главным этапам развития Русской Церкви [601]601
  В качестве хронологических ориентиров Филаретом были выбраны следующие даты:
  1) от начала христианства в России до нашествия монголов (988–1237);
  2) от нашествия монголов до разделения русской митрополии (1237–1410);
  3) от разделения митрополии до учреждения Патриаршества (1410–1588);
  4) период Патриаршества (1589–1720);
  5) синодальное управление (после 1721).


[Закрыть]), по свидетельству Н.Н. Глубоковского, удерживалась в основных своих чертах и в первой четверти XX века. А.В. Карташёв считал, что именно с этого труда началась настоящая научная история Русской церкви.

Филарет соединял в себе стремление к целостному и структурному видению предмета с собиранием новых фактов, критическим изучением источников. В то же время, как подметил Н.Н. Глубоковский, для него характерен определенный схематизм: структура не вырастает из материала, напротив – материал порой помещается в нее как в прокрустово ложе, «частные схемы» Филарета «однообразны», они «почти совсем не варьируются при смене эпох», отчего «картина получается несколько безжизненная». Тем не менее, у Филарета Глубоковский находит «трезвую критику источников со всякими сведениями и редкую смелость суждений по всем пунктам» [602]602
  Глубоковский Н.Н. Русская богословская наука… С. 50.


[Закрыть]. Для 1840-х годов это, можно сказать, явление чрезвычайное. Филарету пришлось столкнуться и со столичной цензурой. По поводу V тома своей «Истории Русской Церкви» он в частном письме жаловался архиепископу Иннокентию (Борисову), занимавшему тогда Харьковскую кафедру, на цензора Иоанна Соколова (1818–1864), будущего ректора Казанской, а затем Санкт-Петербургской духовной академии: «Заносчивый юноша изволил дать так много предписаний, что нелегко и смиряющемуся самолюбию покориться им. Видно, что высшее начальство сочло нужным поучить меня смирению, что прислало мне приказы к исполнению, писанные малограмотною молодостью» [603]603
  Знаменский П.В.История Казанской духовной академии за первый (дореформенный) период ее существования (1842–1870). Вып. 1. Казань, 1891. С. 145.


[Закрыть]. О том же он писал и А.В. Горскому. Филарет был не только историком Русской церкви, но также патрологом и догматистом. И в этих областях церковно-научного знания он последовательно стоял на позициях критического историзма.Именно Филарета (Гумилевского) и А.В. Горского считают инициаторами развертывания преподавания истории в духовных школах.

* * *

Развитию церковно-исторической науки в Московской духовной академии много способствовал уже ранее упомянутый Александр Васильевич Горский (1814–1875) [604]604
  См. о нем: Мельков А.С.Жизненный путь и научное наследие протоиерея А.В. Горского. М., 2006.


[Закрыть], в 1862 году ставший ее ректором. Костромич, сын соборного протоиерея, он поступил в академию шестнадцатилетним юношей. Отец лично попросил позаботиться о его духовном воспитании своего земляка, знаменитого профессора-протоиерея Фёдора Александровича Голубинского (1797–1854), который преподавал там философию и богословие. Много дало Горскому и общение с молодым преподавателем Филаретом (Гумилевским); он сразу потянулся к истории, почувствовав поддержку читавшего этот предмет Ф.А. Терновского-Платонова. С осени 1832 года он сам уже становится профессором церковной и гражданской истории в Московской духовной семинарии, а год спустя, благодаря хлопотам Ф.А. Голубинского, переходит на академическую кафедру, освободившуюся со смертью Терновского. Для специалистов в области древнеславянской книжности имя А.В. Горского связано в первую очередь с многотомным «Описанием славянских рукописей московской Синодальной библиотеки» (1855–1869), предпринятым им совместно с К.И. Невоструевым. Оно стало настольной книгой, своего рода энциклопедическим трудом, к которому на протяжении полутора столетий неизменно обращаются ученые различных специальностей. В нем проявилось подлинное дарование Горского как беспристрастного аналитика с широчайшей эрудицией, вооруженного палеографическими, кодикологическими и филологическими методами.

А.В. Горским также опубликованы жизнеописания киевских митрополитов Кирилла II (1843), Петра (1844) и Фотия (1852), московских митрополитов Алексия (1848), Киприана (1848), Феодосия и Филиппа (1857), статьи о Максиме Греке (1859) и Паисии Лигариде (1861), о походе руссов на Сурож (1855), осуществлены научные издания ряда памятников древней письменности, не говоря уже о работах по библеистике, литургике, патрологии и истории Восточной церкви [605]605
  См. обзор его трудов: Постников П.Очерки жизни и деятельности Александра Васильевича Горского // У Троицы в Академии, 1814–1914 гг.: Юбилейный сборник исторических материалов / издание бывших воспитанников Московской Духовной Академии. М., 1914. С. 254–341 и другие материалы из этого издания.


[Закрыть].

Нельзя сказать, что Горский, подобно Е. Болховитинову, был мало заинтересован в построении широкой исторической панорамы. Напротив, его прекрасное знакомство с трудами известного немецкого историка Церкви Августа Неандера (1789–1850) [606]606
  Прежде всего это было шеститомное сочинение «Всеобщая история христианской религии и церкви» (1825–1842, 1852). Перу Неандера – по сути, основателя новейшей церковной историографии – принадлежат также труды по догматике и истории христианского нравоучения. См. о нем специальный раздел в лекциях авторитетного тогдашнего историка: Лебедев А.П.Очерки развития протестантской церковно-исторической науки в Германии (XVI–XIX века). М., 1881.


[Закрыть], которые он использовал в своих лекциях, попытки метафизических обобщений в духе Иоахима Флорского свидетельствуют именно о том, что он стремился к видению истории как целого.Но от обобщающих суждений и построений А.В. Горский в основном воздерживался, ясно отдавая себе отчет в том, что они могут вызвать неудовольствие со стороны влиятельнейшего московского митрополита Филарета. «…Положение дел наших церковных и мое личное положение, – писал он М.П. Погодину, – не позволяет говорить печатно, что по совести ученый может и должен сказать в своем кабинете» [607]607
  Цит. по: Мельков А.С.Жизненный путь и научное наследие протоиерея А.В. Горского. С. 70.


[Закрыть].

Цензура Филарета вызывала горячее возмущение у М.П. Погодина, он обвинял А.В. Горского в том, что тот потворствует церковному деспотизму и призывал его приняться «за полную, подробную русскую церковную историю» [608]608
  Там же. С. 71.


[Закрыть]. Выполнить это пожелание в те годы было совершенно невозможно. Вот, например, как обстояло дело с принадлежавшим перу А.В. Горского «Историческим описанием Свято-Троицкой-Сергиевой Лавры» (1842). В частном письме архимандрит Феодор (Бухарев) напоминает своему корреспонденту, что Филарет сделал с этим сочинением: «Оставил один остов, а прочее вычеркнул. Он разумеет человека святоготак, что живогочеловека уже не замечает. У него вообще есть крайность идеализма» [609]609
  Письма архимандрита Феодора (А.М. Бухарева) к А.А. Лебедеву // Богословский вестник. 1915. № 10. С. 465–466.


[Закрыть]. С.И. Смирнов писал, что «лучшие сочинения представлялись тогда митрополиту Филарету в виде исправленном, а нередко заново переписанном профессором» [610]610
  Смирнов С.И.Евгений Евсигнеевич (sic!) Голубинский // Памяти почивших наставников. Сергиев Посад, 1914. С. 289.


[Закрыть].

Тем не менее, А.В. Горскому удалось многое сделать для воспитания нового поколения русских церковных ученых, привить им вкус к критическим методам работы и укрепить в намерениях решать самые сложные вопросы. Именно Горский, как отмечает А. Мельков, «навел Е.Е. Голубинского на мысль исходить в реконструкции устройства и быта древней русской церкви из византийского материала», он же способствовал работе Н.Ф. Каптерева над монографией о патриархе Никоне [611]611
  Мельков А.С.Жизненный путь и научное наследие протоиерея А.В. Горского. С. 71. [Николай Фёдорович Каптерев (1847–1918) – церковный историк, профессор Московской духовной академии, член-корреспондент Императорской академии наук. Автор монографий: Каптерев Н.Ф.Патриарх Никон и его противники в деле исправления церковных обрядов. Время патриаршества Иосифа. 2-е изд. Сергиев Посад, 1913; Каптерев Н.Ф.Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович: в 2 т. Сергиев Посад, 1909–1912 и работ об отношениях русской церкви с константинопольским патриархатом. Его труды о зарождении старообрядчества казались ряду церковных иерархов и чиновников Синода (особенно К.П. Победоносцеву) недостаточно выдержанными с «идеологической» точки зрения. – Примеч. ред.]


[Закрыть]. В Казанской духовной академии критические методы в исторических исследованиях прививал студентам другой ученик А.В. Горского – Г.З. Елисеев (1821–1891). Но главный плод научно-педагогической деятельности А.В. Горского – это, конечно, появление в рядах тружеников церковно-исторической науки академика Е.Е. Голубинского.