Текст книги "Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)
Наши провинции, города, все то, с чем каждый из нас связывает понятие родины, должно быть представлено на протяжении всех веков, а вместо этого мы встречаем только домашние хроники правящей династии, рождения, свадьбы, похороны, дворцовые интриги, вечно плохо описанные войны, которые все похожи друг на друга, лишены движения и живописности [688]688
Thierry A.Lettres sur l’histoire de France… P. 13–14.
[Закрыть].
За этими письмами последовало множество фундаментальных работ, посвященных истории французской и, шире, европейской цивилизации, созданных рядом французских историков. Достаточно назвать такие труды, как «История французов» Сисмонди, «История цивилизации в Европе» и «История цивилизации во Франции» Гизо, «История Французской революции» Минье и многие другие, чтобы понять, как быстро и радикально изменился характер европейской исторической науки. Появление этих трудов лишь усиливало у русских современников ощущение кризиса отечественной историографии и порождало соблазн механического перенесения теорий французских историков на почву русской истории.
В наиболее прямолинейной форме это попытался сделать Н.И. Полевой в «Истории русского народа». Подобно тому, как Тьерри в своих «Письмах» критиковал историков XVIII века за их устаревшие представления об истории, Полевой в качестве основной мишени избрал Карамзина: «Он был <…> историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения» [689]689
Полевой Н.А.[Рец. на кн.:] История Государства Российского. Сочинение Н.М. Карамзина. Т. I–XII // Московский телеграф. 1829. Ч. 27. С. 467.
[Закрыть].
Труд Полевого только начал публиковаться, как сразу же вызвал основательную и резкую критику Пушкина, заявившего о неправомерности экстраполяции исторических схем французских историков на русскую историю: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; <…> история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада» [690]690
Пушкин А.С.Полное собрание сочинений. Т. 7. М., 1957. С. 144.
[Закрыть]. И хотя Пушкин берет Карамзина под защиту от «мелочных придирок» Полевого, он, тем не менее, близок к Полевому в том, что национальная история может быть выражена некой единой формулой.
Если оставить в стороне различия в масштабах дарования Карамзина и Полевого, то суть их расхождений может быть сведена к следующему: Карамзин стоит на позициях релятивизма и считает, что единственной реальностью, на которую может опереться историк, являются тексты (в его случае это тексты летописей). Задача историка, интерпретируя эти тексты, донести их содержание до понимания современной историку аудитории. Эта задача может быть выполнена путем создания адекватного нарратива. Полевой же, с его стремлением «показать нам прошедшее так, как оно было» [691]691
Полевой Н.А. История русского народа: в 6 т. Т. 1. М., 1829. С. XXI.
[Закрыть], считает, что историк имеет дело с лежащими вне его сознания фактами, которые должны быть пропущены через современную ему историософскую схему.
Согласно идее стадиального развития исторических взглядов концепция Полевого считается новым этапом по сравнению с концепцией Карамзина. Однако с этим можно не согласиться. И дело не только в том, что Полевому в конечном счете так и не удалось преодолеть инерцию, заданную «Историей» Карамзина [692]692
«Чем дальше, тем определеннее сползал он на карамзинскую схему русской истории» ( Рубинштейн Н.Л.Русская историография. М., 1941. С. 253).
[Закрыть]. Наивно было бы утверждать, что требование философского осмысления исторического прошлого не было знакомо Карамзину и что он не в состоянии был взглянуть на исторический процесс сквозь призму современной ему философии. Но именно это, по его мнению, внесло бы субъективизм в исторический нарратив. Как указывал Ю.М. Лотман:
И просветители XVIII века, и романтики начала XIX века искали в истории «аллюзий» и «отношений», не мыслили ее вне связи с современностью. Первые вливали в исторический текст свои политические концепции, наделяли деятелей далекого прошлого философским мышлением XVIII века, вторые стремились найти в их душах выражение собственных эмоций. Подход Карамзина был иным – в летописном тексте он не искал своих мыслей и чувств. Наоборот, он усугублял в исторических источниках то, что, по его мнению, составляло их специфику, искал в них то, чего не мог найти в себе самом [693]693
Лотман Ю.М.Пути развития русской прозы… С. 45.
[Закрыть].
Карамзин решал две важнейшие задачи: показать прошлое таким, каким оно виделось людям тех далеких времен, и сделать это так, чтобы заинтересовать своих современников. В решении первой задачи Карамзин в чем-то предвосхитил современный семиотический подход к истории, который
предполагает апелляцию к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса: значимым признается то, что является значимым с ихточки зрения. Речь идет, таким образом, о реконструкции тех субъективных мотивов, которые оказываются непосредственным импульсом для тех или иных действий (так или иначе определяющих ход событий) [694]694
Успенский Б.А.История и семиотика. С. 66–67.
[Закрыть].
Путь, намеченный Карамзиным, казался его младшим современникам и потомкам слишком художественным, далеким от подлинно научной истории, в которой все больше и больше начинали видеть проекцию неких глобальных философских схем, в связи с чем процесс познания истории приравнивался к поиску исторических закономерностей. Исторический нарратив все больше дистанцировался от личности историка и становился все более монологичным. Однако «История» Карамзина не потеряла своего читателя. С появлением «научной» истории она вошла в разряд детского чтения [695]695
Подборку сведений об этом см.: Шмидт С.О. «История государства Российского» в культуре дореволюционной России // Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 4 (прил.). С. 31–36.
[Закрыть]. Можно было бы привести множество мемуарных свидетельств о том, как знакомство с Карамзиным пробуждало в детях первый интерес к истории. «История» Карамзина составила фундамент той исторической культуры, которая была ею же создана.
Историк вообще ставит перед собой задачу ввести своегочитателя в некий чужойдля них обоих мир [696]696
См.: Лоуэнталь Д.Прошлое – чужая страна. СПб., 2004.
[Закрыть]. Из этого, конечно, не следует, что до Карамзина в России не было историков, а в русском обществе не было интереса к истории. Но Карамзин – первый историк, у которого появилась массовая аудитория. Он первый, кто осознал не только проблему конструирования исторического нарратива, но и поставил вопрос о востребованности исторических знаний. О пользе истории до Карамзина рассуждали многие, но лишь Карамзин практически сумел превратить историю в неотъемлемую часть культурного опыта своих соотечественников.
Т.А. Сабурова
«Места памяти» русского образованного общества первой половины XIX века
Образы XVIII века, созданные русскими интеллектуалами в первой половине последующего столетия, сыграли важную роль в становлении исторического сознания и формировании новой культурной идентичности русского просвещенного общества (важнейшим фактором тут была и связь с государственной идеологией [697]697
Проскурина В.Ю. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006; Зорин А.Л.Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети ХVIII – первой трети ХIX века. М., 2001; Живов В.М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002; Погосян Е.А. Пётр I – архитектор российской истории. СПб., 2001; Уортман Р.С.Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии: в 2 т. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002.
[Закрыть]). Обратим внимание на представление о границах XVIII столетия – оно, конечно, воспринималось не только в хронологическом смысле. С одной стороны, XVIII век был тесно связан с именами Петра I и Екатерины II (что нашло яркое выражение в знаменитом стихотворении Радищева «Осьмнадцатое столетие»: «Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами / Зрите на новый вы век, зрите Россию свою»). С другой стороны, новый век начинали отсчитывать не просто с воцарения Александра I (его могли связывать с правлением Екатерины, тем самым не разделяя, а наоборот – соединяя столетия). В представлениях русского просвещенного общества рубежом между столетиями мог выступать и 1812 год, завершивший одну и открывший другую, новую эпоху. Если в отношении Европы в качестве границы, завершающей XVIII столетие, чаще всего назывались события революции 1789 года во Франции, то применительно к России такой определенности не существовало, и границы XVIII столетия были весьма пластичны. Пётр Вяземский писал в 1848 году:
Во Франции революция 89 года и последующих годов все перевернула вверх дном, вместе с прочим и ниспровергла красивое и уютное здание векового общежития. У нас не было такого крутого переворота. Но вскоре после смерти отца моего 1812 год временно рассеял общество из Москвы, и оно после на старом пепелище своем никак не могло возродиться на прежний лад. <…> Вообще другие требования, другие обычаи и в Москве и везде установили новый порядок. Мне иногда сдается, что все виденное мною было только игрою и обманом сновиденья или что за тридесять веков и в тридесятом царстве жил я когда-то и ныне перенесен в совершенно другой мир [698]698
Вяземский П.А.Ю.А. Нелединский-Мелецкий // Вяземский П.А. Сочинения: в 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 293.
[Закрыть].
В первой половине XIX века представления о восемнадцатом столетии сохранялись прежде всего в индивидуальной памяти, но постепенно перемещались в область общего исторического сознания, из пределов личного опыта в сферу коллективного переживания. Вопрос о репрезентативности нашей реконструкции этого общего «имагинативного» фонда всегда останется открытым. Мы обратимся главным образом к наследию трех видных деятелей российской культуры того времени: Петра Вяземского, Александра Тургенева и Александра Герцена, при всех идейных и поколенческих различиях отразивших в своих текстах (включая мемуарные, эпистолярные и т. д.) схожие схемы переживания/конструирования относительно близкого прошлого, общие модусы восприятия века Просвещения – глядя уже из другого столетия и иной культурной эпохи.
Вяземский, которого Чаадаев называл «русским отпечатком XVIII столетия», в своих «Записных книжках» неоднократно обращается к теме ушедшего века и уходящего поколения, которое видится ему замечательным и оригинальным. Формированию соответствующего образа XVIII столетия в немалой степени способствовало общение П.А. Вяземского с друзьями его отца, например с поэтом и сановником Юрием Александровичем Нелединским-Мелецким (1751–1828). В биографическом очерке о нем Вяземский писал:
Упомянутая мною эпоха почти принадлежит уже к эпохам допотопным; лица, в ней действовавшие на сцене, если не публично, то по крайней мере на блестящей сцене домашнего театра, едва ли не баснословные лица для нового поколения. Хотя Нелединский дожил до нашего времени, но и он цветущими, лучшими годами своими принадлежал той эпохе, давно минувшей. Предание, воспоминание мое связывают и меня с нею [699]699
Там же.
[Закрыть].
Л. Голбурт (L. Golburt) в статье, раскрывающей особенности восприятия минувшего века у современников Герцена, отмечала, что стареющие мужчины и женщины XVIII века сохраняли одну из самых своеобразных эпох русской культуры нового времени уже самим своим физическим складом, поведением и костюмом [700]700
Golburt L. Catherine’s Retinue: Old Age, Fashion, and Historicism in the Nineteenth Century // Slavic Review. 2009. Vol. 68. No. 4. P. 782–783.
[Закрыть]. Эту же особенность – буквальное сохранение черт старины, свойство быть отпечатком прошлого столетия, несмотря на все новые порядки, общественные преобразования или моду, замечает и Вяземский, описывая Наталью Кирилловну Загряжскую (1757–1847), старшую дочь малороссийского гетмана К.Г. Разумовского, известного брата фаворита Елизаветы Петровны:
В ней было много своеобразия, обыкновенной принадлежности людей (а в особенности женщин) старого чекана. <…> Она была, как эти старые семейные портреты, писанные кистью великого художника, которые украшают стены салонов новейшего поколения [701]701
Вяземский П.А.Старая записная книжка. М., 2000. С. 92.
[Закрыть].
Несколько страниц посвятил в «Былом и думах» Герцен другой представительнице XVIII века – Ольге Александровне Жеребцовой (1766–1849), создав портрет умной, деятельной, сильной и независимой женщины, прожившей длинную и очень насыщенную жизнь (сестра братьев Зубовых, выдвинувшихся на излете екатерининского царствования, она была знакома с Вольтером, блистала при европейских дворах и содействовала заговору и убийству Павла I). Мемуарист выразительно описывал первое впечатление о знакомстве: «…Взошла твердым шагом высокая старуха, с строгим лицом, носившим следы большой красоты; в ее осанке, поступи и жестах выражались упрямая воля, резкий характер и резкий ум» [702]702
Герцен А.И.Былое и думы. Ч. 4. // Герцен А.И. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 9. М., 1956. С. 66.
[Закрыть]. Герцен назвал Жеребцову «странной и оригинальной развалиной другого века» [703]703
Там же. С. 70.
[Закрыть], обращаясь к ассоциациям с руинами – свидетелями исторических эпох и знаками скорее величия, чем упадка и дряхлости [704]704
О символике руин см.: Schönle A. Ruins and History: Observations on Russian Approaches to Destruction and Decay // Slavic Review. 2006. Vol. 65. No. 4. Р. 649–669.
[Закрыть]. В то же время отметим, что в разделе «Былого и дум», озаглавленном «Люди XVIII века в России», Герцен также писал об оригинальности этого поколения, но в более негативном смысле (он называл их иностранцами дома и за границей, испорченными западными предрассудками и русскими привычками). Размышления о людях прошлого столетия позволяли Герцену показать и проблему европеизации России, и особенности положения российского дворянства. Представляет интерес описание поведения и характера Сергея Петровича Румянцева (1755–1838), сына фельдмаршала и младшего брата знаменитого археографа Николая Петровича Румянцева, у известного мемуариста Михаила Александровича Дмитриева (1796–1866). Выбранные характеристики воплощают представление о настоящем вельможе екатерининского времени, аристократе ушедшего века. Создавая образ живого, веселого, просвещенного человека с прекрасными манерами и литературным вкусом, «немножко вольнодумца, как человека XVIII века» [705]705
Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 94.
[Закрыть], М.А. Дмитриев противопоставляет «настоящих» вельмож XVIII столетия современной ему знати («нынче вельмож нет; нынче есть знатные люди только по чину, а более по близости к Государю…» [706]706
Там же.
[Закрыть]).
Во многих заметках Вяземского также ощущается своеобразное ностальгическое настроение, составляющее элемент исторической памяти деятелей его круга. «Блестящий век Екатерины, век Державина, пиитический век славы России» [707]707
Вяземский П.А.О Державине // Вяземский П.А. Сочинения. Т. 2. С. 9.
[Закрыть]. «Эпоха, ознаменованная деятельностью Хераскова, Державина, Дмитриева, Карамзина, была гораздо плодороднее нашей» [708]708
Вяземский П.А.О «Кавказском пленнике», повести соч. А. Пушкина // Вяземский П.А. Сочинения. Т. 2. С. 43.
[Закрыть]. Обратим внимание на особое значение царствования Екатерины II в представлениях Вяземского, выделение ее правления как особой эпохи, целого века, блестящего времени русской истории. Как убедительно показал М.И. Гиллельсон, взгляд на эпоху Екатерины II как на время успехов русского Просвещения сложился у Вяземского еще в 1810-е годы, и это идеализированное представление он пронес через всю свою жизнь [709]709
Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 208–211.
[Закрыть]. Такая идеализация XVIII столетия у Вяземского определялась, с одной стороны, оценкой современных ему событий, критикой царствования Александра, а затем и Николая I, противопоставлением современности XVIII века как эпохи, достойной подражания в политическом и литературном смысле. Вяземский писал:
Не умею придумать великолепнейшего и поучительнейшего зрелища как пример владыки народа, с престола братски подающего руку писателям, образователям народов. В сем священном зрелище Екатерина играет первое лицо. <…> Лучшими успехами своими на поприще ума обязаны мы движению, данному ею; оглянемся без предубеждения: где и что были бы мы, если вычесть из гражданского и политического бытия России тридцать четыре года ее деятельного царствования? [710]710
Вяземский П.А. О письме Екатерины II к Сумарокову // Вяземский П.А. Полное собрание сочинений: в 12 т. СПб., 1878. Т. I. С. 61–62.
[Закрыть]
С другой стороны, идеализация прошлого была обусловлена неприятием Вяземским литературы критического реализма, растущим одиночеством и невостребованностью его творчества молодыми поколениями. Как признавался сам Вяземский, «весело, а может быть, и грустно смотреть на себя, как в волшебном зеркале, и увидеть себя, каковым ты был в любимом и счастливом некогда» [711]711
Вяземский П.А. Московское семейство старого быта // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. М., 1989. С. 547.
[Закрыть].
Но образ XVIII века в сознании русских интеллектуалов был не только идиллическим; уже Карамзин после Французской революции не узнавал века Просвещения «в дыму и пламени». Как считает Ю.В. Стенник, для Карамзина XVIII столетие представляло собой отдельную эпоху, пролегающую между «древней» и «новой» Россией (александровского времени), ставшую «самостоятельным и также до конца необъясненным этапом отечественной истории» [712]712
Стенник Ю.В.Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-истори ческой мысли XVIII – начала XIX века. СПб., 2004. С. 225.
[Закрыть]. А для идущего после Карамзина поколения (в записках П.А. Вяземского, А.И. Тургенева) эпоха Александра Благословенного чаще всего выступает завершением XVIII столетия, или, по крайней мере, тесно связанным с XVIII веком периодом – в противоположность следующим годам. Возможно, это различие в трактовке эпохи Александра I действительно определялось принадлежностью к разным поколениям русского образованного общества, а исторические события второй четверти XIX века давали основание создать идеализированный образ ушедшей эпохи, соединяя XVIII век и первую четверть XIX столетия.
Уверенность русских интеллектуалов в прогрессивном развитии человечества, сформировавшаяся под влиянием идей Просвещения, давала основания представить век XIX, превосходящим век XVIII, разрушить идеализированный образ минувшего века, утвердившийся в сознании благодаря господству прежних просветительских идей и мифологизации Петра, и надеяться, что «мы перестанем жалеть, как некогда жалели некоторые в Европе о золотом греческом периоде, – перестанем жалеть о веках семнадцатом и осьмнадцатом» [713]713
Кюхельбекер В.Изящная проза. Европейские письма // Невский зритель. СПб., 1820. Февраль. С. 45.
[Закрыть]. Этот выход за пределы просветительских постулатов, постепенное осознание их исторической относительности сами базировались на основных категориях Просвещения, прежде всего – принципе прогресса. Прогресс, понимаемый как просвещение общества, распространение образования и развитие науки, становился одним из ключевых понятий исторического сознания русского общества первой половины XIX века. П.А. Вяземский создает яркий образ этого всеохватного движения и видит «просвещение, грядущее исполинскими шагами, усовершенствовавшее науки, обогатившее казну человеческих понятий, преобразовавшее самые государства…» [714]714
Вяземский П.А.О жизни и сочинениях В.А. Озерова // Вяземский П.А. Сочинения. Т. 2. С. 14.
[Закрыть]. О просветительском историзме Вяземского, доказывая близость этого типа историзма мировоззрению других арзамасцев, а также Пушкина, писал М.И. Гиллельсон [715]715
См.: Гиллельсон М.И.П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. С. 63, 206.
[Закрыть]. Просветительская модель исторического процесса «прочитывается» во многих сочинениях первой половины XIX века, где вполне отражена уверенность русских интеллектуалов в разум ном основании истории, неизбежности прогресса. Эти представления транслировались не только в исторических сочинениях, но и в путевых заметках, которые, будучи в первые десятилетия XIX века чрезвычайно популярным жанром, давали возможность выразить основные идеи Просвещения, так сказать, в пространственном виде. И речь в этом случае идет как о ставших классическим примером «Письмах русского путешественника» Н.М. Карамзина, образце для будущих русских травелогов XIX века, так и, например, о менее известных «Записках о Голландии 1815 года» будущего декабриста Николая Александровича Бестужева (1791–1855). В них автор, рассуждая об истории Голландии в связи с историей Европы, пишет:
Но уже приготовлялся в Европе важный переворот. Возрождение наук, распространение торговли, изобретение книгопечатания и компаса приблизили эпоху, в которую разум человеческий долженствовал свергнуть иго предрассудков, положенное на него временами варварства [716]716
Бестужев Н.А.Избранная проза. С. 47.
[Закрыть].
Отражением историзации сознания, становления представлений о постепенности исторического развития являлось изменение взгляда на реформы Петра I, начавшийся переход к критическому осмыслению этой фигуры в истории России, отказ от радикальных, внеисторических оценок первой четверти XVIII века. Образы этой эпохи, созданные XVIII веком, по мнению Ю.М. Лотмана, фактически сводились к одному —
мгновенному, чудесному и полному преображению России под властью императора Петра. Синтетическую формулу нашел Кантемир: «Мудры не спускает с рук указы Петровы, / Коими стали мы вдруг народ уже новый…» Образ «новой России» и «нового народа» сделался своеобразным мифом, который возник уже в начале XVIII столетия и был завещан последующему культурному сознанию [717]717
Лотман Ю.М.История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 106.
[Закрыть].
Свой вклад в укрепление этого мифа внесли затем и Ломоносов, и, безусловно, Вольтер, – сочинением «История Российской империи при Петре Великом». И в «Письмах русского путешественника» Карамзина (в отличие от позднейшей его «Записки о древней и новой России»), и еще более – в уже упомянутом сочинении Н.А. Бестужева подчеркнуты «чувство благоговения», связь деяний Петра с вечностью, а он сам называется «Великий Преобразователь Отечества», «великий гений» [718]718
Бестужев Н.А. Избранная проза. С. 80–81.
[Закрыть](и список подобных примеров можно продолжить).
Преодоление мифологизированного образа Петра и его эпохи в сознании русских интеллектуалов связано с развитием отечественной историографии в целом, знакомством с трудами европейских историков, распространением исторических знаний и принципа историзма. В отличие от «Писем русского путешественника», в «Истории государства Российского» Карамзин уже отказывается от культурно-исторического мифа о Петре – создателе новой России, от идеи внезапного преобразования страны. Он указывает на деятельность царей XVII столетия, положивших начало постепенному сближению России с Европой:
Эту же мысль, совпадающую дословно, мы видим в «Записке о древней и новой России»:
Вообще царствование Романовых – Михаила, Алексея, Феодора – способствовало сближению россиян с Европою, как в гражданских учреждениях, так и в нравах от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве. Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым [720]720
Карамзин Н.М.Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 32.
[Закрыть].
Показательно, что А.И. Тургенев после чтения одного из трудов французского публициста и дипломата Доминика Дюфура де Прадта (1759–1837) в 1827 году, частично соглашаясь с ним, в то же время замечает: «Мы не такие варвары были тогда, как думают – и не так далеко ушли с тех пор» [721]721
Письма А.И. Тургенева к Н.И. Тургеневу. Лейпциг, 1872. С. 9.
[Закрыть]. Эта позиция была близка немецким историкам, чьи труды оказали влияние на развитие исторического знания в России в целом. В том, что касается представлений о роли и характере преобразований Петра I, как показала в своем исследовании Г. Леман-Карли, уже немецкие историки А.Ф. Бюшинг и А.Л. Шлёцер в 1760–1780-х годах выступили против попыток изобразить допетровское время как варварский период в истории России, а Петра I как преобразователя, неожиданно открывшего россиянам блага западной цивилизации. «Не отрицая несомненных достижений царя-реформатора, они считали – на основании многочисленных источников времен Московской Руси, – что радикальные реформы были подготовлены длительным процессом постепенных культурных трансформаций» [722]722
Леман-Карли Г.Взгляды геттингенских историков на российскую историю и проблема «древней» и «новой» России (А.-Л. Шлёцер, А.И. Тургенев, Н.М. Карамзин) // Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей и мыслителей XVIII–XX вв.). Вып. 2. СПб., 1997. С. 51.
[Закрыть]. Важный вклад в критическое осмысление реформ и личности Петра внес, безусловно, М.М. Щербатов [723]723
Щербатов М.М. Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого // Пётр Великий: Pro et contra. СПб., 2003.
[Закрыть], так же как и Г.Ф. Миллер; именно они положили начало разрушению героического мифа еще в XVIII веке. С этими историческими представлениями о характере преобразований Петра согласуется и мнение Вяземского, высказанное в «Письмах русского ветерана 1812 года о восточном вопросе»:
Пётр I застал свое государство в полной готовности к совершению великих преобразований. Одаренный могучим и предприимчивым гением, он двинулся в путь, уже приготовленный для него, и не довольствовался медленным движением, как его предшественники, а с горячностью и нетерпеливостью устремился к своей цели [724]724
Вяземский П.А. Полное собрание сочинений. Т. VI. СПб., 1881. С. 340.
[Закрыть].
Но в то же время представления о переломном характере реформ первой четверти XVIII века как о социальной и культурной революции, совершенной Петром, оказались чрезвычайно устойчивыми, они были также актуализированы в русском общественном сознании спором западников и славянофилов, которые акцентировали ситуацию «разрыва» в начале XVIII века в положительном или отрицательном смысле. В.Г. Белинский в работе с характерным названием «Россия до Петра Великого» отстаивал тезис о резком разрыве в отечественном прошлом, произведенном реформами Петра, и подчеркивал роль личности царя-преобразователя:
Пётр Великий есть величайшее явление не нашей только истории, но и истории всего человечества; он божество, воззвавшее нас к жизни, вдунувшее душу живую в колоссальное, но поверженное в смертную дремоту тело древней России [725]725
Белинский В.Г. Россия до Петра Великого // Собрание сочинений: в 9 т. Т. 4. М., 1979. С. 9.
[Закрыть].
Показательно, что популярный публицист упрекал современников в излишнем внимании к древнему периоду русской истории вместо изучения истории XVIII века – ибо русская история начинается, по его мнению, с эпохи Петра. В 1843 году выходит труд Н.А. Полевого «История Петра Великого», в которой автор уподобляет Петра мифическому герою, богоподобному существу, который «вдохнул жизнь в вещество» и был провиденциально предназначен для России: «Он родился предназначенный, он совершал предопределение Божие…» [726]726
Полевой Н.А. История Петра Великого. М., 1899. С. 431.
[Закрыть].
Таким образом, мы видим сосуществование двух тенденций – периодическую актуализацию мифологизированных представлений о XVIII веке, мифа о Петре Великом, с одной стороны, и стремление к преодолению этого мифа, формирование нового типа исторического сознания, нового режима историчности, – с другой.
Например, Александр Иванович Тургенев (1784–1845), учившийся в Гёттингене у Шлёцера, стремился «открыть» XVIII век русскому обществу; в течение нескольких лет он работал в архивах и библиотеках Парижа, Лондона, Ватикана, отыскивая и копируя источники по русской истории этого столетия. Важно заметить, что в образе XVIII века, сложившемся у Тургенева, сочетаются представления, связанные с детскими воспоминаниями, культурные стереотипы и новые «профессиональные» соображения, возникшие в результате работы историка с историческими источниками. Все эти компоненты образа минувшего столетия выявляются через сравнение дневниковых записей, писем (предназначавшихся для печати и частного характера) и исторических сочинений Тургенева. Прежде всего он выделяет две «блестящие» эпохи XVIII века – Петра I и Екатерины II, что отвечает сложившейся традиции связывать эти два имени в русской истории. Причем для Тургенева эти эпохи принадлежат не истории вообще, т. е. прошедшему времени, но истории новейшей (эти же периоды отмечаются как значимые затем и во многих воспоминаниях представителей русского образованного общества XIX века, и эта двойная связка-отсылка становится своеобразным историографическим штампом).
Эпоха Петра воспринималась Тургеневым как время начала европейской истории страны, «когда Россия грозно и величественно вошла в систему держав европейских и стала наряду с первейшими» [727]727
Тургенев А.И.Хроника русского. Дневники (1825–1826 гг.) М.; Л., 1964. С. 104.
[Закрыть]. Однако после тщательного знакомства с донесениями европейских дипломатов Тургенев обращает внимание на длительность и сложность процесса европеизации России, связывая его также с царствованием Елизаветы, когда «Россия впервые по-настоящему и бесповоротно вошла в число великих держав. До того времени эта еще совсем недавно варварская империя, даже не понимавшая, на что употребить свои огромные силы, оставалась как бы вне цивилизованного мира» [728]728
Тургенев А.И.Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005. С. 133.
[Закрыть]. Сходные мысли видим и в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, когда он замечает, что после смерти Петра I «преобразованная Россия казалась тогда величественным, недостроенным зданием» [729]729
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 3. С. XVI.
[Закрыть]. Заметим, что А. Тургенев являлся внимательным читателем сочинений Карамзина, и многие сюжеты истории России трактовал схожим с ним образом.
В то же время в характеристике эпохи Екатерины II Тургенев часто обращает внимание на сохранение «азиатских» черт в жизни русского общества, считая ее царствование не более чем комедией, разыгрываемой для Европы и развлечения подданных. Однако, критикуя царствование Екатерины II, Тургенев дает ей следующую характеристику в письме к Вяземскому: «умная и опередившая не свой, а нашвек Екатерина. …Как ни говорите, а в бессмертной Екатерине было в самом деле что-то бессмертное, и Пушкин недаром любил ее…» [730]730
Тургенев А.И. – Вяземскому П.А. (30 апреля 1837 г., Москва) // Тургенев А.И. Политическая проза. М., 1989. С. 223.
[Закрыть]. Положительно окрашены в записках Тургенева события русско-турецкой войны; Репнин, Румянцев, Суворов представлены как знаковые персонажи той эпохи и русской истории вообще: «…из какого-то мрака сияют для меня имена сии, переживая даже век Наполеона и Каннинга» [731]731
Тургенев А.И. Дневники апрель – май 1834 г. // ОР РНБ. Ф. 326. [Архив Е.П. Казанович]. № 59. Л. 10.
[Закрыть]. Записки Тургенева не только не воспроизводят стереотип о «блестящем веке» Екатерины, а напротив, демонстрируют критическое отношение к этому периоду русской истории и далеко не восторженное видение истории XVIII столетия в целом. При этом ключевой фигурой исторических представлений остается Пётр Великий, а его преобразовательная деятельность часто характеризуется как революционная. О революционере на троне писал и Вяземский: «Царствование Петра заключает в себе несколько революций, изменивших старый склад и, так сказать, ветхий русский мир» [732]732
Вяземский П.А.Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина // Вяземский П.А. Сочинения. Т. 2. С. 212.
[Закрыть]. Метафора революции при оценке преобразований Петра получила широкое распространение и в последующих исторических сочинениях, она закрепилась и в историографии, и в историческом сознании в целом.
Восприятие XVIII столетия как эпохи революционной было тесно связано не только с переменами в русской истории первой четверти XVIII века, но прежде всего с коренными преобразованиями во Франции, которые во многом и сформировали представления о сущности и роли революции в историческом процессе. Великая французская революция XVIII столетия стала одним из тех событий, которые не только повлияли серьезнейшим образом на всемирную историю, поразили воображение современников и потомков, но и заложили определенную политическую и историческую традицию, сформировав в значительной степени модель революции в целом и скорректировав основополагающие представления об историческом процессе. Франция, Париж, революция соединились в историческом сознании и русского просвещенного общества первой половины XIX века. Французская революция для русских приобрела особое значение не только из-за своего «разрушительного» характера, но и вследствие французской культурной ориентации русского образованного общества, придававшей особый смысл событиям именно французской истории, идеям Просвещения. Французская революция как ключевое событие европейской истории XVIII столетия являлась постоянным элементом дискурса русских интеллектуалов первой половины XIX столетия. Ее события и персонажи были своеобразными мнемоническими топосами, соединявшими прошлое и настоящее. Тот же Тургенев, который многие годы провел во Франции, но не терял связи с Россией, в своих корреспонденциях 1820–1830-х годов о событиях в Париже и собственных впечатлениях не раз вспоминал о французской революции 1789 года, включая тем самым прошлое в пространство настоящего. Основой для этих «воспоминаний» являлись «Письма русского путешественника» Карамзина, ставшие не для одного поколения русских интеллектуалов источником формирования представлений о европейской истории и культуре, хотя непосредственно события французской революции 1789 года занимают в них незначительное место [733]733
См. также: Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987. – Примеч. ред.
[Закрыть]. Обращение к революционным событиям во Франции актуализировало для А.И. Тургенева и само пространство Парижа (Гревская площадь, Марсово поле), и встречи с их очевидцами, что также формировало определенные личностно окрашенные «воспоминания» о революции. Можно предположить, что именно воззрения на французскую революцию сфокусировали особенности восприятия недавнего прошлого среди русского образованного общества, а сочи нения, посвященные событиям 1789 года, стали важным фактором формирования исторических представлений в целом.
Среди таких исторических трудов обратим внимание на «Историю французской революции» (1824) Франсуа Минье, не утратившей своего значения на протяжении всего XIX века. Об отношении в России к труду Минье ярко свидетельствует написанное уже на рубеже XIX–XX веков предисловие К.К. Арсеньева, известного либерального публициста из круга «Вестника Европы», к очередному изданию русского перевода книги. Арсеньев называет среди достоинств сочинения Минье не только объективность, но и сжатое, ясное, точное изложение, наглядность и самобытность, серьезность и глубину мысли. Вследствие этих отличительных особенностей, по мнению автора предисловия, «книга Минье не потеряла своего значения и до сих пор, несмотря на всю массу исторических трудов, последовавших за нею» [734]734
Минье[ Ф.]. История французской революции. СПб., 1901. С. II
[Закрыть].
