Текст книги "Правофланговые Комсомола"

Автор книги: авторов Коллектив

Жанр:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)

«…Ненависть к врагу, жгучая и бескомпромиссная, конечно же, одна из главных нравственных черт деревенских комсомольцев тех лет. Но она, если можно так сказать, черта вторичная, производная, а главная – это все-таки доброта, любовь к братьям по классу, доброта волнующая, требующая всех сил для борьбы. Мне даже трудно сказать, чего враги больше всего боялись и боятся сейчас: ненависти нашей или нашей доброты».

За этим чувствовалось и кредо автора статьи. Яркая, богатая событиями жизнь комсомольского журналиста была содержательной и интересной, порождала богатые творческие планы: в дверь «стучались» новые статьи, стихи, литературный сценарий, политически острая книга о тридцатилетних, международные заметки. Все это сохранилось дома в записных книжках, набросках, выписках. Но осуществить планы уже не было дано судьбою…

Наверное, в каждом творческом человеке, внимательно всматривающемся в мир, живет поэтический дар, и это вдохновенное умение видеть красоту мира, осветить его внутренним светом души, сделать этот взгляд на всю жизнь близким и родным рождается в детстве. Но только редкие одаренные натуры проносят этот дар через всю жизнь.

Стихия поэзии окружала Володю на тихой Сумской земле, в ее природе, на небольших лугах, полях.

Позднее пришла она и из книг, тогда запоем читал он русских и украинских поэтов. Конечно, близок был ему мир поэзии Тараса Шевченко с его тонким лиризмом, бунтарством и щемящей любовью к родной земле и народу. Он знал многих украинских поэтов, на память цитировал их, из советских особенно любил Владимира Сосюру и Василя Симоненко. Несколько стихотворений последнего он перевел, хотя опубликованы они были после смерти. С особой любовью переводил проникновенные строчки о первом землепашце:

Первым был не господь
и не гений,
был простой человек —
не пророк.
Он ходил
на земле зеленой
и хлеб,
между прочим,
пек.
И не смог
заслужить монумент он,
тот наивный франк
иль дулеб.
Не нашел почему-то
момента,
и не взял он
патент на хлеб.
Божья мудрость
старела от времени,
раскрошил ее
грозный час.
Хлебом
каждый питался гений,
чтобы разум его не угас.
Пусть над нашей землею буря
завывает, ломает, рвет —
человека простого мудрость
вечно в хлебе простом живет.

Но и потом, в университете и в Москве, понимая, что многое не успел познать, с утра до вечера читал русских и зарубежных классиков. «Нет, по-видимому, ничего величественнее русской литературы XIX века, – восхищался, перечитывая Достоевского, Гоголя, Тургенева. – Невидная эпоха, а сильнее Возрождения! А талант Пушкина нам очень нужен будет и при коммунизме, и тогда, возможно, разгадают основу его вдохновенной гражданской лирики». И прочитал не очень известные ранние стихи царскосельского лицеиста.

О жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме любое привиденье,
Мне дорого любви моей мученье —
Пускай умру, но пусть умру любя!

Стихотворение в тот момент воспринималось как тонкая и прозрачная пушкинская лирика. Но как знать, почему читал их тогда парень из Сумщины? Какую искру высекала она в его душе? Куда тянулась нить прозренья?

«Если есть что-то главное для нас, комсомольских пропагандистов, – говорил он, – то это книга». Беседу с новыми кадрами он всегда начинал так: «А что вы читали из последних книг?» И потом вел деликатную дискуссию о сюжете и герое, чем иногда приводил в замешательство собеседника, лишь понаслышке знавшего о новинке. «Ребята, всем нам надо находить время читать, учиться, – спокойно требовал он. – Ведь если ты постоянно работаешь над собой, читаешь – ив практических вопросах жизни быстрее разберешься. Хотя читать надо в «системе»: времени мало, но ведь не обойдешься без философии, и экономику мы, комсомольские руководители, знать обязаны, психология, педагогика для нас ключ в работе, за достижениями науки и техники следить надо, а что можно понять без исторического сопоставления?» И совершенно свято относился к художественной литературе: «Без нее мы в жизни почти ничего не постигнем», и часто приводил слова Достоевского: «Учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное».

Музыка, песня – душа народа. А у каждого народа она своя, складывающаяся веками. Песни детства и юности… Мало сказать, что Владимир любил их. Он жил ими, восторгался и очень хотел, чтобы они нравились всем. После любого хорошего исполнения с гордостью обращался к русским, азербайджанцам, белорусам: «Ну как?» И уж никто не мог не выразить восхищения, не подтянуть при исполнении второй и третий раз. «Песня – наше знамя», – не стесняясь выспренности слов, написали на семинаре секретарей. «Кто не знает русской, вообще народной, революционной песни, тому в комсомоле делать нечего», – с улыбкой продолжал он беседу. Ну а если кто-то не знал песен Отечественной, то Владимир доставал у своих знакомых песенник и каждый раз, когда пели, с мягкой настойчивостью протягивал «молчуну» книжечку.

Володю очень беспокоило безголосое пение, легкий вульгаризм и бездумье, звучавшие как с эстрады, так и в обиходе.

«Мало, мало песен наших, – говорил он. – Да и пишут все какие-то не мелодичные, не на наш лад. А вот запоешь песню Дунаевского, так подтянуться хочется, в шеренгах праздничных идти. Правда ведь, «легко на сердце от песни веселой».

«Хорошо бы собираться в каждой организации хотя бы раз в неделю и петь свои песни. Не увлекаться слепками с зарубежных опусов. Устраивают же эстонцы и латыши народные музыкальные праздники, и нам нужно проводить ежегодные певческие праздники комсомола!» Умел Владимир дружить. У него была способность «мукой мучиться» за дела друзей. Иногда казалось, что ему везло: повсюду окружали хорошие и порядочные люди, работа всегда была интересной, семья сложилась прекрасная. Но происходило это не по воле случая. Да, люди вокруг были хорошие, но ведь он и не тянулся к плохим. Никого он не отталкивал, но друзей выбирал сам и даже, как какой-то нравственный магнит, притягивал своим сопереживанием, соучастием, идейным горением и спокойной уверенностью в предназначении человека.

Конечно, лабиринт жизни сложен. Были у него и пристрастия, были люди, к которым, как казалось, он относился некритически. Работа была интересна, но ведь и в ней были неизбежны спутники уныния: не пошедшие в дело материалы, неэффективные командировки, неквалифицированные указания; столкнувшись с подобными трудностями, можно набросить на себя личину обиженного, непонятого. Но он служил делу добросовестно и самозабвенно. Это не было самозабвение токующего глухаря, для которого не существует ничего, кроме его голоса и страсти. Нет, он зорко вглядывался в мир, соотносил дело, которым занимался, с общим движением общества, с его потребностями и потенцией. Его вдохновение питалось целью.

Все это соответствовало его мировоззрению, а отсюда набор средств и поэтапное выполнение дела, которое каждый раз приносило удовлетворение, рождало оптимизм, качество, которое его отличало. Психологи отмечают, что у человека удовлетворение, психологическая разрядка наступают в результате исполненного дела. Психологическая тяжесть – это следствие «невыполненных дел». Володя стремился каждый день, месяц, год выполнять какую-нибудь задачу, и не одну. Поэтому всегда у него было какое-нибудь исполненное дело, что давало удовлетворение достигнутым сегодня и устремление в завтрашний день.

О его самоотверженности в дружбе ходили легенды. В любое время дня и ночи он мог подняться и поехать выполнять любую работу, если это было нужно другу.

Особенно этот дар проявлялся у него по отношению к тем, кто был близок его мировосприятию.

Да, он не навязывал своих мыслей, они находили созвучие в чувствах человека. Сопоставлял, «просеивал», помогая утвердиться, радовался найденному решению и сопереживал в неудаче.

Город Обнинск ему нравился, он стремился туда каждый раз, когда представлялась возможность. Наверное, в таких городах и надо жить, чтобы «делать» науку. Тут не разрывают мысль суета, толчея, гам, не коверкают ее, но заглушают пробуждающуюся, тянущуюся еще к неясному, но законченному оформлению идею.

Случай свел его в 1973 году на рыбалке с молодыми сотрудниками НИИ медицинской радиологии кандидатами и докторами наук Анатолием Цыбом, Борисом Бердовым, Михаилом Синюковым, Олегом Гапонюком и другими обнинцами. Энергичные, веселые, хозяйственно-расторопные, прихватившие с собой все необходимое «для краткосрочной рыбалки и долговременного отдыха», они за какие-нибудь двадцать минут в лесу, по берегу Рузы развернули две палатки, провели электрическое освещение, разожгли костер и портативный примус, вытащили спальные мешки и включили мелодичную музыку. «Вот настоящая механизированная колонна отдыха, – восхищался Володя. – Пора и нам освобождаться от диктатуры сервиса. Учиться все делать самим».

– Бивак готов. Просим к дискуссии, – воскликнул кто-то, забивая последний колышек. И с неукротимой удалью ринулись на московских гостей, втягивая их в научные, политические, экономические и нравственные споры. Потом переключились на уху, украинское сало, чудесное закарпатское вино. Сыпались шутки: «Толя, у вас дома противоестественный союз. Жена делает вино (она у него винодел), а ты врачуешь от запоев». Толя отбивается: «Закарпатское вино сугубо лечебное».

Расправившись с проблемами глобальными, предложив миру вечерние научно обоснованные решения, все захотели помериться силой в острословии. Все им было доступно: и крепкий деревенский юмор, и научный парадокс, и тонкая ирония. Был еще час громоподобных стихов Егора Исаева, который как был в легкой рубашечке в издательстве, так и поехал провести ночь у костра с хорошими людьми. Аплодисменты и хохот вспугивали уже успокоившихся в глуши деревьев пичуг.

– Ребята, тихо, хватит балагурить, – сказал умелый хирург, лауреат медали И. Пирогова, блестящий, самозабвенный рыбак Борис Бердов, – взгляните на небо – и вперед, на рыбалку.

Все сразу затаили дыхание и молча смотрели на то изумительное царство перемен, которое называется рассветом и видеть которое городскому жителю почти не дано, потому что солнце выходит у него из-за крыши соседнего дома, а не из-за далеких глубин горизонта, вызывая своими лучами жизнь на всех высотах.

Острые красные лезвия прорезали небо, задержались на высоких и каких-то особенно тонко-прозрачных облачках. Вверху уже торжествовал день, а здесь, внизу, была еще и не ночь, но какая-то неясность, которая вот-вот должна была рассыпаться, размыться, исчезнуть в прибрежных камышах. «Какая радость это – рассвет! – Володя помолчал и продолжил: – Наверное, все-таки лучшее время дня, недаром наши батьки, предки вставали с рассветом, от него в тебя входит сила на все сутки!» Кто-то потянулся к спальным мешкам, но Володя в тот день уже не ложился, он рыбачил, собирал грибы, готовил костер и все время расспрашивал о трудной, ответственной и самой человечной работе медиков, ученых и врачевателей, людей, стоящих у порога сущего, каждый день встречающихся с трагедией и превозмогающих ее во имя жизни. «Наш принцип не науку делать на людях, а людей лечить. Вылечим – наука сама придет, – сказал Олег Гапонюк. – Конечно, не все ведь от нас зависит. Ведь бывает, что болезнь в такой стадии, что ничем не поможешь. Но бороться надо до последнего конца и даже без шанса», – спокойно в тот вечер говорил Анатолий Цыб, ныне уже директор института.

Володя, который не раз посещал институт, восхищался атмосферой настоящего человеколюбия и научного братства, царившего там, истинного служения больному. Все тут было полнокровно, без фальши. Научные сотрудники и нянечки, руководители лабораторий и медицинские сестры по-настоящему исповедовали законы Гиппократа. И еще тут кипели научные дискуссии, работали кружки политпроса, забрасывались «десанты» в подшефные колхозы, все сотрудники с пониманием ж внутренним удовлетворением занимались благоустройством родного города, делая его еще краше. Без спеси, но научно обоснованно выполняли они свои обязанности исцелителя, ученого и гражданина. Владимир восхищался ими, гордился, не предполагая, что завершит свой путь именно там, среди них.

В Московском институте ему определили срок – месяц, потрясенные горем друзья – доктора в Обнинске – отмерили три месяца, он сражался семь. Его оружием были только дух и воля, да еще любовь к семье, друзьям, добрым людям. Находясь на последней жизненной черте, уже все понимая, он стремился не досадить, не доставлять боль тем, кто боролся за него, боролся с безнадежно малыми шансами.

Невзирая на обострение болезни, напряженно работал над вторым изданием книги «Восхождение к идее». «Перо мое еще не столь крепко, – писал он в издательство, – но мало-помалу крепнет… Хожу. Читаю. Думаю. Надеюсь на скорую встречу». Ему посчастливилось увидеть свою работу. Долго с волнением поглаживал корешок книги, весело улыбался.

Превозмогая боль, шутил, читал, интересовался редакционными новостями, советовал, играл в шахматы и… делился планами на будущее. Что это было? Неистребимое желание жить, вера в счастливый исход или желание успокоить близких?

Собрав силы, отпросился и приехал на защиту диссертации жены Валентины. По дороге в Москву с друзьями собирал полевые цветы, и долго стоял букет добрым и грустным голубым напоминанием о том, едва ли не последнем, радостном дне. Хотя был еще Новый год дома, с веселыми тостами.

Он шутил, и, казалось, трагедия отступала. Приезжали в Обнинск друзья, писатели и поэты выступали в институте и, воздав должное самоотверженному труду медиков, спрашивали у докторов: «Можно ли что-нибудь еще сделать?» Не получив ответ, собирались вместе: думали, гадали, искали выход.

Всех объединило горе…

Запомнился один из последних дней.

Е.М. Тяжельников, в те времена первый секретарь ЦК ВЛКСМ, позвонил на квартиру (в марте Володя уже окончательно вернулся домой), сообщил, что за активное участие в организации работы студенческих строительных отрядов Владимир Токмань награжден орденом Дружбы народов. Володя подтянулся, и присутствовавшие увидели, что он воспринял весть о награде с высоким достоинством и удовлетворением.

Говорить было тяжело, но он попросил передать благодарность и сказал, что будет бороться, чтобы еще принести пользу обществу и людям. И боролся буквально до последнего вздоха.

* * *

Он был счастливым, у него была великая Родина, прекрасная семья, верные друзья, любимое дело. Он ясно видел цель в жизни. Он хотел жить, работать, радоваться. И все у него получалось, как получается у советских людей, желающих и умеющих достичь цели. Уйди из жизни человек, проживший в два раза больше, может быть, можно было бы сказать: «Он сделал свое дело». Про Владимира Токманя этого оказать нельзя. Он не сделал до конца своего дела. Он не сделал всего, что мог. Он хотел, должен был сделать еще очень многое. Но судьба не отвела ему и сорока лет…

На тихом московском кладбище звучали слова, похожие на клятву:

– Дорогие друзья! Мы собрались сюда, чтобы открыть памятник дорогому нам человеку, который своим служением людям, заботой о близких, работой во имя нашего общего дела снискал уважение и любовь, оставил глубокий след в людях, в их мыслях, в их душе. От него исходил постоянный, ровный свет дружбы и добра, который облагораживал, успокаивал, крепил партийную веру, насыщал человечностью, учил любить и ненавидеть. «Восхождение к идее» назвал он свою книгу. Постоянным восхождением к людям была его жизнь. Он шел к ним, и они окружали его. Здесь только небольшая часть его друзей, но их значительно больше, тех, кто делал с ним важнейшее партийное дело, дело нашего Ленинского комсомола, утверждая объективность, принципиальность и истину в советской науке и журналистике.

Этот замечательный памятник ухватил миг раздумья, устремленности в будущее и того мягкого, поистине токманевского доброжелательного состояния, когда кажется, что все в жизни хорошо, все утрясется – ведь рядом такой друг.

Здесь только миг его состояния. И хотя миг этот обобщенный, все мы помним Владимира Илларионовича в тысячах прекрасных и возвышающих и вдохновляющих случаях.

Памятник – от слова «память». Наша память удержит его в жизни всем лучшим, что мы можем сделать для людей, для дружбы, для нашей Родины. Казалось, время ослабит боль, но она увеличилась, и она требует дела. Наша память – это служение людям, это утверждение идеи коммунизма, это доброта к тем, кто нас окружает, это ненависть к врагам. Сейчас ясно, что надо спешить делать Дело, ибо требовательно и доброжелательно смотрит на нас наш друг Володя Токмань».

Валерий ГАНИЧЕВ