Текст книги "Правофланговые Комсомола"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

– Перед касанием сядь тоже, – напомнил Наде второй пилот. – И привяжись как можно крепче. Посадка трудная.

Надя вернулась в салон и с улыбкой (в этом случае, конечно, вымученной) стала разносить леденцы «полетные» и проверять привязные ремни каждого пассажира. Два лихих молодых абхазца затеяли препирательство – на борту всегда найдутся такие люди, уже знала Надя, но две неожиданно мощные воздушные ямы быстренько сломили их упорство, и они тут же защелкали металлическими пряжками.

Вскоре самолет пробил последний слой облаков и в иллюминаторах показалась близкая земля. Надя еще раз оглядела салон, затем села в кресло в хвостовой части фюзеляжа, пристегнула ремень и замерла в ожидании.

Самолет резко ударился о бетон полосы. Левый двигатель взревел на всю мощь, словно ликуя, что справился один, без правого, и машина понеслась мимо осветительных мачт, вращающегося радара к аэродромным строениям…

Когда люди вышли из самолета и каким-то образом разузнали обо всем, что произошло в воздухе, некоторым членам экипажа пришлось побывать в воздухе снова: их качали благодарные темпераментные южные пассажиры. Надю тоже окружили плотным кольцом и просили дать адрес, чтобы поздравить с праздниками, и давали свои адреса, чтобы могла при желании погостить.

– Ты все знала? – спрашивала у Нади миловидная женщина, актриса местного драмтеатра.

– Знала, – отвечала Надя. – Я обязана знать, – добавляла она с чувством гордости за профессию и, видимо, за себя, так как выдержала первый профессиональный экзамен.

– И при этом улыбалась? – не унималась актриса.

– Конечно, – охотно говорила Надя. – Люди видят, что бортпроводница спокойна, и им, значит, волноваться не о чем.

– Как у нас, – заключила актриса, – настроение отличное, а играть приходится плачущего человека; настроение ужасное, а по роли положено смеяться.

«Но одно дело на сцене, – хотела добавить Надя, – а другое – в небе», но промолчала, сказала об этом только подругам, рассказывая о подробностях незабываемого рейса.

Вскоре Надежду Курченко пригласили к руководству авиапредприятия.

Командир отряда торжественно сказал:

– За отличное обслуживание пассажиров на борту в условиях аварийного полета, за самообладание и смелость вручаем вам эти именные часы… Будьте всегда такой, – добавил он, – а мы постараемся, чтобы аварий было как можно меньше.

На этом история с рейсом не закончилась: подруги потребовали полного отчета, что вполне понятно. Позже, восстанавливая по памяти те разговоры, вспоминали один, ночной, самый, с точки зрения его участников, показательный.

– Ты расскажи, что почувствовала, когда командир сказал о пожаре, – спросили Надю.

– Вначале ничего, – ответила она. – Я, видимо, не поняла.

– А потом? Когда поняла?

– Я почувствовала, как замерзло мое сердце, – призналась она. – Мне показалось все это несправедливым.

– В каком смысле? – спросили ее.

– В том, – сказала она, – в каком несправедлива гибель.

– А ты сразу подумала о гибели? Не о вынужденной посадке, а о гибели?

– В общем, да, – после недолгого молчания ответила она. – Я, конечно, подумала о том, что мы не сядем.

– А как ты держалась потом?

– В общем я плохо помню лишь две-три секунды, – ответила она, – когда в груди еще был холод. Потом я вся напряглась и посмотрела на наушники командира и его голову и на второго пилота посмотрела, никогда не думала, что достаточно увидеть перед собой спокойные и сильные плечи, чтобы прошел страх… Потом со мной заговорил штурман, и я почти совсем пришла в себя.

– И все? И была спокойна до посадки? – спросили девушки.

– Нет, – ответила она, – нет, конечно. Как только я выходила в салон, а это было дважды, потому что я два раза заходила в кабину, меня снова начинало трясти. Но тут уже были пассажиры, они были спокойны, ведь ничего не знали… И я подумала, – продолжала Надя, – что, если вид спокойных людей так действует на меня, значит, и на других он действует так же… Я тоже должна быть спокойной, и я начала твердить себе: «Спокойно, спокойно, надо улыбаться, иначе увидят, что я сама не своя». Ну и заставила себя улыбаться… Потом повезло: отвлеклась, мальчишка один раскричался, успокаивала его.

Потом я влюбилась в пассажиров, – сказала Надя. – Как никогда, они были послушны, добры, только двое повыламывались насчет ремней, а так все было нормально.

– А перед посадкой ты не умирала от страха? – спросили у нее.

– Когда закончила проверку ремней и раздала леденцы, почувствовала страх снова. Я так сильно заставляла себя улыбаться, что даже в кресле, когда уже никто меня не видел, продолжала улыбаться, пока не поймала себя на этом… Больше всего я хотела, чтобы в эти минуты кому-нибудь из пассажиров что-нибудь срочно понадобилось… Срочно, чтобы нельзя было переждать. Тогда бы я бросилась к нему и как бы опять объединилась со всеми… чтобы было легче. Но все спокойно ждали приземления.

– Ты никого не вспоминала из близких?

– Кажется, нет, – ответила она. – От этого, наверное, было бы только хуже.

– Значит, ты не почувствовала настоящего страха, – сказала одна из девушек, пережившая в свое время вынужденную посадку под Киевом.

– Видимо, это происходит у всех по-своему, – заключила Надя. – Я, кажется, уверенней теперь поднимаюсь в небо после того раза…

Этот разговор, который с бережливой точностью привели Надины друзья, был чрезвычайно важным. Он помогал почувствовать ее искренность, открытость и простоту. И не только – он говорил и о ее силе. Ведь девушке во время полета было неполных девятнадцать лет! И она независимо от внутренних ощущений владела собой, пассажиры не зря восхищались впоследствии ее самообладанием…

А еще не так давно, после первого самостоятельного полета, Надя признавалась, что больше всего опасалась трех вещей.

– Первое, чего я опасалась, – со смехом рассказывала она подругам, – это случая с ребенком, ну, знаете, если так раскапризничается, что я никак не смогу помочь матери его успокоить. Второе – это случая со взрослым, если вдруг попадется такой человек, которому не смогу в чем-то угодить, и он начнет распекать меня при всех пассажирах. Третье – это случая с родами на борту. Ведь сколько раз газеты писали – из аэропорта вылетело, например, сто пассажиров, а в воздухе появился сто первый… счастливая мать, врачи в аэропорту и т. д. Этого боялась больше всего!

Продолжалась жизнь, продолжались полеты.

В 1970 году Надю снова, в третий раз подряд, избирают членом комитета комсомола. Почти сразу же у нее появляется и новое поручение: она становится заместителем начальника «Комсомольского прожектора» авиапредприятия. Нетрудно себе представить, сколько времени и энергии отнимало у нее это поручение, если знать ее отношение к делу. Сохранились комсомольские документы этой деятельности Н. Курченко. За короткий срок она возглавила рейды «КП»: «Цена рабочей минуты» – это в авиации, как известно, архиважно, «Твоя жизнь в общежитии», «За высокое обслуживание пассажиров» н другие. И никаких холостых, мучительно фальшивых заседаний, столь частых в иных местах, никаких пустых разговоров и многомесячных подготовок. Все энергично, серьезно, с большой пользой для дела.

В мае 1970 года Надя отправилась домой в отпуск. Это была ее последняя поездка к родным.

Все в те дни было замечательно, и даже грустная история с бабушкой заставила их тогда посмеяться. Надя рассказала бабушке о работе, о полетах, говорила о Володе, поделилась планами: «Буду поступать в институт, мне надо работать и учиться», и бабушка, растроганная откровенностью своей теперь уже взрослой внучки, ответила ей в общем-то тем же. «Пойдем, – сказала она, – пойдем, я тебе покажу, что себе приготовила. – И действительно показала: белье, которое приготовила на черный день. – Умру, – сказала она, – его на меня и наденут».

Надя посмеялась тогда вместе со всеми, а потом обняла бабушку, чуть не плача, сказала: «Жизнь сейчас хорошая… Тебе жить да жить».

Через пять месяцев те же слова, но уже о самой Наде были сказаны на всю страну Алексеем Маресьевым: «Ей бы жить да жить».

Да, в те дни, дни ее последнего отпуска, все на ее родине было замечательным. С утра до вечера Надя возилась с младшими сестрами и братом, проводила в разговорах с матерью, встречалась со школьными друзьями и преподавателями. Когда закончился отпуск и она уезжала в Сухуми, каждый желал ей больших успехов и большого счастья. А ее матери, Генриетте Ивановне, говорили: «Хорошо начала жизнь Надя, просто хорошо».

Автобус, как и прежде, в день ее первого отъезда в неизвестные края, шел по разбитой мокрой дороге, и так же лил дождь, и грядущее опять поднималось прямо над дорогой, перед самым автобусом, но теперь уже было иным, исчезла прежняя неопределенность, все больше и больше оно походило на реальную жизнь, в которой вот-вот откроются новые горизонты и над ними поднимется новое грядущее, к которому можно будет отправиться снова…

Шел дождливый теплый май.

Теперь шел октябрь. Над домом, в котором мы разговаривали о Наде, снова пролетел самолет.

– Вот и все, – проговорила Минина. – Все.

Пилоты и бортпроводницы, собравшиеся в Надиной комнате, подавленно молчали. Каждый рассказал и вспомнил о Наде самое лучшее и самое важное, но ни один из них при этом не испытал облегчения. Они стремились создать образ Нади, но, конечно, чувствовали, что жизни не равно ничто – ни образ, ни их слова, ни их боль.

Перед нашей встречей Минина провела свой самый трудный телефонный разговор. Она звонила в Удмуртию. Ей предстояло сообщить Генриетте Ивановне о гибели Нади. Когда их соединили, она смогла лишь сказать: «С Надей плохо, срочно вылетайте».

– Но она жива? – доносился далекий голос матери. Минина молчала и тихо плакала.

– Но она жива? – звучало в трубке.

И кто-то вместо Мининой, ее голосом сказал:

– Да.

Провожая нас взглядом, Дуся Минина проговорила скорее, кажется, для себя:

– Я представляю Надю в ее последний момент… Хотя не знаю подробностей, но ясно вижу, как она повернулась, как посмотрела в глаза бандитам, напряглась… И стала на защиту экипажа, пассажиров. Я все это вижу…

…Как Надя жила, было теперь известно. Предстояло узнать, как она погибла.

* * *

Под крылом самолета лежала темно-зеленая Колхида. Над коричневой водой Риони поднимались октябрьские испарения. Пилот маленького самолета, которым мы летели, не произнес за время рейса ни слова, но когда прошли траверз Зеленого мыса, он сказал:

– Вот здесь, в этом месте неба, убили Надю.

Через несколько минут после приземления заместитель министра гражданской авиации СССР А.А. Попов познакомил нас со вторым пилотом Надиного самолета – Сулико Шавидзе. «Он вам расскажет о ситуации на борту», – сказал Попов.

Шавидзе оказался совсем молодым человеком. Он был возбужден, но старался собой владеть.

– Я вам расскажу о нашей бортпроводнице Надежде Курченко, – начал он, забыв о пожелании заместителя министра.

Тут же, в кабинете начальника Батумского аэровокзала, заканчивал разговор по телефону высокий человек в коротком белом халате, по всей вероятности, врач. Он положил трубку и, перебив Сулико, сказал:

– Сулико, пройдите с товарищами к «Скорой помощи», там лежит Чахракия. Даю вам на разговор с ним пять минут. Мы его увозим.

«Скорая помощь» стояла за кипарисами, был виден лишь ее капот. Рядом с машиной беседовали члены комиссии. Они, видимо, только что закончили разговор с командиром экипажа Георгием Чахракия. Он лежал на носилках в измятом темно-синем кителе и не двигался – пуля задела позвонок. Его глаза были воспалены, обескровленные щеки впали, он был небрит.

Врач пришел к машине следом за нами. Он снова напомнил о времени. Его можно было понять. Мы и сами видели, что вид у Чахракия был скверным, и нас не надо было торопить. Мы решили сократить разговор до одной фразы: «Желаем скорейшего выздоровления», – но он, узнав, откуда мы, еле слышно сказал:

– Я расскажу вам только о бортпроводнице, как она погибла, о Наде… а остальное расскажет Сулико, – и повел глазами в сторону Шавидзе.

Врач склонился к его лицу и приложил ко лбу влажную марлю:

– Успокойся.

– Я уже спокоен, – произнес безучастно пилот, и его тон был при этом таким, что в нем не чувствовалось ни одной искры, а был лишь пепел.

…Им дали разрешение на взлет в 12 часов 30 минут дня. Они взлетели чисто и привычно. В пилотской кабине было спокойно и солнечно.

На месте командира экипажа был Георгий Чахракия – командиром он стал лишь полгода назад. Сулико Шавидзе был вторым пилотом. Оганес Бабаян – механиком, Валерий Фадеев – штурманом. Пятым членом экипажа была бортпроводница Надя Курченко.

Солнце делило салон на две равные зоны: сиреневую и серо-голубую. Пассажиры рассматривали землю и рифленую плоскость моря, которая плавно, по мере виража, поднималась над привычным горизонтом.

Никто не знает принципа, лежащего в основе, казалось бы, совершенно неуправляемого процесса: подбора пассажиров на тот или иной рейс. Но принцип такой есть, он наверняка существует, иначе как можно объяснить тот факт, что один рейс привлекает на борт самолета еще недавно совершенно незнакомых, но одинаково шумных и непоседливых людей, а другим рейсом отправляются в полет люди совершенно иного склада, темперамента и тоже, разумеется, никогда и нигде раньше не встречавшиеся друг с другом? Многие бортпроводницы смеются или задумываются над этой загадкой, и Надя размышляла над ней не раз. Она столкнулась с этим явлением почти сразу, как только начала летать.

Сегодня пассажиры были на редкость спокойными. Она наверняка была им рада.

Она остановилась у дверцы багажного отделения, расположенного в Ан-24 в передней части салона, рядом с пилотской кабиной, и, приветливо улыбнувшись, сказала:

– Добрый день, уважаемые пассажиры, прошу минутку внимания.

– Здравствуйте, – тут же ответила Наде четырехлетняя девочка, ибо ее учили сразу отвечать на приветствия, и все вокруг засмеялись. Девочка была единственной пассажиркой, представляющей здесь, на борту самолета, второй по величине после взрослого населения народ на земном шаре – народ детей.

К счастью, больше в салоне детей не было.

– Наш полет, – продолжала Надя, еле сдерживая смех, – выполняет экипаж Грузинского управления гражданской авиации. Командир корабля – пилот первого класса Георгий Чахракия… Полет будет проходить на высоте четырех тысяч метров, со средней скоростью четыреста пятьдесят километров в час. Время в пути – двадцать пять минут.

Надя снова взглянула на сияющее лицо девочки и весело добавила:

– Желаем вам приятного полета! Благодарю за внимание!

Когда она раздавала леденцы, один из пассажиров, В.Г. Меренков, улыбаясь, сказал:

– У вас хорошо, а дома лучше.

– А где ваш дом? – спросила Надя.

– В Ленинграде, – просто ответил он.

Возможно, название города, в котором учился сейчас ее Володя, отозвалось в сердце Нади теплым толчком. Во всяком случае, как вспоминал позже ее собеседник, она очень искренне и охотно отозвалась на его слова и проговорила:

– Конечно, в Ленинграде хорошо, даже если дом здесь.

– Так приезжайте, – сказал пассажир, – мы любим всех, кто любит Ленинград.

Он склонил голову к своей жене, сидящей рядом с ним, в соседнем кресле, и она, приветливо кивнув Наде, поддержала приглашение:

– Вам нетрудно, в ваших руках авиация. Возможно, встретив этих приветливых людей, Надя вспомнила о той супружеской паре, которая так когда-то ее поразила: знаменитый хирург, попавший в катастрофу, и его жена, врач, подчинившая свою судьбу его великому жизнелюбию… Как давно это было, если знать, что твоя жизнь обрывается сегодня. Но этого она не знала.

– Спасибо, – сказала она ленинградцам, – я ведь действительно собираюсь в ваш город…

Ни Надя, ни они не предполагали, что произойдет в следующие несколько минут.

В.Г. Меренков не думал, что слова, которыми они обменялись с Надей, будут в их общении единственными и последними. Его жена Ирина Ивановна не знала, что вскоре с горечью произнесет о Наде фразу, которую прочитают и услышат по радио миллионы людей: «Наде – нашу вечную любовь».

Раздавая конфеты, Надя не знала, что угощает ими и своих убийц.

Обмениваясь улыбками с пассажиркой Зинаидой Ефимовной Левиной, Надя удивилась ее отказу взять конфеты и мягко настояла:

– Это «Взлетные». Они снимают неприятные ощущения в ушах…

Это-то Левина знала. Не знала она другого: что вскоре их самолет окажется на территории Турции, на Трабзонском аэродроме, и она, врач по профессии, будет свидетельствовать смерть Нади и спасать штурмана экипажа Валерия Фадеева, истекающего кровью, а затем, когда турецкие медики станут забирать раненых в госпиталь, она, советский врач, настоит на том, чтобы ее взяли с ними, и там, в госпитале, она даст свою кровь – критическую для себя дозу, и еще будет участвовать в нескольких операциях, сохранивших жизнь Чахракия и Фадееву…

– Спасибо, – сказала она Наде. – В Сухуми без дождя?

– После обеда обещали…

Московский юрист Ю. Кудрявых, улыбаясь Наде, тоже не зпал, что через три минуты он будет беспомощно, обреченно наблюдать за бандитскими действиями уголовников, будет видеть убийство, но не в силах будет помочь этой девушке и экипажу, ибо и он, и другие пассажиры будут взяты под прицел одним из бандитов и увидят на его поясе гранаты, которыми он пообещает тут же взорвать самолет, погубить всех пассажиров, если кто-то попытается вмешаться в их операцию.

Надя вернулась в свое рабочее помещение, узкий отсек. Она открыла бутылку «Боржоми» и, дав воде настреляться сверкающими крохотными ядрами, наполнила четыре пластмассовых стаканчика. Поставив их на поднос, она вошла в пилотскую кабину. Было жарко, на серой обшивке играло солнце, и Надя решила не тянуть с водой.

– Будете пить? – весело спросила она.

– Конечно, – отозвался Чахракия, – немедленно и до конца.

– Пейте на здоровье, – сказала она.

Опершись левой рукой о спинку командирского кресла, к которой уже через две минуты он, командир, теряя сознание, прижмется простреленной спиной, чтобы сохранить в организме хоть немного крови, Надя театральным жестом поднесла ему простецкий аэрофлотовский поднос, и Жора взял крайний стаканчик.

Тем же жестом она поднесла воду Сулико. Затем обратилась к Оганесу и Валерию:

– Составьте им компанию.

Валерий взял стаканчик правой рукой, которая в момент скорого ранения окажется парализованной, и микрофон связи, таким образом, попадет в плен, ибо никто не сможет разжать руку Валерия, а он будет без сознания… и, залпом выпив воду, сказал:

– Спасибо.

Оганеса тоже не пришлось уговаривать: он тут же распорядился своею порцией «Боржоми», справедливо считая «Боржоми» лучшей водой в мире.

Затем он поудобнее устроился на своем не очень-то удобном месте, которое через две минуты станет для раненого Оганеса местом заключения – бандит не даст ему сделать ни одного движения, – и сказал Наде:

– Спасибо, Надюша.

А Сулико прокричал с правого кресла второго пилота:

– Тебе-то самой не жарко? Ты пила?

– За меня не беспокойтесь, – ответила Надя, – я пью много, но своевременно.

– Все спортсмены такие, – сказал с удовольствием Сулико. – Все, и ты такая.

Они были рады ее присутствию в кабине – красивой, на редкость приятной девушки, и она наверняка чувствовала это их отношение к себе и, конечно, радовалась тоже. Возможно, и в этот раз она с теплом и благодарностью подумала о каждом из этих ребят, легко принявших ее в свой профессиональный и дружеский круг и относящихся к ней как к младшей сестре, с заботой и доверием.

Она сказала:

– Благодарю за скорость, приду через десять минут. С «Боржоми»! – и вышла.

Безусловно, у нее было замечательное настроение – это утверждают все, кто видел Надю в последние минуты ее хорошей, счастливой жизни.

Она прикрыла за собой вибрирующую от рева близких двигателей дверцу и шагнула в свой отсек.

В этот момент и раздался звонок: бортпроводницу звал кто-то из пассажиров.

Поразительно устроена жизнь: как часто, в какое-то из ее мгновений, совершенно немыслимым образом встречаются лицом к лицу отличный человек и подлец. И подлец уничтожает отличного человека. И тут можно онеметь от отчаяния, если не надеяться хотя бы на то, что эти встречи имеют все же высокую цель: потрясти многих, всколыхнуть людскую совесть, пробудить ненависть к насилию и очистить жизнь от грязи, предательства и сволочизма и, может, научить более пристально распознавать их еще в зародыше и пресекать, если хоть это под силу!

Какое еще может быть объяснение?

Может, его нет.

Он сидел рядом с ее отсеком.

Она подошла, он сказал:

– Передай срочно командиру, – и протянул ей какой-то конверт.

Она взяла конверт, и их взгляды наверняка встретились.

Она наверняка удивилась тому, каким тоном были сказаны эти слова.

Она не стала ничего выяснять и шагнула к дверце багажного отделения – дальше была дверь пилотской кабины.

Вероятно, ее ощущение было написано на ее лице – скорее всего. А чувствительность волка, увы, превосходит любую другую. Вероятно, как раз из-за этой высокой чувствительности бандит усмотрел в глазах Нади неприязнь, подсознательное подозрение, пусть только тень опасности. Этого оказалось достаточно, чтобы больное воображение объявило тревогу: провал, разоблачение, приговор. Самообладание бандита ему отказало: он буквально катапультировался из кресла и бросился вслед за Надей.

Она успела сделать лишь шаг к пилотской кабине, когда он распахнул дверцу, только что ею закрытую.

Она закричала:

– Сюда нельзя!

Он приближался как тень животного.

Она наверняка уже поняла: перед нею бандит; а в следующую секунду и бандит понял: она наверняка поломает им план перелета за границу.

Она закричала снова:

– Сюда нельзя! Вернитесь на свое место!

Но он доставал оружие – нервы бандита сгорели дотла.

Надя не знала его намерений. Она понимала только одно: он абсолютно опасен! Опасен для экипажа, опасен для пассажиров.

Она ясно увидела револьвер.

Между ними был метр

Она бросилась к дверце кабины и, распахнув ее, крикнула что было силы: «Нападение! Он вооружен!» В то же мгновение захлопнула дверцу и стала лицом к разъяренному таким поворотом дел бандиту. Он так же, как и экипаж, услышал ее слова – без сомнения.

Что оставалось делать?

Она приняла единственное решение: не пропускать бандита в кабину любой ценой.

Он мог быть маньяком и перестрелять экипаж.

Он мог быть врагом и перестрелять экипаж, и сесть за штурвал.

Он мог быть и тем и другим…

Он прыгнул к ней, попытавшись сшибить ее с ног. Упершись руками в стенки, она удержалась и продолжала отчаянно сопротивляться.

Он выстрелил в Надю. Она удержалась на ногах и сильнее прижалась к пилотской двери.

Чахракия и Шавидзе оценили ситуацию мгновенно. После предупреждения Нади они резко прервали правый разворот, в котором находились в минуту нападения, и, услышав выстрел, тут же, синхронно, завалили ревущую машину влево, а затем вправо. В следующее мгновение Чахракия с силой потянул штурвал на себя, и самолет, задрав нос, пошел круто вверх: они старались сбить с ног нападающего, полагая, что опыт его в этом деле невелик, а Надя выстоит. Пассажиры были еще с ремнями – ведь табло не гасло, самолет только набирал высоту!

В те же секунды в салоне, увидев бросившегося к кабине пассажира и услышав выстрел, Аслан Кайтанба, а за ним и его соседка Галина Кирьяк, мгновенно расстегнули ремни и вскочили с кресел. Они были ближе всех к месту, где сидел преступник, и первыми почувствовали беду.

Однако их опередил все же тот, кто сидел рядом с убежавшим в кабину. Молодой бандит – а он был намного моложе первого, ибо они оказались отцом и сыном – выхватил обрез и выстрелил вдоль салона. Пуля просвистела над головами потрясенных пассажиров.

– Ни с места! – заорал он. – Не двигаться!

В этот момент самолет начало швырять из стороны в сторону – пилоты старались.

Молодой выстрелил снова, и пуля пробила обшивку фюзеляжа и вышла навылет. Он распахнул серый ублюдочно-нищенский плащ, и люди увидели гранаты – гранаты были привязаны к поясу.

– Это для вас! – закричал он. – Если кто-нибудь встанет, расколем самолет!

Было очевидным, что это не пустая угроза – в случае провала им было нечего терять.

Несмотря на эволюции полета, старый бандит оставался на ногах. Но оторвать бортпроводницу от двери он не мог! Озверев окончательно, подгоняемый пальбой своего выродка в салоне, он снова выстрелил в упор – в раненую, истекающую кровью Надю…

…Только теперь она дрогнула, и обессилела, и ослабла, и уронила руки вдоль тела, и уступила дорогу, и сдалась, и упала на металлический пол самолета, звенящий, как двадцать миллиардов сухумских летних цикад, но все это было уже за границей жизни, в большой пустоте и мгле, где цены на все одни и где всем все равно, где лишь ничто соединяется еще с ничем, не образуя уже ничего, кроме вечности, но и вечность здесь не подлинна, ибо где нет; человека, там и вечность ничто… а здесь, по эту сторону великой границы, где остались сражаться и жить ее друзья и сорок четыре незнакомых человека, она не дрогнула, и не обессилела, и не уступила, и не опустила руки, и не сдалась. Она победила!

Дальше была бойня.

Чахракия ранен.

Фадеев ранен.

Бабаян ранен.

Пуля, летевшая в Шавидзе, попала в металлический обод, обрамляющий спинку пилотского кресла, и скользнула в обшивку.

– В Турцию, в Турцию! – орали оба бандита, стреляя направо и налево. – Раненые не мертвые, дотянете!

Нераненых они смертельно боялись!

За спиной пилотов оставались сорок четыре пассажира.

– Попытаетесь сесть в Союзе – взорвем самолет!

У пилотов не было выхода.

Шавидзе вел самолет как в кошмарном сне – в залитой кровью друзей кабине, под дулами обреза и револьвера, под угрозой взрыва гранат. Когда в сером сне реальности показался прибрежный турецкий аэродром, молодой пилот дал сигнал аварийной посадки, выпустив в небо над берегом сначала красную, а затем зеленую ракету, и повел расстрелянный Ан к бетонному пирсу чужой воздушной гавани…

* * *

Ничто, ни один общественный инструмент не способен так быстро, повсеместно и с такой мерой точности определить нравственное состояние общества, как личные письма людей, взволнованных тем или иным событием.

Тысячи писем и телеграмм хлынули в редакцию, в ЦК ВЛКСМ, правительственные организации. Письма эти и подобные им есть и останутся замечательными документами человечности, патриотизма и чистоты.

Их цена по-настоящему высока.

В связи с ними хочу повторить то, что уже однажды написал после чтения такой же почты: до конца своих дней человек, знакомясь с историей чьего-то предательства или преступления, ненавидит того, кто несет зло. В ненависти есть пламя, оно очищает. Но когда человек узнает о мужественном поступке другого человека, он, как правило, испытывает желание быть похожим на сильного. В этом желании пламени больше, чем в гневе, оно и устойчивей и долговечней. Главный смысл рассказов о человеческом благородстве и мужестве – в пробуждении именно этого пламени, этого желания.

И подвиг Нади его пробудил.

Пока Генриетта Ивановна, мать Нади Курченко, находилась в пути, торопясь из Удмуртии в Сухуми, первые письма на ее имя уже шли в Москву.

«Дорогая мама Нади Курченко! Вы лишились дочери, и никто ее Вам не заменит. Но знайте, что мы с Вами, все мы теперь Ваши дочери и сыновья. Крепитесь, пожалуйста. Кедров, Жилинская, Гапоненко, Попов, Горький».

«Дорогая мама! – обращались к Генриетте Ивановне воины-закавказцы Галиев, Димитрюшин, Лунев, Джораев, Сергеев и Гебрелян. – Мы восхищены бесстрашием Вашей дочери. Она, не пожалев себя, сердцем закрыла своих товарищей. Закрыла от озверевших бандитов, потерявших человеческий облик. Надя не дрогнула и до конца выполнила свой долг комсомолки. Для нас, молодых воинов, ее жизнь и подвиг навсегда останутся ярким примером».

«Поступок Вашей дочери – это то, что называется подвигом. Но не потому, что она погибла. Нет! Это подвиг потому, что, не думая о гибели, не думая об опасности для себя, она защитила тех, кому, по ее мнению, угрожала опасность большая, чем ей самой. Она знала: защитив экипаж, она тем самым обезопасит пассажиров, даст пилотам возможность благополучно приземлить самолет. Мы гордимся подвигом Вашей дочери, нашей ровесницы, и обнимаем Вас и скорбим с Вами вместе. Курсанты Высшего военного авиационного училища».

«Дорогая Генриетта Ивановна! – писал Дима Белов из Калинина. – Наде мы уже ничего сказать не можем. Но Вам говорим: спасибо Вам за дочь, она многим из нас, школьников, поможет стать на ноги, быть крепче и мужественней. А чем помочь Вам? Я и мои друзья готовы сделать для Вас все».

«Вчера на комсомольском собрании ткачей Первой фабрики города Чайковского, – сообщал Ф. Гавришин, – решили посадить аллею имени Нади. Сегодня в парке уже белеют березки. Они словно символ Родины, которую она так любила».

«Здравствуйте, Генриетта Ивановна! Смерть Нади – это горе всех нас, – писали школьники из Смоленска. – Но каждый пионер и комсомолец готов встать на защиту советских людей».

«…Да, жизнь Нади отнята бандитами. Но ее жизнь им не досталась – им достались вечный позор и наше проклятие, – писала Л. Шицко из Минска. – Жизнь Нади принадлежит тем, кого она спасла, она принадлежит Родине. В этом и заключается справедливость и сущность подвига».

«Дорогая Генриетта Ивановна! Примите наше глубокое соболезнование… В газетах написано, что у Нади есть маленький брат и бабушка, видимо очень старая. С кем они сейчас? Сообщите, готовы оказать помощь и вылететь к ним, пока Вы прощаетесь с Надей. Н. Илларионова, В. Монина, Н. Басова, студенты. Москва».

Рабочие из Ворошиловграда телеграфировали: «Уважаемая Генриетта Ивановна! Мы, строительная бригада комсомольцев, ровесники Вашей дочери Надежды, решили символически зачислить ее в свою бригаду. Мы будем помнить ее всегда!»

«Когда сможете, приезжайте к нам. У нас, может, хоть немного отойдете от горя. Мы будем Вам в этом помогать. А первое время даже разговорами не будем мешать… Будете ходить на морской берег, младший наш сын Сережа будет Вас провожать туда, а встречать будем все. Приезжайте – к нам ведь многие в город приезжают, чтобы отвлечься от забот и бед, правда, конечно, не от такого горя, как Ваше. Обнимаем Вас, мать и нашей теперь Нади. Семья Нестеровых. Севастополь».

«…Такая шла хорошая жизнь и дома, и в школе, и никогда у нас не было настоящего горя. А теперь, когда узнала о Наде, поняла – это и есть мое первое настоящее горе. Ох, какое горе. Наташа С. 5-й «А». Кимры, Калининская область».

«Дорогая мама, – обращались к Г.И. Курченко сержант А. Перминов и рядовой В. Кащенко. – Мы гордимся Надей, ее поступком, ее смелостью. Ее подвиг заставил нас пересмотреть нашу жизнь».