Текст книги "Правофланговые Комсомола"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Разговор тогда у нас был длинный. И мы сошлись на том, что рекорды лишь тогда хороши, когда они указывают путь для постоянной высокопроизводительной работы.

– Рекорд – это разведка в завтрашний день, – заключил Мазай.

– Надо думать о ритме, чтобы закреплять успехи и изо дня в день давать высокие съемы. Вот я дал по четырнадцать тонн с квадратного метра пода. Но постоянно я столько давать не смогу. Мои четырнадцать тонн получились, может быть, даже за счет других печей.

– Выходит, раскаиваешься, что слишком высоко прыгнул?

– Я не грешник, чтобы каяться. А думал о том, чтобы после подъемов спада не получилось. Сколько можем постоянно давать? Вот вопрос.

С Мазаем я встречался и потом, он оставался неугомонным, все искал новые резервы.

– Слыхал, наш цех за год дал средний съем в семь тонн! Снилось это кому-нибудь раньше?!

И я искал метода постоянной высокопроизводительной работы».

…Дошел призыв Мазая и до сталеваров Магнитки. Письмо Мазая в «Правде» по-настоящему взволновало сталевара Алексея Грязнова. Самостоятельно варить сталь он начал лишь в июле 1936 года, то есть месяца за четыре до того, как всей стране стало известно имя Мазая. Алексей Грязнов работал на мощной печи, расчетный вес ее плавки был 175 тонн. Грязнов пришел к убеждению, что на таких печах вес плавок можно довести до 300 тонн. С этим сталевар, он же парторг цеха, Алексей Грязнов пришел к инженерам цеха. Те взялись за расчеты.

В это время в Магнитогорск пришла телеграмма от Серго Орджоникидзе: он запрашивал, сколько стали в счет суточной шестидесятитысячной выплавки дадут магнитогорцы. Они определили свой вклад в 5 тысяч тонн. Но при старых методах, когда печи загружались неполно, а стойкость их была чрезвычайно низкой, такого нельзя было добиться. И переход на 300-тонные плавки стал насущной задачей дня. Шли к этому осторожно. Магнитогорцы тогда еще не овладели как следует своими первоклассными агрегатами. Об этом они со всей откровенностью писали Мазаю:

«Дорогой товарищ Мазай! Твое письмо взволновало нас, сталеваров Магнитки. 9-13 тонн стали, снимаемые тобой с квадратного метра пода печи, – это результат настоящей стахановской работы. Твои рекорды – блестящий пример того, как надо бороться за увеличение выплавки стали.

К сожалению, еще не все у нас так работают. Вот мы, мартеновцы Магнитогорского гиганта, в соревновании металлургов сильно отстали. У нас средний съем составляет примерно 4–5 тонн. Однако это не говорит о том, что у нас нет возможностей работать действительно по-стахановски. Мы, сталевары восьмой печи, перевыполнили свой план и добились высокой стойкости свода печи. Принимая твой вызов, товарищ Мазай, мы обязуемся закрепить успехи и добиться съема не менее 7 тонн и стойкости свода в 200 плавок».

1936 год был особым годом в жизни нашей Родины. В ноябре – декабре состоялся Чрезвычайный VIII Всесоюзный съезд Советов, на котором была принята и утверждена новая Конституция. Макара Мазая избрали делегатом съезда. С кремлевской трибуны он рассказал о пути, который привел его на съезд. Закончил он свою речь словами: «Горячей сталью зальем фашистам глотки!»

Международная обстановка была тогда чрезвычайно острой. Над всем миром нависла зловещая тень свастики. Сталь, которую выплавлял Макар Мазай, была особой, качественной. Макар хорошо знал, на что используется. Каждая добавочная тонна стали была вкладом в укрепление обороноспособности страны, заслоном от фашизма.

Делегаты съезда с вниманием выслушали рассказ Мазая о себе. Ему долго аплодировали. Только некоторые дипломаты демонстративно поднялись и оставили ложу, в которой они сидели. Им, видимо, очень и очень не понравилась та часть речи, когда Мазай весьма недвусмысленно говорил об одном – очень важном значении стали.

На второй день после выступления на съезде Мазая принял нарком Серго Орджоникидзе. В книге «Записки сталевара» Мазай рассказал об этой встрече.

«На Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов я впервые увидел Серго. Мне хотелось к нему подойти, но я все не решался. Когда работа съезда уже подходила к концу, я во время заседания послал товарищу Орджоникидзе записку, в которой просил его принять меня.

Серго прочел записку и стал смотреть в мою сторону. Увидел ли он меня, я не знаю. В перерыве мне сообщили, что товарищ Орджоникидзе вечером может меня принять.

В приемную мы пришли вместе с директором, начальником цеха Шнееровым и другими работниками завода. Меня тотчас позвали в кабинет. Директор и другие заводские работники остались в приемной.

Серго Орджоникидзе сразу забросал меня кучей вопросов:

– Делегат? Будем Конституцию утверждать? От соревнования устал?

Я сказал, что, когда хорошо работается, никогда не устаешь, и добавил:

– Была бы помощь – завода и ваша! Серго насторожился:

– Моя помощь?! Какая?

Я подробно рассказал о том, что мешает производству, о положении дел с магнезитом, о состоянии тыла.

Серго внимательно выслушал меня, сделал какие-то заметки, вызвал к себе некоторых работников ГУМПа, [13]13
  Главное управление металлургической промышленности.


[Закрыть]чтобы выяснить положение дел с магнезитом.

Прошло несколько минут. Нарком вызвал секретаря, сказал ему, чтобы в кабинет пригласили директора, начальника цеха и других дожидавшихся в приемной заводских работников.

Когда все собрались, нарком предложил начальнику цеха Шнеерову рассказать, как добились такого высокого съема стали, что было сделано.

Нарком слушал очень внимательно, не пропускал ни одного слова. Неожиданно он прервал Шнеерова и снова обратился ко мне:

– Сколько у тебя средний съем?

Я ответил.

– И не один ты даешь такие съемы?

– Не один. Вот у меня телеграмма. Наши сталевары, обещали, что мой отъезд на показателях цеха не отразится.

Орджоникидзе усмехнулся:

– Стало быть, ваш цех можно назвать мазаевским?

Затем он обратился к Шнеерову:

– Продолжайте!

Товарищ Шнееров развернул чертеж и стал показывать, какие реконструктивные мероприятия мы осуществили; что для того, чтобы жидкая сталь не могла уйти из печи, у окошек печи мы подсыпаем доломит и сооружаем таким образом ложные пороги.

Потом я рассказал, как организовали работу бригады.

Серго заметил:

– Самое главное, чтобы была спаянность в низовом звене, в бригаде, чтобы люди друг друга понимали. Для этого надо, чтобы бригада была постоянной, чтобы людей зря с места на место не гоняли.

После этого Серго перешел на бытовые темы. Он стал расспрашивать меня, как живу, какая у меня квартира, семья, отдыхаю ли после работы.

Я все рассказал, сказал, что недавно получил новую квартиру, что хочу учиться.

Беседа длилась уже полтора часа. Все темы как будто были исчерпаны. Снова наступило молчание. Серго внимательно всматривался в висевшую на стене диаграмму, показывающую динамику суточной выплавки стали. Затем он вплотную подошел к Шнеерову и сказал:

– Вот что: вы с Мазаем из Москвы не уедете до тех пор, пока не напишете подробно, как вы добились таких чудес, – у американцев ведь этого нет, у немцев и англичан нет и у чехословаков нет. Ни у кого нет. У кого же учиться нашим сталеварам варить сталь по-социалистически? У Мазая и Шнеерова! Так вот: сталевары вы хорошие, будьте такими же учителями! Учите, передавайте опыт через газету! Книги надо вам писать!

Затем он подошел ко мне, обнял и спросил:

– Ну как, Мазай, машину любишь?

– А разве есть люди, которые не любят машину? – удивился я.

Серго премировал меня и Шнеерова автомашинами».

Как бы продолжая мысль, высказанную в этом разговоре, Серго Орджоникидзе на торжественном заседании, посвященном 15-летию газеты «За индустриализацию», 30 декабря 1936 года говорил:

«Возьмите сталеваров наших. Мазай дает 12, 15, 8, 9 тонн с квадратного метра пода, – разрешите похвастаться: ни у американцев, ни у германцев мы этого не знаем. Но если взять всех наших сталеваров и все наши мартеновские печи, то все они в среднем дают с квадратного метра чуть-чуточку меньше четырех с половиной тонн… Не умеем еще организовать дело так, как нужно. И не всегда хотим учиться у тех, которые это умеют. Очень часто у нас говорят: «Ну, подумаешь – пойду я учиться у какого-то Мазая. Я сам с усами!» Усы-то, может быть, у тебя большие, а вот у него 12, у тебя 3 тонны. Вот и ходи со своими усами сколько хочешь».

И еще спустя месяц в одной из последних своих речей на приеме нефтяников Орджоникидзе вновь останавливается на значении того, что сделано на мариупольском заводе.

Метод, позволивший Мазаю добиться столь выдающихся успехов, потребовал пересмотра многих научных положений, на которых до тех пор основывалась технология мартеновского производства стали. Мазай задал работы ученым, от многих канонов им пришлось отказаться. Так рабочая практика вторглась в науку и поставила перед ней новые задачи. В сталеварении началась новая эра.

В 1939 году Мазай был принят студентом промышленной академии в Москве.

Промакадемии были особыми учебными заведениями, в которых училось много новаторов производства. Учеба давалась Мазаю нелегко. Он сознавал, что ему необходимо много и много учиться. Но, попав в тихие аудитории академии и столкнувшись с педагогическими требованиями, он как бы растерялся и заскучал. Его тянуло назад, к печам, в которых постоянно бушевал огонь, где все время тебя подстерегает опасность. Прошло немало времени, прежде чем Мазай освоился в новой для него обстановке. Но в каникулы он спешил на свой или на какой-либо другой металлургический завод, к печам. Ему не терпелось вновь натянуть на себя спецовку, напялить на голову фуражку с прикрепленными к козырьку синими очками и снова повести плавку. Это была его стихия!

Летом 1940 года Мазай совершил поездку на Магнитку, ему очень хотелось посмотреть новые мартеновские печи. Не мог он уяснить себе, почему на этих, гораздо более совершенных, чем на заводе имени Ильича, печах дела не ладятся. Одну из причин, и немаловажную, он обнаружил: на магнитогорском заводе сталевары тогда лишены были инициативы, они оставались лишь исполнителями приказов мастера и начальника смены. Может быть, такой порядок был заведен потому, что руководители не были уверены в квалификации сталеваров, и организация труда стояла на низком уровне.

Этими мыслями он по возвращении в Москву прежде всего поделился со своим бывшим начальником цеха Яковом Шнееровым.

К тому времени и Шнееров уже оставил Мариуполь, его – тогда еще молодого инженера – назначили главным сталеплавильщиком Наркомата черной металлургии. Шнееров, так же как и Мазай, тяготился новой должностью. Его также тянуло в цехи, где кипит сталь. И он своего добился – со временем пост главного сталеплавильщика наркомата он сменил на такой же пост на магнитогорском заводе. Тут уж он был не где-то в ставке, а на самой линии огня.

Вскоре после возвращения из Магнитогорска Мазая вызвали к наркому черной металлургии. Им был тогда Иван Федорович Тевосян. Нарком долго и обстоятельно расспрашивал Мазая о Магнитке.

После смерти Серго Орджоникидзе Тевосян посчитал себя обязанным заботиться о Мазае, и он интересовался всем, чем Мазай жил, он поддерживал его в минуты колебаний, когда неугомонность порой сменялась размагниченностью.

Началась война. Первый порыв – отправиться на фронт, но в армию Мазая не взяли. Тогда он настоял, чтобы его вернули к печам: если уж не воевать, то он будет варить сталь для войны. Ему дали направление на сталелитейный завод в Бежицу, однако в этом районе уже развернулись бои с гитлеровцами, и тогда он кружным путем стал добираться до Мариуполя, на свой завод.

Осенней темной ночью небольшой пароходик причалил к дебаркадеру Мариупольского порта. Небо обложено было свинцовыми тучами. Всегда сиявший тысячами огней, город погружен был в кромешный мрак. Неожиданно осветилась и как бы окрасилась в малиновый цвет морская бухта – это из домен. «Азовстали» выпускали чугун.

Макар отправился на завод. Дорога лежала мимо Ворошиловского сада. Здесь он когда-то познакомился с женой. Вот уже почти три месяца как он ее и детей проводил из Москвы к родным под Мариуполь. Ему хорошо запомнился тот субботний вечер. Ранним утром следующего дня над Родиной появились фашистские стервятники.

В думах о прожитом он подошел к небольшому зданию партийного комитета. Секретарь заводского партийного комитета обрадовался нежданному гостю, расспрашивал о Москве, обо всем, что видел, что слышал, пока добирался до завода.

– Насчет Мариуполя установка такая. Ни один партиец не может покинуть город. Его будут отстаивать. Кое-кто попытался эвакуировать семьи, это вызвало в городе панику, приказано – отставить! Вот так! Командованию виднее. Завод на полном ходу, эвакуирован один только броневой стан. Людей на заводе не хватает. Так что ты завтра на работу. Смену потянешь?

Созвонился с директором, и все решилось.

На следующий же день Макар принял смену. Варили высококачественную сталь для танков. Рядом была ремонтная мастерская. Танки уходили отсюда на фронт своим ходом.

Не хватало шихты, не хватало людей. Но те, кто остался у печей, находили выход из самых, казалось бы, безвыходных положений. Вместе с мастером Иваном Гавриловичем Боровлевым Макар организовывал работу, смотрел пробы стали, отыскивал залежи лома, находил где-то в тайниках ферросплавы…

Прошло всего несколько дней. На очередную смену не вышел один из начальников смены. К нему на дом послали посыльного – узнать, что с ним, но не нашли: нагруженный рюкзаками ночью с семьей ушел. Макар остался на следующую смену. Он проработал подряд почти сутки, пока Иван Гаврилович не прогнал его.

А между тем гитлеровские полчища прорвали фронт и подошли к Мариуполю. Они захватили завод в момент, когда на нем еще варили сталь, катали металл. Руководство завода, передовые рабочие и инженеры, коммунисты, активисты, таясь и обходя патрули гитлеровцев, выбирались из фашистского окружения. Но не всем удалось уйти.

Мазай проснулся от шума проносившихся по поселку мотоциклистов. Он припал лицом к стеклу окна, всматриваясь в темноту улицы. «Чьи мотоциклы?» – тревожно подумал он. Вышел во двор, решил постучать в стоявший в глубине маленький домик.

Хозяйка испуганно спросила: «Кто это?» – и, услышав голос Макара, быстро впустила его, закрыв за собой дверь на запор.

– Откуда вы? Они ведь на заводе, – в ужасе рассказывала она.

Макар не сразу понял смысл сказанного.

Женщина поведала обо всем, что произошло за те часы, что Макар беспробудно проспал.

Так случилось, что Мазай, чьи слова «горячей сталью зальем фашистам глотки!» облетели весь мир, остался в оккупированном фашистами городе.

Сведения о гибели Мазая еще в начале 1942 года просочились через линию фронта. В печати даже были описаны обстоятельства, при которых Мазай попал в руки гестаповцев и был расстрелян. Автор одного очерка подробно, как будто он был очевидцем событий, рассказывал о том, как и где гестаповцы схватили Мазая, как они, посулив разные блага, пытались склонить его к измене Родине, уговаривали подписать воззвание к сталеварам, чтобы они пошли работать на оккупированные фашистской Германией заводы. А когда Мазай решительно отверг эти гнусные предложения, его стали пытать, истязать и, наконец, расстреляли.

В этих рассказах подлинные факты перемешаны с вольным домыслом. Верно в них только одно: Мазай остался горячим патриотом Родины, верным сыном ее.

Двадцать три месяца оккупанты оставались в Мариуполе. На заводском здании они прикрепили вывеску: «Акционерное общество «Крупп фон Боллен. Азовский завод № 2». Но советские люди не стали работать на фашистскую Германию. Многие металлурги Мариуполя предпочли смерть работе на гитлеровцев.

Не стало Макара Мазая. Оккупанты расстреляли депутата Верховного Совета УССР сталевара Никиту Пузырева, старого ильичевца, начальника цеха специальных сталей Наума Михайловича Толмачева и десятки других патриотов.

Спасаясь от гитлеровцев, многие ушли в села, прятались в балках, оврагах, отыскивали связи с партизанами… Об этом сталевар Иван Кабанов рассказал:

«В последний раз я виделся с Мазаем в октябре 1941 года. Это было через несколько дней после захвата немцами Мариуполя. Я решил пробраться к Таганрогу. Ночью окольными дорогами, в кромешной тьме шел на восток. Каждый шорох заставлял вздрагивать, выжидать. К утру дошел до села Красновка, где был дом родственников Мазая. Вдруг в предрассветном тумане заметил знакомую фигуру. То был Макар. Я его окликнул.

– Думаешь пробраться? – спросил Мазай.

– А как же иначе?.. Поймают – убьют или заставят сталь варить для немца. И то и другое – смерть.

Мазай молчал. Мысли его были где-то далеко.

– А если они в самом деле вздумают на наших печах варить сталь? – проговорил он в раздумье. – И нашей сталью бить по нашим! Ты на какой печи работал последнее время?

– Вместе со Шкарабурой на девятой, но ее больше нет, успели взорвать, – ответил я.

– Это хорошо, – сказал Мазай, – но другие печи остались… Нельзя допустить, чтобы немцы воспользовались ими.

Он не договорил. Ему тяжело было оставаться, но он не хотел отдаляться от завода. Здесь он был на страже…

Поздней ночью он проводил меня. Мы крепко пожали друг другу руки. Мне не удалось пробраться через линию фронта. Прошло десять дней, и я возвращался, держа курс па Красновку. Я не решился войти в дом Мазая, но пройти мимо, не повидавшись с другом, не мог. Я бродил поблизости, пока не увидел жену Мазая. Она рассказала, что Мазая забрали в гестапо…»

Об этом автор этого повествования рассказал в очерке «Мариупольская сталь», напечатанном в газете «Труд» осенью 1944 года.

А вот более поздний рассказ вдовы Макара Никитича:

«Макар не хотел пробираться через фронт. Его удерживала пе опасность попасться гитлеровскому патрулю, а тревога, что гитлеровцы наладят на нашем заводе производство стали. В том, что они стремились к этому, не было никакого сомнения. Чуть ли не на второй или третий день после их прихода над заводом появилась вывеска «Крупп фон Боллен». Расклеили объявления, призывавшие рабочих выйти на работу. Многие попрятались, но некоторые и вышли, а кое-кого полицаи силком тащили. Пошла молва: немцы прознали, что Макар здесь, и они его ищут. Мы его прятали то в одном, то в другом месте. Но он часто пренебрегал опасностью. Его выследил предатель и выдал. Взяли Макара прямо из дома. У нас был погребок, никто о нем не знал, вход в него был хорошо замаскирован. Макар спускался в этот погребок. Кто-то писал, что Макара схватили на базаре, что он был переодет то ли в крестьянскую одежду, то ли даже в женское платье. Все это придумки. Гитлеровцы явились посередине дня, и предатель прямо показал на потайное место. Они постучали и сказали, чтобы он вышел. Делать было нечего. Увели Макара в гестапо. Начальник гестапо был обергруппенфюрер (может, я и не так его называю) Шамерт. Не человек, а зверь. И еще, говорили, был фельдкомендант Гофман и какой-то Клюкне. Эти имена я запомнила.

Ходила я туда. Один раз передачу взяли, и даже издали его видела. Против ихней тюрьмы был пригорок, с него можно было видеть арестантов. Правда, гестаповцы разгоняли толпившихся на пригорке родственников, но в таких случаях люди становятся смелыми. Тогда он мне передал, чтобы принесла ему теплое белье. В камерах стояла страшная стужа; но, когда я принесла передачу, мне ее вернули и сказали, что он уже… там.

«Там» – это противотанковый ров, где расстреливали всех, кто по фашистским законам подлежал уничтожению. Десятки тысяч людей гоняли по Першотравенской дороге на смерть.

– А что стало с предателем, который его выдал?

– Когда советские войска вернулись, его поймали. Судили. Была я на суде, на коленях ползал, прощения просил. Гад!»

Вот, пожалуй, все, что достоверно известно о последних днях Макара Мазая.

На пятидесятый день после изгнания врага из Мариуполя зажегся огонь в одной из восстановленных мартеновских печей (уходя, гитлеровцы взорвали все печи, строения, разрушили все, что могли). На восстановленной печи работали друзья Макара. Завалку шихты произвел Шкарабура, выпускал плавку Кабанов. И откуда только у них силы брались! Они были похожи на тени.

Работать было невероятно трудно. Плавки сидели по 14–16 часов. И тогда еще и еще вспоминали Макара Мазая – как бы он поступил в тех невероятно трудных условиях.

Еще шла война, и каждая добавочная тонна приближала день окончательного разгрома фашистской Германии. «Не стало Макара Мазая, – сказал на проходившей в конце 1944 года конференции по скоростному сталеварению сталевар-скоростник Иван Андреевич Лут, – так давайте выполним данное им партии, всему нашему народу слово – залить расплавленным металлом пасть озверелого врага».

В городе Жданове (так называется сейчас Мариуполь) в центре заводского поселка стоит памятник. Плотная, отлитая из бронзы фигура сталевара. Скульптор вложил ему в руку ложку, которой берут пробу металла.

Это памятник легендарному сталевару, комсомольцу Макару Мазаю. У памятника часто останавливаются прохожие, группы учащихся школ профессионально-технического образования, приезжие из других городов. И всегда находится старожил, знавший Мазая, который расскажет историю жизни геройски погибшего отменного мастера сталеварения.

И сталевары нового поколения, идя на смену, невольно замедляют шаг, когда проходят через сквер, где несет свою вахту бронзовый сталевар.

 
Комсомольцы —
здесь.
Место им готово.
И у двух сердец
шелест двух путевок.
Здесь расскажут им о конце
Мазая —
как окутал дым
сорванное знамя,
как враги,
стуча
в буквы молотками,
имя Ильича
сбросили
на камни,
как в годину бед
полз Мазай под стену
с миной в цех,
к себе,
к темному
мартену.
Вот
и эпилог.
Но жизнь – без эпилога!
И ребята в цех входят,
продолжая —
ради счастья всех —
труд
и жизнь
Мазая.
 

Илья ПЕШКИН