Текст книги "Русская жизнь. Волга (июль 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Бог и газ

Рыболовецкий упадок Астрахани привел к тому, что местные жители заинтересовались сектами. Одна из самых многочисленных «параллельных» церквей в городе – Свидетелей Иеговы. На дышащем на ладан мосту через Волгу мы встретили двух старушек, с просветленными лицами бредших из молельного дома. «Петр-сапожник там у нас за главного. Что за чудо-человек! Не сквернословит, кормит голодных, американскую одежду среди бедных распределяет! А главное– он нас не ругает, а все время хвалит. Сейчас же человека везде ругают, отовсюду гонят. Принесла я в православную церковь стульчик складной, ноги у меня больные, не могу службу стоять. Так поп меня выгнал и приказал больше не приходить. А к Петру люди потому и тянутся, что он добрый, человек пятьсот уже у Свидетелей Иеговы, молельный дом давно уже всех не вмещает», – как молитву, чеканит Алевтина Давыдовна. На прощание она дарит нам брошюры Свидетелей Иеговы, а сама поторапливается поливать огород.

Кроме этой секты в городе есть приверженцы Анастасии, рериховцы (в основном калмыцкая интеллигенция), методисты, пятидесятники и еще дюжина альтернатив официальным православию, мусульманству и буддизму. Конечно, основная причина их популярности – не столько отсутствие в городе общественной жизни, сколько благотворительная деятельность. Тем же старикам, которые уже не способны ловить рыбу в товарных количествах или выращивать тонны арбузов и помидоров на продажу, как прокормиться?

Когда закончится рыба (а почти все местные жители уверены, что она закончится скорее рано, чем поздно), астраханцы все равно не покинут эту местность: они смогут прожить огородами, а чуть позже, лет через десять, еще и «Газпромом» да «Лукойлом». На нефтяников и газовиков вся надежда. «Нас тут миллион человек в области, считая мигрантов-казахов, – как в Кувейте. «Газпром» и «Лукойл» обещают скоро начать добычу углеводородов на шельфе Каспия и завалить нас нефтедолларами, по три тысячи долларов в год на каждого придется! И ничего для этого народу делать не надо, просто так давать деньги будут! Воистину Бог велик, что сотворил нашу золотую землю!» – пророчит продавщица тетя Света. Она согласна еще лет десять потерпеть ненавидимых ею олигархов. Все равно ведь от рыбы светлого будущего не дождешься.

Евгения Долгинова
Остывающая река

Как живет малый город Поволжья

I.

Она – ему, 1948: «Другие поучали, а только вы сумели вызвать интерес к науке. И говорить сейчас вам могу только словами к сонате Бетховена из “Гранатового браслета”».

Он – ей, 1949: «Родная моя, любимая! Все, что касается тебя, сосредоточено у меня в особом центре, и на этот центр курортный бром не действует. Наоборот, по мере общего успокоения ощущения из этого центра становятся сильнее, но это не вредно – ощущения эти здоровые, они зовут к жизни, работе, человеческим радостям. Эти радости мне хочется делить с тобой… и еще мне хочется, чтобы ты была рядом со мною. Всегда».

Я читала это под сиротским светом гостиничной голой лампочки; за открытым окном наличествовали все признаки роскошной волжской ночи – комары и звезды особой яркости, лунная дорожка и огнь далекой баржи, цикады, молодежный треск мотоциклов и застенчивый девичий мат. В 46-м, когда все начиналось, была, наверное, такая же ночь, – по неоригинальному ходу мыслей мне хотелось, чтобы – почти такая же, с цикадами и запахом остывающей реки. Терапевту Галине Тимошенко – красавице украинке, молодой вдове – было чуть больше тридцати, а хирургу Ивану Виноградову– сыну священника, военврачу трех войн, новатору-исследователю, эрудиту, поэту, переводчику – хорошо под шестьдесят. Значит, у нее – восторг перед Учителем (всегда на «вы»), у него – прощальный свет любви последней, зари вечерней.

Работали они вместе всего три года – в центр полетели доносы о служебном романе женатого доктора, и Галину Ивановну перевели в сельскую больничку, в соседний район (из ее дневника: «И нашу красивую дружбу, и, как песня, совместную работу суд людской преследует, гонит. Вся душа избита, с каждым толчком сердце чувствует, как она болит»). Она подняла эту больничку и стала отличным хирургом, одним из самых знаменитых в Чувашии, – но он, конечно, главнее, он более знаменит. Сегодня Козловская районная больница, где они работали, носит имя Виноградова, а больница Арабосинская, куда ее перевели, – имя Тимошенко. Они переписывались и виделись на научных конференциях; она еще успела открыть его мемориал в районном музее в 1999 году. Это история строгая, нежная и прекрасно недоговоренная: и через шестьдесят лет в Козловке спорят, был ли роман, медсестра Евгения Егоровна Гордеева – в 46-м ей было 18 – убеждала меня, что не было, слишком духовные люди, культурные и красивые, и повторяет: «тонкие, красивые и культурные», а что задерживались вечерами, так спорили про литературных героев и обсуждали научный вопрос. Несколько брошюр про героев земли козловской врачей Тимошенко и Виноградова (каждый тираж – 150 экземпляров) написал Володя Данилов, журналист районной газеты «Ялав» («Знамя»; в Чувашии большинство СМИ двуязычные).

Под окном, на набережной, меж двумя невидимыми умеренно трезвыми горожанами происходил острый метафизический разговор.

– Хорошее в жизни – это, бл…, неизвестность. Человек не должен знать, что с ним будет, у него должна быть неизвестность. Но я боюсь, когда мне неизвестно. Боюсь, как говно боюсь, если не понимаю. И я не хочу!

– А она что?

– Она говорит – ехай, а я подумаю. А я думаю: я сам подумаю. Нужна ты мне, не нужна.

– А она что?

– Ты вообще? Она говорит: ехай.

Он – ей, 1950: «Флегмоны в большинстве случаев поступают с Карачевского и Янгильдинского участков и являются результатом плохого лечения простейших гнойничковых заболеваний».

– Я говорю: ты что, живешь два раза?

Волжская ночь: голоса, голоса, голоса.

II.

12– тысячный райцентр Козловка находится в 95 км от Чебоксар, и хотя 70% его населения -чуваши, это очень русский и очень российский город.

В том смысле, что знакомство с ним дает равные поводы для социального оптимизма и социального же отчаяния. Шаг влево – благостный городок-сувенир на Волге, услада туристического взора, шаг вправо – депрессивная, медленно спивающаяся провинция, шаг назад – растет и ширится благосостояние трудящихся, шаг вперед – голая, кричащая, уродливая нищета. Вот так выйдет московский приезжий на отреставрированный берег, изумится ясности речного горизонта и пышности двух зеленых гор – Крутышки и Пушкинской, меж которыми зажата Козловка, «О Волга, – скажет, – колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?», посмотрит на баржи, на идиллическую белую пристань, бредущую по пляжу пятнистую корову – совсем не изможденную, в отличие от нечерноземной говядины, а хорошую корову, круглобокую – и поймет: здесь что-то не так. Возрождение и деградация в Козловке – не последовательные, но одновременные процессы. Первый идет снизу, от реки, второй – с индустриальных городских верховьев. Встречные потоки – а вдруг сольются?

В единственной городской гостинице разруха возведена в торжествующий принцип – подмыта, подкрашена и не лишена кокетства: кровать обита зачем-то бывалым дверным дерматином, разбитый и прокисший унитаз напоминает о пьющих питерских коммуналках, кран после долгой задумчивости выдает струю ледяной ржавой воды диаметром со спичку, а вывеска местной жрицы любви размещена прямо на зеркале – номер мобильного, написанный розовой (перламутр, чайный оттенок) помадой и лапидарная подпись «Люблю!». Люблю, паяю, стригу недорого. То же самое – на городском рынке, где с ржавого мушиного прилавка на тебя бросается рваное серое мясо и кричит: «Сто двадцать рублей!», и в единственном кафе на набережной с привкусом собесовской столовой.

При этом нижняя терраса набережной Козловки прекрасна – чисто Ялта. Она пропитана невинно-бесстыдной пляжностью, свойственной многим курортам, здесь матроны безмятежно вносят в магазины свои многоярусные тела, прикрытые лоскутками купальников, редкий мужчина в брюках – почти непременно милиционер, а на службу ходят в резиновых шлепанцах. Летом население Козловки увеличивается на треть: приезжают почти четыре тысячи родственников и друзей аборигенов. Самое парадоксальное, что для этих четырех тысяч в районе набережной не создано решительно никакой инфраструктуры – ни кафе, ни лоточной торговли, ни прочих выгодных заведений. Голая зона. Впрочем, уже через сутки собственное раздражение от невозможности выпить кофе на набережной стало казаться мне отвратительным буржуйским капризом. Не до кофия тут.

Теплоходы стоят в Козловке долго, по шесть часов: часто манкируя и домом купца Волчкова, и музеем Лобачевского, и мемориалом погибшим с отключенным Вечным огнем, туристы рвутся на пляж. Впрочем, сайт kozlovka.ru сообщает, что недавно музей посетил некий математик и до того заслушался экскурсовода, что корабль задержали на сорок минут.

За лето швартуется 60 теплоходов – городу копейка, бабушки несут землянику и пуховые платки. «Александра Свешникова» провожали песней «Как провожают теплоходы», она неслась вслед, временами перебивая радио– голос из рубки, приглашающий отобедать.

Отремонтированная (точнее, подремонтированная) набережная – краса и гордость Козловки. Абсолютный свежак. Белоснежная беседка. Но не было козловчанина, не сообщившего мне про показуху и потемкинскую деревню к недавно прошедшему Дню республики и визиту президента Федорова, вбухали бешеные деньги, а что было-то, вы б видели, ой! помойка! вы б утопли! Что было, нетрудно догадаться, на двадцать метров свернув с дороги, обрамленной наряднейшими бело-зелеными оградками, по которой проводят туристов к Лобачевскому. Отличный асфальт обрывается ровно в середине переулка, и начинаются затейливо вздыбленные буераки со слюдяными лужицами в складках – и в страшную жару вода не успевает высохнуть. «Но это ж хорошо, а? – спрашивала я. – С чего-то надо начинать?» – «Оградки-то заберут, – говорили горожане, жмурясь то ли от солнца, то ли от чего другого, – вот увидите». – «А набережную?» – «Набережную оставят».

В мемориальном доме-музее Лобачевского нет ничего от Лобачевского, кроме самого дома. Он стоял на другом месте, и перевозили его неоднократно, после смерти великого математика здесь попеременно размещались постоялый двор, волостное управление, волисполком, участковая больница. Бронзовый Лобачевский до того похож на молодого Александра Блока, что глаз поневоле ищет рядом портрет Любовь Дмитриевны. Усадьба в Слободке была любимым из имений Лобачевского, как он называл ее – «игрушка», купленная в 1838 году для большой уже семьи, вместе с 1100 десятинами земли и 101 крепостной душой мужеска пола. Игрушка оказалась презанятной (авангардное аграрничество, разведение овец-мериносов на средства от продажи пожалованного императором перстня с брильянтом, хитрые мельницы) и в конечном итоге разорительной. Верхний этаж музея отдан этнографии (на диво изящные, благородных фасонов старые чувашские платья) и современности (вырезки из газет о героических козловчанах). Здесь же – потрясающий парк-дендрарий, с возрожденными кедрами и дивными цветами, кусок другого мира. Впрочем, полярных миров здесь много, они не воюют, они всего лишь искрят.

III.

– Напишите – Козловка живет хуже всех в России!

Так буквально закричала интеллигентного вида женщина, распознав во мне «журналиста с Москвы». Ее поддержала другая. Подошел мужчина в шортах, заговорили все разом. Я услышала историю до слез обыкновенную: про смерть комбината автофургонов – один из крупнейших в стране, в годы войны выпускал У-2, мощное градообразующее предприятие. Жилье, клубы, путевки – все как положено. Едва-едва стали подниматься после 90-х, появились заказы, – пришел частный инвестор, и нет завода; по общему сюжету это похоже на классический рейдерский захват. До перестройки на заводе работали 2500 человек, перед закрытием – 800; выбивали многомесячную зарплату через суд и прокуратуру; некоторые до сих пор стоят на бирже труда. На заводе, впрочем, несколько малых предприятий, сотни две рабочих делают пластиковые окна и прочую ерунду. Остальные уволенные умеренно пьют (в Козловке пьянство регулярное, но какое-то негромкое, с тихим голосом), мелко подрабатывают или мотаются в столицы на халтуру.

Валентина Алексеевна, бывшая ранее на заводе начальником отдела кадров, работает дежурной в гостинице, ее зарплата – две тысячи рублей. Людмила, приятная дама средних лет, тоже дежурная, получает столько же за работу школьным сторожем. Осенью ожидается у работников образования повышение – и Людмила, может быть, станет городским средним классом, выйдет на зарплату в 4,5 тысячи. А цены на ЖКХ – как в Москве.

Но у Людмилы другая печаль.

– Почему Козловку опять превращают в деревню? Мы же город, мы районный город! Военкомат у нас забрали в Урмары, почтовое управление тоже забрали. Чтобы в военкомат попасть, надо десять километров ехать до Тюрлемы, где железная дорога начинается, и потом еще на электричке, – ну почему?

– Ничего себе, – говорю. – Тяжело…

– Понимаете, не просто тяжело. – Она искала слово. – Это ужасно унизительно!

У Козловки также отняли налоговую инспекцию и энергосбыт. По повесткам или всяким недоразумениям со счетами козловчане ездят еще дальше, в город с невероятным названием Цивильск (от реки Цивиль): пятьдесят километров, час на автобусе, билет – с полсотни рублей. За медицинской книжкой – тоже в Цивильск, да не один раз.

Эта рурализация (деурбанизация) тревожит козловчан не меньше, чем поиски заработка. Козловка стала городом ровно сорок лет назад, в 1967 году, – важнейшая веха в ее биографии! Про деревню, принадлежавшую бывшему вятскому губернатору Желтухину, «где грузят много хлеба и построено много анбаров», мир узнал из радищевских «Записок путешествия из Сибири» – в 1797 году. Александр Николаевич останавливался здесь и отметил, что «простяков» (чуваш и черемис) обманывают; также зафиксировал цены на стерлядь. В XIX веке гремела Козловская ярмарка – одна из крупнейших в Поволжье. А с 1938 года Козловка индустриализовалась, стала гордо именоваться рабочим поселком, дослужилась до города – и вот на тебе, уводят столоначальников! Неудивительно, что город затосковал.

IV.

– Ну рыба-то где? – спрашивала я у Колумба. – Почему на Волге нельзя купить рыбы?

– Можно. Морскую…

Рыбзавод в Козловке есть, там перерабатывают привозные брикеты: скумбрию, ставриду. Правда, в магазинах встречаются лещ вяленый и лещ холодного копчения – эка невидаль, он и в Москве встречается. На городском рынке в ответ на вопрос о рыбе советуют постучаться в такой-то дом, там вроде ловили мужики с утра. Тема рыбы не раскрыта. Но промысловая апатия имеет корни скорее исторические: и в те экологически безупречные времена, когда в Волге водились осетры и стерлядь, их тоже не очень-то ловили. На рыбе специализировались живущие на другом берегу марийцы, заезжие нижегородцы, купцы арендовали места в здешних затонах, на ярмарке продавали до 150 пудов за раз. «О рыболовстве, как оно ни сподручно козловчанам, они не имеют, можно сказать, никакого представления», – писал этнограф В. К. Магницкий в 1877 году. Ловля не велась, по его мнению, «в силу неразвитости самих жителей», никаких способов ловли, кроме удочки и садка, не постигших. Так что нынешнее безрыбье – почтенная традиция, и сетовать здесь не на что.

Колумб – настоящая фамилия мэра, а зовут его Валентин Николаевич. В его кабинете – портреты двух президентов: Путина и Федорова. Не портреты маслом, но благородные цветные фотографии, в скромных рамках, «как живые». Под их теплым, лучистым прищуром и происходил наш разговор.

Валентин Николаевич рассказал, что вывод военкомата и прочих инстанций – не его инициатива, а общий по стране процесс укрупнения и централизации органов, который, несомненно, создает гражданам неудобства. Рассказал, что больше всего его волнуют низкие заработки горожан, в среднем те самые 4,5 тысячи. Что молодежь уезжает из города, причем не в Чебоксары – там ловить нечего, а в Казань, Москву и Петербург. Работает вахтовым методом, в основном на стройках. Что в рамках нацпроекта, однако, сносят ветхие дома и строят новые, делают прекрасные дороги. Что безработные отказываются от работы, потому что надо работать восемь часов, а не получать свое минимальное пособие.

– Весь бюджет города, со всеми дотациями, – четырнадцать миллионов. Что вы хотите? – грустно спрашивает мэр.

Но двести лет предыдущего экономического процветания Козловки – прямая заслуга Волги. Сейчас все идет к тому, что Волга снова может стать «маткой-Волгой», «градообразующим предприятием», на этот раз не торгово-транспортным, а туристическим; кажется, сам ландшафт уже настоялся в ожидании и орет: зови инвесторов, обустраивай курорт. И песок отличный, и вода прозрачная (промышленному упадку благодаря), горы дивные, виды открыточные, и мифология, и культурный слой – все готово.

– Мы, – сказал Колумб, – в первую очередь ставим на привлекательность нашего города.

И дальше – про планов громадье. Но у кого нет громадья? Президенты широко улыбаются со стены.

V.

Сравнительно неплохо в Козловке чувствуют себя бюджетники. Работники малого и среднего бизнеса им по-своему завидуют – и не только из-за зарплаты. Мы долго говорили с Владимиром Николаевичем Фоминым, главврачом районной больницы, -упоминавшаяся в начале статьи медсестра Гордеева несколько раз восторженно назвала его вторым Виноградовым (сам он с этим не согласен– говорит, Виноградов был аристократ духа и таких больше не будет). Хирург Фомин вместе с женой приехал сюда много лет по распределению, защитил диссертацию, стал заслуженным врачом республики, построил дом. И – пишет книги. Это цеховое краеведение, очерки истории районной медицины, жития врачей – захватывающее чтение, где встречаются разлученные возлюбленные, возвращаются репрессированные врачи, а в деревнях, куда не дошла еще лампочка Ильича, проводятся высококлассные операции.

Фомин отсюда никуда не уедет. Сейчас пошло новое оборудование, осенью появятся долгожданные офтальмолог и невролог (приманили жильем) – есть перспективы.

– Земский врач должен жить в своем доме, – сказал он, провожая меня. Дом действительно хорош.

Будут дома – будет и земская интеллигенция? Не знаю. Но пока, пока…

Соавтор многих книг Фомина – упоминавшийся журналист Данилов. Пишет стихи. Служил в ВДВ, а после дембеля работал в Тонгашевской сельской школе. И придумал там парашютный кружок.

Малокомплектная сельская школа – конечно, самое-самое место для парашютных прыжков. Крестьянских детей, ясное дело, ждут не дождутся самолеты с вертолетами. Однако все так и вышло: дети не только старые парашюты складывают, но и прыгают – в Чебоксарском аэроклубе, и могут даже посидеть за штурвалом самолета. Самое трудное – найти деньги, чтобы заказать автобус до Чебоксар, а с самолетами выходит как-то намного проще.

VI.

Кому же в Козловке жить хорошо?

Хорошо жить вохре.

Единственный по-настоящему самодовольный человек, встреченный мною вне пляжа, – молодой, красивый, с богато татуированным плечом 33-летний таксист. По дороге в Чебоксары признался, что в Козловке ему жить очень даже нравится.

Он работает контролером в Свияжской колонии строгого режима – это в 30 километрах от Козловки. Образование среднее, недавно закончил техникум, работа хорошая – сутки через трое. Супруга тоже работает в колонии, но в местной, женской общего режима – знаменитом предприятии ЮЛ-34/5 с успешным швейным производством. И мама его тоже всю жизнь проработала в Свияжской колонии – продавцом в тюремном ларьке. Уважаемая, можно сказать, трудовая династия.

Он, кроме того, подрабатывает таксистом в родном городе, возит граждан то в Чебоксары, а то и в Казань, иногда в Москву (10 рублей километр – такса твердая, а корпоративные нравы суровы: когда один взял с клиента лишние две сотни, товарищи дали ему в рыло, а клиенту вернули переплату). Две зарплаты плюс доход от такси – на круг выходит тысяч под тридцать; и это уже не средний класс, а настоящая городская буржуазия. Купили квартиру – пока однокомнатную (он выделяет голосом «пока»), 350 тысяч рублей, причем не в кредит. В прошлом году ездили в Сочи. Он, впрочем, не исключает, что через три года, когда он выйдет на пенсию, год за три, – возможно, он что-то такое подумает, возможно, и откроются ему иные области, луной мучительно томимы, но сейчас? – увольте.

Как и положено «вписавшемуся в рынок», он осуждает местных лузеров: мужик с руками, с мозгами всегда заработает. Он меняет рэп на какой-то «нижегородский рок», мы едем по отличной трассе, всюду солнце, жизнь хороша. А мне вспомнилось одно из козловских поверий – в здешнем ущелье под названием Дунькина щель зарыт богатейший церковный клад. Отыскать его можно было только освещая себе дорогу свечой из человеческого сала: где свеча погаснет, там и клад. Козловчане теребили работников полицейского морга, просили о малой любезности – подбросить трупного сальца. Хотела спросить вохровца, остался ли спрос на свечи, но передумала. Источники света у всех разные.