Текст книги "Российская империя в сравнительной перспективе"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
Статья представляет собой сокращенный вариант доклада, подготовленного при участии Е.Н. Марасиновой и М.Б. Лавринович.
1 См.: Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная история России //Американская русистика. Самара, 2000. С. 121–162.
2 См.: Зимин A.A. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988.
3 См.: Виртшафтер Э. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М., 2002.
4 Золъникова Н.Д. Сословные проблемы во взаимоотношениях церкви и государства в Сибири (XVIII в.). Новосибирск, 1981. С. 4–5.
5 Медушевский А.Н. Утверждение абсолютизма в России. М., 1994. С.270.
6 Демидова Н.Ф. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма XVII–XVIII вв.//Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.). М., 1964. С. 239.
7 Velychenko S. Local Officialdom and National Movement in Imperial Russia: Administrative Shortcomings and Undergovernment // National Issues in Russian and East European History / Ed. by J. Morrison. N.Y., 2000. P. 79.
8 За основу подсчета взята численность населения России по I ревизии, приводимая В.М. Кабузаном, – 15 737 962 человек (Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке. М., 1990. С. 77).
9 Velychenko S. Op. cit.
10 Троицкий СМ. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.: Формирование бюрократии. М., 1974. С. 215. и ПСЗ. Т. 8. № 5881.
12 Безотосный В.М. Национальный состав русского генералитета 1812 года // Вопросы истории. 1999. № 7. С. 60–71.
13 Velychenko S. Op. cit.
14 О созданной Петром I системе административного управления см.: Анисимов Е.В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого. СПб., 1997.
15 Le Donne J. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton, N.J., 1984. P. 61; Idem. Absolutism and the Ruling Class. N.Y.; Oxford, 1991. P. 92–93.
16 Очерки истории административного управления см.: Административно-территориальное устройство России: История и современность. М., 2003.
Евгений Сергеев
Представленческие модели имперских военных элит накануне Первой мировой войны
Компаративное исследование представленческих моделей имперских военных элит в начале XX века связано с понятием «военный склад ума» («military mind»). Приоритетом в его формулировании и глубоком изучении на междисциплинарном уровне обладают западные обществоведы, прежде всего специалисты в области социальной психологии из университетов США.
Так, например, американский социолог Р. Миллс отмечал, что «даже в чисто военных вопросах такой ум не доверяет „теоретикам“ хотя бы потому, что мышление последних отличается известным своеобразием; бюрократическое же мышление – это упорядоченное и эмпирическое мышление»1. Другой авторитетный исследователь, профессор С. Хантингтон, основываясь на теории идеальных архетипов М. Вебера, подчеркивал такие аспекты «военного склада ума», как патриотизм (понимаемый как синоним имперской идеи), конфликтность и консервативный реализм2. Эту линию продолжил шведский ученый Б. Абрахамсон, изложивший свое понимание специфики представленческой системы военной элиты в качестве совокупности националистических, социал-дарвинистских, алармистских и консервативно-авторитаристских взглядов на окружающий мир3. Аналогичным образом оценивал идеологическую составляющую профессиональной военной службы и профессор Йельского университета А. Перлмуттер в книге, посвященной участию представителей высших командных кадров в «большой» политике4. Наконец, один из современных российских авторов связал механизм формирования сознания военной элиты, правда уже постсоветского периода, с «ориентацией на традиционные черты народного менталитета», который, по мнению исследователя, недостаточно либерален, законопослушен и проникнут традициями государственного патернализма5.
Таким образом, налицо различное понимание общих черт и специфики представленческих моделей высокостатусных социальных групп – командных кадров, которые разрабатывали и осуществляли решения государственной важности в Российской, Германской, Австро-Венгерской и других империях, переживавших процесс индустриальной модернизации.
Прежде чем обратиться к сопоставительному анализу конкретного исторического материала, отметим, что у исследователей нет единой трактовки термина «система представлений» («belief system», система, формирующая сознание различных социальных групп). Однако большинство специалистов склонны рассматривать ее в качестве упорядоченной конфигурации взаимообусловленных мировоззренческих ориентаций той или иной общности6.
При этом следует подчеркнуть, что внутренняя, функциональная структура представленческой системы довольно сложна. С точки зрения ее анатомии выделяются сущностные и периферийные, истинные и ложные, полные и ограниченные представления7.
Если первая дихотомическая пара связана с формированием операционного кода принятия решений, то вторая обусловлена возможностью верификации поступающей информации, а третья определяется степенью открытости или замкнутости группового менталитета.
Среди факторов, оказавших наиболее сильное воздействие на сознание офицерского корпуса, ядро которого в империях к началу XX века составили офицеры Генерального штаба, выделяется семейное воспитание. Знакомство с послужными списками подавляющего большинства выпускников Николаевской академии в России – кузницы высших командных кадров – свидетельствует о том, что быт и нравы дворянской среды будущая элита впитывала «с молоком матери». Дневники и мемуары того времени полны трогательных описаний патриархальных «дворянских гнезд» – хранителей священных традиций предков. Примечательно, что значительное место в воспитании подрастающего поколения занимало изучение европейских языков, а значит, истории и культуры соответствующих стран. Этим закладывался фундамент образованности высшего сословия, осуществлялась «ментальная профилактика» крайних форм национализма.
В объемистом труде военного министра А. Н. Куропаткина «Задачи русской армии» можно найти любопытное подтверждение сделанному выводу:
С XVIII века представители высшего класса России за несколькими исключениями вели образование и воспитание своих детей так, что все западное, европейское должно было стать им ближе всего русского. Окруженные гувернерами-иностранцами, дети наших вельмож прежде всего выучивались иностранным языкам, затем русскому. Было время, когда говорить по-русски с иностранным акцентом считалось признаком хорошего тона8.
Другой ярко выраженной тенденцией, противодействовавшей известному «космополитизму» имперских военных элит, являлось воспитание у дворянских юношей вассальной верности правившей династии. «Царственный венценосец» рассматривался как воплощение «истинной духовности и нравственности», краеугольный камень существовавшего миропорядка. При этом для России в сравнении с Германией и Австро-Венгрией была характерна сакрализация монархической власти в православно-универсалистских категориях. Однако нетрудно заметить, что стремление военных элит указанных полиэтнических образований любой ценой законсервировать имперскую основу государственности привело их (и империи, и дворянские элиты) к распаду, ускоренному глобальным конфликтом 1914–1918 годов. Так, в России претензии высшего офицерства на сохранение статуса Третьего Рима, имевшие продолжением идеологию Белого движения в борьбе за реставрацию «единой и неделимой» империи, послужили одной из главных причин его краха, поскольку большевики изначально взяли на вооружение националистический лозунг права наций на самоопределение9.
С раннего детства огромное значение для профессиональной ориентации дворянских юношей играл пример отца-офицера, занимавшего командные должности и нередко переезжавшего к новому месту службы вместе с семьей. Можно без преувеличения констатировать, что патернализм в семье, сочетавшийся с династическим вассалитетом, сопровождал представителя военной элиты на протяжении всей жизни, выступая компенсацией сохранения высоких сословных барьеров. Однако, именно эта особенность «военного склада ума» сдерживала формирование гражданского общества в условиях индустриальной модернизации. Примером служит брошюра «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию», изданная в начале XX века как собрание писем старого российского офицера своему сыну. Кроме верности Престолу и Отечеству, а также соблюдения обычаев православия, будущему профессиональному военному следовало покровительствовать «низшим сословиям», оберегая фамильную честь10.
Следующим после семьи фактором воздействия на представленческий мир будущих высших командиров была система образования. Как правило, они поступали в закрытые военные учебные заведения, наподобие Пажеского корпуса в России. Именно здесь представления о функциональной значимости офицерства в структуре государства приобретали логическую завершенность. В то же время, выпускники кадетских корпусов и военных училищ покидали их стены, объединенные тесными корпоративными связями, которые имели существенное значение для служебной деятельности.
Процесс социализации личности в таких учебных заведениях сопровождался формированием еще одной черты представленческой системы – иерархичности мышления, отражавшей, по сути, социальную структуру империи в форме «пирамиды». Вот как, например, возможно, сгущая краски, описывал атмосферу Морского кадетского корпуса в Петербурге один из его выпускников:
Вообще вся жизнь в корпусе была поставлена на бездушном выполнении номеров расписания. Все начальство, включая и дежурных офицеров, держало себя от кадет очень далеко. Это были не старшие товарищи, а надсмотрщики, наблюдавшие за тем, что можно делать и чего нельзя. Никогда никто из офицеров в корпусе с нами не разговаривал и не старался в свободное время приохотить к морскому делу и его изучению11.
Завершенную форму представления молодые офицеры получали уже на поприще служебной деятельности, которая, по справедливому замечанию Р. Миллса, «изолировала их от гражданского общества и на протяжении всей жизни стандартизировала их карьеру и поведение»12. Отношение представителей военной элиты к гражданским лицам характеризовалось высокомерием и презрительным отчуждением. В свою очередь, формировавшийся средний слой платил высшему офицерству той же монетой. Особенно наглядно это проявилось в период Русско-японской войны 1904–1905 годов и в годы критического анализа уроков дальневосточной авантюры. Последовавшие реформы управленческих структур Российской империи, включая вооруженные силы, не устранили той пропасти, которая разделяла высшую военную бюрократию и остальное российское общество.
Наиболее реальным способом ускорения карьерного роста командных кадров являлось поступление в контингент слушателей Николаевской академии Генерального штаба. Это требовало от офицера довольно высокого уровня интеллектуальных способностей, прекрасной памяти и колоссальной усидчивости. Кроме того, в условиях России важную роль играли личные контакты и неформальные связи абитуриентов и их родителей.
Мытарства поступающих в академию Генерального штаба начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах, – описывал свой опыт один из вождей Белого движения генерал А.И. Деникин. – Просеивание этих контингентов выражалось приблизительными цифрами: держало экзамены при округах 1500 офицеров, на экзамен в академию допускалось 400–500, поступало 140–150, на третий курс (последний) переходило 100, из них причислялось к Генеральному штабу 50. То есть после отсеивания оставалось всего 3,3 %13.
Источники свидетельствуют, что значительное влияние на мировоззрение офицеров Генерального штаба оказывали командировки в зарубежные страны, особенно европейские. Знакомство с организацией вооруженных сил Германии, Австро-Венгрии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции – то есть государств, куда наиболее часто выезжали по служебным делам высшие армейские и флотские чины, расширяло их кругозор, обогащало комплекс профессиональных навыков, способствовало преодолению ксенофобии, а значит, и иллюзорного, некритического восприятия проблем модернизации империи.
И все же формирование этно-конфессиональной толерантности имперской военной элиты затруднялось аполитичностью, антидемократизмом, великодержавностью. Возвращаясь домой после продолжительных командировок, офицер вновь с головой погружался в повседневную служебную рутину российской действительности с коррупцией, кумовством, показной парадностью и умственной леностью. «Одно дело там у них, на Западе, – размышляли, например, ответственные чины Генерального штаба. – Там и народ образованнее, и бюрократия культурнее, и порядок налаженный. Совсем другое дело – матушка-Россия, с ее необъятными просторами, долгими холодными зимами и темным крестьянством. Здесь, у нас своя жизнь, которую нельзя реформировать по западным моделям»14.
Переходя к компаративному анализу менталитета военных элит Российской, Германской и Австро-Венгерской империй, отметим целый ряд похожих черт.
Вполне очевидно, что ведущее место среди них занимала приверженность имперской идее. Великодержавное отношение к соседним «малым» европейским государствам и нетитульным народам, особенно евреям в России, полякам в Германии, юго-славянам в Австро-Венгрии, хорошо изучено специалистами.
Другим общим элементом представленческой системы высшего офицерства империй Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов являлся монархизм, сформированный, как уже отмечалось, дворянским семейным воспитанием, обучением в закрытых военных школах и служебной карьерой. Показательно, что в Германии и Австро-Венгрии к 1909 году среди фельдмаршалов и полных генералов 100 % составляли дворяне, причем более 30 % – выходцы из старинных аристократических родов, хотя замещение на командных постах в армии отпрысков земельной аристократии представителями служилого дворянства и даже городских слоев приобрело массовый характер15. Поражение трех империй в глобальном конфликте 1914–1918 годов дискредитировало «старую» военную элиту России, Германии и Австро-Венгрии, усилив «циркуляцию» социальных групп, а в дальнейшем репрессии против «военных специалистов» со стороны как большевиков, так и нацистов. В то же время часть прежнего высшего офицерства предпочла пойти на службу к новой власти, обеспечив известную преемственность опыта строительства вооруженных сил в условиях Версальского миропорядка.
Третий компонент «военного склада ума» имперских элит – иерархичность восприятия окружающего мира вообще, а следовательно, критическое отношение к гражданскому обществу – в большей степени было характерно для России и Австро-Венгрии, чем для Германии, где протестантская этика обусловила педантичную дисциплинированность мышления высших офицеров, чуждых патерналистской опеке нижних чинов по православно-славянской модели. Именно эта специфика позволила творцам Веймарской республики сравнительно быстро (за несколько недель) взять внутриполитическую ситуацию под контроль, тогда как на территории бывшей Австро-Венгрии и особенно России стабилизация режима явилась результатом многомесячной кровопролитной вооруженной борьбы.
Четвертый характерный признак мировосприятия военной верхушки – патернализм в отношении к «нижним чинам», который являлся следствием отмеченной ранее антидемократичности, «Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем, – вспоминал один из русских генералов уже в эмиграции. – В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов»16. Обратная сторона корпоративной этики военной элиты, вполне традиционная для клиентских по своей сути отношений типа «барин – мужик», отличалась восприятием солдат как «темной», малокультурной массы в серых шинелях, требовавшей постоянного контроля офицера. Вступление России на путь социальных преобразований обещало в перспективе сближение офицерского корпуса и нижних чинов. Однако, сам автократический политический режим, помноженный на имперскую специфику, препятствовал скорейшему решению этой проблемы. В результате к 1914 году в России не сложилась так называемая единая «вооруженная нация» («nation at arms»), которая, в отличие от Франции или Великобритании, смогла бы выдержать длительную тотальную войну. Как показывает сравнительный анализ, Германия и особенно Австро-Венгрия оказались перед аналогичным вызовом, но более высокая степень модернизации и утверждение в социальной структуре средних городских слоев дали возможность несколько продлить существование Центрально-Европейских империй, хотя в итоге не предотвратили трагического финала.
Наконец, отметим алармизм и конфликтность внешнеполитической ориентации элитных групп в вооруженных силах. Приверженность агрессивно-наступательной стратегии на международной арене, основу которой составляло имперское мессианство, обосновывалась концепциями «восстановления Византии», «расширения жизненного пространства», «устранения постоянного очага напряженности на Балканах» и т. п. Потребовалось много времени, гораздо больше для России и значительно меньше для Германии и Австрии, чтобы осознать иллюзорность ставки на примат силы перед международным правом в отношениях европейских государств.
Переходный характер рассматриваемого периода формирования индустриальной цивилизации позволяет говорить о трансформации представленческих систем военных элит крупнейших держав в направлении от инертно-фаталистического к рефлексивно-рационалистическому типу восприятия и обработки информации. В то же время существовала специфика образно-представлен-ческой картины мира, связанная с конкретными историческими условиями эволюции того или иного государственного организма.
На основе перекрестного анализа источников официального и личного происхождения попробуем оценить степень присутствия отмеченных базисных компонентов в «военном складе ума» для России и других ведущих государств к 1914 году, определив его как устойчивый комплекс взаимосвязанных представлений, зависящих от интерпретации информации о безопасности страны через призму когнитивных ориентаций, корпоративной этики и опыта служебной деятельности.
Ранжирование стран – от Германии к США – выполнено в соответствии с оценкой близости сущностных элементов сознания их военных элит к российской. Символ (+) обозначает высокий положительный уровень корреляции, знак (о) – нейтральную степень, а показатель (-) – отрицательную взаимосвязь.
Сознавая дискуссионность использованных критериев, обобщим полученные результаты в форме таблицы, представленной ниже.
Сравнительный анализ базисных компонентов представленческих моделей военных элит России и Западных государств к 1914 году
Результаты исследования показывают, что наибольшая степень корреляции, а значит, близости представленческих систем военных элит наблюдается при сопоставлении российского «военного склада ума» с менталитетом военной верхушки Германии, Австро-Венгрии и Италии. В меньшей степени эта корреляция характерна для Великобритании, Швеции и особенно Франции. Совершенно обособленно положение США, военная элита которых еще не сложилась к началу трагических событий 1914 года.
Приведенные оценки доказывают глубокую внутреннюю противоречивость, а значит, и нестабильность союзнических отношений России, Франции и Великобритании, не говоря уже о США, поскольку отсутствовала тесная корреляция между представленческими моделями военных элит этих стран. Что же касается трех империй – Российской, Германской и Австро-Венгерской, во главе которых стояли близкие по своей ментальности элитные группы, то фатальную роль в их поражении и распаде, очевидно, сыграло запаздывание трансформации восприятия военной верхушкой окружающего мира, обусловленное консервацией автократических режимов в преддверии первого международного конфликта глобального уровня.
Примечания1 Миллс Р. Властвующая элита. М., 1959. С. 267.
2 Huntington S. The Soldier and the State. Cambridge, 1957. P. 59–79.
3 Abrahamson B. Military Professionalisation and Political Power. Stockholm, 1971. P. 71–111.
4 Perlmutter A. The Military and Politics in Modern Times. London; New Haven, 1977. P. 9.
5 Маслов C.B. Военная элита: Политологический анализ формирования. Автореф. дисс…. канд. филос. наук. М., 1995. С. 64.
6 Подробнее см.: Belief Systems and International Relations /
Ed. by R. Little, S. Smith. Oxford; New York, 1988.
7 Converse P. The Nature of Belief Systems in Mass Publics // Ideology and Discontent / Ed. by D. Apter. New York; London, 1964. P. 208; Rokeach M. Beliefs, Attitudes, and Values: A Theory of Organization and Change. San Farnsisco; Washington; London, 1968. P. 3; Sartori G. Politics, Ideology, and Belief System // American Political Science Review. 1969. Vol. 63. № 2. P. 407.
8 Куропаткин A.H. Задачи русской армии. СПб., 1910. Т. 3. С. 170.
9 Rowley D. Imperial Versus National Discourse: The Case of Russia // Nations and Nationalism. Cambridge, 2000. Vol. 6. Pt. 1. P. 26–29.
10 Наставление к самодисциплине и самовоспитанию: Собрание писем старого офицера своему сыну / Сост. С.К. М., 1900. Вып. i. С. 15–16.
11 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 422. On. I. Д. I (Воспоминания Л.В. Ларионова. Ч. 1). Л. 40.
12 Миллс Р. Указ. соч. С. 268.
13 Деникин А.И. Путь русского офицера. М., 1991. С. 65.
14 Подробнее см.: Сергеев Е.Ю. Иная земля, иное небо… Запад и военная элита России, 1900–1914 гг. М., 2001.
15 Preradovich N. Die Führungsschichte in Österreich und Preussen, 1804–1918. Wiesbaden, 1955. S. 142–144,153; Demeter K. Das deutsche Offizierkorps in Gesellschaft und Staat, 1650–1945. Frankfurt-am-Mein, 1962. S. 28–29,34,65,210–218.
16 Российские офицеры / Под. ред. А.Б. Григорьева. М., 1995. С. 14.
