Текст книги "Российская империя в сравнительной перспективе"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Колонизация Сибири в расширяющемся пространстве империи

Территориально протяженные империи, к которым относилась и Россия, не имели четких границ внутри своего государственного пространства, что создавало благоприятные условия для расширения ареала расселения русских, которые при этом не становились эмигрантами. Как заметил Д. Ливен, «русскому колонисту было затруднительно ответить на вопрос, где, собственно, заканчивается Россия и начинается империя»²⁹. Для англичанина ответ на подобный вопрос находился сразу, как только он садился на корабль и отплывал от берегов Туманного Альбиона. Американский историк В. Сандерланд поставил, на наш взгляд, очень важную проблему: «Было ли переселение феноменом сельского хозяйства или империализма? Было ли это историей колониальной экспансии или внутреннего развития?»³⁰ Или и тем и другим? Каким образом колонизация, которая, по словам В.О. Ключевского, являлась стержнем русской истории, включала в себя, помимо демографических и экономических процессов, имперское и национальное строительство? Территориальная неразделенность и отсутствие естественных преград между собственно «Россиею» и ее «колониями» на востоке, слабая заселенность Сибири и низкая сопротивляемость ее коренного населения сделали относительно несложным крестьянское переселение из европейской части страны. Все это дало возможность современникам, а затем и историкам интерпретировать колонизационные процессы как естественное расселение русских, упуская империалистический контекст: ведь область колонизации «расширялась вместе с государственной территорией»³¹. Российская империя, по определению А. Рибера, «уникальным, калейдоскопическим образом сочетала государственное строительство с колониальным правлением», стремилась добиться культурной гармонии, идейной сплоченности и административно-правового единства государства³². Томас Барретт отмечает, что тема расширяющегося «фронтира» на нерусской окраине, помимо военных действий и организации управления, включала «конструктивные» аспекты российской колонизации: «рождение новой социальной идентичности, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры»³³.

Но в этом заключалась не только географическая предопределенность отличия континентальной империи от заокеанских колоний европейских держав. Л.E. Горизонтов видит в русском колонизационном движении перспективу «двойного расширения» Российской империи: путем ее внешнего территориального роста в целом, который дополнялся параллельным разрастанием «имперского ядра» за счет примыкающих к нему окраин³⁴. Это был сложный и длительный процесс, в котором сочетались тенденции империостроительства и нациостроительства, что должно было обеспечить империи большую стабильность, дать ей национальную перспективу.

В имперской политике господствовало представление, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря. Это был, по словам автора философии «общего дела» Н.Ф. Федорова, своеобразный «сельско-земледельческий империализм», который в отличие от торгового европейского империализма не искал коммерческого успеха, а стремился ликвидировать опасность нового нашествия кочевников, приобщая их к оседлости, земледелию, переводя их в крестьянское (и христианское) состояние³⁵. Историк М.К. Любавский в «Обзоре истории русской колонизации» определял прочность вхождения той или иной территории в состав Российского государства в соответствии с успехами русской колонизации, прежде всего крестьянской³⁶. Именно русские переселенцы, отмечалось в официальном издании Главного управления землеустройства и земледелия, должны духовно скрепить империю, являясь «живыми и убежденными проводниками общей веры в целостность и неделимость нашего отечества от невских берегов до Памирских вершин, непроходимых хребтов Тянь-Шаня, пограничных извилин Амура и далекого побережья Тихого океана, где все – в Азии, как и в Европе, – одна наша русская земля, одно великое и неотъемлемое достояние нашего народа»³⁷.

Н.Я. Данилевский утверждал, что направляющиеся из центра страны колонизационные потоки, как правило, «образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее»³⁸. Он решительно отрицал завоевательный характер российского государственного пространства: «Россия не мала, но большую часть ее пространства занял русский народ путем свободного расселения, а не государственного завоевания»³⁹. Таким образом, процесс русской колонизации можно представить, по его мнению, растянутым во времени, поэтапным «расселением русского племени», что не создавало колоний западноевропейского типа, а расширяло целостный континентальный массив государственной территории. «Только по мере того как за Камень начинает вливаться русское население, – писал Г.В. Вернадский, – Сибирь-колония постепенно все дальше отступает на восток перед Сибирью – частью Московского государства»⁴⁰.

К переселению крестьян и казаков было сознательное отношение как к необходимому дополнению военной экспансии. «Вслед за военным занятием страны, – отмечал известный публицист Ф.М. Уманец, – должно идти занятие культурно-этнографическое. Русская соха и борона должны обязательно следовать за русскими знаменами, и, точно так же как горы Кавказа и пески Средней Азии не остановили русского солдата, они не должны останавливать русского переселенца»⁴¹. Уманец ставил рядом в решении исторической миссии России движения на восток – меч и плуг.

В крестьянском миграционном сознании переселение за Урал присутствовало в качестве стратегической задачи, указанной монархом и объединяющей интересы крестьянства и государства⁴². Это придавало миграционным настроениям переселенцев особую легитимность в их борьбе с бюрократическими запретами. Даже ссылка в Сибирь воспринималась как «внутренняя колонизация», в отличие от западной принудительной эмиграции из метрополии в колонии⁴³. Экстенсивный характер крестьянского земледелия как бы подталкивал власть к расширению земельной площади, в том числе и к созданию земельных запасов впрок, для будущих поколений. Ф.Ф. Вигель в начале XIX века убеждал, что дремотное состояние Сибири только на пользу России, именно благодаря ему все осталось в руках государства, а не разбазарено частными лицами. Однако в будущем, рассуждал далее он, Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, и по мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти⁴⁴.

«Необходимо помнить, – писал уже в 1900 году военный министр А.Н. Куропаткин, – что в 2000 году население России достигнет почти 400 мил. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры»⁴⁵. Предлагая такую интерпретацию имперской экспансии на востоке, самодержавие рассчитывало на народную санкцию, которая бы оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими. Еще в большей степени, нежели Франция, Россия была «обречена расплачиваться за свою огромную территорию, за свой по-крестьянски ненасытный аппетит к приобретению все новых и новых земель»⁴⁶. Мания пространства долгие годы отождествлялась в народом сознании с политическим могуществом империи.

Со второй половины XIX века движение русского населения на имперские окраины (как стихийное, так и регулируемое государством) и в правительстве, и в обществе начинает восприниматься как целенаправленное политическое конструирование империи. Территория за Уралом виделась уже не просто земельным запасом или стратегическим тылом, благодаря которому Россия, бесконечно продолжаясь на восток, становится несокрушимой для любого врага с запада. Бывший декабрист Д.И. Завалишин отмечал в 1864 году, что «всякий раз, когда Россия волею или неволею обращалась к национальной политике, она принималась думать о Сибири»⁴⁷. Поэтому, подчеркивал он, так важно, чтобы зауральские земли были не просто освоены экономически, но и заселены по возможности однородным и единоверным с Россией населением. Востоковед В.П. Васильев в статье «Восток и Запад», опубликованной в 1882 году в первом программном номере газеты «Восточное обозрение», призывал перестать смотреть на русских как на пришельцев в Сибирь, заявляя: «мы давно уже стали законными ее обладателями и туземцами»⁴⁸.

В Комитете Сибирской железной дороги чиновники составляли записки об опыте германизации Пруссией польских провинций, о постановке колонизации в Северной Америке. Прусский опыт насаждения германского элемента в польских провинциях, как свидетельствовал А.Н. Куломзин, стал «путеводною нитью» в переселенческой политике в Сибири⁴⁹. Председатель Комитета министров и вице-председатель Комитета Сибирской железной дороги Н.Х. Бунге в своем политическом завещании в 1895 году указывал, что русская колонизация, по примеру США и Германии, является способом стереть племенные различия: «Ослабление расовых особенностей окраин может быть достигнуто только привлечением в окраину коренного русского населения, но и это средство может быть надежным только в том случае, если это привлеченное коренное население не усвоит себе языка, обычаев окраин, вместо того, чтобы туда принести свое»⁵⁰.

С.Ю. Витте также указывал на изменение геополитического пространства внутри империи, отмечая политическое значение «великой колонизаторской способности русского народа, благодаря которой народ этот прошел всю Сибирь от Урала до Тихого океана, подчиняя все народности, но не возбуждая в них вражды, а собирая в одну общую семью народов России». Именно русский крестьянин-переселенец, по его мнению, изменит цивилизационные границы империи: «Для русских людей пограничный столб, отделяющий их, как европейскую расу, от народов Азии, давно уже перенесен за Байкал – в степи Монголии. Со временем место его будет на конечном пункте Китайской Восточной железной дороги»⁵¹. С колонизацией Сибири он связывал не только экономические, но и политические задачи. Русское население Сибири и Дальнего Востока должно стать оплотом в «неминуемой борьбе с желтой расой»: «В противном случае вновь придется посылать войска из Европейской России, опять на оскудевший центр ляжет необходимость принять на себя всю тяжесть борьбы за окраины, вынести на своих плечах разрешение назревающих на Дальнем Востоке вопросов, а крестьянину черноземной полосы или западных губерний придется идти сражаться за чуждые, непонятные ему интересы отстоящих от него на тысячи верст областей»⁵².

Военная наука, в рамках которой в основном и формируется российская геополитика, выделяла как один из важнейших имперских компонентов «политику населения». Она предусматривала активное вмешательство государства в этнодемографические процессы, регулирование миграционных потоков, манипулирование этноконфессиональным составом населения на имперских окраинах для решения военно-мобилизационных задач. Прежде всего это было связано с насаждением русско-православного элемента на окраинах с неоднородным составом населения или, как в случае с Приамурьем и Приморьем, с территориями, которым угрожала демографическая и экономическая экспансия извне. Народы империи начинают разделяться по степени благонадежности; принцип имперской верноподданности этнических элит стремились дополнить чувством национального долга и общероссийского патриотизма. Считалось необходимым разредить население национальных окраин «русским элементом», минимизировать с помощью превентивных мер инонациональную угрозу как внутри, так и снаружи границ империи.

Успешность интеграционных процессов на востоке империи А.Н. Куропаткин призывал оценивать с точки зрения заселения «русским племенем», разделив территорию восточнее Волги на четыре района: 1) восемь губерний восточной и юго-восточной части Европейской России; 2) Тобольская, Томская и Енисейская губернии; 3) остальная часть Сибири и российский Дальний Восток; 4) Степной край и Туркестан. Если первые два района, по его мнению, могут быть признаны «краем великорусским и православным», то в третьем районе, который тоже уже стал русским, процесс заселения еще не завершился и представляет серьезные опасения в Амурской и Приморской областях ввиду усиливающейся миграции китайцев и корейцев. Еще более опасной ему виделась ситуация в четвертом районе. Поэтому, заключал Куропаткин, «русскому племени» предстоит в XX столетии огромная работа по заселению Сибири (особенно восточных ее местностей) и по увеличению в возможно большей степени русского населения в степных и среднеазиатских владениях⁵³.

П.А. Столыпин в рамках концепции «единой и неделимой России» призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России»⁵⁴, а глава Главного управления землеустройства и земледелия A.B. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России»⁵⁵. В интервью французской газете Figaro (4 февраля 1911 года) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи»⁵⁶. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 году П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи»⁵⁷. П.А. Столыпин стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, – утверждал один из близких сотрудников Столыпина С.Е. Крыжановский, – ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче»⁵⁸. В начале XX века применительно к Дальнему Востоку эта идея трансформировалась в националистическую программу: «Дальний Восток должен быть русским и только для русских». В полемике по поводу «желтой опасности» сошлись военно-стратегические опасения о положении на Дальнем Востоке с общей тенденцией столыпинской национальной политики.

Сибирь в формирующейся российской геополитике

Российские имперские идеологи уже с начала XIX века активно осваивают новейшие политические доктрины Запада, дополняя их собственными интерпретациями политико-географической предрасположенности России. В силу особого для российского государства значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, и длительного социо-культурного взаимодействия с разными цивилизациями геополитические проблемы довольно рано попали в сферу внимания российских исследователей, и они начинают активно использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. В.Л. Цымбурский говорит даже о «гипертрофии географического символизма в нашей истории»⁵⁹.

Петровская вестернизация содержала в себе стремление создать в провозглашенной империи свою европейскую метрополию и свою азиатскую периферию⁶⁰. Будучи в глазах Запада сама Востоком, Россия в силу своего географического положения и исторических традиций демонстрировала разные варианты восприятия политического, социокультурного и управленческого поведения в отношении азиатских народов. У Российской империи наряду с внешнеполитическими имперскими стратегиями на Западе и Востоке была не только своя внутренняя Европа, но и своя внутренняя Азия, свой «внутренний ориентализм». Сибирский дискурс включал не только потребность национальной самоидентификации России, но также глобальный цивилизационный поиск границы Европы и Азии на северо-востоке материка⁶¹. П.П. Семенов-Тян-Шанский писал, что в результате колонизации этнографической границы между Европой и Азией, она смещается все дальше на восток⁶².

Геополитические представления, выраставшие из славянофильских и панславистских идей, зримо присутствуют в антропогеографической теории В.И. Ламанского. В рамках предложенной им типологии он отделяет Срединный мир (по большей части совпадающий с политическими границами Российской империи, особенно в Азии, где они переходят в границы естественные и этнографические) от мира Европейского и Азиатского и относит его к особому историко-культурному типу, в котором господствуют и преобладают русский народ, русский язык и русская государственность. Но русской часть географической Азии становится не только потому, что там проживают русские, а, главное, из-за того, что она есть продолжение русской Европы. В Азиатской России, в отличие от колониальных владений европейских государств, собственно азиатов немного, русское же население переезжает туда не как европейцы, на время, а навсегда. «В этом смысле и теперь можно говорить об азиатской России, – намечал Ламанский перспективы формирования нового видения российского государственного пространства, – но еще нельзя, и едва ли когда будет возможно, говорить об азиатской Англии, Франции, Голландии, Испании и Португалии»⁶³.

При обсуждении В 1908 году на заседании Государственного совета вопроса о строительстве Амурской железной дороги будущий министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев напомнил присутствующим слова знаменитого географа и востоковеда Ф. фон Рихтгофена, который говорил, «что в смысле колониальных владений Россия находится в самом благоприятном условии среди других государств, ибо все ее колониальные владения находятся в одной меже с метрополией и представляют доступные ценные местности»⁶⁴.

В.П. Семенов Тян-Шанский также призывал перестать делить Россию на европейскую и азиатскую. Он выделял при этом в империи особую «культурно-экономическую единицу» – Русскую Евразию (пространство между Волгой и Енисеем и от Северного Ледовитого океана до южных границ империи), которую нужно перестать считать окраиной и о которой нужно говорить как о «коренной и равноправной во всем русской земле». Она может и должна быть построена по тому же культурно-экономическому типу, как и Европейская Россия, и стать столь же прочной политической и экономической основой Российской империи. Это позволит укрепить систему «от моря и до моря» и сдвинет культурно-экономический центр государства ближе к его истинному географическому центру.

Д.И. Менделеев, отмечая, что территориальный центр России и центр ее народонаселения далеко не совпадают, доказывал, что со временем, благодаря миграционным потокам, демографический центр России сдвинется с севера на юг и с запада на восток. Вместе с тем, у него вызывало беспокойство то, что на карте Россия выглядит преимущественно азиатской. Историческая задача России заключается, по его мнению, в том, чтобы «Европу с Азией помирить, связать и слить»⁶⁵ Деление же России на Европейскую и Азиатскую Менделеев считал искусственным уже в силу единства «русского народа (великороссы, малороссы и белорусы)», но при этом старался найти такой способ картографического изображения России, где бы выступало первенствующее значение Европейской России.

Н.В. Кюнер, опираясь на предложенную Д.И. Менделеевым новую проекцию карты России, также утверждал, что Сибирь – это «огромный придаток к основному историческому и культурному ядру Европейской России, где были заложены основы нашего политического и культурного бытия, нашего экономического хозяйства и финансовой системы». В условиях Гражданской войны он предназначал Сибири историческую роль «освобождения всей страны от рук поработителей и создания прежней великой и единой России»⁶⁶. Эти идеи были подхвачены и развиты уже в эмиграции евразийцами, которые предпочитали говорить о едином географическом мире, где нет Европейской и Азиатской России, а есть лишь части ее, лежащие к западу и востоку от Урала⁶⁷. В.Н. Иванов писал в 1926 году в Харбине, что «географический рубеж Сибири и ее рубеж государственно-исторический никак не совпадают». Сибирь представлялась ему естественным восточным протяжением Московского царства. Он относит к единому «сибирскому культурному типу» не только Восточную Сибирь с Забайкальем, но и губернии Архангельскую, Вологодскую, Вятскую, Пермскую, Казанскую, Уфимскую, области Уральского и Оренбургского казачьих войск, а также все губернии, лежащие между Волгой и Уральским хребтом и севернее степных пространств низовий Волги. «В этих „сибирских“ губерниях и областях, – пишет Иванов, – мы находим известное бытовое культурное единство, они охраняют наш подлинный великорусский, чистый бытовой уклад». Именно здесь, заключал он, находится подлинная «Новая Россия»⁶⁸.