Текст книги "Земля родная"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава 7
НАШЕМУ САРАЮ ДВОЮРОДНЫЙ ПЛЕТЕНЬ

Все в мартеновском цехе видели: нет, не благоволит Матвей Черепанов к своему родственнику и подручному Саньке Брагину. Однако Санька жил в доме Черепановых. Может, Матвей только на работе строг, а дома подобрее?

Чтобы выяснить это, надо вернуться к недалекому прошлому.

В Ермоловском поселке жили сталевары, прокатчики, кузнецы. Поселок этот – что-то среднее между городом и деревней. Возле каждого дома – большие огороды, почти в каждом дворе мычали коровы, хрюкали свиньи, кудахтали куры, сердито переругивались индюки.

В одном из таких домов на Мурманской улице жила семья Матвея Афанасьевича Черепанова. С этим домом были связаны первые месяцы жизни Саньки Брагина в Златоусте. Привез его сюда из глухой деревни, затерявшейся в глубинной Башкирии, сам Матвей Черепанов – односельчанин и двоюродный брат матери Саньки. За год до этого у Саньки умер отец. На руках матери осталось четверо. Самому старшему – Саньке – было девятнадцать лет, младшему – шесть.

Черепанов с Санькиной матерью договорились так: парень с годик поживет у него, Матвей пришлет ей сто рублей, а Саньке в конце года купит яловые сапоги. Санька за это должен немного помогать Черепановым по хозяйству.

Но «немного помогать» оказалось нудным и тяжелым делом. Санька с утра до вечера не знал покоя: чистил хлев, задавал корм. К вечеру с трудом волочил ноги.

Матвей успокаивал его:

– Потерпи малость, я тебе шикарное место найду. Десятки четыре в месяц загребать будешь!

Как-то однажды Фрося, дочь Матвея Черепанова, спросила:

– А чего ты на завод не идешь, Санька?

– Твой отец говорит – трудно поступить.

Фрося фыркнула:

– Верь ты ему! Наговорит он!

На другой же день Санька пошел на завод. На работу устроился быстро и без всякой помощи. Новость эта не особенно понравилась Матвею. Его мрачное лицо, затянутое могучей темно-рыжей растительностью, стало еще мрачнее.

– В шихтарник, говоришь, устроился? Ну-ну! Там любят дураков. Умных-то людей туда и на веревках не затянешь. – И, помолчав, добавил, глядя в сторону: – По всем статьям видно, самостоятельный стал. Ну, так вот: у меня нет никакого расчета держать тебя иждивенцем. Из дому не гоню, но будешь платить денежки и за стол и за квартиру. Ясно?

Матвей был человеком прижимистым. Из деревни он уехал года за два до коллективизации, когда только еще начались разговоры о сельскохозяйственных артелях. Цепкий ум помог ему довольно быстро освоить мартеновское дело. Хорошие заработки и прикопленные деньжата позволили завести хозяйство, которое ничем не уступало кулацкому. Жена и обе дочери превратились в обыкновенных батрачек. В конце концов младшей дочери Фросе надоела возня с коровами и свиньями. После большого семейного скандала она устроилась в цех ширпотреба. Матвей грозил яростно:

– Воздеру! Запорю!

Фроська отрезала:

– Попробуй только! Уйду из дому!

Матвей смирился.

Все это произошло перед самым Санькиным приездом. Не будь этого скандала, Матвей и не вспомнил бы о своем дальнем родственнике. Но двум женщинам было не под силу огромное хозяйство. Работник был необходим. Если взять со стороны, не оберешься лишних разговоров. Со своим спокойнее. Так в доме появился Санька.

Теперь и он устроился на завод. Это озлило Матвея. Он просто не мог видеть своего племянника. Был доволен, что Санька целыми днями пропадал то на работе, то в разных кружках. Потом и этому неожиданно пришел конец. Начальник мартеновского цеха вызвал Черепанова и сказал:

– Так вот, Афанасьевич: послезавтра вступает в строй наша седьмая печка.

Хотя и старался Красилов быть спокойным, но слишком большой была радость. И поэтому в его голосе звучали торжественные нотки.

Черепанов понимал, что и ему нельзя оставаться равнодушным.

– Добрая весточка, – прогудел он.

– Ну, вот… С твоей и Панковской печек мы забираем по три подручных. Не возражаешь?

– Зачем возражать – дело нужное…

– Точно, брат! А взамен дадим вам ребят из шихтарника и литейного зала. Учить придется.

– Что ж… Мы не против.

– Так вот: Кузнецова мы у тебя забираем, а вместо него назначаем Брагина Александра. – И неожиданно громко крикнул: – Валя, Брагина сюда!

В дверях появился Санька.

– Я вас слушаю, товарищ начальник цеха! – высоким металлическим голосом отчеканил он.

– Вот твой новый начальник. Люби, жалуй и подчиняйся!

– Знакомы немножко, – широко улыбнулся Санька. – Когда приступать к работе?

– К работе… Подожди, не егози. Тут дело сурьезное. Выдь на минутку, – сказал Матвей.

Санька опять улыбнулся и вышел. Даже окрик дяди не мог расстроить его.

– Зот Филиппович, прости, но я за дело болею душой… Не рановато ли Брагину в подручные? – полушепотом спросил Черепанов.

– Почему рановато?

– А так… Оно ведь не хуже, когда человек как следует пообвыкнется в горячем цехе.

– Не понимаю тебя. Брагин парень – толковый и рассудительный.

– Да я ничего не говорю…

– Ну что ж, другого дадим, если не хочешь. Только из всех молодых – это самый крепкий.

– Если уж по чистоте признаться, так знаете, в чем заковычка, – родственник он мне.

– Какой?

– Двоюродный племянник.

– Это вроде того, что нашему сараю двоюродный плетень… Даже если бы и родственник…

– Да я ничего… Лишь бы разговоров не было… Подучить – это мы завсегда можем.

Красилов одобрительно кивнул головой:

– Вот это дело!

Так Санька стал подручным сталевара Черепанова. И жизнь его в доме дяди началась совсем не легкая.

Однажды дядя пришел домой навеселе. Рядом с ним брел, перекатываясь на кривых ногах, канавщик Антипчук – знаменитый в мартене сквернослов. Веселая пара остановилась на середине двора. Санька в это время чистил хлев и на скрипучей тачке отвозил навоз в огород.

– Эй ты, вьюноша! – крикнул ему Антипчук.

Санька остановил тачку:

– Здравствуйте!

– Наше вам с кисточкой!.. Это твой работничек, да? – спросил Антипчук Черепанова и продолжал, обращаясь к Саньке: – Работничек!.. Вижу я – зря ты хозяйский хлеб жуешь. Разве так работают? Надо, чтобы спина была в мыле!

Если бы рядом с этим нахальным канавщиком не было Черепанова, которого Санька считал своим учителем, то Антипчук, наверное, отведал бы силу Санькиного удара. С трудом сдерживая гнев, Санька сказал:

– Какой я тебе работник? Я – подручный сталевара. Понял? А ну – отойди!..

– Что ты сказал, сопляк?

– Добром говорю – не привязывайся! Дядя Матвей, убери ты его, а то, честное слово, разукрашу!

Матвей покачал головой.

– Ты что же это, Лександра, какой неуважительный? Человек, может, добру тебя хочет поучить. А ты волком глядишь. Пошли, Антипчук.

Обнявшись, они пошли в избу.

На огороде вместе с Санькой работала тетка Настя, жена Матвея, – выдирала из земли засохшие будылья подсолнухов.

– Тетка Настя, там дядя пришел.

– Да, слышала я. Пьяный опять?

– В дымину.

– Вот наказанье-то!

В избе в это время происходило вот что.

С грохотом открылась дверь. Так хлопал только отец. Фрося услышала его злой голос и поняла: опять пришел пьяный.

– Расселась, барыня-сударыня. Мечтает… А мать, между тем, надрывается.

Он сердито бросил в угол брезентовые рукавицы, туда же полетела спецовка.

– Раздевайся, Антипчук!

– Может быть, в другой раз…

– Без разговоров! – И к Фросе: – А ты иди к матери, помоги!

Фрося спокойно отвернулась от окна, посмотрела на отца прищуренными глазами:

– Я только что с работы пришла. И маме надрываться нечего. Кто ей велит?

Отец оглушительно загремел ковшом, сердито плюхнул воду в рукомойник:

– Кто велит? Родная дочь велит! Расселась тут, а мать скотину убирает. Совсем не жалеешь старуху. Где мыло?

– Мыло на месте лежит… Зато ты жалеешь маму. Каждый день пьяный приходишь.

– Не указывать! – загремел отец. – Позови племянничка.

Фрося неторопливо вышла. Вернулась вместе с Санькой. Матвей сунул ему десять рублей.

– Это зачем? – удивился Санька. – Бутылку водки. Бегом!

Санька спокойно положил десятку на кухонный столик:

– Не пойду.

– Как это – не пойдешь? Должен услужить мастеру. Ты у кого в подручных ходишь?

– Не пойду! Это в старое время подручные за водкой бегали. – И хлопнул дверью.

Матвей погрозил ему вслед кулаком:

– Ты еще наплачешься у меня! – И коротко приказал дочери: – Сбегай!

Фросины щеки покрылись алым румянцем:

– Не пойду! То тебе за водкой бегать, то возле скотины кружись. Рад всех нас в гроб загнать. – Еще никогда не разговаривала она с отцом так резко. – Целое стадо развел. Нам одной коровы хватит. Вот тогда и стану ухаживать.

– Молчать!

Но Фрося уже не могла молчать:

– В горсовет, в горком пойду!

– На отца? На родного отца доносить?

– И донесу! Не будешь делать из нас батраков!

– Донесешь?

Отец подскочил к Фросе, замахнулся, но не ударил. Занесенный кулак остановился в воздухе. Фрося даже глазом не моргнула, и это спокойствие оказалось сильнее.

Матвей страшно выругался, тяжело грохнул дверьми и стремительно выскочил на двор срывать зло на жене. Вслед за ним выбежала и Фрося. Антипчук, смущенно ерзая на табуретке, остался в избе.

Саньки на дворе уже не было. Размахивая тяжелыми кулаками, Матвей подлетел к жене.

– Убью!

У тетки Насти в руках были железные вилы, и она выставила их ему навстречу.

– Только тронь!

Вся семья восстала против Матвея. Ему оставалось одно – вернуться в избу, к своему пьяному приятелю.

– А ну их всех к лешему! Пошли, Антипчук, в кабак.

На другой день Матвей Черепанов, злой и молчаливый, погнал корову и двух овец на базар. Его семейная жизнь стала давать заметные трещины.

В этот же день Санька забрал свой сундучок и перебрался в общежитие. А через несколько дней с помощью Вали Бояршиновой, от которой он ничего не утаил, его перевели подручным к Мирону Васильевичу Панкову. Третьим подручным у Черепанова вместо Брагина стал Сережка Трубников.

Но самое позорное произошло вскоре: из родительского дома ушла дочь. Фрося Черепанова переселилась в молодежное общежитие.

Глава 8
ГРАНИТ НАУКИ

Казалось, что в этот поздний вечерний час во всем огромном молодежном общежитии был один только Санька. Он сидел за столом, склонившись над тонкой книжицей. Читал, положив локти на стол, охватив обеими руками голову. Пальцы его беспрестанно ерошили прямые непокорные волосы – это, видимо, помогало ему усваивать премудрости сталеварения. Жители общежития разбрелись, кто куда: одни – в кино, другие – в клуб, третьи – к девчатам. Только мелодичное позвякивание посуды на кухне говорило о том, что здесь, кроме Саньки, была еще одна живая душа – уборщица тетя Дуня.

Санька не только читал: рядом с книжкой лежала ученическая тетрадь, временами он делал в ней короткие записи. Иногда он отрывался и от книжки и от тетрадки, устремлял задумчивые глаза в угол и беззвучно шевелил толстыми губами.

Тишина в общежитии бывала очень редко. Беспокойные жильцы чуть ли не круглые сутки галдели, смеялись, топали по коридору. А если тихо было в коридоре, то в комнате без устали работал Сережкин язык. Санька пробовал уговаривать Трубникова, чтобы тот не шумел. Добром просил, ругался несколько раз, пытался не замечать болтливого приятеля. Но ничто не помогало. Поэтому Санька был очень рад, что Валя Бояршинова до макушки загрузила Сережку всякими общественными поручениями, и теперь Сережка подолгу пропадал то в клубе, то в красном уголке цеха. Почти каждый вечер встречался со своей Наденькой и приходил домой тихий, ласково улыбающийся. Ложился на кровать вверх лицом и молча переживал свое счастье. Но бывало и так, что приходил он сердитый, нахохленный. И тогда, чтобы подбодриться, начинал выкидывать всякие штуки.

В таком именно настроении он вернулся и на этот раз. Лениво скинул пальто, шапку, галоши с валенок, подошел к Саньке и деловито справился:

– Читаешь?

– На голове хожу. Не видишь, что ли? – не отрываясь от книги, сердито буркнул Санька.

Сережка осуждающе покачал головой.

– Какой сердитый… Это все от научности. Пока не читал – добрый парень был. А сейчас того и гляди на людей лаять начнешь.

– Отстань! Добром прошу, – взмолился Санька.

– Не могу отстать, и просить бесполезно, – серьезно возразил Сережка. – Потому, как я еще не все сказал…

Это уже ясно: раз Сережка дома, то ни о каких занятиях не может быть речи. Он мешал Саньке, утверждая, что это вызвано только одним: заботой о его, Санькином, здоровье. Если бы не Сережка, он бы за эти полмесяца одолел не только эту тоненькую книжицу, но и взялся бы за другую, которую дал ему Мирон Васильевич. Как раз сегодня он и собирался сделать это. Но раньше времени принесло Сережку.

Сережка вдруг стал серьезным:

– Ты благодарить и низко кланяться должен мне!

– Это за какие-такие дела я должен благодарить тебя? – удивился Санька.

– От преждевременной смерти спасаю.

– Интересно.

– Факт, спасаю! Вот давай разберемся. Ты на работе трудишься?

– Приходится.

– То-то! Трудишься, аж пять потов прошибает и на рубахе соль. После такого дела православные идут в кино, в клуб, гуляют с девушками и прочее. И это правильно, потому что человек так устроен: после работы надо отдыхать. А ты что делаешь? Ты читаешь страшно тяжелые книги, ты твердишь: закись, окись, перекись, азот, водород, глинозем… И прочие непотребности. А я не желаю, чтобы мой лучший друг в двадцать молодых цветущих лет скапутился и отдал свою грешную душу на растерзание чертям. Вот потому я мешаю тебе. Ясна моя речь? Или, может быть, ты до того ушиблен этой наукой, что и понимать меня стал совершенно неспособен?

Сережка мог говорить по поводу и без всякого повода. Попросишь замолчать – он начнет говорить о демократии. Станешь кричать и ругаться – он произнесет речь насчет грубости. Заткнешь уши – заведет беседу о вежливости и чуткости. Против Сережкиных излияний Санька нашел верное, безотказно действующее средство: задавать ему неприятные вопросы. Этим средством он воспользовался и сейчас.

– Ну, хорошо… Это ясно. А вот скажи ты мне: почему ты сегодня так рано ушел от Нади? Выгнала она тебя, да?

Сережка оскорбился, начал трясти головой:

– Меня? Выгнала? Нет. Трубников не тот человек, которого можно выгонять… У нас с ней появились некоторые принципиальные разногласия.

– Не секрет?

Сережка стал по-настоящему серьезным:

– Видишь ли, Санька… У нее много ветра в голове. Ее неправильно воспитали. Она не может понять, что сама природа дала мужчине такую судьбу – быть повелителем. А Надя, видишь ли, сама желает командовать. И все тут!

– Кем командовать? – допытывался Санька.

– Да мной же! – вспылил Сережка и осуждающе покачал головой. – Я не узнаю тебя, Саня. Я пришел к печальному выводу, Саня: как ты начал читать эти мудреные книги, стал намного глупее. Вообще, я замечаю…

Сережка опять брал разгон для произнесения очередной речи. Надо было спасаться, и Санька спросил:

– А как здоровье твоего тестя?

– Какого тестя?

– Да Зота Филипповича!

– Вроде бы ничего… – Сережка сразу же спохватился, что сказанул лишнее, и начал кипятиться: – Что я тебе, справочное бюро, что ли? И вообще – какой он мне тесть? Может быть, я себе другого тестя выберу…

– Кого, например?

– Да того же старика Бояршинова, – кротким, невинным голосом признался Сережка.

– Это как так – Бояршинова?

– А так: мне он больше нравится. Вообще, надо сначала выбирать тестя и тещу, а потом жену. Бояршинов для моего характера самый подходящий. А что касается Вали, так ты через свои книжки начинаешь терять на нее всякие права. Вот я и заберу эти права. Сам пойми: девушка скучает, томится. Она желает иметь живого, веселого юношу, а не такого сухаря, как некоторые, которые воткнулись носом в книгу и, кроме пятиокиси ванадия, ничем не интересуются.

– Разошелся… Перестань молоть чепуху! – уже не на шутку рассердился Санька.

– А что? – Сережка уставился на него взором невинного младенца. – Мы, кажется, на любимую мозоль наступили? Вот будешь знать, как сердить Трубникова!

И не хотел этого Санька, а рассмеялся:

– Ох, Сережка! И кто только тебя выдумал? Пришел, поднял звон, оторвал меня от дела. Ну, мели дальше.

Конечно, другого это бы оскорбило, но только не Сережку.

– Ты стал совершенно невыносим, Санька, – со стариковской рассудительностью проговорил Трубников и начал загибать свои длинные пальцы: – Меня извел своим чтением – это раз. Ну ладно, я перенесу ради друга. Валю иссушил – это два. Но это тоже терпимо, ибо в святом писании сказано: любимая девушка должна немного помучиться. Больше любить будет. Но почему, скажи мне, безвинные должны страдать? Из-за чего страдает такой прекрасный парень, как, например, Андрей Панков?

– Из-за своей глупости и лени. И вообще, ты бы помолчал об этом, тут ты ничего не понимаешь.

Сережка обиженно надулся:

– Где уж нам… Ученых книг не читаем… Своим скудненьким умишком живем…

– А надо копить ум. Это не мешает.

Сережка ничего не ответил. Он стал укладываться в кровать.

Глава 9
ПОЧЕМУ СТРАДАЛ АНДРЕЙ

А с Андреем случилось вот что. Недавно в смене Панкова поменяли местами Саньку и Андрея. Саньку Брагина назначили первым подручным сталевара. Это значило, что Санька вот-вот будет сталеваром. Андрея Панкова, который около двух лет работал первым подручным, перевели во вторые. А работал он не у кого-нибудь, а у отца, у человека, который подготовил уже не один десяток сталеваров. Уже поговаривали, что скоро в мартеновском цехе будет два сталевара Панковых. Теперь эти разговоры смолкли, потому что еще не было такого случая, чтобы второго подручного ставили сталеваром. Все признавали, что Санька Брагин – толковый парень. Но каким бы он ни был, это же неслыханное дело: человек и года не поработал в цехе, а уже стал первым подручным.

Люди понимали, что в этой перестановке Мирон Васильевич играл не последнюю роль. И это вызывало всякие разговоры. Все сочувствовали Андрею, но делали разные выводы.

Молодые говорили так:

– Хуже нету – работать в подчинении у отца. Повздорят дома – на службе аукается.

Солидные, старинной закалки сталевары особенно и не жалели Андрея, но в действиях его отца и начальника цеха Красилова усматривали такое, что пахнет чуть ли не катастрофой.

– Куда ж это мы, братцы, идем? Этак пойдет, так скоро наших женок в первые подручные будут брать!

Вместе с этими стариками, поседевшими возле мартеновских печей, пел и Матвей Черепанов. С некоторых пор он всегда был вместе с теми, кто был недоволен. Матвей, уважительно поглядывая на стариков, говорил дипломатично:

– Мне-то вроде и не того… неудобно попрекать Зота Филипповича да Мирона Васильевича – все-таки помогли на ноги встать, ремеслу хорошему обучили, пригрели и все прочее…

– А ты и не попрекай. Тебя, милый человек, никто и не просит.

– Да как же не попрекать, ежели наши старички, можно сказать, с ума посходили на этой молодежи? А какая она, эта нонешняя молодежь? Ветреная и пустяковая. Право слово! Вон у меня в подручных Сережка Трубников. Ну, что он такое?

Хотя и недовольны были старики Красиловым и Панковым, хотя и угодные им речи произносил услужливый Матвей Черепанов, но они к нему относились настороженно. Как только Матвей начинал говорить, они сразу же замыкались и среди них обязательно находился такой старик, который без лишних слов сурово одергивал Черепанова:

– Тоже трудящий пролетарий… Сам-то на заводе без году неделя…

Старики считали, что только они, потомственные сталевары, имеют право осуждать действия Красилова и Панкова, поскольку это были настоящие мастера и их однокашники. А разве могут критиковать мастеров такие люди, как этот Матвей Черепанов, удравший из деревни, когда запахло раскулачиванием? Пусть десяток годиков пожарится у печки, вытравит свой кулацкий дух, да заодно уже и сноровки накопит побольше.

Такие вот разговоры вызвала перестановка подручных.

А как сам Андрей относился к этому? На второй же день у ворот проходной он встретился с Сережкой Трубниковым. Обменялись рукопожатиями, задымили папиросами.

– Ну, как оно работается в новой должности? – спросил Сережка.

Андрей был хмур. Безучастно поглядел на него и с подчеркнутым равнодушием ответил:

– Мне – что? Я любой работы не боюсь.

– Так-то оно так, конечно… Работяга ты известный – это да… Не ожидал я от Саньки… Тихоня-тихоня, а смотри, как обтяпал твоего папашу!

Сережка Трубников был первым человеком, который по-настоящему посочувствовал Андрею.

– Батьку моего всякий опутать может, – испытующе поглядел он на Сережку: – И тебе тоже нечего теряться. Начинай звонить, что любишь сталь варить – и растает батька. Возьмет тебя во вторые, а меня в третьи переведет…

– Запомни, детка: Трубников на подлость неспособен! – сказал Сережка и добавил: – А на отца тебе обижаться нельзя. Человек он пожилой. Его извинить можно. Но Санька меня ужасно удивляет. Как он мог на такую штуку пойти? И как это он сделал?

– Хитрого ничего нет. Бубнит батьке про сталь, с вопросами всякими насчет печки пристает, книжки выпросил. Вот и вся штука… Ну, а потом мы с батькой поссорились. Он говорит: «Читать, учиться надо. Время, – говорит, – такое сейчас…» А мне – что? Буду я мозги забивать! С книжечками да тетрадочками в школу надоело бегать. Сказал я это ему, а он как взъерепенится!

– Ну, ты не волнуйся. Ты будь спокоен. Я сегодня с Санькой потолкую. Я ему разъясню международное положение! – Сережка угрожающе помахал своим костлявым кулаком. – Он у меня на всю жизнь запомнит, как друзей подсиживать!

Но так ничего и не разъяснил он Саньке. Еще по дороге в общежитие забыл про свою угрозу. Забыл, потому что день уже клонился к вечеру, и в голове у Сережки было только одно: Наденька.

…Неужели судьбу Саньки и Андрея действительно решали какие-то книги, какие-то разговоры Брагина со старшим Панковым о стали?.. Нет, все это было куда сложнее и серьезнее.

Было вот что. Из Москвы пришло указание: готовить сталеваров для Магнитогорского комбината, который вот-вот должен вступить в строй.

Пришло это указание под вечер. А это было у Зота Филипповича самое спокойное время: не звонило начальство, улеглись тревоги дня, даны задания на завтра.

В эти часы Зот Филиппович любил поразмышлять. И думал он о том, что вот уедут люди на Магнитку, а на их место надо ставить других. Но где взять их? Времени осталось очень мало. Зот Филиппович откинулся на спинку жесткого кресла, вытянул на столе руки, устремив невидящий взгляд на легкие фанерные двери. В такой позе и застал его Мирон Васильевич Панков. С приходом Панкова выпорхнула из тесной конторки спокойная тишина, так располагающая к неторопливым размышлениям. Такой уж был у Мирона Васильевича характер, что тишина никогда не уживалась с ним. Панков по привычке хлопнул дверью и спросил так громко, как будто Красилов был глухим:

– Не помешал тебе, Зот Филиппович?

– Когда-нибудь в щепки разнесешь мою конторку, – проворчал Красилов. – С чем пришел?

Панков вдруг, ни с того ни с сего, раздумчиво почесал затылок.

– Понимаешь… Как будто это пустяк… А по-моему, это очень серьезная штука…

– Пока ничего не понимаю.

– Я со своим старшим отпрыском малость поссорился…

Красилов мрачновато поглядел на Панкова.

– У меня мало работы… Только и не хватало в твоих семейных делах разбираться…

– Это не семейные дела, Зот Филиппович, – решительно возразил Панков. – Одним словом, прошу перевести Андрея во вторые подручные. Очень прошу.

– В порядке наказания за непочтение к родителю? – Голос Зота Филипповича звучал насмешливо, а глаза смотрели строго. – Очень хорошо!.. Не ожидал я, Мирон, от тебя такой глупости, не ожидал… Ну, дальше.

– В какое мы время живем? – вдруг заволновался Панков. – Ты мне скажи – в какое?

– Ну это, положим, я знаю. В газетах читал и на собраниях слышал: мы живем с тобой, дорогой Мирон, в период индустриализации, в период первой пятилетки. И не только живем, а даже кое-что делаем. Но какое отношение имеет ко всему этому твой Андрюшка?

– Очень даже большое. Он – первый подручный сталевара, а не просто сын.

– Перебью тебя, Мирон. Ты уж извини. Длинную подготовку ведешь. Говори прямо: в чем дело?

– Так я и говорю прямо: Андрея надо перевести во вторые подручные… Первый подручный – это уже почти сталевар. Ты сам знаешь. Скоро нам понадобятся сталевары. Я вот, как отец его и учитель, говорю: пока не по плечу Андрею эта лямка. Смотрит мелко. Учиться не хочет. Есть у меня такая думка, Зот Филиппович, – двигать в сталевары Брагина. Как ты смотришь?

Зот Филиппович снял пенсне, стал протирать и без того чистые стеклышки.

– Постой, постой… Да у тебя, Мирон, это самое… Ну-ка, садись поближе.

Он извлек из ящика потертую канцелярскую книгу, хлопнул ею по столу.

– Называется «Список сталеваров и подручных». Тут, брат, и ты есть со своим Андрюшкой. Давай-ка, старина, переберем всех по косточкам.

Красилов быстрыми шажками обошел вокруг стола и сел рядом с Панковым. Заговорил весело:

– Всех расшевелим, комсомол подымем! Такую кашу заварим – держись только!

Панков усмехнулся.

– Что-то разошелся ты, Зот Филиппович!

Красилов посмотрел на него хитрым улыбчивым взглядом, раскрыл книгу, осторожно разгладил первую страницу.

Два взрослых человека – один бритоголовый, с пышными темными усами, другой – безусый, с жиденькой, редеющей прической – склонились над обыкновенной конторской книгой. И говорили очень мало. Два старых друга и единомышленника – инженер и сталевар – чуть ли ни в один голос произносили одни и те же фразы:

– Подойдет.

– С этим повременим.

– Об этом надо в партячейке потолковать.

…Утром Красилов и Панков посвятили в свои думы все ячейки: партийную, профсоюзную, комсомольскую. А через несколько дней первая смена читала лозунги и плакаты, написанные и развешанные шустрыми комсомольцами. У самого входа в мартеновский цех на кумачовом полотнище горели слова: «Каждый металлург должен быть технически грамотным. Даешь учебу!» На цеховой конторке тоже алел кумач. Слова призывали: «Молодой пролетарий! Комсомолец ты или не комсомолец, но твердо помни: если хочешь быть хорошим сталеваром завтра – упорно учись сегодня!» Везде висели броские лозунги и плакаты, и на каждом из них во всех падежах склонялось одно слово: учеба. В обеденный перерыв агитаторы тоже произносили это слово. Неизвестно, откуда появились вдруг девчата в красных косыночках с охапками технической литературы в руках.

– А ну, подходи, а ну, налетай! Хорошая книжечка!

– Молодой сталевар, не проходи мимо. Бери, почитаешь – сразу поумнеешь!

Одна из девушек обратилась к Андрею Панкову. Но он даже головы не повернул в ее сторону.

– Ишь, гусь какой! – рассмеялась книгоноша.

– Устроили базар! – проворчал Андрей.

Его остановила Валя Бояршинова. И откуда она только взялась?

– Ты что же это, Андрей, а?

– В чем дело?

– Маленький, не понимаешь!

– О чем ты?

– О книжках. Все берут, а ты нос воротишь. Какой особенный! Учиться не хочешь, да?

– Вот что, Валя, – он бережно взял ее под руку и с деланным испугом проговорил шепотом: – Учеба – это неинтересно, Валечка. Книжечки да тетрадочки мне еще в школе поднадоели.

Валя спокойно высвободила свою руку, выпрямилась:

– Ты комсомолец и обязан учиться. Так решила ячейка.

– А я не желаю. Понятно?

– Будешь каяться.

– Я? Каяться? Не дождешься такого, Валентина Герасимовна.

В конце смены на доске объявлений появился приказ по мартеновскому цеху. Возле него толпились люди. Когда подошел Андрей, они расступились.

– Ух ты! – присвистнул пожилой сталевар. – Крепко закручивают гайку!

В этом приказе, скрепленном четкой подписью начальника цеха Красилова, говорилось:

«Первого подручного сталевара Панкова А. М., ввиду его категорического отказа повышать свои специальные знания и как недостаточно проявившего себя на работе, с сего числа перевести во вторые подручные сталевара. Первым подручным в смене сталевара Панкова М. В. назначить Брагина А. А.».

От доски Андрей отошел мрачный…

…Время шло. Деятельное и неутомимое, оно не спеша, но уверенно делало большие и малые дела: испытывало на прочность отношения людей между собой, меняло наряды земли, строило города и заводы.

Казалось, только вчера цвела черемуха, а сегодня уже и ягод не осталось. Потускнела сочная зелень и кое-где в лесной чаще уже мелькало желтое пятнышко.

Казалось, навек поссорились с Санькой Брагиным Андрей Панков и Сережка Трубников. Но и здесь время приложило свою руку. Постепенно всем стало ясно, что в понижении Андрея Панкова виноват не Санька, а сам Андрей. И еще выяснилось, что этим ребятам вообще и ссориться-то нечего. После непродолжительной размолвки между ними опять установились дружеские отношения. К этой дружной троице прибавился еще один человек – Гринька Вохминцев.

Сережка, Санька и Гринька в выходной день решили попроведать Панковых. По правде-то говоря, не так Панковых, как девчат, которые по вечерам собирались возле их дома. Пришли рано. Оставалось только одно: сесть на скамейки и ждать. Но Мирон Васильевич загнал их в избу.

– Окоченеете тут, пока ждете ваших краль.

– Мы никого не ждем. Мы просто так пришли, – за всех ответил Сережка.

Мирон Васильевич погрозил пальцем:

– Знаем, не вкручивай!

Смущенные ребята поднавалились на чай, да так, что Степановна скоро всплеснула руками:

– Батюшки, заварка кончилась!

– Выходит – разорили? – усмехнулся Мирон Васильевич. – Ничего, мать, они тебе мигом отработают этот чай. На старом погребе.

– Да ты никак с ума сошел, Мирон! Ребята повеселиться пришли. На то и выходной день. А он – погреб… Совсем спятил, старый!

– Любой тут спятит, когда две недели подряд пилят шею: закопай да закопай погреб… Ничего, не умрут. Пошли.

И он повел своих гостей в огород. Там у полузаваленной глубокой ямы объявил:

– Вот это старый погреб.

– Видим.

– Его надо ликвидировать!

Ребята смущенно переглянулись, с опаской поглядели на свои выходные костюмы, па хромовые сапоги с галошами.

– Понятно. Боитесь запачкать, – определил Мирон Васильевич. – А мы временно переоденемся в старье.

Беспрестанно поругивая своего беспокойного супруга, Степановна извлекла на свет божий всякий хлам. Угрюмо подшучивая, парни переоделись в старье, переобулись в разбитые ботинки с рыжими носками и отскочившими подметками. Не повезло только долговязому Сережке с его медвежьими лапами. Сережке пришлось остаться в своих начищенных до блеска хромовых сапогах.

– Очень интересно. Вид, как у покойного императора, – философствовал Сережка, разглядывая штаны со множеством разноцветных заплаток. – Все хорошо, Мирон Васильевич, но в моем наряде маленький недостаток: хромовые сапоги не идут к этим роскошным заплатам.

– Девчонок бы сюда… Поглядеть, какие мы красивые, – рассмеялся Гринька.

Мирон Васильевич торжественно вручил им лопаты и на краю ямы произнес что-то похожее на речь. Говорил он серьезно, как будто засыпать яму было делом огромной важности:

– Вот эту яму надо засыпать.